За те месяцы, что ом провел в Вене, Джек почти не имел вестей о сестре. Простясь с нею на Пэддингтонском вокзале, он унес в душе надежду, что дружба, зародившаяся пока она гостила в Лондоне, будет расти и расти; но едва Молли вернулась в Порткэррик, она сразу впала в прежний вежливо-отчужденный тон. Писала она редко, мало и невыразительно, как школьница. А через некоторое время письма совсем перестали приходить.

От того, что в памяти Джека был жив короткий счастливый месяц взаимного доверия, разочарование его оказалось еще горше. Он достаточно глубоко понял сестру, и у него не оставалось сомнений, что она понапрасну губит силы души и ума в гнетущей затхлости Порткэррика и при этом сама сознает, какая там царит скудость мысли, ложь и лицемерие. Довольно было посмотреть на ее лицо, чтобы увидеть, как она неудовлетворена и несчастлива, а у него были тому и другие доказательства. Быть может, если бы не Тео, он сумел бы помочь ей, вырвать ее из дома викария, где самый воздух иссушал душу, или хотя бы поддержал ее в неравной борьбе за какую-то долю независимости, за жизнь более достойную и полезную, не столь ограниченную тесными рамками. Но бедняга Тео, самое кроткое, счастливое и беззаботное существо на свете, ненароком все погубил. Казалось, с первой же минуты он внушил Молли пугливую, но неукротимую неприязнь, — он, Тео, который мигом заводил дружбу с каждой бездомной собакой и на которого за всю его светлую, беззаботную жизнь ни одна живая тварь не посмотрела иначе, как с нежностью.

Из Вены Джек поехал в Эдинбург, где ему предстояло получить ученую степень. Он ее получил вполне достойно, хотя и без особенного блеска, а затем вернулся в Лондон, — здесь он хотел поступить врачом в больницу, и это ему быстро удалось. Да и не приходилось опасаться, что для него не найдется работы: несколько профессоров, знавших его еще студентом, давно обещали замолвить за него словечко, если он захочет практиковать. Ему предложили два места на выбор, и он предпочел то, где жалованья платили меньше, зато можно было большему научиться; к тому же здесь он не обязан был жить при больнице.

Он снял убогую квартирку в Блумсбери и работал, как ломовая лошадь, стараясь заполнить все свое время самозабвенным трудом и уставать до совершенного изнеможения, чтобы не так чувствовать весь ужас и пустоту одиночества. Он был точно человек, который, входя из темного коридора в ярко освещенную комнату, спешит захлопнуть дверь в страхе, как бы за ним не протянула косматые лапы тьма. В свое время Елена спасла его от необоримой власти страха, при ней он исцелился и забыл о своем проклятии; но теперь он остался один — и прежний ужас дотянулся до него ледяными пальцами снов и воспоминаний и застиг его врасплох. За работой Джек ничего не боялся, но ему страшно было встретиться лицом к лицу сразу с двумя врагами — досугом и одиночеством.

А одинок он был бесконечно. Тео отправился в концертное турне по Америке, после чего ему предстояла еще поездка в Австралию и Новую Зеландию; он должен был вернуться только через год. Впрочем, будь он даже в Лондоне, это мало помогло бы Джеку. Словно какая-то тень пала на их дружбу; они все так же искренне и глубоко любили друг друга, но чувство это у Тео омрачалось какой-то тревогой, постоянным внутренним недовольством, а Джек с тайной печалью все яснее понимал, что они слишком разные и он просто не способен понять Тео. Вот Елену он всегда понимал…

В начале марта над Лондоном разбушевалась непогода; ветер, ливень и нежданные холода повлекли за собою много бед и болезней, и в больнице все работали не покладая рук. Однажды поздно вечером Джек устало брел домой под проливным дождем, который так и хлестал длинными плотными жгутами, зловеще поблескивавшими в неверном свете фонарей, и вдруг заметил женщину в мокром насквозь плаще, хлопавшем на ветру, — цепляясь за перила, она брела мимо какого-то подвала. Джек двинулся через улицу, чтобы помочь ей одолеть яростный встречный ветер, но, пока он переходил мостовую, женщина повернула за угол и скрылась из виду.

Наконец он добрался до дому, переоделся во все сухое и сел у дымившего камина, дожидаясь обеда. Должно быть, оттого, что он устал и продрог, ему в этот вечер было труднее, чем обычно, стряхнуть с себя уныние, всегда готовое наброситься на него, как хищный зверь из засады, если он не остережется. Джек сидел, ничего не делая, что случалось с ним очень редко, и слушал, как злобно шипят капли дождя, падая через каминную трубу на раскаленные уголья.

— Вас спрашивала какая-то женщина, — сказала ему хозяйка, внося поднос с едой.

— В такую погоду? Кто же?

— Она не захотела назваться, сказала, что еще зайдет. Она все ходила взад-вперед по улице и дожидалась вас. Похоже, что она совсем больна.

— Больная — и в такой вечер бродит по улице? А как она выглядит?

— Не разглядела я; она вся закутана и промокла до нитки. Чудная какая-то — неряха неряхой, вся в грязи, дрожит, волосы висят космами, а одета как благородная. Мне так думается — она малость не в себе.

— А может быть, с нею несчастье? Наверно, что-то серьезное заставило ее…

С улицы кто-то постучался — неуверенной, дрожащей рукой.

— Это она и есть, — сказала хозяйка. — Впустить ее, сэр?

— Ну конечно.

Женщина вошла, возвестив о себе свистящим шумом мокрого, обвисшего платья, и остановилась, едва переступив порог, там, где было темнее. Хозяйка быстро, подозрительно глянула на нее, покачала головой и вышла. Джек поднялся.

— Как жаль, что в первый раз вы меня не застали, — начал он.

Он не мог рассмотреть посетительницу: она заслонилась рукой, словно свет лампы ослепил ее; но он узнал плащ, который недавно видел на улице.

— Вы совсем промокли, — сказал Джек. — Вы хотели меня видеть…

Он запнулся и отступил на шаг. Женщина медленно двинулась к нему, спотыкаясь и пошатываясь, как слепая. Вода струилась с ее платья, с плаща, с густых волос, в беспорядке упавших на плечи. Она так и не откинула капюшон плаща, но руку опустила, и Джек увидел ее лицо — смертельно бледное, изможденное, почти безумное, и ее открытый ясный лоб.

— Молли! — вскрикнул он.

Молли откинула капюшон и пустыми глазами уставилась на брата. Она беззвучно шевелила губами, не сразу ей удалось заговорить.

— Да, — сказала она наконец, — ты был прав.

— Молли! Как ты…

— Дядя меня выгнал. Ты верно говорил. Я пришла к тебе… Больше некуда. Можно у тебя переночевать… пока я что-нибудь придумаю… устрою… я устала… спать… ничего не вижу…

Она уже не говорила, а бормотала невнятно, чуть слышно. Джек подхватил ее под локоть.

— Сядь. После расскажешь. Ты промокла насквозь, надо скинуть все это и…

Молли словно очнулась и вырвала руку.

— Не сяду, пока ты не поймешь. Может, и ты не пустишь меня в дом… Слушай, он выгнал меня, потому…

— Бог с тобой, девочка, не все ли мне равно! Сними-ка плащ, из него можно выжать ведро воды.

Он уже расстегивал на ней плащ. Вдруг Молли высвободилась, рывком сбросила плащ и шагнула к свету.

— Смотри, — сказала она.

Добрую минуту Джек молча смотрел на нее, и вдруг понял. Она медленно, угрюмо отвернулась и наклонилась за плащом, валявшимся на полу. Джек выхватил у нее из рук эту мокрую тряпку.

— Бедная ты моя! — воскликнул он. — И во власти дяди!..

В порыве нежности и жалости он поднял ее и отнес на диван, покрывая поцелуями ее руки. Но его волнение не нашло отклика, сестра оставалась безучастной в его объятиях и только слегка вздрагивала. Через минуту Джек опомнился.

— Ты совсем закоченела! Надо сейчас же все это скинуть. Подожди, я запру дверь и выйду в спальню, а ты тут у огня переоденешься. Я принесу что-нибудь сухое, придется тебе пока обойтись моим бельем и одеялами. Дай я прежде всего сниму с тебя башмаки. Наверно, придется их разрезать.

Придвинув диван поближе к огню и уложив Молли, закутанную в одеяло, Джек побежал вниз — надо было достать грелку, горячего молока и коньяку. Когда он вернулся, Молли лежала в каком-то оцепенении — это был не обморок и не сон, но она слишком обессилела от холода и усталости и просто не понимала, что ей говорят. Немного погодя ее синие губы слегка порозовели. Она открыла глаза и пристально посмотрела на брата.

— Джек, — сказала она, — ты все понял?

Джек сидел на краю дивана, растирая ей руки. Он наклонился и поцеловал сначала одну руку, потом другую.

— Да, родная.

— И ты… не прогонишь меня?

Он отвел мокрые волосы с ее лба.

— Ну и дурочка! Выпей горячего молока и не говори глупостей.

— Нет, нет! — Молли отстранилась и села, глаза ее лихорадочно блестели. — Ты хочешь быть милосердным, как тетя Сара. Она вчера вступилась за меня… говорила дяде о женщине, взятой в прелюбодеянии, и о кающейся грешнице… Мне не в чем каяться и нечего стыдиться. Ты должен это понять прежде, чем пустишь меня в свой дом. Я вольна распорядиться своей жизнью, и если я предпочла загубить ее и заплатить дорогой ценой…

— Ты расскажешь мне об этом после, дружок. Рассуждения подождут, а ужин ждать не может. Пей, пока не остыло.

Молли жадно схватила чашку и попыталась пить. Но тут впервые самообладание ей изменило. Джек опустился на колени перед диваном, обнимая сестру, и ему казалось, что уже долгие часы она рыдает у него на плече. Наконец она затихла, и он с ласковой непреклонностью заставил ее немного поесть.

— Когда ты ела в последний раз?

— Не… не помню. Вчера. Они узнали днем… кажется… а может, вечером?.. Ах да, было темно. Ночью я искала воды, в поле такой холод, а в горле жгло… От ветра, что ли… Я нашла лужу… но вода отдавала мертвечиной. Все отдавало мертвечиной… и дождь со снегом… голова кружилась… я столько раз падала… оттого у меня и руки исцарапаны…

— И ты всю ночь шла? — Джек сдерживался изо всех сил, голос его прозвучал глухо и хрипло.

— Да… я… к утру добралась до Пенрина, поспела на ранний поезд… знаешь, на тот, дешевый. Повезло, правда? На скорый не хватило бы денег.

— Значит, он выгнал тебя из дому ночью, в такую погоду и без гроша?

— Это потому, что я не стала ему отвечать. Тетя Сара дала мне несколько шиллингов, у нее случайно оказались. Она так плакала, бедная. И у меня было еще полсоверена. На билет не хватило трех пенсов, но у меня нашлись почтовые марки.

— Что это у тебя? — прервал Джек.

На виске у Молли вздулся багровый синяк; если бы удар пришелся дюймом ниже, он мог бы оказаться смертельным. Минуту она медлила в нерешительности, потом молча обнажила правую руку. Ниже локтя темнели пятна — следы пальцев.

— Я… я думаю, он не хотел, — тихо сказала Молли и опустила рукав.

— Он тебя ударил? — спросил Джек как прежде глухим, безжизненным голосом.

— Он старался заставить меня отвечать. Я отказалась сказать ему… кто отец. Мне казалось, он теряет рассудок. Он все повторял: «Кто?» — и вывертывал мне руку сильнее и сильнее. Тогда тетя Сара хотела его остановить… а он сбил меня с ног…

— Хватит, замолчи.

Голос Джека прозвучал так странно, что сестра вскинула голову. Впервые она видела его взбешенным, и слова замерли у нее на губах.

— Не говори больше о дяде, — немного погодя начал Джек, как всегда негромко и спокойно. — Ты ведь знаешь, однажды мы с ним едва не убили друг друга; а теперь мне надо заботиться о тебе. Так что условимся никогда о нем не вспоминать. Сейчас я тебе постелю, родная, а завтра обсудим, как быть дальше.

— Но где же ты будешь спать, если я займу твою комнату?

— Тут, на диване, конечно. Неделю-другую поживем так, а потом подыщем квартиру попросторней. Как только ты немного оправишься, купишь себе, что надо, из платья.

— Но я не могу сесть тебе на шею, Джек. Переночевать тут разок — другое дело, но завтра же мне надо найти какую-нибудь работу.

— Дорогая, найти сразу работу не так-то просто, а если бы и удалось, ты сейчас все равно не в силах работать. Отдохни несколько дней, а там видно будет.

— Ох, ты не понимаешь! Еще целых два месяца… а потом… Как по-твоему, Джек, возьмут меня в приют?

Он похолодел от ужаса.

— Молли, неужели ты меня бросишь?

— А что же, остаться? Быть тебе обузой, пока не родится ребенок? Нет, ни за что!

— Но почему? Значит, тебя там восстановили против меня, что ты не можешь прийти ко мне даже за помощью?

— Как видишь, я пришла. Сама не знаю почему. Я… отчего-то мне казалось, что ты меня не выгонишь. Если бы выгнал, я бы…

— По-твоему, у меня так много в жизни радостей, что я посмею прогнать солнечный луч, если он заглянет в мою конуру? Молли, Молли! Столько лет мне пришлось жить без тебя. И вот ты здесь — и сразу хочешь уйти. Я не могу от тебя отказаться. Останься хоть до тех пор, пока все это не кончится. Потом уйдешь, если уж непременно захочешь, а все-таки я хоть немного побуду с тобой.

— Ты правда хочешь, чтобы я осталась? Тебе это нужно? Или ты просто меня жалеешь? Мне ничьей жалости не надо!

Джек засмеялся и крепко обнял ее.

— Значит, остаешься?

— Погоди! — Молли оттолкнула его, и лицо ее вдруг окаменело. — Если я останусь, обещай, что никогда не спросишь, кто он, и вообще ни о чем не станешь спрашивать.

— Молли, я не стану смотреть в зубы дареному коню! Если он когда-нибудь уведет тебя от меня, я сам увижу, кто он. А если нет…

— Этого не будет. Он меня забыл. Джек снова помрачнел.

— Забыл? И переложил на твои плечи всю…

— Замолчи! — крикнула Молли, и глаза ее сверкнули. — Я его люблю.

Джек наклонил голову и умолк, но внутри у него все кипело.

— Никогда не говори о нем дурно, я сама на это пошла. Он пожелал меня, и я отдалась, я не торговалась, не набивала себе цену, не просила его жениться. Я дала ему радость и расплачиваюсь за это. Почему бы и нет, раз я так хочу? Я знала, что делаю.

Она умолкла, тронула кончиками пальцев разбитый висок.

— Ох, как болит голова! Я даже плохо вижу… Послушай, Джек, если под конец я ослабею и смалодушничаю и стану его винить, не верь ни одному моему слову! Помни это. Мне не на что жаловаться… не на что…

На глазах Молли вдруг выступили слезы. Обеими руками она обхватила шею брата….

— Джек, я такая дрянь! Приплелась к тебе как голодная, бездомная собака, а когда ты меня приютил, еще ставлю тебе какие-то условия.

— Родная, я согласен на любые условия, только не уходи от меня.

— Тогда еще одно условие… ужасное.

Она сжала его руки в своих, горячих, как огонь.

— Обещай, если в мае я умру, а ребенок останется жив, — усынови его, убей, делай что хочешь, но только спаси его от дяди.

Джек торжественно поцеловал ее в лоб.

— Об этом и просить не надо.

— Наверно, тебе и не придется исполнить это обещание. Навряд ли… — Голос ее оборвался. Потом она спокойно договорила: — Нет, надежды мало. Мы, Реймонды, до ужаса выносливы.

— И порой до ужаса одиноки. Постарайся выжить, Молли.

Она внимательно посмотрела на него большими печальными глазами.

— Разве ты уж так одинок? Я думала, что… у тебя есть друзья.

— У меня есть Тео. Но Тео…

Он не договорил и невидящими глазами уставился на огонь. Потом, вздрогнув, очнулся.

— Молли, милая, ты вся дрожишь! И о чем я только думал, почему сразу не уложил тебя в постель!