Глава семнадцатая
Все на этом континенте свершается с большим размахом. Климат здесь суров и в жару, и в стужу, виды великолепны, грозы и громы внушают ужас. Общественные возмущения потрясают саму конституцию. Наши собственные промахи, наши проступки, наши потери, наш позор, само наше падение здесь разрастаются до невиданных прежде размеров.
Лорд Карлайл в письме Джорджу Селвину, 1778
О самом важном месте на юго-востоке Соединенных Штатов кричат с сотен крыш ветшающих амбаров по всем Джорджии и Теннесси, вплоть до самого Кентукки. На дороге, петляющей через лес, путник вдруг проезжает мимо прогнившего красного амбара с надписью масляной краской на крыше:
ПОСЕТИТЕ РОК-СИТИ
ВОСЬМОЕ ЧУДО СВЕТА
А на стене обваливающегося коровника неподалеку большими белыми печатными буквами стоит:
УВИДЕТЬ СЕМЬ ШТАТОВ ИЗ РОК-СИТИ
ЧУДО СВЕТА
Все это заставляет водителя поверить, что Рок-Сити – за ближайшим поворотом, а вовсе не в дне пути, на Сторожевой горе, которая стоит у самой границы Джорджии и в нескольких милях к юго-востоку от Чаттануги, в штате Теннесси.
Сторожевую гору нельзя назвать горой в буквальном смысле слова. Она напоминает огромный возвышающийся над равниной холм с плоской вершиной. Когда в эти края пришли белые, здесь жили чикамауга, одно из племен союза чероки. Индейцы чикамауга называли гору Чаттотонуги, что тогда переводилось как «гора, которая поднимается на полпути до небес».
В тридцатых годах девятнадцатого века законодательный акт Эндрю Джексона о перемещении индейцев изгнал законных владельцев с их земель, и солдаты США вынудили их всех до единого, кого смогли поймать, пешком отправиться за тысячи миль на новые индейские территории, туда, где со временем возникнет Оклахома. Чоктоу, чикамауга, чероки, чиксоу отправились по Дороге слез: акт незапланированного геноцида. Тысячи мужчин, женщин и детей умерли в этом пути. Но с победителем не поспоришь.
Легенда гласит: кто владеет Сторожевой горой, тот владеет всей страной. В конце концов, это ведь было священное место, к тому же боевая высота. В Гражданскую войну, Войну Штатов, тут гремело сражение – Битва над Облаками. Это был первый день битвы, а потом силы янки сделали невозможное: не получив приказа, хлынули через Миссионерский хребет и захватили гору. Север захватил Сторожевую гору, и Север выиграл войну.
В недрах Сторожевой горы скрываются туннели и пещеры, многие совсем древние. Сейчас они по большей части заложены, впрочем, некий местный бизнесмен все же откопал подземный водопад, который назвал Рубиновым. Попасть к Рубиновому водопаду можно на лифте. Это аттракцион для туристов, хотя главной достопримечательностью все же остается вершина Сторожевой горы. А именно Рок-Сити.
Рок-Сити начинается декоративным садом: посетители идут по тропинке, которая ведет их среди камней, под камнями, над камнями, между камнями. Они бросают зерно в загон для оленей, переходят подвесной мост и заглядывают в бинокли (стоимость просмотра – четвертак), чтобы увидеть обещанный вид на семь штатов, который открывается в редкие солнечные дни, когда воздух совершенно чист. А оттуда – словно падение в странный ад – тропа уводит посетителей, а их тут ежегодно бывает миллионы, в подземные пещеры, где на них смотрят подсвеченные черным куклы, расставленные в диорамах по волшебным сказкам. Покидая это место, посетители уходят озадаченные, не понимающие, зачем они сюда пришли, что, собственно, они тут видели, и хорошо ли вообще провели время.
Они съезжались к Сторожевой горе со всех Соединенных Штатов. И это были не туристы. Они прибывали на машинах и на самолетах, приезжали на автобусах или по железной дороге или же шли пешком. Кое-кто прилетел – летели они низко и только под покровом ночи. Кое-кто добирался собственными путями под землей. Многие прибыли автостопом, упрашивая подвезти их нервничающих мотоциклистов или водителей грузовиков. Те, у кого были свои машины, видя таких стопщиков в закусочных и на автостоянках и узнавая в них своих, сами предлагали их подвезти.
Они прибывали к подножию Сторожевой горы, запыленные и усталые, задирали головы к вершине поросшего деревьями склона или воображали себе дорожки и сады Рок-Сити.
Они начали прибывать рано утром. Вторая волна появилась на закате. А еще несколько дней они просто съезжались.
Подъехал побитый грузовик, в каких перевозят домашний скарб, высадил несколько усталых с долгой дороги берегинь и русалок – с потекшим макияжем, со стрелками на чулках, с набрякшими веками на опухших глазах.
В рощице у подножия холма престарелый упырь предложил «Мальборо» обезьяноподобному существу со свалявшимся оранжевым мехом. Существо любезно поблагодарило, и они курили, сидя бок о бок в молчании.
На обочине затормозила «тойота превиа», из которых вышли семеро китайцев и китаянок. Одеты они были темные костюмы, какие в некоторых странах носят государственные чиновники средней руки. Один достал блокнот с зажимом и по списку сверил выгружаемый из багажника инвентарь – большие спортивные сумки для гольфа. В сумках скрывались изысканные мечи с лаковыми рукоятями, резные палочки и зеркала. Оружие было посчитано, проверено и роздано под расписку.
Некогда прославленный комик, которого считали давно умершим, выбравшись из ржавого драндулета, принялся снимать одежду: ноги у него были козлиные, а хвост – короткий и тоже козлиный.
Прибыли четверо мексиканцев: сплошь улыбки и черные набриолиненные волосы. Они тут же начали передавать по кругу бутылку, спрятанную в коричневом бумажном пакете, которая содержала горькую смесь тертого шоколада, алкоголя и крови.
Через поля к ним направлялся чернобородый с курчавыми пейсами человечек в пыльном котелке и в талесе с обтрепавшейся бахромой на плечах. В нескольких шагах впереди шагал его спутник, ростом вдвое выше его и цвета серой польской глины: слово, начертанное у него во лбу, означало «жизнь».
Они все прибывали. Подъехало такси, из которого выбрались и принялись топтаться на обочине несколько ракшасов, демонов полуострова Индостан, которые растерянно оглядывались по сторонам, пока не увидели Маму-джи, – закрыв глаза, та шевелила губами, погрузившись в молитву. Она была единственной, кого они здесь знали, и все же, помня былые битвы, они медлили обратиться к ней. Руки Мамы-джи потирали ожерелье из черепов. Ее коричневая кожа начала понемногу чернеть, приобретая стеклянистую черноту агата, черноту обсидиана; рот оскалился, открывая длинные и белые острые зубы. Она открыла все пары огненных глаз и, поманив к себе ракшасов, обняла их, словно приветствовала собственных детей.
Грозы последних дней, на севере и востоке, только накалили атмосферу. Местные комментаторы погоды начали предупреждать о возможных зачатках торнадо, об областях высокого давления, которые отказывались смещаться. Днем тут было тепло, но ночи стояли студеные.
Прибывавшие сбивались без церемоний в группки, объединялись в отряды по национальности, по расе, по темпераменту, даже по подвидам. Все предчувствовали недоброе. Все глядели устало.
Кое-кто разговаривал. Временами слышался смех, но он был приглушенным и спорадическим. Из рук в руки переходили упаковки с банками пива.
Через луг подошло несколько местных мужчин и женщин. Их тела двигались странно и непривычно, а говорили они, когда открывали рты, голосами вошедших в них лоа. Высокий негр вещал голосом Папы Легба, открывателя ворот. А Барон Самди, водун – властитель умерших, забрал себе тело готской девчонки из Чаттануги, возможно, потому, что у нее имелся собственный черный шелковый цилиндр, который лихо кренился теперь на ее шевелюре. Она говорила низким голосом самого Барона, курила огромных размеров сигару и командовала тремя жеде, лоа умерших. Жеде вошли в тела трех братцев средних лет. Эти явились с обрезами и отпускали такие грязные шутки, что только они одни и готовы были над ними смеяться, что они и делали – пронзительно и сипло.
Две безвозрастных женщины чикамауга, в запачканных машинным маслом джинсах и видавших лучшие дни косухах, бродили вокруг, наблюдая за существами и приготовлениями к битве. Временами они показывали пальцем и качали головами. Эти не собирались принимать участия в столкновении.
Показалась и взошла на востоке луна, которой не хватало дня, чтобы стать полной. Поднимаясь, она, казалось, заслонила полнеба, и темный рыжевато-оранжевый шар низко встал над холмами. Катясь по небу, он словно съеживался и бледнел, пока не завис над головой, будто блеклый фонарь.
Много их собрались тут в ожидании у подножия освещенной лунным светом Сторожевой горы.
Лоре хотелось пить.
Иногда живые горели в ее мыслях подобно свечам, а иногда пылали будто факелы. Поэтому их нетрудно было избегать, а когда надо – найти. Тень на стволе дерева светился странным внутренним светом.
Когда, держась за руки, они гуляли у кладбища в Приозерье, она упрекнула его, мол, он не живой вовсе. Тогда она надеялась увидеть хотя бы искорку неприкрытого чувства. Хоть что-нибудь.
Она помнила, как шла рядом с ним, пытаясь заставить его понять, что она имеет в виду.
Но, умирая на дереве, Тень был совершенно и безвозвратно жив. Она наблюдала за тем, как истекает из него жизнь, и он был настоящим, он притягивал взгляд. И он просил ее остаться с ним, остаться на всю ночь. Он простил ее… Может быть, он простил ее. Это не имело значения. Он изменился, а большего ей и не требовалось.
Тень велел ей пойти на ферму, дескать, там ей дадут напиться. Дом стоял совсем темный, и Лора не могла учуять, есть ли там кто-нибудь. Но он сказал, что там о ней позаботятся. Она толкнула дверь, и та отворилась. Ржавые петли отозвались протестующим скрипом.
Что-то завозилось у нее в левом легком, принялось толкаться и елозить, – Лора едва не закашлялась.
Она стояла в узком коридоре, пыльное пианино почти перегораживало проход. Внутри дома пахло старой плесенью. Лора протиснулась мимо пианино, толкнула дверь и оказалась на пороге обветшалой гостиной, заставленной дряхлой мебелью. На каминной доске горела масляная лампа. В камине вяло тлел разложенный на углях огонь, но Лора не заметила и не почувствовала запаха дыма ни внутри дома, ни снаружи. Тусклое пламя даже не пыталось развеять холод в гостиной, хотя – это Лора согласилась бы признать – дело было, вероятно, не в комнате.
Смерть причинила Лоре боль, хотя эти обида и боль заключались в основном в том, что отсутствовало: воду сменила иссушающая жажда, выжавшая досуха каждую ее клеточку, а могильный холод навсегда лишил ее тепла. Иногда она ловила себя на мысли: не согреют ли ее живое и потрескивающее пламя погребального костра или мягкое, бурое одеяло земли, не утолит ли холодное море ее жажду…
Тут она поняла, что не одна в комнате.
На продавленном пыльном диване сидели, словно неживые, три женщины. Впечатление было такое, будто они манекены, часть причудливой скульптуры. Диван был обтянут побитым молью бархатом тускло-коричневого цвета, который когда-то, лет сто назад, наверное, был ярко-канареечным. Когда Лора вошла в комнату, женщины проводили ее глазами, но ничего не сказали.
Лора даже не знала, что они тут будут. Что-то заизвивалось и упало из ее носовой полости. Вытянув из рукава платок, Лора высморкалась, потом скомкала его и швырнула со всем содержимым в огонь, где он опал, почернел и вскоре превратился в оранжевое кружево. Лора смотрела, как съеживаются, коричневеют и горят черви.
Покончив с этим, она повернулась к женщинам на диване. С тех пор, как она вошла, они даже не пошевелились, ни один мускул не дрогнул в лицах, ни единого волоска не выбилось из пучков.
– Здравствуйте. Это ваша ферма? – спросила Лора.
Самая крупная из трех кивнула. Руки у нее были очень красные, а выражение лица невозмутимое.
– Тень… тот парень, что висит на дереве… он мой муж. Он сказал, чтобы я вам сказала, чтобы вы дали мне воды.
Что-то крупное шевельнулось у нее в желудке. Поерзало, потом затихло.
Самая меньшая, ноги которой не доставали до пола, осторожно сползла с дивана и засеменила прочь из комнаты.
Лора услышала, как в глубине дома открывается и закрывается дверь. Затем снаружи донеслась череда громких скрипов и скрежетов, за каждым из них следовал плеск воды.
Вскоре коротышка вернулась, неся коричневый глиняный кувшин. Кувшин она осторожно поставила на стол, а потом отступила к дивану. Она села, заелозила, подрагивая, пока не оказалась вновь вровень со своими сестрами.
– Спасибо.
Лора подошла к столу, оглядывая его в поисках чашки или стакана, но не нашла ничего. Пришлось взять кувшин, который был тяжелее, чем казался с виду. Вода в нем была совершенно прозрачной.
Лора подняла его к губам и начала пить.
Ей подумалось, что это вода холоднее, чем вообще может быть, не замерзая, жидкость. Она заморозила ее язык, зубы, глотку. И все же Лора не могла остановиться: она пила, чувствуя, как вода замораживает ей желудок и кишки, ее сердце и вены.
Женщины наблюдали за ней бесстрастно. С самой своей смерти Лоре не шли на ум сравнения: вещи или были или их не было. Но сейчас, глядя на женщин на диване, она вдруг подумала о судьях, об ученых, наблюдающих за подопытным животным.
Ее пробила дрожь, крупная и внезапная. Лора протянула руку, чтобы опереться о край стола, но стол ускользал и подпрыгивал и едва не убежал из-под пальцев. Стоило ей опустить пальцы на стол, как она начала блевать. Изо рта у нее извергались желчь и формалин, многоножки и черви. А потом она почувствовала, как расслабились сфинктеры: все, что было в ее теле, с силой выходило из него жижей. Она бы закричала, если бы смогла; но пыльные доски пола надвинулись на нее так быстро и больно, что, если бы она дышала, выбили бы из нее дух.
Время нахлынуло на нее волной, заполнило, как вода, завертелось песчаной бурей. Тысячи воспоминаний разом закружились перед ней: вот она потерялась в универмаге за неделю до Рождества и отца нигде не видно; а вот она сидит у бара в «Чи-Чи», заказывает клубничный дайкири, рассматривает своего «партнера вслепую», огромного и серьезного мужчину-дитя, и раздумывает, а как он умеет целоваться; вот она в машине, которая тошнотворно подпрыгивает и скользит, и Робби кричит на нее, пока железный столб не останавливает, наконец, машину, но не пассажиров…
Вода времени, поднятая из родника судьбы, Источника Урд – вовсе не живая вода. Даже не совсем вода. И все же она питает корни мирового древа. И нет другой такой воды.
Когда Лора очнулась в пустом доме, ее била дрожь, а дыхание и в самом деле клубилось облачком в студеном утреннем воздухе. На тыльной стороне ладони темнела, расплывшись мокрым ярко-красным пятном, царапина. Лизнув ее, Лора почувствовала на губах кровь.
И она знала, куда ей теперь идти. Она напилась воды времени из родника судьбы. Мысленным взором она видела перед собой гору.
Лора слизала кровь с руки, восхищенно улыбнувшись при виде тонкой пленки слюны, и вышла из дома.
После недавних бурь, словно бичом исхлеставших южные штаты, стоял мокрый мартовский день, не по сезону холодный. Настоящих туристов в Рок-Сити на Сторожевой горе было немного. Рождественские гирлянды сняли, а волны летних посетителей еще не начали прибывать.
И все же наверху сновали люди. Утром даже подошел туристический автобус, из которого высыпала дюжина мужчин и женщин с великолепным загаром и белозубыми улыбками лидеров. Они выглядели как дикторы новостей, и можно было даже представить себе, что в них есть что-то от фосфорных точек: двигаясь, они словно слегка расплывались. На передней стоянке Рок-Сити был припаркован черный «хамви».
Телевизионщики решительно прошагали через Рок-Сити и расположилась у балансирующей скалы, где принялись переговариваться приятными рассудительными голосами.
Они были не единственные в этой волне посетителей. Тот, кто ходил тогда по дорожкам Рок-Сити, мог бы заметить людей, похожих на кинозвезд, и тех, кто смутно походил на инопланетян, и большую группу тех, кто более всего соответствовал представлению о том, как должен выглядеть человек, а не тому, как он выглядит в реальности. Вы, возможно, увидели бы их, но, вероятнее всего, попросту бы их не заметили.
Они прибыли в Рок-Сити в длинных лимузинах и юрких спортивных машинах или в габаритных фургончиках со спортивной подвеской. Многие были в солнечных очках, как знаменитости, которые по обыкновению носят черные очки и в помещении и на улице и крайне не любят снимать их или же долго мешкают, если их к тому принудят. Были тут загары, пиджаки, цветные линзы, улыбки и нахмуренные лбы. Всех размеров и обликов, всех возрастов и стилей.
Объединяло их общее впечатление, словно вид каждого из них говорил: «вы знаете, кто я» или, может быть, «вы должны знать, кто я». У них было всё: манеры, особый взгляд, уверенность в том, что мир существует для них и раскрывает им объятия, и что повсюду их встречает одно лишь обожание.
Толстый мальчишка шаркал между ними с видом человека, который, будучи начисто лишен навыков общения, сумел добиться успеха, какой ему и не снился. Его черное пальто хлопало на ветру.
Нечто, стоявшее у прилавка с безалкогольными напитками во «Дворе Матушки Гусыни», кашлянуло, чтобы привлечь его внимание. Оно было массивным, и из головы и кончиков пальцев у него торчали жала скальпелей. Лицо было зловредное, будто раковая опухоль.
– Могучая будет битва, – сказало нечто вязким голосом.
– Никакой битвы не будет, – ответил ему толстый мальчишка. – Нам предстоит тут чертова смена парадигм. Большой шухер. От модальностей вроде «битвы» попахивает Лао-цзы.
Раковая опухоль только посмотрел на него.
– Ждем, – вот и все, что сказал он в ответ.
– Как хочешь. Я ищу мистера Мира, ты его не видел?
Раковая опухоль почесал в затылке скальпелем, выпятив в задумчивости пораженную опухолью нижнюю губу, потом кивнул:
– Вон там.
Не поблагодарив, толстый мальчишка ушел в указанном направлении. Раковая опухоль подождал в молчании, пока он не скрылся из виду.
– А битва-то будет, – сказал он женщине, чье лицо было размазано фосфорными точками.
Та кивнула и придвинулась ближе.
– Ну и что вы чувствуете в связи с этим? – спросила она сочувственным тоном.
Раковый моргнул, а потом начал рассказывать.
«Форд-эксплорер» Города имел систему глобальной ориентации, небольшое устройство, которое ловило спутниковые сигналы и выводило на экранчик с картой точное местоположение машины, и все равно Город сбился с пути на проселочных дорогах к югу за Блэксбургом: дороги как будто не имели ничего общего с путаницей линий на экранчике. Наконец он остановил машину на деревенском проселке, опустил стекло и спросил у белой толстухи, которую тащил на утреннюю прогулку огромный волкодав, как проехать к ферме Ясень.
Кивнув, она указала в сторону и даже что-то сказала. Город не понял, что она говорила, но все равно поблагодарил и, подняв стекло, поехал примерно в указанном направлении. Так он колесил еще минут сорок по одной грунтовой дороге за другой, и ни одна не была искомой. Город начал жевать нижнюю губу.
– Слишком стар я для такой работенки, – сказал он, наслаждаясь фразой, которая словно вобрала в себя всю усталость кинозвезды от мира.
Ему было под пятьдесят. Большую часть жизни он проработал в правительственных органах, известных только по аббревиатурам, и оставил ли он лет десять назад правительственную службу, сменив ее на работу в частном секторе, оставалось неясным: бывали дни, когда он думал, что так оно и есть, а бывали – совсем наоборот. Как бы то ни было, только простаки с улицы верят, будто тут есть какая-то разница.
Он почти готов был бросить поиски фермы, когда, поднявшись на холм, увидел на воротах написанную от руки табличку. На ней значилось просто – как ему и сказали – «ЯСЕНЬ». Он остановил «форд-эксплорер», вылез и распутал проволоку, удерживавшую вместе створки ворот. Потом снова сел машину и заехал внутрь.
Это как варить лягушку, подумал он. Кладешь лягушку в воду, а затем крутишь газ. И к тому времени, когда лягушка заметит, что дело нечисто, она уже сварилась. Мир, в котором он теперь работал, был слишком уж непонятным. Никакой твердой почвы под ногами; и вода в горшке злобно кипит.
Когда его перевели в агентство, все казалось совсем простым. А теперь все стало – нет, не запутанным, решил он, – только странным. В два часа утра его вызвал к себе мистер Мир, чтобы дать новое задание.
– Поняли? – спросил мистер Мир, протягивая ему нож в ножнах из черной кожи. – Срежьте мне ветку. Всего в пару футов, больше не надо.
– Есть, сэр, – ответил он, а потом спросил: – А для чего я это делаю, сэр?
– Потому что я вам сказал, – скучным голосом ответил мистер Мир. – Найдите дерево. Выполните задание. Встретитесь со мной в Чаттануге. Времени не теряйте.
– А как насчет мудака?
– Тени? Если увидите, обходите стороной. И пальцем его не трогайте. Даже не заговаривайте с ним. Я не хочу, чтобы вы превратили его в мученика. В нынешней операции мученикам места нет.
Тут он улыбнулся своей странной улыбкой, не губы, а сплошные шрамы. Мистера Мира легко позабавить – мистер Город не раз это замечал. В конце концов, веселился же он, изображая шофера в Канзасе.
– Послуш…
– Никаких мучеников, Город.
И Город кивнул, забрал нож в ножнах и затолкал поглубже нараставшую в нем ярость.
Ненависть к Тени стала частью мистера Города. Засыпая, он видел серьезное лицо Тени, видел улыбку, которая не была улыбкой – от того, как Тень улыбался, не улыбаясь при этом, Городу хотелось заехать кулаком ему в живот – и даже засыпая, он чувствовал, как стискиваются у него челюсти, как сжимает виски и огнем горит глотка.
В объезд заброшенного дома он вывел «форд-эксплорер» на луг, поднялся на взгорок и увидел дерево. Машину он остановил чуть поодаль и выключил мотор. Часы на приборной доске показывали 6:38 утра. Оставив ключи в замке зажигания, он направился к ясеню.
Дерево было огромным, оно словно существовало в собственной шкале измерений. Город не мог бы сказать, сколько в нем метров – пятьдесят или две сотни. Кора у него была серой – цвета хорошего шелкового шарфа.
К стволу дерева паутиной веревок был привязан голый человек, так что ноги его болтались в метре от земли, и что-то, завернутое в простыню, лежало у корней. Только проходя мимо, Город сообразил, что это, и тронул простыню ногой. Из складок на него поглядела искореженная половина лица Среды.
Город обошел сзади толстый ствол, подальше от слепых глаз усадьбы, потом расстегнул ширинку и пустил струю на серую кору. Оправившись, он вернулся к дому, нашел у стены раздвижную деревянную лесенку и отнес назад к дереву, где осторожно прислонил к стволу. А потом полез вверх.
Тень обвис на веревках. Город спросил себя, жив ли он еще: грудь его не поднималась и не опускалась. Мертвый или полумертвый – значения не имело.
– Привет, мудак, – произнес Город.
Тень не шелохнулся.
Город вскарабкался на лестницу и достал нож. Потом отыскал небольшую ветку, которая как будто подходила под описание мистера Мира, и отрубил ее у основания ножом: до половины отпилил, а потом отломал рукой. Палка получилась дюймов тридцать длиной.
Он убрал нож в ножны и принялся спускаться с лесенки. Поравнявшись с Тенью, он помедлил.
– Господи, как же я тебя ненавижу, – сказал он.
Как бы ему хотелось просто вытащить пушку и пристрелить придурка, но он знал, что нельзя. А потому он только ткнул в сторону висящего палкой, словно ударил копьем. Это был инстинктивный жест, в который вылились все накопившееся в Городе разочарование и ярость. Он вообразил себе, что в руках у него копье, которое он с наслаждением поворачивает в животе Тени.
– Ладно, – сказал он. – Пора двигать отсюда.
А потом подумал: «Беседа с самим собой – первый признак безумия». Он спустился еще на несколько ступенек, после чего просто спрыгнул на землю. Поглядев на палку у себя в руках, Город почувствовал себя ребенком, размахивающим палкой будто копьем или мечом. «Я мог бы срезать палку с любого дерева. И вовсе не обязательно с этого. Кто бы, черт побери, узнал?»
А потом подумал: «Мистер Мир бы узнал, вот кто».
Он отнес лестницу назад к дому. Углом глаза он уловил какое-то движение и потому заглянул в окно, но увидел только темную комнату, заваленную сломанной мебелью, усыпанную обрывками обоев, и на мгновение ему показалось, он различил трех женщин, сидящих на диване в темной гостиной.
Одна из них вязала. Другая смотрела прямо на него. А третья как будто спала. Женщина, глядевшая на него, вдруг начала улыбаться, огромная усмешка словно расколола ее лицо от уха до уха. Потом она подняла палец и коснулась им шеи – мягко провела из стороны в сторону.
Вот что, как ему показалось, он видел в той пустой комнате, в которой, когда он присмотрелся внимательнее, не оказалось ничего, кроме старой гниющей мебели, пыли и засиженных мухами эстампов. Там не было ни души.
Город потер глаза.
Он вернулся к коричневому «форд-эксплореру» и бросил прут на пассажирское сиденье, обтянутое белой кожей. Потом повернул ключ в замке зажигания. Часы на приборной доске показывали 6:37 утра. Город нахмурился и сверился с наручными часами, которые, мигнув, показали 13:58.
«Чудесно, – подумал он, – я провел на этом дереве или восемь часов, или минус одну минуту».
Так он и подумал, однако предпочел считать, что и те и другие часы вдруг разом решили сбиться.
Тело Тени на дереве начало кровоточить. Рана была у него в боку. Кровь вытекала из нее – медленная, густая и черная, как патока.
Тучи скрыли вершину Сторожевой горы.
Устроившись в стороне от основного лагеря у подножия горы, Белая стала лениво наблюдать за холмами на востоке. На левом запястье у нее был вытатуирован браслет голубых незабудок, и теперь она рассеянно потирала его большим пальцем правой.
Еще одна ночь прошла и сменилась утром, и все равно ничего. Опоздавшие все прибывали и прибывали – по одному или по двое. Минувшей ночью объявилось несколько существ с юго-востока, в том числе два маленьких мальчика ростом с яблоньку и что-то, что она едва разглядела, но что напоминало отрубленную голову размером с «фольксваген»-букашку. Все трое исчезли среди деревьев у подножия.
Никто им не докучал. Внешний мир как будто даже не замечал их присутствия: Белая воображала, как туристы в Рок-Сити пялятся на них через бинокли по четвертаку, смотрят прямо на пестрый табор существ и людей у подножия горы, и не видят ничего, кроме деревьев, кустов и валунов.
Холодный рассветный ветерок принес запах походного костра, смешанный с вонью подгоревшего бекона. Кто-то в дальнем конце лагеря заиграл на губной гармошке, и музыка заставила ее непроизвольно улыбнуться и поежиться. На дне рюкзака лежала книга, и она только и ждала рассвета, чтобы почитать.
В небе, чуть ниже туч, возникли две точки: маленькая и покрупнее. Ветер бросил в лицо Белой несколько капель дождя.
Со стороны лагеря подошла босоногая девочка. Остановившись у дерева, она подобрала юбку и присела. Когда она закончила, Белая окликнула ее. Девчонка подошла ближе.
– Доброе утро, госпожа, – поздоровалась она. – Битва вскоре начнется.
Кончик розового язычка прошелся по алым губам. К плечу девчонки кожаным шнурком было привязано черное вороново крыло, а еще на одном шнурке на шее висела воронья лапка. Голые руки были все в синих татуировках, в которых линии свивались в сложные орнаменты и изысканные узлы.
– Откуда ты знаешь?
Девчонка усмехнулась:
– Я Маха, Маха Морриган. Когда надвигается война, я чую ее в воздухе. Я богиня войны, и я говорю, что сегодня прольется кровь.
– А-а, – отозвалась Белая. – Ладно. Как скажешь.
Она следила за малой точкой в небе, которая перекувырнулась, нырнула и стала камнем падать к ним.
– И мы будем биться, и будем убивать, всех до единого перебьем, – продолжала девчонка. – А головы заберем как трофеи войны, а их глаза и тела достанутся воронам.
Точка превратилась в птицу, парившую, расправив крылья, в порывах утреннего ветра в вышине. Белая склонила голову набок.
– Это сокровенное знание богини войны? – поинтересовалась она. – Кто победит и все такое? Кому чья достанется голова?
– Нет, – покачала головой девчонка. – Я просто чую битву, вот и все. Но мы победим? Ведь правда? Нам ведь надо победить. Я видела, что они сделали со Всеотцом. Или мы, или они.
– Ага, – отозвалась Белая. – Наверное, так.
В предрассветных сумерках девчонка улыбнулась и ушла назад в лагерь. Опустив руку, Белая коснулась зеленого ростка, травинки, проклюнувшейся из земли. И от ее прикосновения росток вытянулся, раскрылся, развернулся и преобразился, и под рукой у нее оказался зеленый бутон тюльпана. Когда поднимется солнце, цветок раскроется.
Белая поглядела на спустившегося с неба ястреба.
– Я могу тебе помочь? – спросила она.
Ястреб покружил футах в пятнадцати у нее над головой, потом медленно-медленно скользнул вниз и приземлился неподалеку. И поглядел на нее безумным взором.
– Здравствуй, дружок, – улыбнулась Белая. – Как же ты выглядишь на самом деле, а?
Переступая с лапы на лапу и подпрыгивая, ястреб неуверенно придвинулся ближе, и вот он уже не ястреб, а молодой человек. Юноша поглядел на нее, потом уставился себе под ноги в траву.
– Ты? – сказал он. Его взгляд рыскал повсюду – в небе, в траве, устремлялся к кустам. Только не на нее.
– Я, – сказала она. – Что такое со мной?
– Ты. – Он остановился, словно пытаясь собраться с мыслями; по его лицу промелькнула череда странных гримас. «Он слишком долго пробыл птицей, – подумала Белая. – Он забыл, как быть человеком».
Наконец он сказал:
– Пойдешь со мной?
– Может быть. А куда ты хочешь, чтобы я пошла?
– Человек на дереве. Ты нужна ему. Призрачная рана у него в боку. Кровь полилась, потом перестала. Думаю, он умер.
– Надвигается война. Я не могу просто так убежать.
Голый юноша промолчал, только переступил с ноги на ногу, похоже, не зная, как держать равновесие, словно он привык отдыхать в воздухе или на качающейся ветке, а не на твердой земле. Потом он сказал:
– Если он умер насовсем, все кончено.
– Но битва…
– Если он потерян, не важно, кто победит.
Безумец выглядел так, словно ему нужны были одеяло, чашка сладкого кофе и кто-нибудь, кто увел бы его в теплый дом, где он мог бы дрожать и лепетать, пока не вернет себе разум. Локти он неловко прижимал к бокам.
– Где это? Неподалеку?
Он уставился на тюльпан и покачал головой:
– Далеко-далеко.
– Что ж, – ответила она, – я нужна здесь. Я не могу просто взять и уйти. Как по-твоему, я туда попаду? Знаешь ли, я не умею летать, как ты.
– Нет, – сказал Гор. – Ты не умеешь. – Тут он поднял на нее серьезные глаза и указал на другую точку, которая до того кружила над ними, а теперь ринулась вниз с темнеющих туч, все увеличиваясь в размерах. – Вот он умеет.
Еще несколько часов бессмысленного кружения по проселкам – и Город возненавидел систему глобального ориентирования так же, как ненавидел Тень. Впрочем, ненависть не греет. Он думал, что тяжело было отыскать дорогу на ферму, к гигантскому серебристому ясеню; уехать с фермы было намного труднее. Не важно, какой дорогой он ехал, в каком направлении гнал машину по узким деревенским дорогам – петляющим виргинским проселкам, которые, наверное, начали свою жизнь как оленьи тропы и путь к водопою коров, – рано или поздно он все равно оказывался у ворот с рукописной табличкой «ЯСЕНЬ».
Безумие какое-то, правда? Надо всего-то вернуться тем же путем, сворачивать вправо всякий раз, где по дороге сюда он поворачивал налево, и наоборот.
Только именно это он и проделал в прошлый раз, и вот снова она – проклятая ферма. Надвигались тяжелые грозовые тучи, быстро темнело, казалось, на дворе глубокая ночь, а вовсе не утро, а ехать ему еще далеко. Такими темпами он доберется до Чаттануги не раньше полудня.
Мобильник раз за разом выдавал сообщение «Вне зоны действия сети». На раскладной карте, которая на всякий случай лежала в бардачке, были обозначены только шоссе, федеральные трассы и настоящие автострады: помимо этого, на взгляд картографов, ничего больше не существовало.
Вокруг ни души, спросить дорогу не у кого. Дома стояли далеко от проселков, и ни в одном не горел приветливый свет. А теперь еще и стрелка горючего приближалась к отметке «Ноль». Послышался рокот отдаленного грома, и одинокая дождевая капля тяжело разбилась о лобовое стекло.
И тут Город увидел женщину, которая шла по обочине дороги, и понял, что непроизвольно улыбается.
– Слава богу, – сказал он вслух и притормозил, поравнявшись с ней. Он опустил стекло: – Мэм? Прошу прощения. Я, кажется, сбился с пути. Не могли бы вы сказать мне, как отсюда проехать на восемьдесят первую трассу?
Заглянув в машину через открытое окно со стороны пассажира, незнакомка сказала:
– Знаете, боюсь, я не смогу этого объяснить. Но если хотите, могу показать.
Она была бледная, с длинными и мокрыми от дождя волосами.
– Полезайте. – Город не медлил ни минуты. – Прежде всего нам надо купить солярки.
– Спасибо, – сказала женщина. – Мне нужно было, чтобы меня подвезли. – Глаза у нее были на удивление голубые. – Тут палка на сиденье, – недоуменно продолжила она, открыв дверцу.
– Просто перебросьте ее назад. Вы куда направляетесь? – спросил он. – Леди, если вы сможете показать мне бензоколонку и как выехать на трассу, я довезу вас прямо до входной двери.
– Спасибо большое. Но думаю, мне дальше, чем вам. Было бы неплохо, если бы вы высадили меня на трассе. Может, там меня возьмет какой-нибудь грузовик.
И она улыбнулась – кривой, нерешительной улыбкой. Улыбка и сделала дело.
– Мэм, – объявил Город, – я довезу вас лучше любого грузовика. – Город чувствовал запах ее духов: крепкий и тяжелый, навязчивый аромат, словно магнолии или сирени, но ему это даже понравилось.
– Мне нужно в Джорджию, – сказала она. – Это далеко.
– Я еду в Чаттанугу. Подвезу вас, сколько смогу.
– М-м-м-м, – протянула она. – Как вас зовут?
– Звать меня Мак, – сказал мистер Город. Заговаривая с женщинами в барах, он иногда добавлял: «А те, кто знает меня получше, зовут меня Биг Мак». Но это могло и подождать. У них впереди долгая дорога, они проведут много часов рядом и еще успеют познакомиться. – А вас?
– Лора.
– Ну, Лора, – сказал он. – Уверен, мы подружимся.
Мистера Мира толстый мальчишка отыскал в Радужной Комнате – огороженном участке тропы, где стекла были затянуты красной, желтой и зеленой пленкой. Мистер Мир нетерпеливо расхаживал от окна к окну, посматривая по очереди на золотой мир, красный мир, зеленый мир. Волосы у него были рыжевато-оранжевые и стриженные под ежик. На плечах висел дождевик «барбери».
Толстый мальчишка кашлянул. Мистер Мир поднял глаза.
– Прошу прощения? Мистер Мир?
– Да? Все идет по плану?
У толстого мальчишки пересохло во рту. Он облизнул губы.
– Я все устроил. У меня нет подтверждения от вертолетчиков.
– Вертолеты будут здесь, когда понадобится.
– Хорошо, – сказал толстый мальчишка. – Хорошо.
Он стоял, не говоря больше ни слова, но и не уходил. На лбу у него красовался синяк.
Некоторое время спустя мистер Мир спросил:
– Могу я для вас что-то сделать?
Пауза. Сглотнув, мальчишка кивнул:
– Есть еще кое-что. Да.
– Вы предпочли бы обсудить это в более уединенном месте?
Мальчишка снова кивнул.
Мистер Мир повел его на командный пункт: в сырую пещеру, украшенную диорамой, на которой пьяные эльфы гнали самогон с помощью перегонного куба. Табличка на дверях предупреждала туристов, что пещера закрыта на реконструкцию. Оба сели на пластиковые стулья.
– Чем я могу вам помочь? – спросил мистер Мир.
– Да. О'кей. Ладно, две вещи, о'кей. Во-первых. Чего мы ждем? И во-вторых… Второе сложнее. Послушайте. У нас есть пушки. Так. У нас есть минометы. У них. У них, черт побери, мечи и ножи и сраные молоты и каменные топоры. И вроде как железяки. А у нас-то самонаводящиеся боеголовки.
– Которые мы не собираемся пускать в ход, – напомнил мистер Мир.
– Это я знаю. Вы уже говорили. Это же можно сварганить. Но. Послушайте, с тех пор как я пришлепнул ту суку в Лос-Анджелесе, я… – Он замолчал и скривился, словно не хотел продолжать.
– В затруднении?
– Да. Хорошее выражение. В затруднении. Как интернат для трудных подростков. Смешно. Да.
– И что именно вас тревожит?
– Ну, мы сражаемся и побеждаем.
– И это источник ваших тревог? Я бы считал это основанием для радости и триумфа.
– Но. Они же все равно вымрут. Они почтовые голуби. Они сумчатые волки. Да? Кому до них дело? А так выйдет бойня.
– А-а. – Мистер Мир кивнул.
Он въезжает. Это хорошо. Толстый мальчишка обрадованно сказал:
– Послушайте, я не один так думаю. Я поговорил с ребятами с «Радио Модерн», и они руками и ногами за то, чтобы уладить все миром. А Нематериальные активы склоняются к тому, чтобы предоставить все рыночным силам. Я тут. Ну, знаете. Голос разума.
– И то верно. К несчастью, у меня есть информация, которой вы не обладаете.
Снова эта расходящаяся шрамами улыбка. Мальчишка моргнул.
– Мистер Мир? – спросил он. – Что случилось с вашими губами?
Мир вздохнул:
– По правде сказать, кое-кто однажды зашил их. Давно это было.
– Ух ты, ничего себе омерта!
– Да. Хотите знать, чего мы ждем? Почему мы не нанесли удар прошлой ночью?
Толстый мальчишка кивнул. Он потел, но это был холодный пот.
– Мы до сих пор не нанесли удар потому, что я жду палку.
– Палку?
– Вот именно. Палку. И знаете, что я собираюсь сделать с этой палкой?
Покачивание головы.
– Ладно. Вы меня уели. Что?
– Я мог бы вам рассказать, – серьезно ответил мистер Мир. – Но тогда мне пришлось бы вас убить. – Он подмигнул, и напряжение в комнате спало.
Толстый мальчишка захихикал тихим гнусавым смехом в горле и носу.
– О'кей, – прогнусавил он. – Хе. Хе. О'кей. Хе. Усек. Сообщение на планете Техническая принято. Ясно и четко. Секу.
Мистер Мир покачал головой, потом положил руку на плечо толстому мальчишке.
– Вы правда хотите знать?
– А то!
– Ну, – сказал мистер Мир, – раз уж мы друзья, вот вам и ответ: я собираюсь взять палку и бросить ее над сходящимися для битвы армиями. И когда я ее брошу, она превратится в копье. А когда копье полетит над битвой, я прокричу: «Эту битву я посвящаю О́дину».
– Что? – переспросил толстый мальчишка. – Зачем?
– Ради власти, – ответил мистер Мир, скребя подбородок. – И пропитания. Ради того и другого. Видите ли, исход битвы значения не имеет. Важны только хаос и бойня.
– Не понял.
– Давайте я вам покажу. Вот как это будет, – сказал мистер Мир. – Смотри! – Из кармана плаща он вынул нож и единым плавным движением вонзил клинок в складку плоти под подбородком мальчишки и с силой ударил вверх – в самый мозг. – Эту смерть я посвящаю О́дину, – произнес он, когда нож вошел по самую рукоять.
На руку ему пролилось что-то, что не было кровью, в глазах толстого мальчишки затрещали искры. В воздухе запахло паленой изоляцией.
Рука толстого мальчишки конвульсивно дернулась, потом упала. На лице у него застыло выражение недоумения и обиды.
– Только посмотри на него, – возвестил мистер Мир, обращаясь к воздуху. – Он выглядит так, словно только что у него на глазах последовательность нулей и единиц превратилась в стаю пестрых птиц и улетела в небо.
Из пустого скального коридора не ответили.
Мистер Мир взвалил тело себе на плечо, словно весило оно не больше пушинки, открыл диораму с эльфами и свалил труп возле перегонного куба, прикрыв длинным черным пальто. Вечером будет время от него избавиться, подумал он, усмехаясь губами в шрамах: спрятать тело на поле битвы даже слишком просто. Никто ничего не заметит. Всем будет наплевать.
Некоторое время в командном центре царило молчание. А потом хрипловатый голос, который принадлежал вовсе не мистеру Миру, прокашлялся среди теней и произнес:
– Неплохое начало.
