8

От гека к человеку

…люди всегда больше доверяют зрению, чем осязанию, потому что зримое доступно каждому, но мало кому удается все проверить на ощупь. Каждый знает, каков ты с виду, однако мало кому известно, кто ты таков в действительности; но и эти немногие тоже не станут опровергать общее мнение…

Никколо Макиавелли. «Государь»

Убежден, что худшее из того, что можно делать при помощи телефона, не нарушая закон, – это названивать незнакомым людям, пытаясь продать им то, в чем они абсолютно не нуждаются. Я только начинал в Лондоне карьеру продавца, и у меня на коленях лежал телефонный справочник со странно звучащими французскими именами, которые я не умел верно произносить. Мой босс, мой проводник в джунглях, рожденный в Балд-Кноб, штат Арканзас, велел мне сесть на телефон и начать зарабатывать на жизнь. «Обзвони всех в Париже», – проинструктировал он меня.

И улыбнулся.

Он, естественно, не имел в виду всех жителей Парижа. Просто так оно эффектнее звучало. Я должен был обзванивать только французских операторов рынка денег, имеющих в своем распоряжении не менее 50 миллионов долларов. Не было смысла использовать белые страницы парижского телефонного справочника. Я нашел другой справочник – «The Euromoney Guide». Я решил: чтобы твое имя попало в справочник с таким названием, нужно располагать кое-какими деньгами. Первым в перечне имен мне попался некто Ф. Дидроньон. Ну и кто он? Мужчина или женщина? Я спросил моего американского проводника по джунглям, как следует произносить это имя.

– А мне откуда знать! Я думал, из нас двоих ты говоришь по-французски, – ответил он.

– Не говорю. Это я только в анкете так написал.

– Ну-ну – откликнулся мой наставник, задумчиво почесывая мизинцем висок. – Это пустяки. Все лягушатники теперь говорят по-английски.

От судьбы не уйдешь. Ничего не оставалось, надо было звонить. Но все-таки: как быть с Ф. Дидроньоном? Может, это просто рифма к луковицам? А может, это потомок знаменитого философа? Нужно было что-то делать с этим луковичным Дидро, причем быстро. Мой лесной наставник пялился на меня, как если бы я здесь оказался по некоей жуткой ошибке. Я набрал номер.

– Да? – трубку поднял самец лягушки.

– Мм, могу ли я поговорить с Ф. Дидроньоном? – вежливо осведомился я.

– Как? С кем? – не разобрал лягушатник.

– С Ф. Дидроньоном. Ди…дронь…оном.

Человек на другом конце телефона прикрыл трубку ладонью. Я слышал только приглушенные голоса, но это звучало подозрительно похоже на «Фрэнк, здесь какой-то американский брокер, который не в силах верно произнести твое имя. Будешь говорить с ним?».

В ответ послышался другой голос: «Узнай, кто это».

– Мгм, а кто вы? – спросил меня лягушатник.

– Меня зовут Майкл Льюис, я работаю на лондонское отделение Salomon Brothers.

– Фрэнк, какой-то новый малый от Salomon.

Фрэнк Дидроньон: «Я не имею дел с ублюдками из Salomon. Вели ему проваливать».

– Фрэнк говорит, что он сам вам перезвонит. Мать их за ногу. Ну зачем я согласился на эту работу!

Гек – это циркач, который берет в рот головы живых цыплят и змей. По крайней мере, так говорится в толковом словаре американского варианта английского языка. В лондонском отделении Salomon Brothers «гек» означал то, что хотел выразить в данный момент маклер, а они использовали два значения этого слова, и ни одно не имело ни малейшего отношения к словарю. Стоило мне там появиться, маклер объяснил мне, что гек – это одновременно а) «любой, кто жрет гусиное дерьмо» и б) тот, кто только кончил учебу и пребывает в отвратной личиночной стадии между стажером и человеком. Я, сообщили мне, просто гек.

К декабрю 1985 года я уже отслужил свой срок в качестве официанта и боксерской груши для нью-йоркских маклеров и теперь был счастлив перестать быть стажером, даже если это всего лишь означало превращение в гека. Я планировал держаться подальше от 41-го этажа, от Раньери, Гутфренда, Штрауса и Войта и от их удушающих склок. Не поймите меня неверно. Я любил действовать, как и любой молодой человек, но, когда начинать приходится в Нью-Йорке, за право действовать платишь свободой. Мне была невыносима мысль, что, пока я не овладею делом, мне придется ходить под жирным маклером по закладным. Это могло затянуться до конца жизни.

Для того, кто хотел освободиться от удушливой атмосферы Salomon Brothers, Лондон был единственным местом.

Во всех других офисах стиль устанавливал 41-й этаж – и в американских отделениях, и в Токио. Но отпрыски зрелой европейской культуры, которые составляли персонал лондонского отделения, были прирожденными бойцами за свободу. Шесть главных позиций в управленческой иерархии занимали американцы, выходцы с 41-го этажа. Однако стиль тем не менее задавали европейцы. Чтобы понять разницу между нами и остальными, довольно было бы сравнить реакцию нашего отделения и других на визит Гутфренда.

Когда Гутфренд появлялся в американском отделении фирмы, служащие разыгрывали целый спектакль, содержанием которого была непринужденная самоуверенность. Хотя их мутило и они готовы были от страха наложить в штаны, молодые американцы беспечно шутили с путешествующим Гутфрендом.

О, вполне безобидные шутки, ничего рискованного. О последнем выпуске облигаций – да, конечно. О жене Гутфренда – ни в коем случае. Важно было соблюдать основные правила и никак не задеть высокого гостя.

Когда Гутфренд посетил токийское отделение, японские служащие склонили головы к рабочим столам и как бешеные набросились на телефоны, словно играли в живые картины и изображали: человек на рабочем месте. Сонливые японцы на наших учебных курсах не в счет. А вообще-то в Японии не существует традиции независимости от начальства. Ни одному молодому японцу не могло прийти в голову запросто поболтать с небожителем Гутфрендом-сан. Мой американский приятель оказался в Токио во время одного из таких визитов Гутфренда, и босс подозвал его к себе для какого-то разговора. Когда мой приятель вернулся на торговый этаж, то, как он потом вспоминал, «японцы как один уставились на меня, как если бы я побывал на аудиенции у самого Господа Бога и он назначил меня святым».

В Лондоне к Гутфренду отнеслись как к любому другому нелепому американскому туристу. Если бы еще одеть его в шорты, майку с безумным текстом и повесить на шею фотоаппарат, впечатление было бы полным. Над ним посмеивались, и это отношение особенно усилилось, когда фирма начала разваливаться.

– Чего это он к нам пожаловал? – спрашивал один европеец у другого.

– Должно быть, по дороге в Париж за покупками, – был неизменный ответ.

Обычно следующий вопрос был: «А Сьюзен с ним?» (Всякий раз, как он направлялся в Париж, Сьюзен его сопровождала.)

Короче говоря, европейцы, бесспорно, оказались менее подверженными обаянию власти, чем японцы и американцы. Эти вольномыслящие были в среднем на 10–15 лет старше меня и уже имели немалый опыт работы на финансовых рынках. Их меньше интересовали прибывающие из Америки новейшие финансовые инструменты, чем установление прочных отношений с клиентами. Существует подвид европейцев – англичане, которым блестящая техника финансовых операций дается с природной легкостью. На еврорынках их называют кидалами. Как ни странно, в нашей конторе кидал не было. Наши европейцы, а в особенности англичане, представляли собой утонченный продукт хороших школ. Они не были одержимы своей работой, и создавалось впечатление, что она их не слишком заботила. И сама идея, что человек должен стоять на страже интересов корпорации, особенно американской, казалась им смехотворной нелепостью.

У европейцев была репутация, быть может преувеличенная, что они поздно встают, подолгу собираются, любят выпить за ланчем и к концу рабочего дня уже нетвердо держатся на ногах. Источником такого представления был, как всегда, 41-й этаж. Один нью-йоркский маклер отзывался о них так: «пронырливые инвестиционные банкиры из Цирка Монти Пайтонс». Красочное и бурное столкновение между европейцами и импортированными из США менеджерами поднимало густые тучи пыли, прячась в которых гек мог сохранить некоторую независимость.

Между декабрем 1985 года, когда я только появился в лондонском отделении Salomon Brothers, и февралем 1988 года, когда я его покинул, многое изменилось. Численность персонала выросла от 150 до 900 человек. Люди с 41-го этажа в Нью-Йорке, мечтавшие о превращении Salomon Brothers в глобальный инвестиционный банк, закачали в наши операции десятки миллионов долларов.

Джон Гутфренд и Том Штраус, которые курировали международные операции, разделяли традиционную веру Уолл-стрит, что в один прекрасный день в мире останутся несколько действительно глобальных инвестиционных банков, а проигравшие разойдутся по домам – играть в песочнице. Эти несколько глобальных банков сформируют олигополию, которая сможет поднять цену на услуги по привлечению капитала, что и обеспечит им вечное процветание. Среди первых кандидатов в этот глобальный клуб постоянно называли японский инвестиционный банк Nomura, американский коммерческий банк Citicorp и американские инвестиционные банки First Boston, Goldman Sachs и Salomon Brothers. А европейские банки? Боюсь, мы даже не знали их названий.

Токио был бесспорным местом для нашей быстрой экспансии, потому что значительное положительное сальдо торгового баланса закачивало в страну массу долларов, которые нужно было или продавать, или инвестировать. Японцы были арабами 1980-х годов. Но поскольку американские фирмы никто особо не приглашал в высшие финансовые круги Японии, а тамошнее финансовое регулирование было крайне запутанным и сложным, японские представительства уолл-стритовских фирм были небольшими и пробными.

При этом разворачиванию операций в Европе вроде бы ничто не мешало. Финансовое регулирование было необременительным. А в культурном отношении Европа казалась уроженцам Нью-Йорка более близкой, чем Япония. Когда малый из Бруклина высаживался в лондонском аэропорте Хитроу его окружала английская речь. Когда он приходил в ресторан дорогого отеля (самыми популярными были «Кларидж» и «Беркли»), его не потчевали сырой рыбой (в Salomon любили рассказывать историю про одного из американских директоров, который поджаривал суши на костерке, разведенном в пепельнице). Его кормили блюдами, очень похожими на привычную ему американскую еду. Такому человеку легко было воображать себе, что Европа сильно похожа на Нью-Йорк, потому что за две тысячи долларов в день так оно и было. Вот так Лондон стал ключевым звеном в этом походе за мировым господством. Время по Гринвичу, история, язык, политическая стабильность, большой спрос на доллары и роскошные магазины (последнее никак не стоит недооценивать) – все это делало Лондон центральным звеном в планах всех американских инвестиционных банков. И глобальные притязания Salomon Brothers также привели ее в Лондон.

Я был начинающим продавцом, одним из двенадцати выпускников нашего учебного потока, которых бизнес-классом прислали в Лондон. Когда я начинал, наши помещения занимали два небольших кольцеобразных этажа здания в Сити, принадлежавшего Morgan Guaranty.

Вообще-то для торговли нужен просторный ангар, в котором каждого видно и с каждым можно перекрикиваться. А наши помещения напоминали бублик – слишком много лифтов и лестниц в середине. Торговая площадка размещалась по периметру вокруг этого ядра. Если бы его вытянуть в длину, получился бы сарай метров на пятьдесят, а так сидя ты мог видеть только небольшой сегмент этого пространства. К тому же там было очень тесно. Мы сидели буквально впритирку. Каждый знал, что делают соседи и все остальные. Было очень шумно и, если не считать открыточного вида из окна – Темза и купола собора Св. Павла, – довольно противно.

Двенадцать торговых групп лондонского отделения были простым продолжением операций материнской компании в Нью-Йорке. Одна группа занималась продажей корпоративных облигаций, другая – ипотечных, третья – правительственных, четвертая – акций американских компаний и т. п. Мне мою специализацию выбрали еще в ходе обучения. Человека, к которому меня прикрепили – к лучшему или к худшему, к деньгам или к долгам, – звали Дик Лихи. Он возглавлял отдел продаж опционов и фьючерсов на облигации – капризное порождение отдела правительственных облигаций. Вот так я стал природным, так сказать, членом семьи Штрауса.

Лихи и его правая рука, милая Лесли Христиан, официально взяли меня к себе в последние дни учебной программы за ланчем. Это был очень удачный ланч – во-первых, потому, что никто не хотел меня брать, кроме отдела акций, а во-вторых, они мне понравились. В положении их гека было кое-что необычное. В отличие от большинства менеджеров, маниакально озабоченных стремлением как можно быстрее избавиться от ответственности, ребе Христиан и реб Лихи посоветовали мне найти любой способ зарабатывать деньги и не слишком тревожиться о необходимости сбывать опционы и фьючерсы. Они вполне разумно увязывали свои личные интересы с интересами фирмы в целом. Это и делало их столь необычными. А я, работая среди специалистов, озабоченных только тем, как ублажить своих боссов, получил своего рода генеральную лицензию на обследование любых углов и закоулков фирмы.

В первый же мой день в Лондоне я представился лондонскому менеджеру Лихи Стю Уиллкеру До моего приезда его группа состояла всего из трех продавцов. Уиллкер был еще одной моей удачей. Он не подцепил фирменную болезнь Salomon. Он жил в Лондоне уже четвертый год, но до сих пор твердо помнил, что сам он родился в Балд-Кноб, и это действовало освежающе. Что еще интереснее, Уиллкер, похоже, однажды окинул взглядом всю кучу писаных и неписаных правил, управлявших поведением большинства людей в Salomon, и решил, что к нему это не относится. Он ценил свою свободу. Уиллкер почти не обращал внимания на то, что ему рекомендовали делать или не делать, и поощрял подобную же независимость в своих подопечных. Парадоксально, но у него самого случались приступы тиранства. Тогда он отдавал диковатые распоряжения типа «обзвони всех в Париже». Однако такое случалось редко, а учитывая прочие его достоинства, это стоило потерпеть. Он позволял нам приходить на работу когда угодно и работать в удобное каждому время. Достаточно было следовать его собственному примеру: он неизменно появлялся на работе на час позже остальных. Это был воодушевляющий пример. Его группа год за годом оставалась самой прибыльной, и я уверен, что это благодаря тому, что он позволял своим людям действовать самостоятельно.

Но тогда я всего этого понять, естественно, не мог. У меня еще не было опыта и знаний. Мне приходилось присматриваться к другим продавцам и следовать чужим советам. Учеба заключалась в освоении главных навыков: как говорить по телефону как вести себя с маклерами и, самое важное, как улавливать разницу между возможностями заработать и остаться без штанов.

Двумя днями позже, когда у меня уже был свой стол на торговом этаже и телефоны, раскаленные от нетерпения множества французов и англичан нажиться на грандиозном подъеме американского фондового рынка, я получил первый ценный совет. Молодой человек, сидевший прямо напротив меня и входивший в одну со мной группу, за которым в следующие два года я пристально и изумленно наблюдал, наклонился ко мне и шепнул: «Хочешь наводку? Толкани Salomon без покрытия». Наводка, следует сказать, обозначает на жаргоне игру наверняка, с гарантированным успехом. Продавать без покрытия – это значит продавать ценные бумаги, которых у тебя нет, в надежде, что они подешевеют и ты их потом сможешь выкупить по более низкой цене. Продать без покрытия акции собственной компании – то же самое, что заключить пари, что наша фирма рухнет в штопор.

Мне следовало бы остолбенеть от изумления и в ужасе бежать. Прежде всего, продавать без покрытия акции собственной компании – дело совершенно беззаконное. А во-вторых, идея эта казалась тогда довольно дикой – ставить на крах Salomon Brothers. Второй год подряд прибыли фирмы были рекордными для нее самой, да и для всей Уолл-стрит. Мой будущий друг, который здесь выступает под выбранным им самим псевдонимом – Дэш Райпрок, не имел в виду, что мне действительно следует так поступить. Он просто в своем неподражаемо лаконичном стиле поделился со мной выводами, констатировал некий факт. Как Дэш позднее объяснил, он присмотрелся ко мне, составил впечатление и решил взять под крыло. На практике это означало, что он время от времени делился со мной плодами мудрости, накопленными за девять месяцев работы. Это был американец 23 лет, на два года моложе меня. Но в смысле знания жизни он был намного более зрелым. Дэш Райпрокуже имел репутацию толкового продавца.

Я быстро привык к нему. Дэш часто бросал непонятные мне фразы: «покупай двухлетние и толкай без покрытия десятилетние», или «толкай без покрытия акции Salomon», или «пощади клиента, не изображай гека», рассчитывая, что я сам догадаюсь, что и почему.

Зачастую мне это не удавалось. Но у Дэша при всей его любви к таинственности было доброе сердце. И тогда, успешно продав четырем менеджерам рынка денег в трех разных странах какую-то новую схему, которую он усиленно проталкивал, он объяснял мне смысл и детали. Вот так я осваивал спекуляцию, торговлю и жизнь.

В этом случае Дэш обратил мое внимание на то, что Salomon Brothers, несмотря на все видимые признаки здоровья и процветания, – не очень хорошее вложение денег. Мне следовало понять, что это и есть лучший момент для продажи без покрытия – за миг до того, как дело окончательно и открыто скиснет. Но как он мог знать, что для Salomon такой момент уже настал?

Видите ли, в качестве гека я был чем-то похож на только что избранного президента. От меня не требовалось никаких знаний, кроме понимания, что я ничего не знаю и что в этом нет моей вины. Поэтому я спросил: «Почему?»

Я, естественно, не рассчитывал, что он вот так вот сразу мне все и объяснит. Это было бы слишком легко. Его речь была обрывиста и полна зашифрованных намеков. Он просто обвел рукой всю торговую площадку и буркнул: «Это же корпорация».

Строго говоря, это был трюизм. Salomon Brothers действительно была корпорацией: Phibro-Salomon Incorporated. Но я понял, что он имел в виду. В фирме жила уверенность, что мы свободны ото всего, что ассоциируется с этим гнусным словом: от бессмысленных совещаний, пустых меморандумов и напыщенно-бесполезной иерархии. Дэш однажды оторвался от телефона, глянул вокруг и увидел, что бюрократизация на марше, и это его огорчило. В подтверждение мысли Дэш, подобно римскому оратору, воздел вверх указательный палец и произнес: «Вспомни про книгу и кубок».

Сказав это, он развернулся в своем крутящемся кресле, подхватил телефонную трубку и мгновенно погрузился в торговую скороговорку: «…ФРС отыгрывает назад, я не знаю, за ночь рынок может расслабиться, мы знаем о предложении, можете ставить от двух до десяти…» Все это для меня звучало чистой абракадаброй. Я сделал пометку, чтобы спросить у него потом.

Книга и кубок. Фирма Salomon как раз праздновала 75-летие со дня основания. В честь юбилея каждый служащий получил два подарка: большой посеребренный кубок с выгравированным именем компании и книгу. Кубок вполне годился, чтобы держать в нем мексиканские кукурузные галеты. Книга под названием «Salomon Brothers: становление лидера» содержала очерки по истории компании, рассказывающие о славных и благих деяниях руководства. Стиль книги был просто бесподобен. Высказывания Гутфренда, Раньери, Горовица, Войта, Штрауса и Мэсси цитировались, как будто это были новые герои Евангелия. Возникали образы людей скромных и заботящихся о судьбах мира. Автор наделил их мудростью, щедростью, отвагой и прямотой. Получился дивный образец топорной фашистской пропаганды. Будущим студентам учебных курсов придется, видимо, учить эту ахинею наизусть.

Даже мне, стажеру, было понятно, что книга зализывает и прячет действительность. Да, фирма стала лидером рынка, но не в качестве единой большой и счастливой семьи. Скелетов накопилось больше, чем шкафов, где их можно укрыть. Уильям Соломон, сын основателя фирмы, человек во всем остальном сдержанный и достойный, был рад наговорить мерзостей про Гутфренда всякому репортеру, который был готов его слушать. Еще не увяли цветы на могиле прежнего председателя компании Дэвида Тендлера, которого заставил уйти в отставку рвавшийся к власти Гутфренд. Битва между Раньери, Штраусом и Войтом близилась к кровавому завершению. Маклеры разбегались, прельщенные более выгодными условиями в других фирмах. Естественно, что никакие темные подробности прошлого и настоящего не вошли в официальную, тщательно причесанную версию истории.

Для рассказа о возникновении отдела закладных, например, автор нарыл старых газетных статей, в которых Боб Далл заявлял: «Преимущество фирмы Salomon перед конкурентами заключается в ее поразительной гибкости, которая открывает перед каждым возможность заниматься тем, что дает наивысшую прибыль». Самое интересное в этом и подобных высказываниях – происходящее за кулисами как раз в момент интервью. Цитируемый выше текст был произнесен ровно за полгода до того, как Раньери вышвырнул Далла вон, а Гутфренд молча все санкционировал.

Гутфренд – герой книги. Это своего рода новый Исаия, надмирный страдалец и служитель великого дела. Возвышение простого маклера на пост руководителя компании описывается, например, так: «Мне нравилось быть руководителем, – повествует сам герой, – но меня притягивали не слава и почести, а возможность решать важные задачи. Мир финансов порой требует от человека высшей ответственности. Временами открываются возможности оказывать благотворное влияние на все общество».

«Он производит впечатление искушенного государственного деятеля», – воркует комментатор.

Но в этой истории с книгой и кубком Дэша интересовала не дезинформация, а нечто более глубокое. Тот, кто знал об истинном положении дел, должен был понять, что здесь лучше солгать, чем сказать правду. А если уж нашим руководителям пришлось врать и прикидываться, то ложь должна была получиться чудовищно несообразной. Но Дэшу не понравилось, что на весь этот вздор фирма ведь тратила деньги! Книга и кубок? Да кому на хрен они нужны, эта книга и этот кубок? Он бы предпочел взять деньгами. Ты ведь пойми, добавил он, те, кто когда-то создал эту фирму, никогда бы не стали делать подобных вещей: они тоже предпочли бы деньги. По мнению Дэша, книга и кубок были отступлением от традиционной морали фирмы Salomon. Вот почему он посоветовал мне продавать ее акции без покрытия.

Я записал этот наш разговор в тоненькую книжку, куда заносил все, что мне казалось интересным и умным. Судя по записям в ней, я довольно рано понял, что мой внешне здоровый работодатель был фактически в состоянии упадка. Без этих записей я не смог бы правдиво воспроизвести первые несколько месяцев моей жизни на новой работе, потому что быстро менялся и забывал первые впечатления.

Чтобы дать честное описание того, каким я был прежде, мне придется до известной степени полагаться на чужие суждения. В Salomon Brothers многие развлекали себя своего рода психоанализом, изучая характер ближних. Дэш, например, позднее, в перерывах между телефонными разговорами, держа в зубах карандаш, предавался воспоминаниям о моих первых неделях на работе. Он обожал рассказывать, что в качестве гека я был изумительно внушаем и доверчив, так что всегда можно было угадать, с кем последним я разговаривал. Если это был маклер по закладным, я немедленно начинал обзванивать людей, чтобы сообщить им, насколько выгодны ипотечные облигации. После разговора с маклером по корпоративным облигациям я впадал в самозабвенную уверенность, что последний выпуск облигаций IBM – это настоящая золотая жила.

К сожалению, Дэш делился со мной наблюдениями не сразу, а спустя время. О собственных недостатках я узнавал от него, только успев уже наделать глупостей. Впрочем, будем справедливы: он не мог поступать иначе. Как и все мы, он жил по закону джунглей, гласящему, что гек-продавец – законная добыча любого маклера. Исключения недопустимы. Если маклер по корпоративным облигациям сумел внушить мне, что облигации IBM – самое оно, это было моей проблемой. Если бы Дэш попытался разубедить меня, маклер по корпоративным облигациям постарался бы возместить свой ущерб за счет его премии. Дэш любил меня, но не настолько же.

Впрочем, я охотно полагался на Дэша и других членов нашей маленькой группы, включавшей еще женщину и двух мужчин. Мы все сидели рядом. В нашем распоряжении были сотни телефонных линий, и по каждой на тебя обрушивались деньги, грубые шуточки и сплетни. Если кого интересует, как разлетаются по миру шутки в стиле черного юмора, стоит провести денек там, где торгуют облигациями. Когда сразу после старта взорвался американский космический челнок «Челленджер», унеся жизни семи астронавтов, шесть человек с шести концов земли позвонили мне, чтобы сообщить, что NASA (Национальное космическое агентство США) означает «Нужны Еще Семь Астронавтов».

Сплетни были намного уместнее злых анекдотов, потому что именно слухи и сплетни – та сила, которая движет рынками. Многие свято верили, что источником всех слухов является старенький лысый хрен из Москвы, который сидит в грязной захламленной комнате и пытается создать хаос в рыночной экономике Запада. Слухи были точным слепком того, чего люди больше всего боялись. Самые неправдоподобные слухи порой создавали панику на рынках. За два года, например, Пол Волкер дважды умер и семь раз ушел в отставку с поста председателя Федеральной резервной системы.

На столе у каждого стояли три телефонных аппарата. Два были обычными, а третий обеспечивал прямую связь с любым служащим в любом из разбросанных по миру отделений Salomon Brothers. На телефонах непрерывно мигали десятки кнопочек. Европейские инвесторы, большинство которых на самом деле были чистыми спекулянтами, а остальные – спекулянтами не столь отъявленными, с восьми утра до восьми вечера хлопотали о размещении своих ставок на американском рынке облигаций.

Такая их активность была весьма оправданной – американский рынок облигаций явно рвался к звездам. Вообразите, какая толпа осаждала бы казино, в котором каждому гарантирован крупный выигрыш, и вы сможете представить, каково приходилось нам в то время. Опционы и фьючерсы, на которых мы специализировались, были привлекательны своей ликвидностью и фантастической прибыльностью. Это были инструменты азартнейшей игры на рынке облигаций, что-то вроде суперфишек в казино, которые стоят три доллара, но позволяют играть на тысячу. Но ни в каких казино не бывает суперфишек; в мире азартных игр нет ничего подобного опционам и фьючерсам, потому что в настоящем казино такой коэффициент дохода сочли бы бесстыдной наглостью. Заплатив совсем небольшие деньги, покупатель фьючерсного контракта принимал на себя тот же риск, как если бы он владел крупным пакетом облигаций, и мог за долю секунды удвоить деньги или потерять их.

Когда доходило до спекуляций, европейских инвесторов не приходилось уговаривать или учить. Они столетиями шли на любые безумства ради денег. Французы и англичане больше всех других питали слабость к схемам, обещающим быстрое обогащение. Как игрок в кости перед броском дает их на счастье подержать красотке, так спекулянты обеих стран прибегали к разнообразнейшим иррациональным приемам, чтобы выиграть наверняка. Спекулянт должен угадать, в каком направлении двинется американский рынок облигаций – вверх или вниз. Обычно пытающиеся угадать часами пялились на графики, изображающие прошлую динамику цен на облигации. Как и с чернильными пятнами в тесте Роршаха, необычные формы на графиках, похожие на силуэт человека, что-то такое тайно нашептывали созерцателям кривых. И тогда графолог – так они себя называли – брал линейку и карандаш и начинал чертить будущее движение цен на облигации, мечтая о том, чтобы прошлое точно повторилось в будущем. И вот чудо из чудес – на рынке быков они всегда угадывали, что рынок и дальше будет расти.

Графики, разумеется, заслуживали внимания по одной хорошей причине – все их изучали. Если кто верил, что большие деньги вкладывают в зависимости от хода кривых, тогда, как бы ни казалось это глупым, стоило к ним присмотреться, чтобы, чем черт не шутит, первым сделать ставки и оказаться впереди очередной волны. Многие из наших английских и французских спекулянтов – увы! – честно верили, что из графиков можно вычитать тайны рынка. Видимо, они вели происхождение от друидских жрецов и прорицателей. Они бы пользовались графиками, даже если бы остальной мир об этом и не думал. Для них эти графики и диаграммы были как блюдечко для спиритов. Они им что-то рассказывали.

Должен теперь признаться, что, даже будучи геком, я почти не смущался при столкновениях с этими проявлениями белой магии. Как объяснил мой проводник по джунглям, главное, чтобы клиенты делали свои ставки через меня. А их логика меня волновать не должна. И даже наоборот. Всего через несколько дней после выхода на работу мне пришлось выслушивать такого рода монологи инвесторов: «Вчера вечером я разглядывал скользящую десятидневную среднюю и обнаружил, что это точь-в-точь перевернутый хвост утки и фазан. Сыграем-ка по-крупному». От меня здесь требовалось только проорать в трубку что-либо одобрительное: «Ну конечно! Важно не опоздать!»

Из нужды в эвфемизмах для описания того, что мы делали с деньгами этих людей, мы называли нашу работу арбитражем, что было чистой неправдой. Арбитраж – это значит торговать без риска, наверняка. Наши инвесторы рисковали, и очень сильно. Хотя моя работа предполагала ответственность, я, давая советы первым моим клиентам, был девственно невежествен и податлив. Я был подобен фармацевту-любителю, который предписывает опасные лекарства, не имея права на это. Пострадавшими, разумеется, были мои клиенты.

Нельзя было не заметить, что они отличались от клиентов опытных продавцов, уже создавших себе положение. На меня выходили мелкие институциональные инвесторы, у каждого из которых было в распоряжении не более 100 миллионов долларов и которые могли за раз поставить на кон всего лишь несколько лимонов. Другие три продавца в моей группе общались исключительно со страховыми компаниями, менеджерами рынка денег и центральными банками европейских стран (включая Россию, где и на самом деле какой-то лысый гном занимается распусканием слухов, но не для того, чтобы подорвать наш капитализм, а чтобы обеспечить себе удачу в игре). Их клиенты могли при случае поставить на кон 50-100 миллионов долларов. Инвестиционные фонды крупнейших клиентов доходили до 20 миллиардов долларов.

Мой проводник по джунглям поступил, разумеется, крайне мудро, не допуская ко мне крупных инвесторов. Он знал, что я мало что смыслю, а потому опасен. Он хотел, чтобы я набил руку на всякой мелочи, так что, если случится большой прокол, это не сможет сильно повредить фирме. Допускалось, что с моей помощью один-два клиента могут и вовсе разориться. Что ж, гекам полагалось такое прощать. Когда клиент исчезал, использовали очень милое выражение – говорили, что он «наскочил на мину». Замысел моего воспитания заключался в том, что, когда я овладею делом и перестану взрывать своих клиентов, мне разрешат давать советы крупным инвесторам.

Спустя несколько дней после прибытия в Лондон мой проводник по джунглям велел мне постоянно улыбаться и звонить. Обзванивание клиентов наугад, как я уже говорил, не доставляло мне большой радости. Я мгновенно выяснил, что у меня для этого неподходящий темперамент – слишком скучно и однообразно. Увидев, что я застрял, мой менеджер тяжко вздохнул и велел позвонить в лондонское отделение банка Австрии некоему Герману. Это решение устроило всех. Герман мечтал стать клиентом Salomon Brothers, но, поскольку для игры он располагал лишь несколькими миллионами долларов, никто в фирме не хотел иметь с ним дела. Ну а мне нужно было хоть как-то зарабатывать, и выбирать клиентов не приходилось.

Бедный Герман так и не узнал никогда, что с ним случилось. Я предложил ему встретиться за ланчем, и он согласился. Это оказался высокий грубоватый немец с необычайно хриплым тяжелым басом, которого природа создала для торговли. Он считал себя невероятно ловким. Мне предстояло укрепить в нем эту уверенность, потому что чем более ловким он будет себя считать, тем больше будет ставить, а его ставки – это мой хлеб насущный. Его банк отпустил ему для игры 20 миллионов долларов.

При всей своей бывалости Герман не распознал во мне гека. Я объяснил ему, как с помощью его 20 миллионов мы оба сможем разбогатеть. Я сказал, что в Salomon Brothers полно сведущих и опытных людей – и мы будем просто использовать их идеи. Я даже намекнул, что у меня самого есть в запасе пара идей. И что мои советы очень ценят некоторые крупные европейские инвесторы. К концу ланча, после того как мы просмотрели кучу изготовляемых у нас научных графиков и диаграмм рынка акций, потолковали о смысле разных силуэтов и фигур и распили бутылку вина, он решил, что со мной можно иметь дело. «Но помни, Майкл, – несколько раз напомнил мне он, – нам нужны хорошие идеи».

Когда я вернулся на работу, меня уже поджидал, как оголодавший кот, маклер по корпоративным облигациям. Он был счастлив узнать, что мой ланч прошел успешно. И, разумеется, у него была наготове отличная идея для меня и моего нового клиента. Этот маклер целый день следил за рынком еврооблигаций и обнаружил, что тридцатилетние облигации AT & T (американской телефонно-телеграфной компании) стали действительно дешевыми по сравнению с тридцатилетними облигациями Казначейства США. Следует сказать, что 650-миллиардный рынок еврооблигаций был одним из главных стимулов открытия лондонского филиала. Еврооблигации – это облигации, выпускаемые в Европе и раскупаемые главным образом самими европейцами. Многие крупные американские компании также выпускают еврооблигации, прежде всего потому, что в Европе кредит обходится дешевле, чем в Америке, но также и для того, чтобы их имена знали и за океаном. Salomon с ее богатейшими связями с американскими корпорациями была лидером этого рынка.

В любом случае, сказал маклер, «улица» (имея в виду другие фирмы Уолл-стрит и лондонских биржевиков) недооценила AT & T. Он знал, где можно по мелочи нарыть облигации AT & T. А ты, заявил он, скажешь своему клиенту, что нужно купить AT & T и одновременно продать без покрытия тридцатилетние казначейские облигации. Трюк, объяснил он, в том, что на рынке облигаций нужно избегать односторонних позиций. А мы вот сделаем эзотерическую ставку, так что облигации AT & T обойдут казначейские. Мне это показалось сложноватым, а я хотел действовать продуманно. Я спросил, рискованна ли стратегия.

– Не волнуйся, – заверил он меня. – Твой малый сделает деньги.

– Никогда прежде такого не делал, но звучит привлекательно, – откликнулся все еще не протрезвевший Герман на мой телефонный звонок. – Поставь три миллиона.

Мой первый заказ. Я был возбужден и немедленно позвонил в Нью-Йорк специалисту по казначейским и продал ему облигаций на 3 миллиона долларов. Затем я проорал по местной связи лондонскому маклеру по корпоративным: «Можешь закупать AT & T на три миллиона», – стараясь говорить так, как будто для меня это не бог весть какая большая сделка, так, пойти прогуляться.

В каждом офисе Salomon существовала система внутреннего вещания. Всякий успех отмечался не только деньгами, но и громким оповещением через динамики, стоявшие в любом помещении. Голос маклера, подсунувшего мне облигации AT & T, звучно прогремел откуда-то сверху: «Майкл Льюис только что продал наших AT & T на три миллиона. Прекрасная сделка, большое спасибо тебе, Майкл!»

Я вспыхнул от гордости. Вспыхнул от гордости, вы ж понимаете. Но что-то у меня не укладывалось в сознании. Что означает наши AT & T? Я не предполагал, что облигации AT & T лежали на счетах фирмы. Я думал, что любезный маклер раздобыл их у каких-то болванов в других фирмах. Но если облигации были наши, значит…

Дэш не отрываясь смотрел на меня в полном недоумении.

– Ты продал эти облигации? – спросил он. – Зачем?

– Потому что маклер сказал, что это очень выгодная сделка, – холодея, ответил я.

– Не-е-е-ет, – Деш закрыл лицо ладонями, как от сильной боли. Но было видно, что он улыбается. Нет, смеется. – О чем еще обещал тебе рассказать этот маклер? Он несколько месяцев не мог избавиться от них. Они зависли. Он смертельно хотел их спихнуть. Не рассказывай ему, что я тебе говорил, но теперь тебя затрахают.

– А за что, собственно? – я слабо защищался. – Маклер дал честное слово.

– Тебя затрахают, – меланхолично повторил Дэш. – Ну, и правильно сделают. Вас, геков, создали, чтобы было кого… – Дэш сказал это просто и доброжелательно, чтобы освободить меня от чувства вины. Потом он передвинул карандаш в угол рта, задумчиво потрогал себя за мочку уха и взялся за телефоны.

«Почем идут эти AT & T?» – вопил на меня с утра знакомый голос. В нем больше не было ни капли холодной самоуверенности. Германа явно просветил какой-то лондонский маклер. Все в Лондоне, кроме Германа и меня, знали, что Salomon Brothers уже давно и безуспешно пытается сбыть с рук эти бумаги. Герман тоже начинал чувствовать, что его оттрахают.

Во мне еще теплилась надежда. Довольно слабая. Я представил себе, что, если я приду и встану перед маклером и расскажу, в каком отчаянии мой новый клиент, объясню, что это может испортить наши отношения, покажу ему, как мне тошно от этой истории, – может быть, он тогда выкупит эти облигации у моего клиента по той же цене, по какой продал их вчера.

– Мда, они и в самом деле какие-то вялые оказались, – промямлил мой маклер, когда я спросил его о цене. – Но они еще оживут.

– Какая цена? – упрямо повторил я.

– Я тебя позже разыщу и скажу.

– Не пойдет, – я решился биться до конца. – Меня ждет этот Герман, и он уже писает кипятком. Мне нужна цена.

Маклер начал что-то искать у себя на столе, перебирал бумаги и даже ввел несколько чисел в свою котировочную машину. Такова, как выяснилось, была стандартная практика – клиентом следовало жертвовать во имя блага фирмы. Маклер пытался перенести ответственность на некие безликие научные силы. Разве ты не видишь, все дело в числах. Лично я ничем тебе помочь не могу. Стало болезненно ясно, что маклер по AT & T просто пудрит мне мозги. Что-то было крепко не так.

– Могу дать за них девяносто пять, – наконец сказал он.

– Ты не можешь так со мной поступить, – холодея, возразил я. – Ты вчера продал мне эти штучки по девяносто семь, а рынок за это время не шелохнулся, цена на казначейские осталась прежней. Я не могу сообщить моему клиенту, что его AT & T за ночь упали на два пункта. Он на этом теряет шестьдесят пять тысяч баксов.

– Я же сказал тебе, что они повели себя как-то не так, – вяло отбивался он.

– О чем ты говоришь?.. Ты меня обманул! – Я орал уже почти в голос.

– Слушай сюда, – он тоже начинал терять терпение. – На кого ты, в конце концов, работаешь? На этого малого или на Salomon Brothers?

На кого ты работаешь? Этот вопрос преследует любого продавца. Когда маклеру удается сделать клиента и продавец оказывается в заднице, маклер всегда задает ему этот вопрос: в конце-то концов, на кого ты работаешь? Смысл ясен. Ты работаешь на Salomon Brothers. Ты работаешь на меня. Я плачу тебе премию в конце года. Так что заткнись-ка ты, гек. И все это звучало вполне разумно. Но стоило взглянуть на наш бизнес со стороны и спокойно, как становилась видна нелепая смехотворность такого подхода. Облапошивая инвесторов, можно дойти только до полного краха. Если они поймут, что это не случайные сбои, а систематическая политика, к нам ни один инвестор больше не придет. А без них нам нечего делать на рынке! Для кого мы станем привлекать деньги?

Единственное приемлемое оправдание такой политики – если можно считать это политикой – я услышал от нашего президента Тома Штрауса, который сам был некогда продавцом правительственных облигаций. На ланче с одним из моих клиентов, непринужденно болтая обо всем и ни о чем, он неизвестно зачем высказал следующее суждение: «У клиентов очень короткая память». Если именно таков был руководящий принцип отношений с клиентами, тогда все становилось на свои места. Делай их, матерь их, они все равно всё забудут! Верно?

Как бы то ни было, непринужденной отвагой Штрауса нельзя было не восхититься. Одно дело втихаря уделать клиента. Другое – сказать ему в лицо и заранее, как ты намерен с ним обойтись. Разница между стилем маклера по AT & T и стилем Штрауса была такая же, как между карманным воровством и грабежом. Но ни один из подходов не годится для бизнеса. Мой клиент навсегда запомнил только одно: фирма Salomon Brothers полагает его беспамятным.

Я сделал ошибку, доверившись маклеру Salomon Brothers. Он воспользовался полнейшей невежественностью моей и моего клиента, чтобы избавиться от застрявших бумаг. Он сделал для себя и для нашей фирмы 60 тысяч долларов. Я был одновременно разъярен и обескуражен. Но все это не решало проблемы. Проклинать маклера можно было сколько угодно, но мне-то что делать? Он в конце года получит премию за эту сделку, и это будут мои деньги. Если я продолжу возмущаться, то просто выставлю себя дураком, как если бы я действительно рассчитывал, что клиент сумеет заработать на этих AT & T. Как можно быть таким идиотом, чтобы поверить маклеру? Лучшее, что мне оставалось, – это сделать вид, что я и сам намеревался уделать клиента. К этому отнесутся с уважением. Это называлось «впарить». Я просто впервые в жизни, сам не понимая того, впарил облигации. Я утратил невинность.

Но что же мне сказать моему немому немцу? «Не убивайся так из-за этих 60 тысяч долларов»? «У тебя короткая память, и ты быстро все забудешь»? «Прости, я в этом деле новичок, но похоже, ха-ха, что я тебя поимел!»?

– Алло, прошу прощения за задержку, у нас здесь жуткая запарка, – начал я.

Я так и не смог выбрать подходящий тон для этого разговора и решил держаться бодро-весело. Со стороны, должно быть, это выглядело как нечто среднее между улыбкой решимости и оскалом идиота. Дэш наблюдал за моими эволюциями и смеялся. Теперь в этом не было нужды. Теперь меня гораздо больше беспокоила не ситуация Германа, а собственное положение.

– Я только что говорил с маклером, – деловито объяснял я моему первому клиенту, – и он сказал, что сегодня ночью с облигациями AT & T что-то не то случилось, но они очень быстро должны подровняться.

– Что они стоят? – Он был настойчив и неумолим.

– Мм… дай-ка… глянуть… О! девяносто пять! – Я наконец выговорил и почувствовал, как меня всего передернуло.

– Аа-а-а-а-а! – Он завопил, как если бы его ткнули ножом. Он утратил всякую способность к членораздельной речи.

В его первобытном тевтонском вопле слышался отзвук коллективных страданий многих поколений клиентов Salomon Brothers. Я только после узнал, что ему никогда в жизни не приходило в голову, что он может проиграть 60 тысяч долларов. Его банк выделил ему 20 миллионов, чтобы вести торговлю, а не проигрывать 60 тысяч долларов. Если бы они узнали, что он потерял столько денег, его бы немедленно уволили. Однако его положение было еще печальней. У него был маленький ребенок, беременная жена и новый дом в Лондоне, для покупки которого он взял очень большую ссуду. Но все это я узнал лишь после. А в тот момент он мог только нечленораздельно вопить. Это была агония. Ужас.

– Оо-о-о-о-о, – продолжал он, слегка изменив тональность. Похоже, что он занимался гипервентиляцией легких и делал это прямо в телефон.

Так хотите знать, как я себя чувствовал? Я бы должен был испытывать чувство вины, но не оно господствовало в моем истерзанном мозгу. Я чувствовал облегчение. Наконец-то я ему все сказал. Теперь он выл и стонал. А что еще он мог делать? Только выть и стонать. В этот миг я и понял, в чем прелесть положения посредника. Клиент пострадал. А я – нет. Он не мог меня убить. Он не мог со мной даже судиться. И мне не грозило потерять работу. Напротив, я стал маленьким героем моей фирмы – ведь я помог кому-то положить в карман 60 тысяч долларов, проигранных моим клиентом.

Существует общепринятый подход к такого рода ситуациям. Клиенту неприятно терпеть убытки, но ведь это была не только моя вина, но и его собственная. Закон рынка облигаций гласит: Caveat emptor. Что в переводе с латыни означает: «Покупатель должен быть бдительным». (После пары стаканчиков рынок облигаций любит переходить на латынь. Я часто слышал еще одну латинскую присказку: Meum dictum practum, – но это просто шутка. Она означает «Мое слово – это мое обязательство или облигация».) Я имею в виду, что он не должен был верить мне на слово, когда я сказал, что облигации AT & T – это хорошая идея.

В любом случае, кто пострадал, кроме моего немца? Это важный вопрос, объясняющий невозмутимую отстраненность, с какой в Salomon Brothers встречают чужие несчастья. Банк Австрии потерял 60 тысяч долларов. Значит, убытки легли на владельца, на австрийское правительство. Если сделать еще один шаг, пострадали австрийские налогоплательщики. Но что такое 60 тысяч долларов по сравнению с богатствами целой нации? Смехотворная сумма! Иными словами, было трудно сочувствовать кому-либо, кроме человека, который проводил сделку. Но ведь он отчасти и был виноват.

Будь я в меньшей степени геком и в большей – нормальным торговцем, я мог бы подумать, что он не прав, взваливая всю вину на меня. Но он занялся именно этим, и еще как. Ведь именно такова привилегия клиентов и тяжкая повинность продавцов. Он клеймил меня регулярно, не давая остыть горечи поражения. Первая наша совместная ошибка заключалась в том, что мы пошли на эту сделку, а вторая – что мы не переиграли все назад. В следующие несколько недель каждое утро и каждый вечер я, сжавшись от ужаса, ожидал очередного саркастического звонка. Низкий голос с выраженным немецким акцентом повторял мне дважды вдень: «Да, Майкл, эти облигации, вот была действительно прекрасная идея. Ау вас в запасе нет ничего в том же роде?» Фактически Герман уже расстался с надеждой, что фирма возместит ему убытки и он выпутается из этой истории целым. Звонил он только для того, чтобы немного отыграться на мне.

До конца дней своих будут они теперь неразлучны – мой клиент и его облигации. AT & T все дешевели и дешевели. Наконец, примерно через месяц после начала этой истории, босс моего клиента поинтересовался у него, как там дела. Узнав о потере 140 тысяч долларов, он с чувством исполняемого долга тряхнул своей седовласой главой – и Германа уволили. Слава тебе, Господи! Он нашел другую работу, и, насколько я знаю, его дети не голодают.

Начало моей карьеры как-то не задалось. За целый месяц я взорвал моего первого и единственного клиента. Впрочем, за ним потянулись другие. Право вести дело с геком клиенты получали при двух условиях: во-первых, это должны быть мелкие инвесторы и, во-вторых, они должны благоговеть перед Salomon Brothers и воспринимать все советы как проявление высшей и бесспорной мудрости. Несколько месяцев я просидел на телефоне, общаясь с наименее привлекательными клиентами Европы. Среди них был бейрутский торговец хлопком («Вам может показаться, что у нас сейчас нелегкое время, но это не так, не так»), ирландская страховая компания с тяготением к спекуляциям на валютных опционах и американский король пиццы, проживавший в Монте-Карло. Я взорвал страховую компанию, на этот раз в припадке собственного идиотизма и безо всякой помощи маклеров. Кредитный комитет Salomon Brothers, опасавшийся, что хлопкоторговец из Бейрута взорвет нас прежде, чем мы его, запретил мне иметь с ним дело. А король пиццы из Монте-Карло ускользнул от меня, потому что решил бросить облигации и вернуться к производству пиццы, а перед этим оставил для потомства глубокомысленный афоризм: «Здешние казино скучны по сравнению с тем дерьмом, которым мы занимаемся».

В эти первые месяцы самым сильным, пожалуй, было впечатление от общения с главой английской брокерской фирмы. Этот малозаметный в лондонском Сити человек каким-то образом узнал мое имя и позвонил мне на службу. Он сказал, что его интересуют опционы и фьючерсы и потому он хотел бы, чтобы я навестил его в офисе. Компания, которой он управлял, была одной из сотен небольших европейских финансовых организаций, конкурировавших с Salomon, но при этом у них имелись деньги для игры. Для получения информации они часто прикидывались потенциальными клиентами. Они подозревали, что Salomon Brothers знает что-то такое, чего другие фирмы не знают. В принципе я имел право отклонить его приглашение на том основании, что он может использовать полученную от меня информацию и потеснит мой собственный бизнес. Но у него были небольшие деньги для инвестирования, а меня в свою очередь интересовали традиционные английские финансисты. Да к тому же в то время мои сведения об опционах и фьючерсах могли бы скорее разорить его, чем обогатить.

Это оказался тучный господин средних лет в плохо сидящем костюме, в стоптанных черных башмаках, в тонких черных носках, собравшихся внизу гармошкой, которые я с тех пор воспринимаю как символ длительного экономического упадка Британии. Были и другие черты, несовместимые с его служебным статусом. Торчавшие на затылке вихры жили как бы сами по себе; одежда была измята, будто он в ней спал. Он руководил фирмой, в которой работали несколько сот человек, а выглядел как полный обормот или как человек, еще не до конца очнувшийся от сна.

Мы проговорили в его плохо освещенном кабинете около часа. Вернее, говорил – большей частью о том, что происходит в мире, – он один. Наконец он устал и вызвал машину для поездки на ланч. Но прежде чем уйти, он острым карандашом пометил что-то в свежем номере газеты Times и заявил, что «должен сделать ставки». Потом он позвонил своему букмекеру и сделал две ставки по пять фунтов на сегодняшних бегах. Положив на место телефон, он изрек: «Видите ли, для меня рынок облигаций – это лишь разновидность ипподрома». Это, видимо, должно было произвести на меня впечатление. Я был не настолько жесток, чтобы сказать ему, что парни с моего торгового этажа очень смеялись бы, узнав, какие ничтожные ставки он делает – по пять фунтов. И я мгновенно вспомнил саркастическую шуточку, отпущенную при мне опытным маклером одному из стажеров, когда мы находились в классной комнате. Стажер попытался произвести на него впечатление, и это ему не удалось. Маклер отреагировал так: «Ты живое доказательство того, что некоторые люди прямо рождаются, чтобы стать клиентами». Рожденный стать клиентом! Заднескамеечники решили бы, что это лучшая фраза дня.

Как бы то ни было, затем последовал ланч часа на два, чем лондонское отделение и прославилось в Нью-Йорке. И опять он говорил не умолкая. И опять я слушал о том, что рост на рынке облигаций имеет явно искусственное происхождение, и как абсурдна, с его точки зрения, пунктуальность американских банкиров, и как его скромная фирма намерена конкурировать с такими гигантами, как Salomon, которые грозят захватить весь лондонский Сити. Он считал, что вредно работать больше восьми часов, потому что в противном случае «ты приезжаешь утром на работу с теми же идеями, с которыми ушел оттуда прошлым вечером».

После первой бутылки это звучало уже как мудрое обобщение жизненного опыта, которое хотелось записать на салфетке. Мы заказали к рыбе еще одну бутылку белого вина. К концу ланча, когда языки уже немного заплетались, а вся кровь отлила от мозгов к желудку, он вдруг вспомнил, чего ради меня пригласил. Он вдруг сказал: «Мы не успели поговорить об опционах и фьючерсах, но мы еще выберем для этого время». Но мы не успели повторить славный ланч, потому что его фирму, как сотни других финансовых фирм, купил американский банк, выложив завидно большие деньги. Для него это было невероятной удачей, и он спустился с небольшой высоты на землю с помощью замечательного золотого парашюта. Больше я о нем не слышал.

Все было для меня в новинку, все было интересно. Еще прежде у меня была первая деловая поездка в Париж. Выбравшись с торгового этажа, я перестал быть геком, по крайней мере никому не обязательно было знать, что я гек. Я был инвестиционным банкиром, и у меня имелся соответствующий счет для представительских расходов. За четыреста долларов в день я снял номер в лучшем отеле Парижа – в «Бристоле». Это не было моей личной экстравагантностью: все служащие Salomon останавливались в «Бристоле». Чтобы остановиться в более дешевом отеле, мне пришлось бы обращаться с просьбой к секретарше, которая оформляла командировки и заказывала билеты и места в гостиницах. И когда я впервые прошел через сияющие золотом двери «Бристоля», пересек громадный мраморный холл, украшенный пасторалями Жана Жозефа Патера и драгоценными гобеленами, когда я рассмотрел великолепное оборудование ванной и роскошные, отделанные золотом апартаменты, я был счастлив, что воспользовался тем, что мне полагалось по должности.

Все результаты моей деятельности в первые несколько месяцев добавили разве что песчинку в кучу доходов фирмы, но все это было крайне поучительным и занятным. По моим прикидкам, самым важным тогда были не прямые результаты, а процесс обучения. В эти первые несколько месяцев меня преследовало ощущение, что я настоящий шарлатан. Мои клиенты продолжали взлетать на воздух. Я не знал буквально ничего. Я никогда не управлял деньгами. Я никогда по-настоящему не зарабатывал денег. Даже среди моих знакомых не было никого, кто бы в своей жизни сделал хоть какие-нибудь деньги, если не считать нескольких получивших наследство. При этом я держался как серьезный финансовый эксперт. Я давал советы, как поступать с миллионами долларов, тогда как моя крупнейшая финансовая операция заключалась в том, что однажды я перерасходовал 325 долларов со своего счета в банке Chase Manhattan. Единственное, что спасало меня в эти первые месяцы работы, – это то, что люди, с которыми я ежедневно встречался и разговаривал, знали о финансах еще меньше меня. Лондон был, а может, и до сих пор остается замечательным прибежищем для недоучек.

Рано или поздно я должен был попасть в жуткую передрягу. Я впитывал знания на лету и умудрялся балансировать на грани, не доходя до полного унижения. Я был впечатлителен, как с удовлетворением отмечал Дэш Райпрок, и этой моей слабостью охотно пользовались наши изощренные маклеры. Но это же было моей сильной стороной в смысле усвоения знаний. Я обладал даром подражателя, и это позволяло мне угадывать чужие мысли. Чтобы научиться говорить о деньгах, я наблюдал за двумя лучшими из известных мне продавцами фирмы: Дэшем Райпроком и человеком с 41-го этажа нью-йоркской конторы, которого я, повинуясь его просьбе, буду здесь называть Александром. Все мое обучение заключалось в том, что я впитывал их умения и установки. К счастью для меня, эти двое оказались лучшими из тех, кто в то время работал на рынке облигаций.

Дэш и Александр были столь же несходны между собой, как и выбранные ими псевдонимы, и столь же различны были их профессиональные навыки. Дэш занимался тем же, чем и большинство продавцов, только он делал это лучше. Он целыми днями просиживал, уткнувшись носом в зеленые экраны, на которых отражались сделки с американскими правительственными облигациями, и искал мельчайшие несоответствия в ценах. Его работа показалась бы смертельно скучной всякому, не созданному природой для торговли облигациями (такие бывают). Существует несколько сот видов облигаций правительства США, различающихся по сроку до погашения – от нескольких месяцев до тридцати лет. Дэш знал, какими должны быть их цены, кто из крупных инвесторов какими облигациями владеет и у кого на рынке были слабые позиции. Если цена отклонялась всего на восьмую долю процента, он вовлекал в торговлю десяток институциональных инвесторов, чтобы срезать эту восьмую процента. Свой метод он называл «лучинки с картинки». Картинками были плывущие по экрану зеленые числа цен на облигации. Что такое «лучинки», я так и не понял, но само выражение превратилось в вариант национальной идеи, потому что все большее число его клиентов составляли японцы. За год через его телефон из США в Японию прокачивались правительственные облигации на десятки миллиардов долларов. Дэш был деятельным патриотом и помогал финансировать американский внешнеторговый дефицит. С любой сделки Salomon срезала свой маленький ломтик, и Дэш рассчитывал, что в конце каждого года ему будет доставаться крошка от ломтика, полученного фирмой.

Александр был уникален. Из всех, кого я знавал, он был ближе всего к недостижимому, как я теперь убежден, образу идеального владыки рынков. Ему было двадцать семь, на два года больше, чем мне, и к тому времени, когда я появился в Лондоне, он работал там уже третий год. Он чуть ли не с детства торговал ценными бумагами. Он вспоминает, что ему удалось сорвать крупный куш на рынке акций, когда он еще учился в седьмом классе. В девятнадцать он проиграл 97 тысяч долларов на фьючерсах на казначейские векселя. Иными словами, он был явно необычным ребенком. С тех пор как он научился раскручивать удачу и ограничивать потери, он никогда не оглядывался. Потерянное на казначейских векселях он вернул, и не один раз, на золотых фьючерсах.

Александр умел эксплуатировать мировые финансовые рынки. Что еще важнее для продавца, он умел производить впечатление человека, умеющего эксплуатировать финансовые рынки, и это оказывало на людей такое же действие, как пение сирен на моряков. Уже через пару месяцев после его перемещения из Лондона на 41-й этаж в Нью-Йорке под его обаянием оказались десяток директоров разных групп, которым нужно было решить, что делать с деньгами. Почему, казалось бы, этим людям не заниматься своим прямым делом и самим не принимать решения об инвестициях? Но нет. Им ежедневно требовался совет Александра. Чтобы получить совет, им приходилось занимать в очереди место за его клиентами и за мной. Александр был продавцом, но, подобно другим классным продавцам, он обладал всеми инстинктами хорошего маклера. Да, по сути дела, он и выполнял функции маклера. Его клиенты, так же как и его боссы, просто следовали его указаниям.

Александр умел, причем очень быстро, практически мгновенно, давать истолкование тому, что происходило в мире. Когда появлялись новости, казалось, у него уже был разработан план действий. Он абсолютно доверял своему чутью. Если его и можно было в чем-то упрекнуть, то только в недостаточной критичности по отношению к собственным реакциям. Он, казалось, чувственно воспринимал рынки как единую сеть отношений. Дерни за одну паутинку, и все остальные придут в движение. Поэтому он вел торговлю на всех рынках: облигаций, валют и акций, во Франции, Германии, США, Японии, Канаде и Британии, на рынках нефти, драгоценных металлов и биржевых товаров. Ему было интересно все.

Для меня самой большой удачей в период работы в Salomon Brothers было то, что Александр выбрал меня в качестве доверенного собеседника. Мы встретились, когда я занял его место в Лондоне. В течение двух лет до моего появления он работал в группе Стю Уиллкера рядом с Дэшем Райпроком. Вскоре ему предстояло вернуться в Нью-Йорк, чтобы заниматься торговлей облигациями на 41-м этаже. Ему не было никакого смысла приглядывать за мной. Если не считать мангового чая, который я ему в больших количествах привозил из поездок в Париж, никакой пользы ему от меня не было. Его поведение по отношению ко мне было совершенно бескорыстно, и я здесь настаиваю на этом только потому, что в свое время вся ситуация показалась мне абсолютно невероятной. Он действовал так, как будто купил долю в моем будущем и теперь заботился, чтобы его вложения дали должную отдачу. Мы разговаривали не менее трех раз в день, а порой даже до двадцати. В первые несколько месяцев говорил он один, а я только задавал вопросы.

Моя работа заключалась в том, чтобы научиться думать и говорить, как специалист рынка денег. Поскольку Бог не дал мне финансовых талантов, лучшее, чего я мог добиться, – это думать и говорить, как Александр. Так что я слушал мастера и повторял услышанное, как ученик в кунг-фу или как тот, кто изучает иностранный язык. Сначала все кажется ужасно странным. Но однажды ты обнаруживаешь, что пытаешься мыслить на новом языке. Прежде незнакомые слова начинают легко соскальзывать с твоего языка. Наконец ты начинаешь видеть сны на этом языке. Многие сочтут, что видеть во сне схемы операций на рынке денег – как-то странно и жутко. Но когда я однажды утром проснулся с мыслью о том, что возможен арбитраж на японских облигационных фьючерсах, это показалось мне вполне нормальным. В то утро я просмотрел информацию по японскому рынку, убедился, что так все оно и есть, и подивился тому, что увидел это во сне, – ведь я никогда даже не говорил ни с кем на эту тему. Для вас – бред сумасшедшего. Для меня – второй язык.

Сделки Александра, как правило, следовали одной из двух схем. Во-первых, когда все инвесторы вели себя в чем-то одинаково, он активно двигался в противоположном направлении. Брокеры называют такой подход контрапунктным. Всякий хотел бы играть в таком стиле, но мало кому он дается по той печальной причине, что большинство инвесторов опасаются показаться дураками. Инвесторы не так сильно боятся лишиться денег, сколько их страшит одиночество, то есть необходимость принимать риски, которых все остальные избегают. Если им в этой позиции придется проиграть, у них не будет никаких оправданий, а большей частью инвесторы, как и все другие, нуждаются в оправданиях. Как это ни странно, но они рады балансировать на краю пропасти, если тем же самым занимаются тысячи других. Но если общее мнение, пусть даже ошибочное, сочтет рынок неблагоприятным, многие инвесторы немедленно поменяют позицию.

Хорошим примером этого был кризис американской корпорации сельскохозяйственного кредита. В какой-то момент казалось, что корпорация может обанкротиться. Инвесторы начали сбрасывать облигации сельскохозяйственного кредита, потому что уже прозвучало предупреждение о возможности неприятностей, и они погубили бы свою репутацию, оставшись рядом с опасностью. Но в эпоху, когда банкротство недопустимо, когда правительство США спасает даже такие далекие от общенациональных интересов организации, как корпорация Chrysler и банк Continental Illinois, не было ни малейшей вероятности, что дадут уйти на дно банку сельскохозяйственного кредита. Совершенным абсурдом было предполагать, что правительство позволит себе не прийти на помощь 80-миллиардной организации, которая кредитует несчастных американских фермеров. Институциональные инвесторы отлично знали это. В том-то все и дело: люди, которые по дешевке сбрасывали облигации сельскохозяйственного кредита, не обязательно были тупицами. Они просто не могли себе позволить сохранить эти облигации в своих портфелях. Поскольку Александра не заботило, какое впечатление он производит, он старательно эксплуатировал слабость тех, кто об этом тревожился. (Эта стратегия грозит возможностью профессионального заболевания грубой формой элитаризма: человек начинает всех остальных считать идиотами.)

Вторая излюбленная Александром схема сделок была такова. Когда происходило некое крупное событие, скажем крах фондового рынка, природное бедствие, распад ценовых соглашений нефтедобывающих стран, он отвлекался от того, что интересовало всех инвесторов, и устремлял внимание на вторичные и третичные эффекты.

Помните Чернобыль? Александр позвонил, как только пришло известие о взрыве советского ядерного реактора. Подтверждение слухов о катастрофе только за минуту до этого промелькнуло по нашим экранам, а Александр уже купил два танкера сырой нефти. Внимание всех инвесторов было обращено на Нью-Йоркскую фондовую биржу.

В центре всеобщего внимания, в частности, оказались все компании, связанные с работой атомных электростанций. Акции этих компаний резко пошли вниз. А он купил – от лица своих клиентов – нефтяные фьючерсы. Он мгновенно вычислил, что сокращение производства электроэнергии на атомных станциях повысит спрос на нефть, и оказался прав. Его инвесторы получили бешеную прибыль. Мои – намного меньшую. Через несколько минут после того, как я уговорил нескольких клиентов купить нефть, перезвонил Александр. «Покупай картофель, – сказал он. – Поспешай». И повесил трубку.

Ну разумеется. Радиоактивное облако зависнет над европейскими источниками пищи и воды, в том числе над картофельными полями, а значит, не зараженные радиацией американские продукты поднимутся в цене. Может быть, через минуту после взрыва ядерного реактора в России кто-нибудь еще, кроме фермеров, выращивающих американский картофель, подумал о его цене, но я таких не встречал.

Однако связь между Чернобылем и нефтью довольно прозрачна. У нас была игра под названием «Что, если?». Тема могла быть любая. Вообразите себя институциональным инвестором, который управляет несколькими миллиардами долларов. Что, если в Токио происходит сильнейшее землетрясение? Токио обращается в руины. Японские инвесторы в панике. Они продают иены и пытаются увести свои деньги с японского фондового рынка. Что нужно делать?

Что ж, в соответствии с первой схемой Александр начнет вкладывать деньги в Японию, потому что, если каждый пытается сбежать оттуда, там можно заработать. Он станет покупать в Японии именно те ценные бумаги, от которых будут избавляться все другие. Прежде всего акции японских страховых компаний. Все будут думать, что обычным страховым компаниям придется делать большие выплаты, тогда как весь риск ляжет на единственную страховую компанию, специализирующуюся на страховании от землетрясений, которая десятилетиями собирала страховые взносы клиентов. Акции обычных страховых компаний будут очень дешевы.

Затем Александр купил бы на несколько сот миллионов долларов облигаций японского правительства. Когда экономика временно окажется в состоянии хаоса, правительство снизит процентные ставки, чтобы стимулировать восстановление разрушенного, и попросту прикажет банкам предоставлять ссуды по низким ставкам процента. Японские банки, как обычно, последуют указаниям правительства. Низкий процент означает, что цена облигаций повысится.

Кроме того, краткосрочная паника явится только предвестником длительного процесса репатриации японских капиталов. Японские компании владеют громадными вложениями в Европе и Америке. Они будут изымать инвестированный там капитал и возвращать его на родину, чтобы зализывать раны, восстанавливать заводы и поддерживать свои акции. Что из этого следует?

Для Александра это означает, что нужно покупать иены. Японцы будут покупать иены, а для этого будут продавать доллары, франки, марки и фунты стерлингов. Курс иены вырастет, и не столько потому, что их будут покупать японцы, но просто иностранные спекулянты увидят, что японцы скупают иены, и займутся тем же самым. Если сразу после землетрясения курс иены упадет, для Александра, который всегда стремился поступать неординарно, это будет еще одним доводом в пользу того, что идея хороша. С другой стороны, когда иена поднимется в цене, ее можно будет продать.

Александр звонил ежедневно и всякий раз объяснял что-то новенькое. Через несколько месяцев такого натаскивания я начал врубаться. После его очередного звонка я сразу обзванивал трех-четырех инвесторов и как попка пересказывал то, что услышал от Александра. Я им, должно быть, казался если не гением, то очень проницательным господином. Исходя из услышанного от меня, они вкладывали денежки и получали вполне пристойную прибыль, как и те инвесторы, которым давал советы сам Александр. Вскоре уже они начали мне названивать. Довольно быстро они отказались говорить с кем бы то ни было, кроме меня. Теперь уже они делали только то, что я, в смысле Александр, им советовал. И это оказалось очень ценным достижением.

Пока Александр учил меня понимать рынки, Дэш работал над моим стилем. Очень много времени занимал телефон. Под стилем я имею в виду технику разговора по телефону. У Дэша была очень разработанная техника телефонных разговоров. Если это были личные звонки, он разговаривал, сидя прямо, опершись на стол. Деловые разговоры он вел скорчившись и спрятав голову под стол.

Там у него получалось нечто вроде звуконепроницаемой телефонной будки. Привычку скрывать свои разговоры Дэш приобрел, будучи геком, когда он стыдился, что опытные продавцы услышат, какие идиотские советы он дает своим клиентам.

Теперь это вошло в привычку. Я сразу видел, когда Дэш собирался продать правительственных облигаций на несколько миллионов долларов, потому что в такие минуты он складывался в кресле как перочинный ножик, буквально ложился грудью на колени, так что его голова оказывалась в телефонной будке. В самые решающие моменты переговоров он затыкал ухо пальцем свободной руки и говорил очень быстрым и звучным шепотом. (Один из клиентов называл его «наш шепчущий Дэш».) Затем он рывком выныривал из-под стола, нажимал кнопку внутренней громкой связи и кричал: «Эй, Нью-Йорк… Нью-Йорк… от Окт девяносто два до Сент девяносто три, сотню по сто десять… ага, сто миллионов по сто десять миллионов!» Если он возникал из-под стола, не продав облигаций, я знал, что он разговаривал с матерью. На торговом этаже считалось неприличным звонить матери.

Я перенимал стиль поведения Дэша в телефонных разговорах и в отношениях с другими маклерами столь же бессознательно, как ребенок, копирующий манеры своих родителей. Других образцов у меня не было. Очень скоро я уже складывался в кресле пополам, крутил языком карандаш, зажатый уголком рта, затыкал свободное ухо пальцем и говорил настолько быстро и тихо, что клиенты едва меня понимали. Словом, я стал похож на Дэша. Чем больше геков появлялось на торговом этаже, тем распространенней было это явление: в небольших группках неопытные люди усваивали жесты и привычки самых успешных членов группы. Когда наша группа расширилась до десяти человек, она стала выглядеть как банда клонированных Дэшей Райпроков.

Дэш – это Дэш. Александр – это Александр. А я был фальшивой монетой, искусственно объединившей черты, природно свойственные этим двум. В свою защиту могу сказать только, что я был очень хорошей подделкой. К тому же у меня было одно полезное качество, которым не обладали мои наставники: отстраненность от бизнеса и от фирмы. Чувство независимости, я думаю, мне давало то, что свою работу я нашел на благотворительном обеде в королевском дворце, а может, то, что у меня был и другой источник доходов (в то время я по вечерам и уик-эндам занимался журналистикой). В молодости это бывает очень полезно, потому что избавляет от лишних страхов. Моим преимуществом была известная беззаботность, как у того, кто попал в транспортную пробку на арендованном автомобиле. Самое скверное, что могло случиться, – я бы остался без своей заемной карьеры, и, хотя я к этому вовсе не стремился, мысль о потере работы не страшила меня в той же степени, что, скажем, Дэша Райпрока, который уже определился с выбором профессии до конца жизни. Это не значит, что мне было на все плевать, нет, я был очень усерден. Я реагировал на похвалы сильнее, чем многие другие, и потому старался изо всех сил. Но я был готов к куда большему риску, чем если бы считал свой выбор карьеры единственным и окончательным. Я, например, был готов ослушаться начальства, а потому им приходилось быть со мной намного более бдительными и внимательными, чем если бы я был хорошим солдатом.

Меня направляли Александр и Дэш, я был оснащен разумными схемами делания денег, обволакивающим голосом продавца и подходящей для торгового этажа внешностью; клиенты появились очень быстро. Несколько мелких инвесторов пришли примерно тем же путем, что и незадачливый немец. Я смог убедить их взять большой кредит и пуститься в спекуляции.

Столько шумят об опасности мусорных облигаций и чрезмерном использовании кредитов в американской промышленности, но поразительно, что так мало внимания уделяют ежедневному использованию кредитов в инвестиционных операциях. Скажем, я хочу, чтобы мой клиент купил облигаций AT & T на 30 миллионов долларов. Если у него совсем нет наличных, он может использовать эти самые облигации AT & T в качестве залога и занять денег на их покупку у Salomon Brothers. Наше казино предоставляло полный набор услуг. Чтобы играть у нас, клиенту даже деньги были не нужны. Это означает, что и клиенты, располагающие очень небольшими деньгами, могли проворачивать серьезные операции. Поскольку крупных инвесторов у меня не было, а крутить большие сделки и слышать, как мое имя гремит из матюгальника, мне хотелось, я стал поклонником кредита.

Деньги к деньгам. Уже очень скоро менеджеры Salomon начали сводить меня с клиентами других продавцов в надежде, что с более денежными клиентами я смогу делать грандиозные дела. Всего через шесть месяцев после начала, к июню 1986 года, я уже работал с несколькими крупнейшими денежными пулами Европы. К тому моменту, когда я оставил Salomon и был на пике, на другом конце телефона были инвесторы, совместно контролировавшие около 50 миллиардов долларов. Они были быстрыми, знающими, гибкими и богатыми. У меня образовалось собственное маленькое казино с полным набором услуг, оно было на подъеме и при хороших обстоятельствах наваривало для Salomon Brothers примерно 10 миллионов долларов надежного годового дохода. Нам говорили тогда, что каждое место на торговом этаже стоит шестьсот тысяч долларов. Если это было правдой, только я один давал прибыли более 9 миллионов долларов в год. Постепенно меня перестал тревожить размах моих операций, потому что я делал намного больше, чем мне платили.

Скоро у меня появились клиенты в Лондоне, Париже, Женеве, Цюрихе, Монте-Карло, Мадриде, Сиднее, Миннеаполисе и в Палм-Бич. В Salomon Brothers полагали, что, если не считать нескольких нью-йоркских операторов рынка денег, я имею дело с самыми крутыми деньгами мира. Обладая хорошей идеей прокрутки денег, я мог запустить в дело, скажем, до полумиллиарда долларов, перегнав, например, эти деньги с американского фондового рынка на германский. В конечном итоге рынки подчиняются фундаментальным экономическим законам, и если в США существует устойчивый дефицит внешнеторгового баланса, то доллар когда-нибудь да упадет. Но в краткосрочной перспективе денежные потоки движутся не столь рационально. Ими движет страх и в меньшей степени алчность. Это факт. Наблюдая за перемещениями денег, я научился предвидеть очередные изменения и запускать часть из моих 50 миллиардов долларов впереди очередной волны.

Короче говоря, дела мои шли превосходно. Я перестал чувствовать себя геком в тот момент, когда наши маклеры начали обращаться ко мне за советом. А в середине 1986 года я, скорее благодаря удаче, чем умению, формально перестал числиться геком. Это изменение не было результатом какого-то определенного события. Я понял, что больше не гек, только потому, что меня перестали так называть, а начали звать Майклом, что было намного приятнее. Есть, конечно, разница между моим тогдашним положением и положением большого хобота. Большим хоботом я еще не был. Путь от бестолкового и бессмысленного гека до Майкла занял почти полгода. От Майкла до большого хобота я благодаря одной удачной сделке добрался за несколько дней.

Время от времени в Salomon возникала ситуация, называвшаяся «приоритетной», «срочной» или «горящей». Горящими были большие пакеты акций или облигаций, которые следовало немедленно продать, потому что продажа могла либо сделать нас богатыми, либо избавить от угрозы стать бедными. Когда, например, компания Texaco оказалась на грани банкротства, мы владели ее облигациями почти на 100 миллионов долларов. Существовала реальная опасность, что эти облигации полностью обесценятся. Если бы не удалось сбыть их клиентам, они могли бы обойтись Salomon в целую кучу денег. Ну, конечно, попав на баланс клиентов, они бы им обошлись в целую кучу денег. В общем, было решено так и сделать. Облигации Texaco стали приоритетом для продавцов Salomon Brothers.

В период моей работы в Salomon Brothers одним из крупнейших приоритетов были облигации строительной компании Olympia & York (O & Y) на сумму 86 миллионов долларов. С середины мая до середины августа 1986 года все большие хоботы нашей фирмы делали все, что можно, чтобы продать эти облигации, и безуспешно. Эти неудачи раздражали всех – от президента Тома Штрауса до последнего гека в Лондоне.

Как-то раз Александр и я говорили по телефону. Он попытался продать O & Y и не смог. Но в общем он не считал их безнадежными. Облигации O & Y были необычным приоритетом, потому что принадлежали не самой фирме, а единственному крупному арабскому инвестору, который пренебрег черным списком и работал с нами. Араб отчаянно мечтал избавиться от O & Y, мало что о них знал и, скорее всего, продал бы их по дешевке.

К тому же отношение к облигациям изменчиво почти по тем же и столь же основательным причинам, что отношение к длине женских юбок. Если сейчас никто не хочет облигаций O & Y, это вовсе не значит, что они никому не понадобятся и через три месяца. У O & Y была еще и та особенность, что они владели обеспечением в виде манхэттенского небоскреба, принадлежавшего компании Olympia & York, а не просто в виде репутации и кредита компании.

У многих институциональных инвесторов не было опыта оценки недвижимости. Но поскольку все чаще облигации обеспечивались именно недвижимостью, инвесторам приходилось учиться.

Salomon Brothers, конечно, могла бы просто купить эти облигации для себя. Но Salomon не была долгосрочным инвестором, и сама мысль, что в торговых журналах на месяцы, а то и на годы зависнут облигации на 86 миллионов долларов, руководство не радовала. Так что мы, продавцы, искали другого покупателя, и ставки были высоки. Арабский инвестор заявил, что купит другой крупный пакет облигаций только после того, как его избавят от O & Y. Эта операция в комбинации с перемещением облигаций O & Y от араба к кому-нибудь другому могла принести фирме чистых 2 миллиона долларов.

Поскольку я никому не доверял в той же степени, как Александру, я решил именно с ним поделиться своим секретом. Секрет заключался в том, что я знал человека, готового купить облигации O & Y Я знал, как за месяц их продать, но, помня свой опыт с AT & T, предпочел хранить это в секрете. Инвестор, которого я имел в виду, француз, не хотел придерживать у себя эти облигации долго – только до тех пор, пока все остальные забудут, что отвергали их. Тогда он собирался их продать.

Александр помог мне убедить самого себя, что, если я правильно подойду к продаже этих облигаций, если я вытяну из руководства обещание, что моему клиенту не кинут подлянку, тогда каждый сможет выиграть. Salomon получит кучу денег. Мой клиент тоже кое-что заработает (для него это были громадные деньги). А я стану героем. Если я за годы работы на Salomon и усвоил кое-что накрепко, так это что ситуации, в которых выигрывают все участники, случаются не часто. По своей природе торговля облигациями является игрой с нулевой суммой. Доллар, уплачиваемый клиентом, попадает в наш карман, и наоборот. Но эта ситуация была необычна. (Мне приходилось напоминать себе об этом даже после того, как я уже продал эти облигации. Видите ли, торгуя облигациями для Salomon, приходилось все время убеждать себя, что то, что плохо для нас, хорошо для моего клиента.) Если бы мне удалось получить обещание руководства, что продажа облигаций O & Y останется нашим приоритетом еще на несколько месяцев и что они помогут моему клиенту избавиться от них с прибылью (то есть всучить их какому-либо другому клиенту), тогда, пожалуй, несколько отважных могли бы выиграть. Александр каждый день добивался невозможного, и, постоянно общаясь с ним, я начал чувствовать, что да, я тоже могу совершить невозможное: продать горящие облигации и сделать моего клиента счастливым.

Я пересек торговый этаж и переговорил с маклером, ответственным за облигации O & Y. Рядом с ним сидел другой, ответственный за AT & T. Он, естественно, сказал, что обещает позаботиться об интересах моего клиента. «Ты действительно сможешь их продать? – недоверчиво переспрашивал он. – В самом деле? Без шуток?» В его бегающих глазках была смесь недоверия к тому, что эти облигации могут быть проданы, и алчности от мысли о прибыли, которую он получит в случае их продажи. Он пообещал мне все, о чем я просил, но думал только о прибыли. Я ему не поверил. Я отказался от своей затеи и решил, что не стану продавать эти облигации.

Но было уже слишком поздно. Стоило мне задать несколько вопросов в связи с этими облигациями, и вся торговая империя пришла в движение. Маклеры инстинктивно крутились вокруг моего стола, как встревоженные кобели вокруг текущей суки. В следующие 24 часа мне позвонили пять-семь торговых людей из Нью-Йорка, Чикаго и Токио.

Я слышал от них одно и то же: «Ну, пожа-а-алуйста, валяй же… Продай их, и станешь героем». Вся фирма Salomon Brothers говорила в один голос, и голос этот звучал очень громко. Но никто из этих людей не мог дать мне гарантий, получить которые я считал своим долгом. Затем зазвонил телефон на моем столе. Я поднял трубку. Голос в ней был смутно знаком. Он произнес: «Ты, слизняк, как это тебя еще вконец не затрахали? Думаешь, с этими сраными облигациями заполучил свой говенный шанс?» Это был сам мастер матерной речи, Человек-пиранья.

Мы с ним разговаривали впервые, и получилось так, что именно он взял на себя ответственность за будущее облигаций. Он пообещал, что мой клиент ни в каком случае не пострадает, и, если в устах других подобные заявления звучали ненадежно, в его словах была весомость. Я знал его репутацию и имел возможность понаблюдать за ним. Он был человеком слова, насколько это возможно в мире, где правит всемогущий доллар. Он знал рынки облигаций лучше, чем кто бы то ни было в Salomon Brothers. Я поверил ему. Я позвонил Александру и сообщил, что намерен продать акции. Он в свою очередь быстренько заключил пари с директорами групп с 41-го этажа, что я продам эти облигации. Он ставил на меня десять к одному. Это была инсайдерская торговля в ее самой благопристойной форме.

Затем я позвонил своему французу и рассказал ему что запаниковавший араб (Человек-пиранья прозвал его «верблюжьим жокеем») мечтает по дешевке сбыть облигации на 86 миллионов долларов, что облигации эти сейчас не в моде и сильно недооценены в сравнении с аналогичными выпусками и что, если он их купит и продержит несколько месяцев, в Америке, может быть, удастся найти покупателя. В этом предложении не было ничего особенного, за исключением языка, который я использовал. Я воспользовался языком спекулянтов. Большинство продавцов облигаций использовали язык инвесторов, занимались анализом компаний и их перспектив.

Я смутно представлял себе, что Olympia & York работает с недвижимостью. Я твердо знал, что весь мир был настроен против этих облигаций. Они были настолько непопулярны, утверждал я, что должны быть дешевыми.

Этот язык мой француз понял сразу. Я был уверен, что он, в отличие от большинства других инвесторов, отнесется к пакету облигаций на 86 миллионов долларов легко и просто. Я считал его своим лучшим клиентом. Думаю, он доверял мне, хотя мы знали друг друга от силы четыре месяца. И вот я продал ему нечто такое, к чему не согласился бы прикоснуться даже зонтиком, если бы это прикосновение не обещало мне такого успеха. Я и тогда понимал, что все это чудовищно. Но теперь я отношусь к этой операции гораздо хуже, чем в то время. С минуту поразмышляв над моим предложением, он купил облигации Olympia & York на сумму 86 миллионов долларов.

Поздравления из самых удаленных уголков империи Salomon Brothers поступали ко мне в течение двух дней. Почти все наши шишки позвонили мне, чтобы сообщить, как они счастливы, что мой француз купил эти облигации O & Y, и какое замечательное будущее меня ждет в Salomon Brothers. Мне позвонили друг за другом Штраус, Мэсси, Раньери, Мериуэзер и Войт. Случилось так, что как раз в тот момент я отсутствовал. Звонки принимал Дэш Райпрок, который потом вполне благодушно возмущался, что поздравляли не его.

Но в его реакции был и оттенок серьезности. Меня благословили боги. За время работы в Salomon Brothers я несколько раз видел этот ритуал, но никогда он не доходил до таких смехотворных крайностей, как сейчас, когда мне удалось продать эти забытые богом облигации. Как правило, чем больше чествуют продавца внутри Salomon, тем грустнее дальнейшая судьба его клиента. Я был обрадован наклеенным на моем столе маленьким желтым прямоугольничком записки, в которой значилось: «Том Штраус позвонил сказать, что это классная работа», – но в глубине души испытывал страх за моего француза.

Наконец сладость торжества заглушила боль от понимания, что я поставил моего самого ценного и любимого клиента в опасное положение. Потом был самый для меня важный звонок – от Человека-пираньи. «Слышал, ты продал несколько облигаций, – раздался торжествующий голос. Я пытался сохранять равнодушие ко всему этому, а он нет. Он кричал в телефон: – Это просто о-хре-ни-тель-но! Я имею в виду – просто охренительно. Я, мать твою, имею в виду – просто охренительно. Ты настоящий большой хобот, и посылай на хер любого, кто станет тебя разубеждать». От его слов у меня на глазах навернулись слезы. Получить титул Большого Хобота от человека, который когда-то изобрел его и пустил в жизнь – и, на мой вкус, имел самое бесспорное право возложить его на меня!