Глава двадцатая
стоит
весна
и
козлоногий
шарВоздушныйЧеловек свистит
далёко
и
чуть слышно
е.е.каммингс
Около половины девятого утра Тень выехал из леса на взятой напрокат машине, спустился с холма на скорости ниже сорока пяти миль в час и покатил по Приозерью. Было это через три недели после того, как, уезжая, он был уверен, что раз и навсегда покинул эти места.
Он ехал через город, удивляясь тому, как мало изменились улицы за прошедшие недели, в которые для Тени, казалось, уложилась целая жизнь, и припарковался на середине подъездной дорожки, спускавшейся к озеру. Тут он вышел из машины.
На грязном льду не было больше ни рыбацких шалашей, ни спортивных фургончиков, никто не сидел возле проруби с удочкой и термосом. Само озеро было темным: его уже не покрывал слой ослепительно белого снега, теперь на поверхности льда виднелись отражавшие небо озерца воды, подо льдом же вода была черной, а сам лед прозрачным настолько, что через него глядела тьма. Небо было серым, а льдистое озеро мрачным и пустым.
Почти пустым.
Одна машина оставалась на льду, стояла припаркованная почти под самым мостом, и каждый, кто проезжал через город, каждый, кто пересекал мост, не мог ее не заметить. Цвета она была грязно-серого. Такие колымаги люди обычно бросают на автостоянках. Мотора у нее не было. Это был символ пари, ждавший лишь того, чтобы лед подтаял и размяк, стал опасен, начал бы трескаться, и озеро навсегда поглотило бы машину.
Короткий съезд к озеру перекрывала цепь с висевшей на ней табличкой, которая воспрещала доступ людям или средствам передвижения. «Тонкий лед» – значилось на ней. Ниже была нарисована серия перечеркнутых красными линиями пиктограмм: никаких машин, никаких людей, никаких сноумобилей. «Опасно».
Презрев предупреждения, Тень выбрался на откос, оказавшийся очень скользким: снег успел растаять, превратив землю в вязкую жижу под ногами, и ботинки скользили по обледенелой траве. Оскальзываясь и притормаживая каблуками, Тень кое-как выбрался на берег и, осторожно пройдя по коротким деревянным мосткам, ступил на сам лед.
Слой воды от подтаявшего снега тут был глубже, чем казался сверху, а лед под ней – даже более скользким, чем каток или ледянка, поэтому Тени лишь с трудом удавалось удерживаться на ногах. Он хлюпал по воде, которая, покрыв его ботинки по шнурки, полилась внутрь. Ледяная вода, от которой коченело тело. Пробираясь по замерзшему озеру, Тень чувствовал некую отстраненность, словно видел происходящее на киноэкране, но в этом кино ему отводилась заглавная роль – детектива, наверное.
Он шел к колымаге, болезненно сознавая, что весна вступает в свои права, а лед уже слишком тонок, и вода под ним холодная настолько, насколько вообще может быть холодной незамерзшая вода. Он шел и шел, скользил и оскальзывался. Несколько раз он падал.
Тень миновал несколько пустых пивных бутылок и банок, горки мусора, оставленного на льду, осторожно обошел вырубленные рыбаками и так и не замерзшие проруби. Оттуда глядела гладкая как стекло черная вода.
Колымага оказалась дальше, чем выглядела с дороги. С южной стороны озера послышался громкий хруст, будто сломалась палка, за которым последовало оглушительное «трень», будто завибрировала басовая струна диаметром с озеро. Лед тяжеловесно заскрипел и застонал как старая дверь, протестующая, что ее открывают. Тень старался ступать как можно легче.
«Это самоубийство, – нашептывал ему голос разума. – Ну почему ты не можешь просто оставить все как есть?»
– Нет, – сказал Тень вслух. – Я должен сам убедиться.
И продолжал идти.
Он все же добрался до колымаги и тут же понял, что не ошибся. От машины исходили миазмы: слабая вонь и еще что-то, что оставляло привкус гнили в глотке. Он обошел машину, заглядывая внутрь. Сиденья испачканы и порваны. Машина была пуста. Он подергал двери. Заперты. Попытался открыть багажник. Тоже заперт.
Жаль, что он не прихватил с собой лом.
Высвободив внутри варежки пальцы, он сжал руку в кулак и, сосчитав до трех, с силой ударил в боковое стекло со стороны водителя.
Тень ушиб руку, но стекло осталось невредимым.
Тень не сомневался, что, разбежавшись, без труда выбьет стекло ногой – если только не поскользнется и не упадет на мокром льду. А еще он боялся случайно толкнуть колымагу так, что лед под ней начнет трескаться.
Он оглядел машину, потом потянулся за антенной, которой полагалось складываться и выдвигаться, и, подергав ее из стороны в сторону, сломал у основания. Взяв антенну за тонкий конец, на котором когда-то имелась утерянная со временем металлическая пимпочка, он пальцами согнул ее в импровизированный крюк.
Потом загнал этот стальной крюк в механизм дверного замка глубоко между резиновой прокладкой и передним боковым стеклом. Тень покопался в механизме, дергая, двигая, толкая металлическую антенну, пока она не зацепилась за что-то. Тень резко дернул вверх.
И почувствовал, как импровизированный крюк бесполезно выскальзывает из замка.
Тень вздохнул. Загнал антенну снова и опять попытался покопаться в замке, на сей раз медленнее и аккуратнее. Он воображал, как всякий раз, когда он переминается с ноги на ногу, под ним недовольно бурчит лед. И медленно… и…
Попал. Он потянул на себя радиоантенну, замок передней дверцы щелкнул. Рукой в варежке Тень взялся за ручку, нажал и потянул на себя дверцу. Та не поддалась.
«Заело, – подумал он. – Она просто примерзла. Вот и все».
Он дернул еще раз, подошвы у него заскользили по льду. Внезапно во все стороны полетел дождь льдинок, и дверца колымаги распахнулась.
Внутри миазмы, вонь разложения и болезни, чувствовались еще сильнее. Тень начало поташнивать.
Пошарив под приборной доской, он нашел черную пластмассовую рукоять, открывающую багажник, и с силой потянул за нее.
За спиной у него раздался глухой удар, с которым высвободилась собачка замка.
Обходя машину по льду, держась за нее одной рукой, Тень скользил и хлюпал талой водой.
«Оно в багажнике», – подумал он.
Крышка багажника приоткрылась всего на дюйм. Подсунув в щель пальцы, он рывком поднял ее вверх.
В нос ему ударил тяжелый запах, который, однако, мог бы быть много худшим: на дне багажника плескалась вода, в которой плавали куски полурастаявшего льда. А еще в багажнике лежала девочка. Алый зимний комбинезон, теперь испачканный. Мышиные волосы отросли, губы плотно сжаты, так что Тени не видно было синих резиновых пластинок, но он знал, что они там. Холод задержал разложение, сохранил ее так, будто она лежала в морозильнике.
Глаза ее были широко открытыми, а на лице застыло такое выражение, словно, умирая, она плакала; слезы, застывшие у нее на щеках, так и не растаяли.
– Все это время ты была здесь, – сказал Тень трупу Элисон Макговерн. – Все до единого, кто проезжал по мосту, тебя видели. Все, кто ехал по городу, тебя видели. Каждый день мимо тебя проходили рыбаки. И никто не знал.
А потом он сообразил, какую же глупость он совершил.
Кто-то знал. Кто-то положил ее в багажник.
Он нагнулся над багажником – посмотреть, не сможет ли он вытащить ее оттуда. И, нагибаясь, всем весом оперся о машину. Большего, наверное, и не требовалось.
В это мгновение лед поддался под передними колесами – возможно, виной тому было его неосторожное движение, а возможно, просто время пришло. Капот на несколько футов ушел под черную воду озера. Через открытую дверцу со стороны водителя полилась внутрь вода. Эта озерная вода лизала теперь ноги Тени, хотя лед, на котором он стоял, пока держался. Тень тревожно огляделся по сторонам, соображая, как бы ему выбраться отсюда, но… Слишком поздно. Раздался хруст. Огромная льдина выломалась, отвесно накренилась, бросив Тень на мертвую девочку в багажнике. Задняя часть машины, а с ней и Тень рухнули в холодные воды озера. Было без десяти девять утра двадцать третьего марта.
Он успел закрыть глаза и набрать в легкие воздуха прежде, чем ушел с головой, и все же холод обрушился на него как стена, выбивая дух и саму жизнь из тела.
Тень полетел вниз, в ледяную мутную глубину. Колымага тащила его за собой.
Он под озером, в холоде и во тьме, его тянут вниз одежда, варежки и сапоги. Пальто стесняет движения, становится невообразимо тяжелым, все более массивным.
Он падал.
Тень попытался оттолкнуться от машины, но та волокла его за собой. Потом раздался внезапный удар – он услышал его всем телом, а не ушами, – и его левая нога вывернулась в колене, ступня оказалась зажата под машиной, когда та легла наконец на дно озера. Его захлестнула паника.
Тень открыл глаза.
Он знал, что здесь темно. Рассудок подсказывал, что на дне темно, что в этой темноте невозможно ничего разглядеть, и тем не менее он видел – он видел все. Он видел белое лицо Элисон Макговерн, которая уставилась на него из открытого багажника. Перед ним маячили и другие машины – колымаги прошлых лет, силуэты темных остовов в темноте, наполовину погруженные в озерный ил.
Не оставалось ни тени сомнения: в багажнике каждой – мертвый ребенок. Их тут было более сотни… Каждая колымага в свой год стояла на льду на виду у всего города все долгие зимние месяцы. И под каждой лед треснул, предавая ее холодным водам озера, когда зима уступала права весне.
Вот где они покоились: Лемми Хотала и Джесси Ловат, Сэнди Ольсен и Джо Минг, и Сара Линдквист, и все остальные. На дне, где холод и безмолвие…
Тень попытался высвободить ногу. Та застряла намертво, а давление в легких все нарастало. В ушах возникла острая, невероятная резь. Он медленно выдохнул, и воздух пузырьками поплыл вверх мимо его лица.
«Скоро, – думал он, – скоро мне придется вдохнуть. Или я задохнусь».
Согнувшись, он подсунул обе руки под бампер колымаги и что было сил дернул вверх. Ничего.
«Это только остов машины, – сказал он себе. – Мотор сняли. А мотор – самое тяжелое, что есть в автомобиле. Ты сможешь. Просто толкни».
Он толкнул.
Мучительно медленно, по доле дюйма за раз, машина заскользила вперед по илу. Тень выдернул из-под нее ногу, оттолкнулся и попытался всплыть в холодной озерной воде. И не сдвинулся с места. «Пальто, – сказал он самому себе. – Все дело в пальто. Оно за что-то зацепилось». Высвободившись из рукавов, он онемелыми пальцами стал теребить застежку-молнию и под конец просто дернул обеими руками за полы, чувствуя, как с треском расходится ткань. Поспешно освободившись из его объятий, он оттолкнулся от крыши вверх, прочь от машины.
Возникло ощущение движения, но он не мог понять, где верх, а где низ. Он задыхался. Боль в голове и в груди становилась невыносимой настолько, что, казалось, вот-вот он вдохнет, вот-вот впустит в себя холодную воду, умрет… И тут его голова ударилась обо что-то твердое.
Лед. Тень принялся биться об лед на поверхности. Он молотил по нему кулаками, но руки лишились былой силы. Не за что уцепиться, не от чего оттолкнуться. Весь мир растворился в студеной озерной тьме. Не осталось ничего, кроме холода.
«Нелепость какая», – подумал он и вспомнил старый фильм с Тони Кертисом, который видел в детстве. «Надо перевернуться на спину, приникнуть ко льду, вжаться в него лицом, там можно найти немного воздуха, я смогу снова дышать, воздух там где-то есть». Но он просто дрейфовал и замерзал и не мог более шевельнуть и мускулом, пусть даже от этого зависела его жизнь. А ведь так оно и было.
Холод уже не казался ему смертельным, холод почти убаюкивал. Ему стало тепло. Тень думал: «Я умираю». На сей раз с этой мыслью пришел гнев, и, собрав в единый ком эту ярость и боль, он заставил двигаться мускулы, которые уже были готовы не двигаться никогда.
Тень уперся рукой, почувствовал, как она скребет по ледяной кромке, как выходит на воздух. Он начал беспорядочно шарить, за что бы ему ухватиться, почувствовал, как его руку хватает другая рука и тянет…
Его голова ударилась об лед, лицо оцарапала нижняя его сторона. Но вот голова уже вынырнула на поверхность, и Тень понял, что его вытягивают из проруби. Дышать… Он только и мог что дышать, давая черной воде выливаться из носа и изо рта, да моргать глазами, ослепленными дневным светом, перед которыми маячили смутные силуэты. Его снова тянули, вытаскивая из воды, говорили что-то, мол, он замерзнет до смерти, давай же, ну, тяни. Тень заизвивался, встряхнулся, как выходящий на берег тюлень, ежась, трясясь и кашляя.
Он хватал ртом воздух, пластом растянувшись на поскрипывающем льду. Даже зная, что и этот лед тоже вот-вот разойдется трещинами, Тень не находил в себе сил сдвинуться с места. Мысли тянулись с трудом, вязкие, как сироп.
– Оставьте меня, – попытался сказать он. – Со мной все в порядке.
Слова вышли невнятно, все в мире замедляло свой бег, замирало…
Ему нужно только минутку отдохнуть, вот и все, отдохнуть, а потом он встанет и снова пойдет. По всей видимости, здесь нельзя лежать вечно.
Рывок. В лицо ему плеснула вода. Голову ему подняли. Тень почувствовал, как его волокут по льду, тащат спиной по шероховатой поверхности, и хотел запротестовать, сказать, что ему нужно только немного отдохнуть, может быть, чуть-чуть поспать – неужели он просит так много? – и все с ним будет хорошо. Если только его оставят в покое.
Тень и подумать не мог, что способен провалиться в сон, и все же оказался вдруг посреди бескрайней равнины. Перед ним стояли мужчина с головой и плечами бизона и женщина с головой огромного кондора, а позади них печально качал головой Виски Джек.
Виски Джек повернулся и медленно пошел прочь от Тени. Человекобизон уходил вместе с ним. Женщина гром-птица тоже было пошла, но потом, присев, оттолкнулась от земли и взмыла в небо.
Тень пронзило горькое чувство утраты. Ему хотелось окликнуть их, умолять вернуться, не терять веры в него, но мир утрачивал очертания и цвет. И они ушли, и равнины потускнели, и все обратилось в пустоту.
Боль была мучительной: казалось, все клетки его тела, все нервы плавились, просыпались и кричали о своем присутствии, обжигая его огнем.
Чья-то рука легла ему на затылок, схватила его за волосы, другая подхватила под подбородок. Он открыл глаза, думая, что попал в какую-то больницу.
Он бос. На нем джинсы. Выше пояса – никакой одежды. В воздухе – пар. Со стены на него смотрело его отражение в зеркальце для бритья, под зеркальцем – раковина и синяя зубная щетка в испачканном зубной пастой стеклянном стакане.
Информация обрабатывалась медленно, по байту за раз.
Пальцы на руках горели. Пальцы на ногах жгло.
Он начал поскуливать от боли.
– Спокойно, Майк. Все хорошо, – произнес знакомый голос.
– Что? – сказал или попытался сказать он. – Что произошло? – Слова, даже на его слух, вышли натянуто и странно.
Он полулежал в ванне. Вода была горячей. То есть он думал, что вода горячая, но не был в этом уверен. Вода доходила ему до шеи.
– Самое глупое, что можно сделать с человеком, который умирает от переохлаждения, это сажать его перед огнем. Вторая глупость – пытаться заворачивать его в одеяла, особенно если он уже и так в холодной, мокрой одежде. Одеяла изолируют его от тепла, а холод удерживают внутри. Третья глупость – и это мое частное мнение – забирать из него кровь и, согрев, заливать потом снова. Вот что делают в наши дни доктора. Сложно, дорого. Глупо.
Голос доносился сверху и сзади.
– Самое быстрое и самое разумное – то, что на протяжении многих веков делали с упавшими за борт матросы. Окунали бедняг в горячую воду. Не слишком горячую. Просто горячую. Да будет тебе известно, ты был почитай что мертв, когда я нашел тебя на льду. Как теперь себя чувствуешь, Гудини?
– Больно, – сказал Тень. – Везде больно. Ты спас мне жизнь.
– Пожалуй, да. Сумеешь сам удержать голову над водой?
– Наверное.
– Я сейчас тебя отпущу. Если уйдешь под воду, я тебя опять вытащу.
Руки отпустили его голову.
Он почувствовал, как соскальзывает по ванне вниз, и, вытянув руки, уперся ими в стенки, потом откинулся назад. Ванная комната была маленькая. Ванна, в которой он лежал – металлическая, эмаль на ней от старости покрылась пятнами ржавчины и царапинами.
В поле его зрения возник старик. Вид у него был озабоченный.
– Тебе лучше? – спросил Хинцельман. – Просто ляг и расслабься. В берлоге у себя я хорошенько натопил. Когда будешь готов, скажешь, я достану тебе халат, а джинсы бросим в сушилку к остальной твоей одежде. Как, неплохо звучит, Майк?
– Это не мое имя.
– Как скажешь.
Гоблинское личико старика сморщилось от неловкости.
Тень утратил чувство времени: он лежал в ванне, пока не перестали гореть конечности и пальцы на руках и ногах могли сгибаться, не причиняя боли. Хинцельман помог Тени подняться на ноги и спустил теплую воду. Тень присел на край ванны, и в четыре руки они стянули с него джинсы.
Тень без особого труда втиснулся в махровый халат, который был ему мал, и, опираясь на плечо старика, прошел в уютную небольшую комнату, где упал на древний диван. Он был слаб, и на него волнами накатывала усталость, но жив. В камине трещали поленья. Десяток пыльных оленьих голов удивленно пялились на него со стен, где им приходилось делить место с несколькими крупными лакированными рыбинами.
Хинцельман унес его джинсы в соседнюю комнату, и в грохотании сушилки возникла короткая пауза, потом оно возобновилось снова. Старик вернулся с кружкой, от которой шел пар.
– Кофе тебя подбодрит. Я плеснул в него немного шнапса. Самую малость. Мы всегда так делали в прошлые дни. Нынешние доктора решительно против.
Тень обеими руками взял кружку, на которой был нарисован огромный комар с надписью: «КРОВЬ ДАВАЙ – В ВИСКОНСИН ПРИЕЗЖАЙ!».
– Спасибо.
– На то и существуют друзья, – сказал Хинцельман. – Когда-нибудь ты мне жизнь спасешь. А пока забудь.
Тень отхлебнул кофе.
– Я думал, мне конец.
– Тебе повезло. Я как раз стоял на мосту, прикинул, что большой день наступит сегодня, такое начинаешь чувствовать, когда доживешь до моих лет… Так вот я стоял наверху, засекал время на старых карманных часах и вдруг увидел, как ты бредешь по льду. Я тебя окликнул, но ты, похоже, меня не услышал. Потом на моих глазах колымага пошла вдруг ко дну, и ты вместе с ней, я подумал уже, что мы тебя потеряли, и сам спустился на лед. Ну и перепугался же я там! Ты не меньше двух минут провел под водой. А потом я увидел, как в том месте, где потонула машина, возникла твоя рука, – будто призрак утопленника поднимался из воды… – Голос Хинцельмана стих. – Нам чертовски повезло, что лед выдержал нас обоих, пока я тащил тебя на берег.
Тень кивнул:
– Спасибо тебе за доброе дело.
На гоблинском личике старика расцвела улыбка.
А вот теперь, когда в голове у него прояснилось, Тень стал сомневаться.
Он спрашивал себя, как это старик ростом в половину его, а весом, наверное, втрое меньше, смог вытащить его, потерявшего сознание, из воды, протащить по льду и уж тем более по откосу к машине. Он спрашивал себя, как Хинцельману удалось занести его в дом и посадить в ванну.
Подойдя к камину, Хинцельман осторожно положил щипцами тонкое полено в огонь.
– Хочешь знать, что я делал там на льду?
Хинцельман пожал плечами:
– Не мое это дело.
– Знаешь, чего я не понимаю… – сказал Тень, он помолчал, упорядочивая мысли. – Я не понимаю, зачем ты спас мне жизнь.
– Ну, – протянул Хинцельман, – меня так воспитали: если видишь человека в беде…
– Нет, – возразил Тень. – Я не о том говорил. Я хочу сказать, что знаю, что это ты убивал детей. Каждую зиму. Я – единственный, кто обо всем догадался. Ты, должно быть, видел, как я открывал багажник. Почему ты не дал мне просто утонуть?
Склонив голову набок, Хинцельман задумчиво почесал нос, покачиваясь взад-вперед, будто размышляя.
– Хороший вопрос, – наконец сказал он. – Наверное, дело в том, что я в долгу перед некой особой. А я свои долги отдаю.
– Ты говоришь о Среде?
– О нем самом.
– Выходит, у него была причина прятать меня здесь. Причина, по которой никто не сумел меня тут отыскать.
Хинцельман промолчал. Зато снял с крючка на стене у камина тяжелую кочергу и поворошил ею поленья, взметнув сноп оранжевых искр и облако дыма.
– Это мой дом, – раздраженно проворчал он. – Это и впрямь хороший городок.
Допив кофе, Тень поставил кружку на пол и от одного этого устал.
– Как давно ты здесь?
– Довольно давно.
– И ты запрудил речку, чтобы создать озеро?
Хинцельман воззрился на него удивленно.
– Да, я сделал тут озеро. Озером это называли и когда я сюда приехал, но тогда это была всего лишь мельничная запруда на ручье. – Он помолчал. – Я рано понял, что эта страна – сущий ад для таких, как мы. Она нас поедает. А я не хотел, чтобы меня съели. Я дал им озеро. Я дал им процветание…
– А стоило им это всего по ребенку каждую зиму.
– Хорошие детишки. – Хинцельман покачал седой головой. – Все они были хорошими детьми. Я выбирал только тех, кто мне нравился. Кроме Чарли Неллигана. Вот этот был уж точно черная овца. Он был в тысяча девятьсот двадцать четвертом? Двадцать пятом? Да. Суть в этом.
– А жители города? Мейбл. Маргерит. Чад Муллиган. Они-то знают?
Хинцельман молчал. Он вытащил кочергу из огня: шесть дюймов кончика светились тускло-оранжевым. Тень знал, что рукоять кочерги разогрелась настолько, что ее больно держать, но это, похоже, нисколько не трогало Хинцельмана, который снова поворошил поленья. Засунув кочергу в огонь, он и так и оставил ее там лежать.
– Они знают, что живут в хорошем месте. Тогда как все остальные города в этих краях, вообще во всем штате, рассыпаются в ничто. Уж это они знают.
– И то, что это твоих рук дело?
– Я забочусь об этом городе, – гнул свое старик. – Ничто здесь не происходит без моего согласия. Ты это понимаешь? Сюда не приезжает никто, кого бы я не хотел тут видеть. Вот почему твой отец прислал тебя сюда. Он не хотел, чтобы ты оставался на виду, привлекая к себе внимание. Вот и все.
– А ты его предал.
– Ничего такого я не делал. Он был мошенником. Но я всегда плачу свои долги.
– Я тебе не верю, – сказал Тень.
Хинцельман поглядел на него оскорбленно, дергая клок седых волос на виске.
– Я свое слово держу.
– Нет. Не держишь. Лора приехала сюда. Она сказала, что-то ее сюда позвало. А как насчет совпадения, когда в один вечер в городке оказались Сэм Черная Ворона и Одри Бертон? Я больше не верю, что это совпадение. Сэм Черная Ворона и Одри Бертон. Два человека, которые знали, кто я на самом деле, и знали, что за мной охотятся. Думаю, если бы меня не опознала одна из них, всегда бы оставалась в запасе другая. А если не они, кто еще держал путь в Приозерье, Хинцельман? Мой бывший надзиратель, который вдруг решил приехать на зимнюю рыбалку в выходные? Мать Лоры? – Тень понял, что сердится. – Ты хотел, чтобы я убрался из твоего городка. Тебе только хотелось отвертеться от разговора со Средой.
В свете огня Хинцельман более походил на горгулью, чем на бесенка.
– Это хороший город, – повторил он. Лишенное улыбки его лицо стало восковым и похожим на оскал трупа. – Ты мог бы привлечь ненужное внимание. Плохо для городка.
– Тебе следовало оставить меня на льду, – сказал Тень. – А еще лучше в озере. Я открыл багажник. В настоящее время Элисон Макговерн все еще вморожена в лед. Но лед растает, и ее тело всплывет на поверхность. А тогда они пошлют ныряльщиков посмотреть, не найдется ли на дне еще что-нибудь. И отыщут твой тайник. Наверное, некоторые трупы сохранились в целом неплохо.
Хинцельман поднял кочергу. Он больше не делал вид, будто ворошит поленья, он держал ее словно меч или дубинку, и светящийся оранжево-белым кончик покачивался в воздухе. От кочерги шел дым. Тень вполне сознавал, что почти голый и что все еще чувствует себя усталым и неловким и не сумеет защититься.
– Хочешь убить меня? – спросил Тень. – Валяй. Давай же. Я все равно мертвец. Я знаю, город принадлежит тебе – это твой маленький мирок, твое королевство. Но если ты думаешь, что никто не придет меня искать, то ты живешь в вымышленном мире. Все кончено, Хинцельман. Так или иначе, все кончено.
Опершись на кочергу, как на палку, Хинцельман поднялся на ноги. Раскаленный конец кочерги уткнулся в ковер, и тот задымился. В глазах у старика стояли слезы.
– Я люблю этот городок, – сказал он. – Мне правда нравится разыгрывать из себя чудаковатого старика, рассказывать байки, ездить на Тесси и ловить рыбу на льду. Помнишь, я говорил тебе, что не рыбу ты приносишь домой с рыбалки, но мир в душе.
Он ткнул раскаленной кочергой в сторону Тени, и тот почувствовал исходивший от нее жар.
– Я мог бы убить тебя, – сказал Хинцельман. – Я мог бы это устроить. Я делал такое раньше. Ты не первый, кто обо всем догадался. Отец Чада Муллигана сделал это до тебя. Я избавился от него, избавлюсь и от тебя.
– Может быть, – согласился Тень. – Но как долго ты протянешь, Хинцельман? Еще год? Десять? Теперь у них появились компьютеры, Хинцельман. Они не глупы. Они замечают совпадения. Каждый год будет исчезать ребенок. Рано или поздно полиция примется здесь вынюхивать. Так же, как они явились за мной. Скажи мне, сколько тебе лет?
Он сжал пальцы на диванной подушке и приготовился накрыть ею голову: она отведет первый удар. Лицо Хинцельмана застыло.
– Они приносили мне в жертву детей задолго до того, как в Черный лес явились римляне, – сказал он. – Я был богом до того, как стал кобольдом.
– Может, настало время двигаться дальше, – сказал Тень, спросив себя, а что такое, собственно, кобольд?
Хинцельман только поглядел на него, потом снова ткнул кочергу в огонь, под самые тлеющие угли.
– Все не так просто. С чего ты взял, Тень, будто я могу покинуть этот город, даже если сам того захочу? Я, часть этого городка? Ты собираешься заставить меня уйти, Тень? Ты готов убить меня? Так, чтобы я мог уйти?
Тень опустил глаза. Ковер еще тлел там, где в него воткнулась кочерга. Проследив его взгляд, Хинцельман загасил ковер ногой, растерев искры. Перед мысленным взором Тени непрошено возникли дети, сотни детей, и все они смотрели на него пустыми глазами, и вокруг их лиц медленно плавали водорослями волосы. Они глядели на него с упреком.
Он знал, что подводит их. Он просто не знал, что ему еще сделать.
– Я не могу убить тебя. Ты спас мне жизнь.
Он покачал головой. Дьявол, вот теперь он чувствовал себя настоящим подонком. Он больше не представлялся себе ни героем, ни детективом, он – просто еще один дерьмовый предатель, который строго грозит пальцем тьме, а потом поворачивается к ней спиной.
– Хочешь, открою тебе тайну? – спросил Хинцельман.
– Конечно, – с тяжелым сердцем ответил Тень. Тайнами он был сыт по горло.
– Смотри.
На месте Хинцельмана у огня появился мальчик лет, наверное, пяти. Волосы у него были длинные и темно-русые. Он был совершенно голым, если не считать потертого кожаного ремешка на шее. Его пронзали два меча – один торчал в груди, второй входил в плечо, а острие выходило под грудной клеткой. Из ран рекой текла кровь, сбегала по телу ребенка, чтобы собраться лужицей на полу. Мечи выглядели невероятно древними.
В глазах ребенка застыла лишь боль.
А Тень подумал про себя: «Ну конечно!» Недурной способ сотворить своему племени бога. Тени не надо было объяснять, он и так понял.
Берете младенца и растите его в темноте, не давая ему никого видеть, никого касаться, и кормите его по мере того, как идут годы, лучше, чем других детей селения, а потом на пятую зиму, когда ночи самые длинные, тащите перепуганное дитя из хижины в круг костров и пронзаете клинками из железа и бронзы. Потом коптите маленькое тельце на углях, пока оно не высохнет совсем, заворачиваете в меха и носите с собой из лагеря в лагерь в дебрях Черного леса, принося ему в жертву детей и животных, превращая его в талисман племени. Когда, наконец, тотем распадается от старости, хрупкие косточки складываете в ларец и поклоняетесь ларцу; пока однажды кости не будут разметаны и позабыты, а племена, поклонявшиеся богоребенку, не исчезнут с лица земли; а о самом богоребенке, талисмане поселка, и не вспомнит никто, останется только призрак или брауни: кобольд.
Интересно: кто из поселенцев прибыл в Северный Висконсин полтора века назад – дровосек, наверное, или картограф, – пересек Атлантику с живым Хинцельманом в мыслях?
А потом окровавленный ребенок исчез, и кровь тоже, и перед ним снова оказался старик с пухом белых волос на голове, с гоблинской улыбкой и в свитере с влажными рукавами, намоченными, когда он переваливал Тень в ванну, которая спасла ему жизнь.
– Хинцельман, – раздался от входной двери голос. Хинцельман повернулся. Тень повернулся тоже.
– Я пришел сказать тебе, – натянуто произнес Чад Муллиган, – что колымага ушла под лед. Я видел, как она потонула, и решил, что приеду дам тебе знать, на случай если ты все пропустил.
В руках у него был пистолет, но дуло смотрело в пол.
– Привет, Чад, – сказал Тень.
– Привет, приятель, – отозвался Муллиган. – Мне прислали рапорт, что ты умер в тюрьме. Сердечный приступ.
– Ну надо же. Похоже, я только и делаю, что умираю.
– Он вернулся сюда, Чад, – подал голос Хинцельман. – Он мне угрожал.
– Нет, – отрезал Чад Муллиган. – Ничего такого он не делал. Я здесь уже десять минут, Хинцельман. Я слышал все, что ты говорил. О моем старике. Об озере. – Он прошел в комнату, но пистолета не поднял. – Господи, Хинцельман. Ведь и через город не проедешь, не видя этого проклятого озера. Это же центр городка. Так что мне, черт побери, теперь делать?
– Ты должен его арестовать. Он сказал, что убьет меня. – Хинцельман превратился в испуганного старика посреди старой пыльной гостиной. – Чад, я так рад, что ты здесь.
– Нет, – снова возразил Чад Муллиган. – Ты вовсе не рад.
Хинцельман вздохнул, потом нагнулся, словно со смирением, и выдернул из огня кочергу. Кончик ее горел ярко-оранжевым.
– Положи кочергу, Хинцельман. Просто медленно опусти ее на пол и держи руки на виду. А потом медленно повернись лицом к стене.
На лице старика возникло выражение откровенного страха, и Тень пожалел бы его, но вспомнил замерзшие слезы на щеках Элисон Макговерн. Хинцельман не двинулся с места. Не положил кочерги. Не повернулся лицом к стене. Тень уже собирался встать и отобрать у Хинцельмана кочергу, когда тот внезапно швырнул ее в Муллигана.
Бросил он ее неловко – словно подавал свечу в баскетболе для вида, – а сам метнулся к двери.
Кочерга лишь задела Муллигана по левой руке. Звук выстрела в тесном стариковском кабинете показался оглушительным.
Один выстрел в голову, вот и все.
– Тебе лучше одеться. – Голос у Муллигана был тусклый и мертвый.
Тень кивнул и ушел в соседнюю комнату, где вытащил из сушилки свою одежду. Джинсы были еще сырые, но он все равно их надел. К тому времени когда он вернулся в кабинет, полностью одетый – но без пальто, которое осталось где-то в стылом иле на дне озера, и сапог, которые он не смог найти, – Муллиган уже вытащил несколько тлеющих поленьев из камина.
– Дурной день для копа, когда ему приходится совершить поджог только ради того, чтобы скрыть убийство. – Он поднял глаза на Тень. – Тебе нужны сапоги.
– Не знаю, куда он их поставил.
– А, черт с ними, – сказал Муллиган. – Извини, что так с тобой обращаюсь, – сказал он Хинцельману, беря старика за воротник и ремень, и, развернувшись, бросил тело головой в камин. Белые волосы затрещали и вспыхнули, а комнату начал заполнять запах горелого мяса.
– Это не убийство. Это была самозащита, – сказал Тень.
– Я знаю, что это было, – без обиняков ответил Муллиган.
Он уже занялся дымящимися поленьями, которые разбрасывал по комнате. Одно он запихнул под край дивана, потом, разделив старый номер «Новостей Приозерья» на отдельные листы, скомкал их и швырнул поверх полена. Покоричневев, газетная бумага вспыхнула ярким пламенем.
– Выходи на улицу, – приказал Чад Муллиган.
Выходя из дому, шеф полиции Приозерья открыл окна и поддернул собачку замка, чтобы дверь за ними захлопнулась.
Тень босиком последовал за ним к полицейской машине. Муллиган открыл перед ним дверцу со стороны пассажирского сиденья, и, забравшись внутрь, Тень вытер ноги о коврик. Потом надел носки, которые к тому времени почти высохли.
– Сапоги тебе купим в «Товарах для дома и фермы Хеннигса», – сказал Чад Муллиган.
– Сколько ты слышал из того, что было сказано?
– Достаточно, – сказал Муллиган и, помолчав, добавил: – Слишком много.
До универмага они ехали в молчании, а когда прибыли на место, шеф полиции спросил:
– Какого размера?
Тень сказал.
Из универмага Муллиган вернулся с парой толстых шерстяных носков и кожаными фермерскими сапогами.
– Больше у них ничего твоего размера не было, – пояснил он. – Разве что тебе нужны резиновые сапоги. Я решил, что не нужны.
Тень надел носки и сапоги, которые оказались впору.
– Спасибо.
– Машина у тебя есть? – спросил Муллиган.
– Стоит на съезде к озеру. У моста.
Муллиган завел мотор и вывел машину со стоянки Хеннигса.
– Что сталось с Одри? – спросил Тень.
– На следующий день после того, как тебя увезли, она сказала, что я нравлюсь ей как друг и что у нас вообще ничего не получится, ведь мы родня и все такое. Она вернулась в Игл-Пойнт. Разбила мне, дураку, сердце.
– Разумно, – пробормотал Тень. – Тут не было ничего личного. Хинцельману она была больше не нужна.
Они проехали мимо дома Хинцельмана. Из трубы поднимался плотный столб белого дыма.
– Она приехала в город только потому, что он ее сюда вызвал. Она помогла ему избавиться от меня. Я привлекал ненужное внимание.
– Я думал, я ей нравлюсь.
Они остановились возле арендованной машины Тени.
– Что ты собираешься делать теперь? – спросил Тень.
– Не знаю. – Обычно утомленное лицо Муллигана выглядело сейчас намного живее, чем в кабинете Хинцельмана. Но так же и более тревожным. – Думаю, у меня есть несколько путей на выбор. Или, – сложив из пальцев пистолет, он сунул их себе в рот, потом снова вынул, – пущу пулю себе в лоб. Или подожду пару дней, пока лед не растает совсем, привяжу к ноге бетонный блок и спрыгну с моста. Или таблетки. Ш-ш-ш, спи малютка. А может, просто уеду на машине куда-нибудь подальше в лес. Приму таблетки там. Не хочу, чтобы все подчищал потом кто-нибудь из моих ребят. Предоставим все округу, а?
Тень со вздохом покачал головой:
– Ты не убивал Хинцельмана, Чад. Он умер давным-давно и далеко отсюда.
– Спасибо на добром слове, Майк. Но я его убил. Я хладнокровно застрелил человека, а потом уничтожил следы преступления. И если ты спросишь меня, почему я это сделал, почему на самом деле я это сделал, будь я проклят, если смогу объяснить.
Тень тронул Муллигана за локоть.
– Городок принадлежал Хинцельману, – сказал он. – В его доме у тебя выбора не было, ты бы ничего не смог поделать. Думаю, это он заставил тебя прийти туда. Он хотел, чтобы ты услышал наш разговор. Он тебя подставил. Наверное, это был для него единственный выход, единственный способ уйти.
Несчастное выражение на лице Муллигана ни на йоту не изменилось. Тень понимал, что шеф полиции едва ли расслышал сказанное. Он убил Хинцельмана и сложил ему погребальный костер, а теперь, повинуясь последней воле кобольда, покончит жизнь самоубийством.
Закрыв глаза, Тень попытался вспомнить то место в своей голове, куда ушел, когда Среда потребовал, чтобы он вызвал снег, то место, которое перемещало мысли, и, раздвинув губы в улыбке, в которой не было ни удовольствия, ни веселья, сказал:
– Чад. Оставь. Отпусти.
В мыслях шефа полиции висело черное давящее облако, Тень почти видел его и, сосредоточившись на нем, попытался заставить его растаять, будто туман поутру.
– Чад, – с нажимом повторил он, стараясь пробиться сквозь это облако, – теперь этот город изменится. Он перестанет быть единственным хорошим городом в отсталом захолустье. Он станет таким же, как весь остальной мир. Проблем тут будет много больше. Многие потеряют работу. Многие потеряют голову. Ссоры, драки. Им понадобится опытный шеф полиции. Ты нужен городу. – А потом он сказал: – Ты нужен Маргерит.
Что-то сместилось в штормовой туче, затянувшей мысли полицейского. Тень почувствовал эту перемену. Тогда он поднажал, толкнул что было сил, представляя себе ловкие смуглые руки Маргерит Ольсен, ее темные глаза, длинные-длинные черные волосы. Он воображал себе, как она склоняет голову и как губы ее трогает едва заметная улыбка.
– Она тебя ждет, – сказал Тень и, произнося эти слова, понял, что это правда.
– Марджи? – переспросил Чад Муллиган.
В это мгновение, хотя потом он не мог сказать, как он это сделал, и сомневался, что сможет такое повторить, Тень с легкостью вошел в разум Чада Муллигана и вырвал из него события всего дня так же точно и бесстрастно, как ворон выклевывает глаз погибшего под колесами зверя.
Морщины на лбу Чада Муллигана разгладились, и он сонно моргнул.
– Поезжай к Марджи, – сказал Тень. – Приятно было тебя повидать, Чад. Береги себя.
– Конечно, – зевнул Чад Муллиган.
Тут затрещало радио, и Чад потянулся за наушниками. Тень вышел из машины.
Он шел к своему автомобилю. Перед ним расстилалась серая гладь озера в центре города. Он подумал о мертвых детях, ждущих под черной водой.
Вскоре Элисон всплывет на поверхность…
Проезжая мимо дома Хинцельмана, Тень увидел, что белый плюмаж дыма сменился ярким заревом. Приближаясь, завывала пожарная сирена.
Он ехал на юг по пятьдесят первой трассе. Он направлялся на последнюю встречу. Но перед тем, решил он, надо, пожалуй, заскочить в Мэдисон ради последнего прощания.
Больше всего Саманта Черная Ворона любила закрывать «Кофейню» на ночь. Череда привычных дел успокаивала нервы, давала ей ощущение того, что она вновь водворяет в мире порядок. Она ставила в проигрыватель диск «Индиго гёрлз» и неспешно и на свой лад прибиралась. Сперва она мыла и чистила кофеварку. Потом обходила последний раз залы, проверяя, не осталось ли случайно незамеченных тарелок и чашек, которые следовало отнести на кухню, и собирала газеты, которые под конец дня неизменно оказывались разбросаны по всей «Кофейне», – газеты следовало аккуратно сложить перед дверью, чтобы завтра их забрали в макулатуру.
Она любила «Кофейню», длинную зигзагообразную анфиладу небольших комнат, заставленных креслами, диванами и низкими столиками, на улице букинистов.
Закрыв пленкой оставшиеся куски сырного торта, она убрала их на ночь в большой холодильник, потом тряпкой стерла последние крошки. Ей нравилось быть одной.
Постукивание в окно вновь вернуло ее к реальности. Открыв дверь, она впустила женщину приблизительно одного с ней возраста, пурпурные волосы новопришедшей были затянуты в хвост. Звали ее Натали.
– Привет, – сказала Натали и, пристав на цыпочки, поцеловала Сэм. Поцелуй ловко пришелся между щекой и углом рта Сэм. Таким поцелуем можно многое. – Ты закончила?
– Почти.
– Хочешь, пойдем в кино?
– Очень. Но у меня еще работы минут на пять. Почему бы тебе пока не почитать «Оньон»?
– Последний номер я уже видела.
Устроившись на стуле у двери, Натали порылась в стопке газет и, отыскав себе что-то, принялась читать, пока Сэм, вынув последние чаевые из жестянки, убирала их в сейф.
Они уже неделю спали вместе. Сэм спрашивала себя, не те ли это отношения, о каких она мечтала всю жизнь? Она говорила себе, мол, это все биохимия мозга и феромоны, это из-за них она чувствует себя счастливой, когда видит Натали; возможно, так оно и есть. И все же наверняка она знала только одно: она улыбается, когда видит Натали, чувствует себя комфортно и уверенно, когда та рядом.
– В этой газете снова такая статья, – сказала Натали. – В стиле «Меняется ли Америка?».
– И что, меняется?
– Не говорят. Пишут, может, и меняется, но они не знают, как и почему, а может, этого и вовсе не происходит.
Сэм широко улыбнулась.
– Ну, так они, похоже, со всех сторон прикрылись.
– Похоже на то.
Нахмурив лоб, Натали вновь вернулась к статье. Сэм выстирала и сложила тряпку.
– Думаю, все дело, наверное, в том, что, несмотря на правительство и все такое, жизнь как будто налаживается. А может, просто весна наступила чуть раньше обычного. Зима выдалась долгая, и я рада, что она позади.
– И я тоже. – Пауза. – В статье говорится, что в последнее время многие люди видели странные сны. А вот я никаких странных снов не видела. Во всяком случае, ничего более странного, чем обычно.
Сэм оглянулась по сторонам, проверяя, не пропустила ли она чего-нибудь. Ничего. Хорошо проделанная работа. Сняв передник, она повесила его на крючок у кухонной двери, потом вернулась и начала гасить свет в залах.
– А вот мне в последнее время и правда снилось что-то странное, – задумчиво сказала она. – Настолько странное, что я на самом деле взялась, проснувшись, эти сны записывать. А потом, когда я читаю написанное, оно оказывается сущей ерундой.
– Я работала со снами, – сказала Натали, которая увлекалась всем понемногу, от систем мистической самозащиты до фэнь-шу и джаз-танца. – Расскажи. А я скажу тебе, что они значат.
– Ладно. – Отперев дверь, Сэм выпустила Натали и погасила последние лампы, потом, выйдя на улицу, дважды повернула ключ в замке. – Иногда мне снятся люди, падающие с неба. Иногда я во сне оказываюсь под землей и разговариваю с женщиной с головой бизона. А иногда мне снится тот парень, которого я месяц назад поцеловала в баре.
Натали шмыгнула носом.
– Мне следует об этом знать?
– Может быть. Но все было не так, как ты думаешь. Это был «отвали»-поцелуй.
– Ты хотела, чтобы он отвалил?
– Нет, это я всем остальным говорила: «Отвалите». Наверное, чтобы понять, надо быть там.
Каблуки Натали цокали по тротуару. Сэм мягко ступала рядом.
– Ему принадлежит моя машина, – сказала Сэм.
– Тот пурпурный монстр, который стоит у твоей сестры?
– Ага.
– А с ним что случилось? Ему что, машина не нужна?
– Не знаю. Возможно, он в тюрьме. Может быть, он мертв.
– Мертв?
– Вроде как. – Сэм помедлила. – Пару недель назад я была уверена, что он мертв. Телепатия, если хочешь. Ну, сама знаешь. А потом я стала думать, а может, он и не мертв. Не знаю. Наверное, телепатка из меня никудышная.
– И сколько ты собираешься держать его машину?
– Пока кто-нибудь за ней не придет. Думаю, ему этого бы хотелось.
Натали бросила на Сэм проницательный взгляд, потом поглядела снова.
– А это у тебя откуда? – спросила она наконец.
– Что?
– Цветы. Ты же их в руках держишь, Сэм. Откуда ни взялись? Когда мы уходили из «Кофейни», их ведь у тебя вроде не было? Я бы заметила.
Сэм опустила глаза и расплылась в улыбке.
– Ты такая милая. Мне надо было поблагодарить тебя, когда ты мне их подарила. Они просто чудо. Я так тебе благодарна. Но, как по-твоему, разве красные не были бы более уместны?
Это были розы с завернутыми в папиросную бумагу стеблями. Шесть роз, и все белые.
– Я тебе их не дарила. – Натали поджала губы.
И ни одна из них не произнесла больше ни слова, пока они не вошли в кинотеатр.
Вернувшись в тот вечер домой, Сэм поставила розы в импровизированную вазу. Позднее она отлила их в бронзе и никому не рассказывала о том, как они к ней попали.
Впрочем, однажды ночью, когда они чертовски напились, она все же поведала Каролине, которая была после Натали, историю роз-призраков, и Каролина согласилась с Сэм, что история и впрямь жутковатая и престранная, но в глубине души ни слову из нее не поверила, так что все было в порядке.
Тень остановил машину у телефонной будки и, позвонив в справочную, без труда получил номер.
Нет, сказали ему. Ее нет. Она, наверное, еще в «Кофейне».
По дороге в «Кофейню» он остановился купить цветы.
Отыскав нужный дом, он стал ждать в дверном проеме книжного магазина через дорогу.
«Кофейня» закрывалась в восемь, и в десять минут девятого Тень увидел, как Сэм Черная Ворона вышла из заведения в обществе еще одной женщины, чьи волосы невероятного оттенка пурпура были забраны в конский хвост. Они крепко держались за руки, словно такой простой жест способен удержать на расстоянии вытянутой руки весь мир, и они разговаривали – точнее, Сэм говорила, а ее подруга все больше слушала. Интересно, о чем она говорит? И еще улыбается при этом.
Перейдя улицу, женщины прошли мимо того места, где стоял Тень. Девушка с хвостом оказалась от него на расстоянии не более фута: он мог бы протянуть руку и коснуться ее, они же не заметили его вовсе.
Глядя, как они удаляются вдоль витрин букинистов, он почувствовал, будто внутри у него завибрировала минорная струна.
Хороший был поцелуй, подумал Тень, но Сэм никогда не смотрела на него так, как на эту девчонку с хвостом, и никогда не посмотрит.
– Да какого черта. У нас всегда есть Перу, – пробормотал вполголоса он, глядя, как Сэм уходит от него вдаль. – И Эль-Пасо. Этого у нас никто не отнимет.
Догнав ее, он сунул в руки Сэм цветы и поспешил прочь, чтобы она не смогла отдать их назад.
А потом он вернулся к машине и последовал за указателями на Чикаго. Ехал он, не превышая скорости.
Оставалось одно последнее дело.
Спешить ему было некуда.
Ночь он провел в «Мотеле 6», а встав наутро, обнаружил, что от джинсов и свитера до сих пор пахнет озерным илом. Тень все равно надел их. Надолго они ему не понадобятся.
Расплатившись по счету, он поехал искать запущенный бурый дом, который нашел без труда. Дом оказался меньше, чем он его помнил.
Ровным шагом Тень поднялся наверх – без спешки, означавшей, что ему не терпится встретить свою смерть, но и без промедления, что означало бы, будто он боится. На лестнице прибрались, черные мешки для мусора исчезли. Пахло теперь уже не гниющими овощами, а хлоркой как на небольшом частном пляже.
Выкрашенная красным дверь на последнем этаже стояла настежь: в воздухе висел запах былых обедов. Потоптавшись у двери, Тень нажал кнопку звонка.
– Иду! – раздался женский голос, и из кухни навстречу ему выбежала, вытирая о фартук руки, крохотная и ослепительно золотистая Зоря Утренняя.
Она выглядит совсем иначе, сообразил Тень. Она выглядит счастливой. Щеки у нее были подкрашены алым, и в старушечьих глазах играли веселые искорки. Увидев его, она было открыла рот, который превратился в абсолютно правильное «О», а потом воскликнула:
– Тень? Ты к нам вернулся? – И поспешила к нему с распростертыми объятиями. Наклонившись, он обнял ее, а она поцеловала его в щеку. – Как хорошо было тебя повидать! – сказала она. – А теперь ты должен уйти.
Тень вошел в квартиру. Все двери (кроме – неудивительно – спальни Зори Полуночной) были широко распахнуты, и все окна, какие он видел, открыты тоже. По коридору порывами пролетал свежий ветер.
– У вас весенняя уборка, – сказал он.
– Мы ждем гостя, – ответила Зоря Утренняя. – А теперь тебе надо уходить. Но сначала хочешь кофе?
– Я пришел к Чернобогу, – сказал Тень. – Время настало.
Зоря Утренняя сердито покачала головой:
– Нет-нет. Не надо тебе с ним встречаться. Неудачная идея.
– Знаю, – отозвался Тень. – Но видите ли, я понял одно. Единственное, что я достоверно узнал, общаясь с богами: раз уж заключил сделку, слово надо держать. Это у них есть право нарушать какие угодно правила. А у нас такого права нет. Если бы я попытался уйти отсюда, ноги сами привели бы меня назад.
– Верно. – Она выпятила нижнюю губу. – Но сегодня уходи. Возвращайся завтра. К тому времени его уже тут не будет.
– Кто там? – окликнул из коридора женский голос. – Зоря Утренняя, с кем ты разговариваешь? Сама знаешь, мне одной этот матрас не перевернуть.
– Доброе утро, Зоря Вечерняя, – сказал Тень, пройдя по коридору. – Могу я помочь?
Охнув от неожиданности, старушка уронила угол матраса.
На всем в спальне лежал толстый слой пыли: она покрывала все поверхности, стеклянные и деревянные, она танцевала в солнечных лучах, лившихся через открытое окно, ее взметали залетающий ветерок и мягкое покачивание пожелтевших кружевных занавесок.
Тень помнил эту комнату. В ту ночь в ней постелили Среде. Это комната Белобога.
Зоря Вечерняя воззрилась на него неуверенно.
– Надо перевернуть этот матрас, – наконец сказала она.
– Нет проблем.
Тень легко поднял матрас и перевернул его. Деревянная кровать была старой, а матрас весил почти как целый человек. Взметнув облачка пыли, матрас лег на каркас.
– Зачем ты пришел? – спросила Зоря Вечерняя. И задала она этот вопрос тоном отнюдь не дружелюбным.
– Я здесь потому, что в декабре один молодой человек сыграл партию в шашки со старым богом и проиграл.
Седые волосы старухи были собраны в тугой пучок у нее на макушке.
– Приходи завтра. – Зоря Вечерняя сварливо поджала губы.
– Не могу, – просто ответил он.
– Что ж, твои похороны. Тогда пойди присядь. Зоря Утренняя принесет тебе кофе. Чернобог скоро вернется.
Тень прошел по коридору в гостиную. Она осталась в точности такой, какой он ее помнил, вот только окно было открыто. На подлокотнике дивана спал серый кот. Когда Тень вошел, он приоткрыл один глаз и, поскольку гость, по всей видимости, не произвел на него впечатления, закрыл его снова.
Здесь он играл в шашки с Чернобогом; здесь он поставил на кон свою жизнь, чтобы вынудить старика присоединиться к ним в последнем, обреченном мошенничестве Среды. Свежий ветер из окна разгонял застоявшийся воздух.
Вошла Зоря Утренняя с деревянным подносом в руках. На подносе стояли эмалированная чашечка черного кофе, от которого шел пар, а подле нее – блюдце маленьких печений с шоколадной стружкой. Поднос она поставила на стол перед Тенью.
– Я снова встретился с Зорей Полуночной, – сказал он. – Она пришла ко мне в подземном мире и подарила мне луну, чтобы та освещала мне путь. А еще она что-то взяла у меня. Вот только я не помню что.
– Ты ей нравишься, – ответила Зоря Утренняя. – Она столько видит снов. И она хранит всех нас. Она такая храбрая.
– А где Чернобог?
– Он говорит, от весенней уборки ему не по себе. Он ходит за газетами, сидит в парке. Покупает сигареты. Возможно, сегодня он не вернется. Тебе не нужно ждать. Почему бы тебе не уйти? Вернешься завтра.
– Я подожду, – сказал Тень.
Никакое волшебство его тут не держало. Все дело в нем самом. Это последнее, что неизбежно должно было случиться, а когда оно произойдет, ну, тогда он уйдет отсюда по собственной воле. После этого больше не будет никаких обязательств, никаких больше тайн, никаких больше призраков.
Он отпил обжигающего кофе, такого же черного и сладкого, каким его запомнил.
Из коридора донесся низкий мужской голос, и Тень выпрямился на диване, расправил плечи. Он порадовался, заметив, что руки у него не дрожат. Дверь отворилась.
– Тень!
– Привет, – отозвался он, но остался сидеть. Чернобог вошел в комнату. В руках у него была свернутая «Чикаго Сан», которую он положил на кофейный столик. Потом с мгновение поглядел на Тень и нерешительно протянул руку. Они обменялись рукопожатием.
– Я пришел, – сказал Тень. – У нас был уговор. Ты свое слово сдержал. Теперь мой черед.
Чернобог кивнул, но лоб его собрался складками. Солнце поблескивало на седых волосах и усах, от чего они казались едва ли не золотыми.
– Это не… – Он замолк. – Может, тебе лучше уйти? Неудачное время.
– Не торопись, – сказал Тень. – Я готов.
– Глупый ты мальчишка, – вздохнул Чернобог. – Сам-то ты это знаешь?
– Наверное.
– Ты глупый мальчишка. Но на вершине горы ты сделал благое дело.
– Я не мог поступить иначе.
– Возможно.
Из-под старого серванта Чернобог, нагнувшись, вытащил дипломат. Щелкнул замками, каждый из которых открылся с удовлетворенным «ух», Чернобог поднял крышку и, вынув молоток, покачал для пробы в руке. Молоток походил на уменьшенный в размерах молот; деревянная ручка была покрыта старыми пятнами. Он выпрямился.
– Я многим тебе обязан. Большим, чем ты сам можешь предполагать. Благодаря тебе все изменяется. Весна наступила. Настоящая весна.
– Я знаю, что я сделал, – отозвался Тень. – У меня не было выбора.
Чернобог кивнул. Во взгляде его было что-то, чего Тень никогда не видел в нем прежде.
– Я когда-нибудь рассказывал тебе о моем брате?
– О Белобоге? – Выйдя на середину засыпанного пеплом ковра, Тень опустился на колени. – Ты сказал, что очень давно его не видел.
– Да, – согласился старик, занося молот. – Зима была долгой, дружок. Очень долгой. Но теперь зиме приходит конец. – Он медленно покачал головой, будто вспомнил что-то, а потом сказал: – Закрой глаза.
Тень закрыл глаза, поднял голову и стал ждать. Боек у молота был холодным как лед, и лба Тени он коснулся нежно, как поцелуй.
– Тюк! Ну вот, – сказал Чернобог, – дело сделано.
На губах у него возникла улыбка, какой Тень никогда не видел прежде: мирная добродушная улыбка – словно солнечный свет летним днем. Нагнувшись, старик убрал молот в дипломат, а дипломат снова затолкал под сервант.
– Чернобог? – позвал Тень. А потом: – Ты правда Чернобог?
– Сегодня да, – отозвался старик. – К завтрашнему дню тут будет только Белобог. Но сегодня все еще Чернобог.
– Но почему? Почему ты не убил меня, пока мог?
Вытащив из кармана пачку, старик достал из нее сигарету без фильтра, потом снял с каминной полки коробок спичек и закурил. Он как будто глубоко задумался.
– Потому что, – сказал он, помолчав, – кровь есть кровь, а благодарность есть благодарность. Это была долгая, очень долгая зима.
Тень поднялся на ноги. На коленях джинсов остались серые пятна пыли, и он отряхнул их рукой.
– Спасибо, – просто сказал он.
– Не за что, – отозвался старик. – Если захочешь когда-нибудь сыграть в шашки, сам знаешь, где меня искать. На сей раз я стану играть белыми.
– Спасибо, пожалуй, приду, – сказал Тень. – Но скоро меня не жди.
Заглянув в искрящиеся глаза старика, он удивился: неужели они всегда были такого василькового цвета? Он пожал старику руку, и ни один из них не сказал «прощай».
Уходя, он поцеловал Зорю Утреннюю в щеку, склонился над рукой Зори Вечерней и сбежал по лестнице, прыгая через две ступеньки.
