Утром в субботу он проснулся на диване перед рассветом. В той же одежде, что и накануне вечером. Может быть, его разбудил свет, бледно-лиловая полоска между темным небом и морем. Эрхард думал о Рауле. Думал о том, что он постепенно становится Раулем. Кажется, сон, который он видел, был связан с тем, что он превращается в Рауля. Как будто он только что был Раулем и теперь не может отделаться от странного ощущения. Но он не хотел быть Раулем. Не хотел жить как он. Он хотел бы стать ровесником Рауля, хотел бы наслаждаться своей легкостью, порхать по жизни так же беззаботно. Он хотел бы, чтобы Беатрис смотрела на него, как на Рауля всякий раз, как тот что-нибудь рассказывал, или философствовал о море, или подробно обсуждал качество вина.

Но он не хочет быть Раулем, когда Беатрис смотрит на него в страхе. Как тогда, во сне, когда Беатрис лежала голая под ним и кричала, а он бил и насиловал ее. Одна ее смуглая грудь дрожала, а вторая почему-то стояла твердо. Она кричала хрипло и низко, как будто веревка терлась о столб. Он Рауль; его руки – волосатые руки Рауля, такие волосатые, что под ними почти не видно кожи. Его кулаки равномерно молотят ее с двух сторон, как пиньяту; одновременно он овладевает ею. Она кричит: «Нет!» Кричит и молится Деве Марии. Эрхард не помнил, католичка ли Беатрис. При нем она никогда не посещала церковь; он никогда даже рядом ее не видел. Вот она уже не молится, а повторяет слова песни, которую любил Рауль: «Только когда ты уйдешь, я буду любить тебя». Она перестает говорить. Она умолкает. Лежит под ним тихо. Он считает свои руки – их больше, чем нужно. Восемь или девять рук болтаются перед ним. Потом Беатрис исчезает.

Ему трудно было заставить себя пойти в спальню и посмотреть на нее. Тело, которое лежит на кровати, так отличается от того, к которому он только что прикасался во сне, что он испытывает одновременно облегчение и горе. Во сне она была потерянной душой, попавшей в ловушку чистой секс-машины; в действительности она представляет собой не более чем страдающую душу в ловушке искореженного тела. Не включая света, не видя ее лица, он поменял мочеприемник и перевернул ее. Ему не нужно смотреть в ее глаза, похожие на стеклянные пуговицы; ему не хочется видеть ее обвисшие щеки.

Он пошел прогуляться на пляж. Сейчас лучшее время для того, чтобы вспомнить, каким городок был раньше. Чайки пристально следили за составленными друг на друга столиками кафе; семейная пара ссорилась на скамейке под цветущим деревом, молодой человек разравнивал граблями песок, а потом расставлял складные стулья ровным рядком. И конечно, на берегу виднелись одинокие и неуклюжие силуэты рыбаков. Они всегда встают рано, притворяются, будто занимаются важным делом, чтобы позже, еще до обеда, с чистой совестью напиться. Он наблюдал, как суденышко, пыхтя, входит в порт. Будь это машина, про нее можно было бы сказать, что водитель «рыскает», а судно кренится под влиянием течения и ветра. Он вспомнил, как в районе дюн ветер едва не сметает машины с дороги; он бьет в борт… Изменив курс, он тоже направился в порт. Сейчас также лучшее время дня для того, чтобы поговорить с кем-нибудь, кто знает, как ведут себя крупные предметы во время прилива.

У него на глазах суденышко обошло волнорез и причалило рядом с парой пустых катеров. Рыбаки молча прыгнули на причал; один из них закрепил швартовы на кнехты. Эрхард разглядывал их, пытаясь определить, кто из них капитан или хотя бы более опытный моряк. Должно быть, тот, у которого шарф на шее, а может быть, тип в ярко-оранжевом комбинезоне. Тип в шарфе стоял на волноломе и промывал какие-то серые коробки.

– Кто капитан этого судна?

– А вам-то что? – спросил тип в шарфе, не глядя на Эрхарда.

– Просто любопытствую.

– Немного найдется просто любопытных в шесть утра.

– Сейчас почти полвосьмого. Вы капитан?

Тип хихикнул и показал на судно; на крошечном мостике стоял молодой человек и что-то писал в блокноте.

Поскольку второй человек дальше, а мотор еще работал, Эрхарду пришлось кричать:

– У меня вопрос к капитану!

Прошла пара секунд, прежде чем звук дошел до парня на мостике; он посмотрел на Эрхарда. Лицо у него обветренное, красновато-коричневое, а глаза почти белые, как будто выцвели на солнце. Эрхард его узнал. Не потому, что он с ним знаком, а потому, что помнил, что парень вырос в порту Корралехо; он один из тех ребятишек, которые продавали рыбу на улице и вечно бегали голышом по скалам, показывая крабов туристам; он один из тех, кто плачет, когда флотилия с Богоматерью Кармельской выходит в море, потому что там погиб его отец и потому что когда-нибудь он тоже там погибнет. Молодой рыбак старой школы, подлинное дитя острова, если такие существуют.

Парень спрыгнул на причал и протянул Эрхарду руку.

– Поло, – представился он. Эрхард заметил, что половина лица у него изуродована, сплющена, как будто когда-то он впечатался во что-то вроде бетонной стены. Он тоже назвал свое имя.

– У меня вопрос к тому из вас, у кого больше опыта в море, – сказал Эрхард и оглянулся по сторонам, ожидая, что другие тоже посмотрят на него.

– Меня спрашивайте, – предложил Поло.

Эрхард соображал, как сформулировать вопрос, чтобы не насмешить парня.

– За долгие годы, что вы провели в море, вы, наверное, повидали всякого. А я – сухопутная крыса, оказался на вашем острове случайно и совершенно ничего не смыслю в морской жизни.

Поло пристально смотрел на него.

– И вот я хочу спросить… что было самое странное из всего, что вы видели в открытом море? Вот, например, в газетах пишут, что западнее Гавайев есть огромный остров из пластмассы. Вы когда-нибудь видели, чтобы здесь плавало что-нибудь такое же странное?

Парень внимательно посмотрел на Эрхарда, как будто старался понять, куда он клонит.

– Вы про трупы, что ли? Вроде того сына богача, которого искали на прошлой неделе?

Эрхард вздрогнул, когда до него дошло, кого имеет в виду его новый знакомый.

– Нет, я не о нем. А вы его видели? Может, что-нибудь находили?

– Нет. Я и полицейским сказал то же самое, когда они спрашивали. Ничего мы не видели. Поверьте, никто не любит, когда в сетях запутываются трупы или другое… Вредно это для нашего дела, вот что.

– А другое? Например, дома – после прошлогоднего цунами… Или, скажем, машины вам не попадались?

– Мы тут чего только не видели! – Остальные согласно кивнули и что-то проворчали. – Но мы ничего не записываем и не запоминаем. У моря много тайн, и мы все время много чего узнаем, но, когда мы выходим в море, мы рыбаки, а не охотники за сокровищами.

– Но в море много чего плавает, так? Не только суда, плоты и бревна?

– Ну да. – Поло пожал плечами.

– Взять, к примеру, машину, которая каким-то образом оказалась в воде. Может ли она проплыть несколько миль, сухопутных или морских, прежде чем ее выбросит на берег?

Поло засмеялся. Похоже, он с самого начала понимал, что именно интересует Эрхарда.

– Ведь такое возможно, так? – не сдавался Эрхард.

– Никогда такого не видал. Нет, ни разу.

Эрхард посмотрел на остальных; может быть, кому-то не терпится рассказать нечто совершенно другое.

– Вот мой дядя, – продолжал Поло, – как-то много лет назад рыбачил возле Морро; и он едва не напоролся на грузовик, который лежал прямо под поверхностью воды. Дядя уверял, что зрелище было невероятное. Ему многие не поверили, но он очень злился, если ему говорили: «Не может быть!» Он сказал, что еще запомнил название фирмы грузоперевозок – оно выступало над водой. После того как он протаранил грузовик, тот затонул, а дяде пришлось чинить судно. Ремонт встал дорого. Страховка его не покрывала. Ему не поверили.

Спутники Поло засмеялись; скорее всего, они уже много раз слышали эту историю. Поло пристально смотрел на Эрхарда.

– Так что, может, машины и плавают. Кто знает?

Эрхард еще немного понаблюдал, как они перетаскивают коробки в тачку, готовясь везти их на парковку. В знак благодарности кивнул Поло и снова направился к бухте. Поло окликнул его:

– Расскажите, если что-нибудь узнаете! Мой дядя уже умер, но его родным приятно будет узнать, что он тогда все-таки говорил правду!

Поло перекрестился. Эрхард понимал, что это значит.

Недоверчивость рыбаков лишь укрепила Эрхарда во мнении, что он прав. Он гулял по порту, глядя себе под ноги. А вдруг все дело в привычных для него бесшабашности и бунтарстве? Он неисправим; еще меньше ему хочется подчиняться представителям власти. Чем больше все твердят, что машину не могло выбросить на берег, тем больше он уверялся в том, что машину не столкнули с утеса, а выбросило на берег приливом. Он шел к недостроенному отелю «Олимп», где собираются пьяницы и собаки. С площадки, на которой должен был располагаться огромный плавательный бассейн, виден весь город, в том числе квартал белых особняков. Белизну нарушал лишь зеленый Музей рыболовства с гигантским осьминогом на фасаде. Осьминог как будто нежится в лучах солнца.

По пути домой он купил в «Гипердино» хлеб и тонко нарезанную ветчину. Накрыл на стол. Достал бутылку красного вина из запасов Рауля, но, подумав, убрал ее. Наверное, вино нелепо дорогое. Он даже не знает, пьет ли Моника вино.

Он переодел Беатрис. У нее есть два спортивных костюма, которые он надевал на нее по очереди. В первый раз он справился с трудом и очень волновался, а сейчас он как будто переодевал спящего ребенка-переростка. Ему было трудно. Он видел у нее раздражение вокруг губ, где к коже присасывается маска, поэтому старался почаще снимать с нее маску. Ему показалось, что она дышит нормально – спокойно. Он выключил аппарат ИВЛ и повесил на штатив маску и трубку. Мичель считал, что Беатрис может день или два прожить без искусственной вентиляции легких. Эрхард оставил в спальне свет. Выйдя, он запер за собой дверь.

Потом он принял душ и оделся, хотя тут же снял рубашку перед бритьем. Так как он перевел электробритву в режим максимального бритья, она все время захлебывается. Вскоре кожа на его лице стала синеватой и гладкой – насколько это возможно при его морщинах и мешковатых щеках. Ему не понравилось собственное гладковыбритое лицо, но почему-то посчитал, что Моника предпочитает видеть его бритым. Он выглядел таким, какой он есть на самом деле: старик с усталыми глазами.

Потом он поехал за своими гостями. Сначала он собирался заехать за Аасом и вместе с ним отправиться к Монике. И ради разговора, и потому, что он опасался, им с Моникой будет немного неловко, если они окажутся в машине вдвоем. Она – не просто старая клиентка. Но перед самым поворотом на горную дорогу, ведущую к «Дому святой Марисы», он вдруг передумал и поехал в Туинехе.

У ее дома он один раз нажал на клаксон. Моника выбежала из дома и быстро села в машину, как будто на улице дождь. Тряхнув головой, она поставила сумочку между ног; он заметил, что на ней нарядное платье и туфли на высоком каблуке. Кроме того, она надела колготки – такое нечасто увидишь на острове, где всегда жарко и всюду забивается песок. Эрхард с самого начала понял, что Моника другая, не такая, как все. Но иногда ему казалось, что она более чужая для своего окружения, чем даже он сам.

Она как будто удивлена, что Ааса нет в машине.

– Чтобы ему не пришлось возвращаться сюда, – объяснил Эрхард, хотя они оба понимают, что Аас любит кататься на машине. Чем дальше, тем лучше.

Они поехали через Антигуа, мимо стекольного завода с двумя характерными трубами. Он подвозил многих, но везти ее без счетчика для него совершенно внове. Нет скрипа помех из рации, «мерседес» идет бесшумно и плавно. Вот сейчас можно было бы рассказать ей о мальчике в коробке. Эрхард ее должник – после того, как она помогла ему найти фотографии с пляжа. И кафе. А может, она не захочет ничего знать. Может быть, подумает, что делом должна заниматься полиция. Эрхард никак не может решить, рассказывать ей или нет.

– Вы всегда такой разговорчивый, когда водите такси? – спросила Моника после недолгого молчания.

Эрхард засмеялся.

– Люблю молчаливых, – продолжала она. – Раньше я думала, что Аас вовсе не умеет разговаривать, а он умеет. Вы знали? Он разговаривает во сне, а иногда кричит на телевизор, если черепашка не делает того, что ей положено. Голос у него низкий; можно сказать, басовитый. Раньше он все время болтал. Со мной, с птицами, с людьми, которые к нам заходили. А однажды просто взял и перестал.

Эрхард покосился на нее.

– Может, что-нибудь увидел или услышал. Однажды утром я проснулась, а он плачет рядом со мной. Это было еще до того, как он уехал в «Дом святой Марисы». Ему было пять лет. Он плакал и плакал, но без слез. Без звука. Я утешала его, как обычно. Ерошила ему волосы, пела ему на ухо. И после того дня он больше не произнес ни звука. Я пробовала его заставить… Но он не хотел. Или не мог. Наверное, ему стало слишком трудно.

Эрхард гадал, признаться ли Монике, что он разговаривает с Аасом. Что они с Аасом каким-то непостижимым образом беседуют каждую неделю.

Они доехали до поворота на крутую горную дорогу, ведущую к «Дому святой Марисы». Эрхард почувствовал на себе взгляд Моники. Аас стоял у ворот с дорожной сумкой и смотрел в одну точку. Когда перед ним остановилась машина, Аас посмотрел на Монику, которая сидела на переднем пассажирском сиденье, и она быстро перебралась назад.

Как и надеялся Эрхард, квартира произвела на Монику сильное впечатление. Она хлопала в ладоши, гуляя по гостиной, и осторожно трогала все вещи, как произведения искусства. Она провела пальцем по корешкам книг – в основном здесь были книги Рауля, хотя Эрхард добавил несколько своих. Он объяснил, что вещи Рауля хранятся в спальне, поэтому дверь туда заперта. Моника приняла его объяснения без вопросов. Потом она поднялась на крышу, на террасу, чтобы оттуда посмотреть на улицу. Она перекрикивалась с Эрхардом, который вышел в кухню; призналась, что еще никогда так высоко не поднималась. Эрхард не совсем понимал, что она имеет в виду, но догадался, что ей еще не доводилось бывать в многоэтажном здании. Аас полчаса провел в ванной. Пока Эрхард нарезал бутерброды, Аас плюхнулся перед широкоэкранным телевизором и, щелкая пультом, переключался между четырьмя-пятью детскими каналами. Эрхард и не знал, что их так много. Но передачи про черепаху сейчас нет. Ее показывают только в половине первого по будням и только по «ТВ-Канария».

Эрхард планировал перекусить на террасе, но Аас не хотел выключать телевизор. Поэтому Моника перетащила поднос с едой, напитки и столовые приборы на кофейный столик. Они с Эрхардом расположились на диване, а Аас лежал на полу с миской кальмаров. Из-за его огромного тела комната стала казаться меньше. Моника пыталась говорить, но ее голос заглушали кукольные голоса по телевизору. Эрхард внимательно слушал, но сам почти ничего не говорил. Моника рассказывала о персонале «Дома святой Марисы», где не разрешают навещать подопечных по воскресеньям, и о тамошних условиях. Обитатели спят в двухъярусных кроватях; в основном их селят по четыре человека в комнате. Только у самых буйных есть отдельные комнаты. Но ни в одной комнате нет окна, которое можно было бы открыть. По ночам там много перешептываются; можно подумать, что там водятся привидения – местные так и считают. Аасу положено спать в присутствии взрослого, который будет держать его за руку. Но вместо этого в комнате сидит своего рода ночной сторож, который присматривает за подопечными и провожает их в туалет, если они успевают вовремя проснуться. Хотя Эрхард слушал вполуха, ему было неприятно то, что он слышал. Он не притронулся к ветчине и ел помидор.

Они вместе убрали со стола. Совсем как у Моники дома, только на сей раз они в большой кухне, где ни один из них не знает, куда что положить.

– Я слышала, что вы играете в детектива.

– Что?! – Эрхард покосился на Ааса, который остался в гостиной.

– О вас ходят слухи – ведь у нас на острове только один Отшельник, знаете ли. Так вот, говорят, что Отшельник подменяет полицейских.

– Кто говорит?

– Люди. В основном женщины с детьми. Они сами, их мужья или знакомые знакомых слышали о том, что на пляже нашли мертвого ребенка.

– Я задал всего лишь несколько вопросов. Я не играю в детектива.

– Все надеются, что вы найдете мать, но…

– Я не ищу никакую мать. Больше надеюсь разгадать тайну, как кроссворд или какую-нибудь китайскую головоломку, из тех, что печатают в газетах.

– Почему бы вам тогда просто не купить газету?

– Детей не бросают без причины. Должно быть, с его матерью что-то случилось.

– Бывает, что бросают. Некоторые убегают от проблем, когда становится слишком трудно.

– На что вы намекаете?

– А может, эта мать не стоит того, чтобы ее искали. Может быть, она заслужила смерти – утонула или ее убили…

– Так говорят люди?

– Я вот что имею в виду: раз полиция закрыла дело, вам, наверное, не стоит думать, будто вы способны раскрыть его в одиночку.

– Вы боитесь за Ааса, да?

– Вами могут заинтересоваться определенные лица. Вы, наверное, знаете, что Аас к вам очень привязан…

– К чему вы мне это говорите?

– Ни к чему. Меня просто волнует безопасность Ааса.

– Если вы считаете, что дело как-то связано с «Тремя папами», вы ошибаетесь. Речь идет о ребенке, а не о партии травки.

– Вы ведь знаете, как обстоят дела на нашем острове…

Раздался звонок в дверь. Эрхард посмотрел на Монику, как будто она может знать, кто к нему пришел. Кто бы там ни был, они вошли в подъезд. Только бы не Эммануэль Палабрас! Время выбрали – хуже не придумаешь. В прихожей он прислушался к звукам из-за двери. С площадки доносится тихий шорох. Он открыл дверь.

– Приве-е-ет! – проговорила коротко стриженная брюнетка, как будто они давно знакомы. Точнее, она выглядела недокрашенной блондинкой – многие испанки время от времени пытаются стать платиновыми блондинками типа Мэрилин Монро, но сдаются, потому что все время обесцвечивать волосы дорого и вредно. На девице красный короткий топ, ковбойская юбочка, матовые чулки и черные ботфорты на десятисантиметровых каблуках. – Я ваша новая соседка снизу, – пояснила она.

– Здрасте. – Эрхард никогда ее раньше не видел. Такую стоит раз увидеть – уже не забудешь.

– Хочу пригласить вас в гости на обед и бокал вина, чтобы познакомиться поближе.

– Я и сам живу здесь недавно, – сказал он, понимая, что ведет себя не слишком вежливо. С соседями принято поддерживать хорошие отношения.

– Ничего страшного. Поэтому я вас и приглашаю.

– Да?

– Да. Немного выпьем… Все совершенно безобидно.

Новая соседка, однако, не выглядела безобидной. Более того, он вдруг понял, что она говорит с русским акцентом. И уж слишком у нее вызывающий вид… Он хотел захлопнуть дверь перед ее носом, не дожидаясь, пока ее увидит Моника.

– Сейчас не могу, к сожалению. У меня гости.

– В другой раз, – услышал он ее слова, закрыв дверь. Он был раздражен и смущен, потому что соседка вызвала у него эрекцию, хотя обычно на это требуются некоторые усилия. Он приспустил брюки, чтобы было не так заметно. Только этого не хватало!

– Соседка снизу? – спросила Моника. Очевидно, она слышала весь разговор.

– Да, новая соседка.

– Пригласили бы ее зайти.

– Нет уж, спасибо. Она похожа на проститутку, которая зазывает новых клиентов.

– Ну и что? Вряд ли она – ваша первая знакомая проститутка, верно? – Моника пытливо посмотрела на него в ожидании ответа.

– Аас покраснел бы от стыда при такой девице, – заметил он. – Поверьте, впусти я ее, и он больше не смог бы смотреть футбол!

Моника взглянула на Эрхарда и засмеялась. Смех у нее был низкий, грудной; он исходил откуда-то из живота. Она подошла к Эрхарду вплотную, положила обе руки ему на плечо. Он посмотрел на ее усталое, измученное лицо. Такое же, как у него самого.

– Расслабьтесь, – сказал он. – Я не полицейский. С меня хватает и должности директора таксомоторного парка.

Она успокоилась, но не совсем.

Эрхард вошел в гостиную и, несмотря на возражения Ааса, переключил канал. Футбольный матч еще не начался, а Эрхард уже устал. И все же он решил открыть то дорогое красное вино.

– Нет, нет! – запротестовала Моника. – Пожалуйста, не надо!

Как будто он собирается сорвать с нее всю одежду при сыне!

Он разлил вино, и Моника пила его мелкими глотками. Они поднялись на террасу. Моника сокрушалась из-за засохших цветов в горшках – Эрхард не обращал на них никакого внимания. Потом Моника осторожно села на диван. Не развалилась, как Эрхард, а сидела с прямой спиной, сдвинув ноги, как будто ей больно или хочется по-маленькому.

Эрхарду нравится смотреть футбол с Аасом: он кричит всякий раз, как мяч оказывается у игроков «Барселоны». Вскидывает руки вверх, призывая их быстрее бежать по полю. Как будто говорит: «Штрафная открыта! Там полно наших – можно сделать голевую передачу!»

«Барселона» выиграла со счетом 2:0.

Потом он повез их в «Дом святой Марисы». Моника вошла в ворота следом за Аасом. Перед тем как скрыться, она бросила на Эрхарда умоляющий взгляд, словно просила не оставлять ее там. Как будто он ее оставит! Он заметил, что три буквы на вывеске «Дом святой Марисы» выцвели и стерлись, так что теперь вывеска читается: «Дом святой Мар».

Моника вышла, села в машину. Прощание с сыном ее опечалило. Он старался представить, как чувствуешь себя, оставляя в таком заведении сына-переростка. Может быть, ее терзают муки совести. Может быть, она горюет по ребенку, которого у нее не было.

На обратном пути оба молчали. Заходило солнце. Здесь, на острове, уникальный свет; он словно профильтрован сквозь пыль и морскую дымку. Оба молча смотрели на зеленоватую полосу между небом и океаном; создавалось впечатление, будто они плывут. Дорога показалась Эрхарду слишком короткой: раз – и они почти приехали. Он повернул на дорожку, ведущую к дому Моники. Скрип колес на гравии… он остановился перед домом, жалея, что нельзя начать день снова и провести его в лучшем настроении. Ему очень хотелось рассказать ей свой сон. Объяснить, почему он такой отчужденный. Но он не мог. Да и все происходящее не имело к его сну никакого отношения. Просто он такой, какой есть; он не может измениться.

– Я провела прекрасный день, – сказала она. – Потому что у Ааса был прекрасный день. Это сразу видно.

– Конечно, «Барса» победила. Ему это нравится.

– И кальмары.

– Верно, и кальмары.

Моника улыбнулась:

– Сегодня мы с Аасом впервые ели не дома.

Эрхард посмотрел на свои ноги. Об этом он не подумал.

– У меня еще никогда не было гостей. Так что удовольствие получили мы все.

– Но теперь вам нужно пригласить соседку.

– Это мне не по карману, – возразил он, пытаясь обратить все в шутку.

– Вы нервничали?

– Из-за сегодняшнего дня? Нет.

– А я да. Ночью не спала. Лежала и гадала, не случится ли у Ааса припадок во время еды. И не испортит ли он ваш ковер. Иногда он мочится на все.

– Я тоже.

– Спасибо за то, что вы меня выслушали, – сказала она, вылезая из машины.

– Вы были откровенны. Сказали, что думали.

Она стояла за открытой дверцей, и он не видел ее лица.

– Вы хороший человек, Эрхард.

Впервые она назвала его по имени; у нее получилось что-то вроде «Херрар».

– Не забывайте этого. Даже если вы не найдете мать того мальчика. Но в моей жизни нет места для мужчины. Я не могу. Из-за Ааса, понимаете? – Она развернулась и пошла к дому.

Он понимал, что она положила конец тому, что еще не начиналось.