Часть 2
Пост сдал – пост принял
20 (7) октября 1917 года, 07:00. Петроград, Царскосельский вокзал
Полковник Бережной
Закончилось мое путешествие за так и не состоявшимися вождями Белого движения. Почему не состоявшимися? Да потому что, как я понял, никто из быховских сидельцев теперь и не думает воевать против большевиков. Даже Корнилов, хотя относительно него у меня все же остаются большие сомнения. Уж больно он самолюбив, местами до неадекватности. Да и современники отмечали за ним недостаток стратегического мышления и дальновидности при избытке лишней храбрости и позерства. Фраза из «Хождения по мукам» Толстого: «Не кланяемся, господа, пулям, не кланяемся!» – она ведь тоже не с неба упала. Он весь такой. И еще неизвестно, когда шлея попадет ему под хвост, и что он вдруг надумает отмочить. Надо подсказать ребятам из ведомства Феликса Эдмундовича, чтобы они тщательнее присматривали за Лавром Георгиевичем. И если тот начнет какие-либо шашни с нашими оппонентами, то, конечно, будет жаль, но только он сам будет виноват в случившемся несчастье…
А вообще наша поездка была весьма полезной и познавательной. Правда, Михаилу Дмитриевичу Бонч-Бруевичу пришлось остаться в Могилеве в Ставке Главковерха. Он должен войти в курс всех дел и быть готовым к приезду Фрунзе, чтобы помочь тому на первых порах.
Похоже, что Сталин решил сместить Духонина с поста главнокомандующего. Он все же больше штабник, чем стратег, да и к тому же генерал больно слаб характером и подвержен сторонним влияниям. Пусть преподает в Академии Генерального штаба. Это все же лучше, чем быть поднятым на штыки озверелыми солдатами на перроне вокзала в Могилеве.
Отдельный плюс от этой поездки заключался в том, что я сумел найти общий язык с господами генералами. Да и это было не так сложно сделать. Ну, не были они законченными подонками, подобно Троцкому и его банде. Люди как люди, только потерявшие одномоментно все жизненные ценности.
Деникин и Марков, увидев наши бронетранспортеры, засыпали меня вопросами, живо интересуясь их возможностями и способами применения нашей техники во фронтовых условиях.
– Господа, – прервал я поток генеральского любопытства, – ни одна, даже самая превосходная техника сама по себе войн не выигрывает. Войны выигрываются и проигрываются исключительно людьми. Еще Наполеон говорил, что «во всяком боевом деле три четверти успеха зависит от нравственной стороны, и только одна четверть от материальной».
Генералы возбужденно загудели. После всего случившегося в августе они были единодушны в своем неприятии Временного правительства, но все же и по отношению к нам у них оставались сомнения. Поэтому, Марков немного подумал и сказал:
– Виктор Николаевич, мы вам лично доверяем. Мы видим, что вы преданный России офицер и, так же, как и мы, желаете ей только добра. Только вот одно нам непонятно: почему вы служите большевикам?
– Сергей Леонидович, – ответил я, – мы служим не большевикам, а России. Так уж случилось, что единственной силой, способной вытянуть Россию из того болота, куда она въехала на всех парах после февраля, являются большевики, возглавляемые Сталиным и его соратниками. Это надо принять за аксиому.
Все вы являетесь сторонниками восстановления порядка и дисциплины. Но старый порядок, плохой он или хороший, умер в момент отречения императора Николая Второго. Что было дальше – вы видели сами. Ни одна из существующих политических сил не смогла восстановить в России порядок и найти ту национальную и социальную идею, которая объединила бы нацию.
Возглавляемые Сталиным большевики сильны тем, что они генерируют две мощные идеи: идею социальной справедливости и достойной жизни для всех, а не только для избранных, и идею единой и могучей России. Мы глубоко уверены, что эти идеи нераздельны и могут быть достигнуты только вместе. Кто из вас против того, чтобы каждый в России жил достойно?
Немного подумав, генерал Марков сказал:
– Виктор Николаевич, никто из нас не желает России зла. Мы не против того, чтобы наш народ жил достойно. Но только слишком много разных слов было сказано вашими друзьями. И мы не вполне уверены, можно ли им верить. Господин Ульянов договорился до того, что, дескать, необходимо заменить армию вооруженным народом. Но это чушь, и вы как человек военный прекрасно это должны понимать…
– Я все прекрасно понимаю, Сергей Леонидович, – ответил я, – в том числе и ваши сомнения. Поэтому и не посвящаю вас во все подробности, имеющие отношение к военной тайне. Тогда, в случае чего, мы сможем расстаться вполне друзьями, конечно, если вы не выступите против нас с оружием в руках. Если же вы решитесь на честное и искреннее сотрудничество, то я посвящу вас во все подробности. Ибо все вы здесь люди талантливые, и каждый из вас получит шанс сделать хорошую карьеру в обновленной русской армии.
На этом тема наших вооружений была временно исключена из бесед. До особого, так сказать, распоряжения.
А вот вчера, проезжая Невель, на вокзале я услышал выкрики мальчишки-газетчика:
– Нарком Чичерин вручил ноты протеста послам Франции и Британии! Следует ли ждать разрыва дипломатических отношений с союзниками по Антанте?
Я купил газету и внимательно прочитал информацию о встрече Чичерина с Нулансом и Бьюкененом. Вот оно как! При нынешнем состоянии связи дать ответ на полученную ноту в течение суток в принципе невозможно. Получается, что Сталин решил пойти на открытый разрыв с французами и британцами. Рискованно… Впрочем, с другой стороны, это развязывает нам руки в мирных переговорах с Германией, которые так и так привели бы к тому же результату, так что пусть все идет как должно.
Вот только воевать нам с войсками Антанты пока рановато. А нам надо форсировать заключение мира с Германией. Ведь когда немецкие дивизии, снятые с русского фронта, обрушатся на Париж, то господам из Антанты станет совсем уж не до нас. Тем более что и среди германского командования имеется достаточно умных людей, которые прекрасно понимают то, что война между Россией и Германией взаимно ослабляет эти две великие европейские державы, на радость Англии и Британии. Я вспомнил высказывание гросс-адмирала фон Тирпица: «С какими угодно русскими людьми… я постарался бы ценою значительных уступок заключить любое соглашение, которое действительно развязало бы нам руки против другой стороны. Я не знаю, найдется ли в мировой истории пример большего ослепления, чем взаимное истребление русских и немцев ad majorem gloriam (к вящей славе) англосаксов».
Еще в конце своего правления Николай II начал осторожный зондаж германцев на тему заключения сепаратного мира. Шестого июля 1916 года в Стокгольме состоялась секретная встреча заместителя председателя Государственной думы Протопопова с банкиром Фрицем Варбургом, братом Макса Варбурга, выполнявшим в годы войны специальные поручения немецкого МИДа в Швеции. Варбург в ходе беседы заявил следующее: Англия заинтересована в продолжение войны; Германия же никогда не стремилась к мировому господству и желает установления длительного, прочного мира и свободы для малых наций.
Когда Протопопов задал вопрос о судьбе завоеванных Германией территорий Российской империи – о Польше, Курляндии и Литве, то выяснилось, что Германия не собирается возвращать их России, но вместо этого Россия могла бы получить часть Галиции. Ха-ха, как цинично – вознаграждать противника за счет своего союзника!
Ну, сейчас, после разгрома десантного корпуса под Моонзундом и восьми дней регулярных авианалетов на тылы Восточного фронта, настроение в германском штабе наверняка не радостное. Кроме того, у нас еще есть аргументы за пазухой, которые сделают позицию немцев более уступчивой. Но об этом позже.
Прочитав газету, я показал ее генералам. Они довольно осторожно прокомментировали информацию о встрече Чичерина с послами. Только генерал Марков довольно резко отозвался о союзниках, вспомнив высказывание предшественника посла Нуланса – Мориса Палеолога. Француз заявил буквально следующее: «По культурному развитию французы и русские стоят не на одном уровне. Россия – одна из самых отсталых стран на свете. Сравните с этой невежественной бессознательной массой нашу армию: все наши солдаты с образованием; в первых рядах бьются молодые силы, проявившие себя в искусстве, в науке, люди талантливые и утонченные; это сливки человечества… С этой точки зрения наши потери будут чувствительнее русских потерь».
Вот так вот! Русские для них – быдло, смерть наших солдат ничто, по сравнению с гибелью «сливок человечества».
После этих слов в вагоне сначала наступила мертвая тишина, а потом поднялась настоящая буря:
– Возмутительно! Какая наглость! Вот так союзники!
– А чему вы удивляетесь, господа? Французы смотрят на нас, как на пушечное мясо. Наши бригады во Франции всегда посылались на самые опасные участки фронта, где русские солдаты несли тяжелые потери. Британцы, впрочем, оказались ничем не лучше. Они называют наших солдат «белыми сипаями». Дай им волю, они будут скоро расстреливать их, привязывая к пушкам, как пленных индусов…
– Да-с, господа, – озадаченно произнес генерал Деникин, – с такими союзниками нам и врагов не надо. Теперь и я считаю, что ваш новый министр иностранных дел, или как там у вас он называется – народный комиссар поступил совершенно правильно, высказав этим надутым индюкам все, что им давно уже следовало бы сказать…
– Все так, Антон Иванович, – сказал я, – но беда в том, что эти господа не привыкли, когда с ними разговаривают подобным тоном. Думаю, что надо ждать контрмер. Вот вы, Сергей Леонидович, – обратился я к генералу Маркову, – не подскажете мне, какие гадости могут сделать нам британцы и французы?
– Свои части они вряд ли направят против нас, – задумчиво сказал Марков, – во-первых, их нельзя снять сейчас ни с одного из фронтов, а во-вторых, эти месье и джентльмены привыкли воевать чужими руками. Я полагаю, что британцы и французы попытаются взбунтовать образованный дней десять назад Чехословацкий корпус. Это без малого сорок тысяч штыков, причем в основе первой бригады обстрелянные и имеющие фронтовой опыт бойцы. В корпусе введен французский устав, да и солдаты лично преданы чехословацкому политику Томашу Масарику, а тот находится на содержании у французов. Он даже назвал формируемый корпус «составной частью французской армии». Так что я бы посоветовал вашему руководству обратить особое внимание на чехословаков.
Я прекрасно помнил, что натворили чехи в нашей истории, поэтому кивнул генералу Маркову, подтверждая его рассуждения.
– Кроме того, – добавил я, – на территории России есть еще польский корпус Довбор-Мусницкого. А это еще тысяч тридцать штыков. Причем корпус состоит из людей, относящихся к русским, мягко говоря, далеко не дружелюбно.
– Гм, – прокашлялся генерал Деникин, – я знаком с подобными горячими шляхетскими головами. Как-никак мое детство прошло в Варшавской губернии. Корпус может взбунтоваться. Опасность вполне реальная.
– Вот видите, Антон Иванович, – сказал я, – наши союзники запросто могут подложить нам свинью, так что надо предпринять превентивные меры. При первых же признаках подготовки к мятежу надо разоружить чехословаков и поляков.
Корнилов хотел что-то мне возразить, но промолчал. Я понял, почему… Ведь и Чехословацкий и Польский корпус формировали при активном содействии Корнилова. Можно сказать, что он был крестным отцом этих соединений.
Вот так, обсуждая последние новости, мы доехали до Петрограда. На перроне Царскосельского вокзала нас встретил наркомвоенмор Фрунзе, генерал Потапов и наш неугомонный Александр Васильевич Тамбовцев. Тут же крутились репортеры и тогдашние киношники. Из торжественной встречи бывших быховских сидельцев Васильич решил извлечь максимальный пропагандистский эффект. Я прикинул, какие будут завтра заголовки в газетах: «Большевики освободили генералов-фронтовиков, арестованных Керенским!», «Генералы готовы служить в армии Новой России!»
А вы говорите – вожди Белого движения…
20 (7) октября 1917 года, полдень. Смольный
Капитан Александр Васильевич Тамбовцев
После встречи генералов и полковника Бережного я быстро, можно сказать, на колене написал информационное сообщение о возвращении быховских сидельцев и, передав с нарочным материал для ИТАР и редакции «Правды», отправился в Смольный.
Сегодня мне предстоит информационно осветить весьма любопытное событие. Образно говоря, сражение пауков в банке. А если официально, то это будет обсуждение старой, как дерьмо мамонта, идеи эсеров о создании «однородного социалистического правительства». Во всяком случае, такова была повестка сегодняшнего заседания ВЦИК.
А извлек идею «однородного социалистического правительства» на свет божий Виктор Чернов, лидер партии социалистов-революционеров. Но эта идея была мертворожденной, потому что невозможно представить существование в одном правительстве эсеров (правых и левых), меньшевиков и большевиков. Такое правительство развалилось бы на следующий же день после его формирования.
Ленин поначалу относился положительно к этой идее, но лишь как к тактическому ходу, чтобы совместно выступить против генерала Корнилова, который был опасен всем социалистам. Ну, а потом… Там уж будет как в джунглях: у кого клыки больше и когти острее, тот и останется у власти.
Ну, а теперь, когда большевики бескровно и относительно легитимно взяли власть, оставшиеся за бортом эсеры и меньшевики решили потребовать по своему кусочку пирога. Им тоже захотелось порулить.
Но большевики делиться властью не хотели. И готовились дать бой на заседании ВЦИК. Я уже предупредил Ильича о предательской позиции, которую заняли его соратники по партии – Каменев и Зиновьев. Я ожидал, что Ленин возмутится, услышав мои обвинения в их адрес, но, как ни странно, ошибся. Наклонив лобастую голову и хитро прищурившись, Владимир Ильич посмотрел на меня и, слегка картавя, сказал:
– Товарищ Тамбовцев, я и без вашего предупреждения знал, что товарищи Каменев и Зиновьев пойдут на поводу у наших политических противников. Замечал я за ними и раньше склонность к соглашательству и капитулянству. Да-с, батенька, ненадежные они товарищи. Но что делать, приходилось с ними ладить. Выбор у нас был не такой уж большой. Как говорится, на безрыбье…
– …и сам раком станешь, – ляпнул я. Но, как ни странно, Ленину понравилось мое немного вульгарное продолжение известной народной пословицы. Он заразительно засмеялся и по-дружески похлопал меня по плечу.
– Именно так, товарищ Тамбовцев, именно так, – сказал он, отсмеявшись. – Но мы не доставим им этого удовольствия. Надо будет четко и ясно всем сказать – мы пришли к власти всерьез и надолго!
Заседание ВЦИК началось резким демаршем представителя меньшевиков Феликса Дана. Круглолицый, в пенсне и с усами, чем-то похожий на Леонида Якубовича, этот деятель социал- демократии с ходу набросился на лидеров большевиков, обвиняя их в предательстве идеалов марксизма и узурпации власти.
Ленин довольно спокойно выслушал пламенную речь Дана, попутно делая какие-то пометки в своем блокноте. Потом с таким же спокойствием Ильич выслушал выступление одного из лидеров эсеров Абрама Гоца. Суть его обвинений не намного отличалась от того, что уже сказал Дан.
Потом в поддержку Дана и Гоца выступили, как я уже предупреждал Ленина, Зиновьев и Каменев. Те, правда, своих товарищей по партии ни в чем таком не обвиняли, а больше взывали к солидарности «всех тех, кто когда-то плечом к плечу боролся с кровавым самодержавием». Словом, перепев призывов мультяшного кота Леопольда: «Ребята, давайте жить дружно!»
Ленин слушал выступление Зиновьева и Каменева внешне спокойно. Лишь я, сидевший неподалеку от него, видел, как у него ходили желваки на щеках и раздувались ноздри. После того как Каменев закончил свою арию, Ленин презрительно процедил сквозь зубы: «Проститутка…»
А потом он попросил слова и вышел на трибуну. И вот тут я понял, почему Ильич был единодушно признанным лидером партии. В отличие от Сталина, который был больше практиком и созидателем, Ленин был политиком, рожденным для публичных баталий со своими оппонентами. Это была его стихия.
Не берусь описать словами, каким Ленин был на трибуне, а использую для этого слова его оппонента Льва Троцкого, который сам, кстати, был прекрасным оратором. Вот что писал об Ильиче «демон русской революции»:
«Первые фразы его обычно общи, тон нащупывающий, вся фигура как бы не нашла еще своего равновесия, жест не оформлен, взгляд ушел в себя, в лице скорее угрюмость и как бы даже досада – мысль ищет подхода к аудитории. Этот внутренний период длится то больше, то меньше – смотря по аудитории, по теме, по настроению оратора.
Но вот он попал в зарубку. Тема начинает вырисовываться. Оратор наклоняет верхнюю часть туловища вперед, заложив большие пальцы рук за вырезы жилета. И от этого двойного движения сразу выступают вперед голова и руки. Голова сама по себе не кажется большой на этом невысоком, но крепком, ладно сколоченном, ритмическом теле. Но огромными кажутся на голове лоб и голые выпуклины черепа. Руки очень подвижны, однако без суетливости или нервозности. Кисть широкая, короткопалая, „плебейская“, крепкая. В ней, в этой кисти, есть те же черты надежности и мужественного добродушия, что и во всей фигуре. Чтоб дать разглядеть это, нужно, однако, оратору осветиться изнутри, разгадав хитрость противника или самому с успехом заманив его в ловушку. Тогда из-под могучего лобно-черепного навеса выступают ленинские глаза.
Даже безразличный слушатель, поймав впервые этот взор, настораживался и ждал, что будет дальше. Угловатые скулы освещались и смягчались в такие моменты крепко умной снисходительностью, за которой чувствовалось большое знание людей, отношений, обстановки – до самой что ни на есть глубокой подоплеки. Нижняя часть лица с рыжевато-сероватой растительностью как бы оставалась в тени. Голос смягчался, получал большую гибкость и – моментами – лукавую вкрадчивость.
Но вот оратор приводит предполагаемое возражение от лица противника или злобную цитату из статьи врага. Прежде чем он успел разобрать враждебную мысль, он дает вам понять, что возражение неосновательно, поверхностно или фальшиво. Он высвобождает пальцы из жилетных вырезов, откидывает корпус слегка назад, отступает мелкими шагами, как бы для того, чтобы освободить себе место для разгона, и то иронически, то с видом отчаяния – пожимает крутыми плечами и разводит руками, выразительно отставив большие пальцы. Осуждение противника, осмеяние или опозорение его – смотря по противнику и по случаю – всегда предшествует у него опровержению.
Слушатель как бы предуведомляется заранее, какого рода доказательство ему надо ждать и на какой тон настроить свою мысль. После этого открывается логическое наступление. Левая рука либо снова попадает за жилетный вырез, либо – чаще – в карман брюк. Правая следует логике мысли и отмечает ее ритм. В нужные моменты левая тоже приходит ей на помощь. Оратор устремляется к аудитории, доходит до края эстрады, склоняется вперед и округлыми движениями рук работает над собственным словесным материалом. Это значит, что дело дошло до центральной мысли, до главнейшего пункта всей речи.
Если в аудитории есть противники, навстречу оратору поднимаются время от времени критические или враждебные восклицания. В десяти случаях из десяти они остаются без ответа. Оратор скажет то, что ему нужно, для кого нужно и так, как он считает нужным. Отклоняться в сторону для случайных возражений он не любил. Беглая находчивость не свойственна его сосредоточенности. Только голос его, после враждебных восклицаний, становится жестче, речь компактнее и напористее, мысль острее, жесты резче. Он подхватывает враждебный возглас с места только в том случае, если это отвечает общему ходу его мысли и может помочь ему скорее добраться до нужного вывода. Тут его ответы могут быть совершенно неожиданными – своей убийственной простотой. Он начисто обнажает ситуацию там, где, согласно ожиданиям, он должен был бы маскировать ее.
Когда оратор бьет не по врагу, а по своим, то это чувствуется и в жесте, и в тоне. Самая неистовая атака сохраняет в таком случае характер „урезонивания“. Иногда голос оратора срывается на высокой ноте: это когда он стремительно обличает кого-нибудь из своих, устыжает, доказывает, что оппонент ровнешенько ничего в вопросе не смыслит и в обоснование своих возражений ничего, ну так-таки ничегошеньки не привел. Вот на этих „ровнешеньки“ и „ничегошеньки“ голос иногда доходит до фальцета и срыва, и от этого сердитейшая тирада принимает неожиданно оттенок добродушия.
Оратор продумал заранее свою мысль до конца, до последнего практического вывода, – мысль, но не изложение, не форму, за исключением разве наиболее сжатых, метких, сочных выражений и словечек, которые входят затем в политическую жизнь партии и страны звонкой монетой обращения».
Прошу простить за длинную цитату, но лучше Лейбы Бронштейна я все равно бы не сказал. Одним словом, к концу своей речи Ленин превратил своих оппонентов в воробьиный корм – то есть в навоз, который в эти октябрьские дни густо покрывал булыжник и торцы питерских мостовых.
А вывод, который должны были сделать те, кто требовал для себя места в правительстве, был следующий: «Ваше место у параши!» То есть можете считать себя кем угодно, но работать в аппарате Совнаркома и советских учреждениях вам разрешат лишь как беспартийным чиновникам. Любые поползновения на политическую деятельность для лиц, находящихся на советской службе, закончатся их изгнанием с этой самой службы.
В общем, на сегодняшнем заседании ВЦИК Ленин вбил последний гвоздь в крышку гроба идеи об «однородном социалистическом правительстве». А по окончании заседания Ильич задумчиво-плотоядно посмотрел на потных и бледных Зиновьева с Каменевым. Увидев этот взгляд удава, я понял, что этим деятелям недолго осталось быть в числе руководства партии большевиков…
20 (7) октября 1917 года, 11:00. Петроград, Адмиралтейская набережная, д. 8, наркомат торговли и промышленности
Леонид Борисович Красин
Прошло уже несколько дней с момента назначения меня наркомом. Бывшее министерство торговли и промышленности мне было хорошо знакомо. Ранее я не раз посещал его еще в бытность мою представителем фирмы «Симменс и Шукерт» в России. Многие служащие министерства хорошо меня знали, поэтому и мое вселение в кабинет его главы прошло относительно спокойно.
Сегодня, вскоре после моего прихода на службу, вдруг явился весьма странный визитер. Впрочем, расскажу все по порядку.
Около половины одиннадцатого ко мне в кабинет зашел секретарь и доложил, что в моей приемной находится прибывший из Стокгольма господин Магнус Свенсон, который хотел бы со мной переговорить по личному делу. Эта фамилия мне была хорошо знакома. Со Свенсоном, который был в Швеции одним из служащих тамошнего филиала фирмы «Симменс», мне приходилось не раз встречаться по работе. К тому же сейчас в Стокгольме находились моя супруга, Любовь Васильевна, и три наших дочери. Вполне возможно, что Свенсон привез с оказией от них записку. Поэтому я попросил секретаря пригласить Магнуса Свенсона в мой кабинет.
Но, как оказалось, Свенсон приехал в Петроград по более важным делам. После взаимных приветствий и поздравления меня с назначением на высокий государственный пост, господин Свенсон передал мне конверт, на плотной бумаге которого были написаны, причем по-русски, лишь мои имя и фамилия. Кто был автором этого послания, мой нежданный визитер не знал. Сказал он лишь, что попросили его совершить небезопасную по нынешним военным временам поездку в Петроград люди весьма уважаемые и серьезные. После чего Магнус Свенсон откланялся, пообещав зайти ко мне вечером за ответом на это письмо.
Он ушел, а я еще долго вертел в руках конверт. По моему разумению, дело было явно тайное, а для подобных тайных дел у нас в правительстве существовал отдельный наркомат. Но письмо все-таки было адресовано мне, и я, достав ножик для разрезания бумаги, вскрыл его.
Внутри конверта находились два листка бумаги. Текст был написан по-немецки четким и угловатыми готическим почерком. Но первое, что мне бросилось в глаза, была подпись под этим посланием: Alfred von Tirpitz.
Я сел в кресло и задумался. Конечно, имя гросс-адмирала германского флота мне было хорошо известно. Тирпиц был кумиром многих немцев – в этом я смог убедиться за время проживания в Германии.
Впрочем, я также знал, что из-за разногласий с кайзером Вильгельмом по поводу методов ведения неограниченной подводной войны Тирпиц подал в отставку еще в марте прошлого года. Но влияние при дворе германского императора он не потерял, и если письмо было от него, а пробежав глазами первые строчки, я понял, что это действительно так, то написано оно было как минимум с ведома кайзера. Вот что было в этом письме:
«Уважаемый господин Красин!
Мне стало известно, что Вы назначены на высокий пост министра торговли и промышленности в новом правительстве России. Поздравляю Вас с этим назначением и желаю Вам успехов на новом для Вас поприще.
Хочу сказать, что я всегда был сторонником мирных отношений с Вашей страной, и меня сильно огорчает то, что наши с Вами государства вот уже четвертый год ведут кровопролитную и абсолютно бессмысленную войну.
Я полагаю, что необходимо как можно скорее покончить с этим противостоянием, которое приносит нашим странам лишь огромные людские потери и разрушения. Для этого я хотел бы установить контакт с кем-нибудь из нового правительства России, чтобы обсудить с ним возможности скорейшего окончания военных действий между Россией и Германской империей. Я полагаю, что такая возможность принесет пользу всем.
Понимаю, что Вы не полномочны единолично принимать решения о возможном контакте. Поэтому я буду рад, если вы покажете это письмо главе нового правительства России господину Сталину, а также другим лицам, которые располагают влиянием для того, чтобы принять решение о возможности проведения предварительных консультаций по такому важному для наших стран вопросу, как прекращение военных действий.
Я буду ждать Вашего ответа. Его вы можете передать через господина Свенсона, который найдет способ довести до меня Ваше решение.
С глубочайшим почтением к Вам,
Альфред фон Тирпиц, гросс-адмирал флота Германской империи».
Я положил на стол письмо Тирпица и задумался. Понятно, что это послание было завуалированным приглашением к началу мирных переговоров. Я знал, что война на два фронта истощила Германию, и после вступления САСШ в апреле 1917 года в войну на стороне Антанты, победа стран Центрального блока стала совсем проблематичной. А вот если бы Германии и Австро-Венгрии удалось бы заключить мир с Россией…
Но, как правильно написал Тирпиц, я не имел соответствующих полномочий для принятия таких решений единолично. В первую очередь надо немедленно ознакомить с полученным посланием гросс-адмирала председателя Совнаркома товарища Сталина. Я снял трубку с телефонного аппарата, а потом, немного подумав, положил ее обратно на место. Нет, о таких вещах надо разговаривать только с глазу на глаз. Я позвал своего секретаря и попросил, чтобы он вызвал дежурное авто из гаража Совнаркома.
20 (7) октября 1917 года, 12:30. Петроград, Таврический дворец
Капитан Александр Васильевич Тамбовцев
Сижу себе спокойно, не шалю, никого не трогаю, примус починяю… Вдруг звонок от самого товарища Сталина, и просьба прибыть к нему под его светлые очи как можно быстрее… Что случилось?
Примчался я в Таврический почти бегом – эх, где мои семнадцать лет! В кабинете Сталина уже находились нарком торговли Леонид Борисович Красин, наркоминдел Георгий Васильевич Чичерин и наш нарком внутренних дел и государственной безопасности Железный Феликс. С ходу понимаю, что случилось уж очень что-то серьезное. Поздоровавшись со мной, Сталин протягивает мне письмо, написанное явно не по-русски. Судя по готическим буквам и длинным предложениям, это, скорее всего, письмо из Германии. Ого! От самого Альфреда фон Тирпица. Что же хочет гросс-адмирал?
С трудом разбираю написанное. Все же немецкий язык мне знаком хуже, чем английский, примерно в объеме «читаю со словарем». Видя мои мучения, Леонид Борисович взял послание Тирпица и перетолмачил его на общедоступный русский язык.
– Все ясно, – говорю я, – уничтожение германского десанта у Эзеля и регулярные авиаудары по коммуникациям и командным пунктам германской армии на Восточном фронте стали поводом для написания этого совсем не завуалированного предложения к началу мирных переговоров. Если мне не изменяет память, несмотря на отставку, Тирпиц так и не испортил свои хорошие отношения с кайзером и продолжает часто бывать в его Ставке. Похоже, что это письмо – отнюдь не частная инициатива господина адмирала, а скорее наоборот.
– Я тоже так думаю, – сказал Чичерин, поглаживая свою бородку клинышком, – не далее как вчера у меня состоялся разговор с датским посланником, который намекал на то, что пора бы заканчивать войну и начинать мирную торговлю. Похоже, что настало время собирать камни…
– Да, – произнес Сталин, смеясь глазами и попыхивая папиросой, – придя к власти, мы декларировали скорое окончание войны. Пора уже переходить от слов к делу. Если барышня согласна, то надо ее танцевать, – он посмотрел на Чичерина: – Георгий Васильевич, кого бы вы посоветовали направить в Стокгольм для переговоров?
– Учитывая, что первый возможный контакт будет неофициальным, – сказал наркоминдел, – то, скорее всего, надо направить в Швецию человека, который, с одной стороны, имел бы вес в нашем правительстве, а с другой стороны, не занимал бы никакого официального поста в нем. Следовательно, моя кандидатура отпадает, как и кандидатура товарища Красина. Впрочем, он может быть чем-то вроде прикрытия, отправившись в Стокгольм с частной поездкой. Ведь, Леонид Борисович, вам надо урегулировать дела с вашей семьей, которая сейчас находится в Стокгольме?
– Да, именно так, – ответил Красин, – жена не желает пока выезжать в Россию. Надо переговорить с ней, чтобы определиться, наконец, где и как она собирается дальше жить.
– Вот и отлично, – сказал Сталин, – пусть в Швецию отправляется товарищ Красин, а с ним, для непосредственного ведения переговоров, поедет… – тут Сталин посмотрел на меня. – Нет, товарищ Тамбовцев, – хитро прищурившись, сказал Иосиф Виссарионович, – вам и в Питере работы навалом. Я полагаю, что следует в качестве переговорщика отправить товарища Антонову. Нина Викторовна – дама жесткая, волевая, прекрасно разбирающаяся в хитросплетениях мировой политики и дипломатии. Да и ее знания, скорее всего, пригодятся во время переговоров с Тирпицем. Ведь именно он, как я понял из письма, будет в Стокгольме лицом, ведущим переговоры?
– Да, товарищ Сталин, вы поняли правильно, – сказал Красин, – но все же… Женщина в качестве посла? Это как-то…
– Ничего, – усмехнулся Сталин, – в Швеции к подобным вещам скоро все привыкнут, – тут я понял, что он, как и в наше время, решил отправить в Стокгольм в качестве посла Александру Коллонтай. И правильно – нечего ей, как это было в нашей реальности, путаться с пьяной матросней и заниматься пропагандой сексуальной раскрепощенности.
– Согласен с товарищем Сталиным, – сказал Дзержинский, – я уже успел познакомиться с методами работы, а также деловыми и профессиональными качествами товарища Антоновой и считаю, что она сможет грамотно и твердо донести до германской стороны нашу точку зрения на возможные условиях заключения мирного договора. После предварительных разъяснений, уже проведенных товарищем Ларионовым, это будет не так сложно.
– Ну что ж, – Сталин подвел черту под нашей беседой, – на том и порешим. Товарищ Красин, сообщите вашему стокгольмскому знакомому, что мы положительно отнеслись к предложению тех лиц, которые его послали в Петроград. И мы готовы к встрече. Пусть он свяжется со своими кураторами и определится со временем и местом начала переговоров.
А нашу неофициальную делегацию возглавит Антонова Нина Викторовна. Вы же, товарищ Красин, тоже отправляйтесь вместе с ней в Стокгольм. Пока суть да дело, разберитесь в своих семейных делах и, в случае необходимости, окажите товарищу Антоновой необходимую помощь.
Потом Сталин повернулся ко мне.
– А вас, товарищ Тамбовцев, я попрошу связаться с товарищами Ларионовым и Бережным и вместе с ним организовать доставку нашей делегации в Швецию, обеспечив при этом ее безопасность. Ведь желающих сорвать начало мирных переговоров с Германией, как вы понимаете, найдется немало. Все, товарищи, все свободны.
21 (8) октября 1917 года, 8:45. Петроград, улица Моховая, дом 11
Яков Свердлов и Лев Троцкий
Миновала неделя. Лев Троцкий и Яков Свердлов снова договорились встретиться на той же явочной квартире. Дела их все это время шли совсем не так, как хотелось бы двум главным гешефтмахерам от революции.
Троцкий мчался на эту встречу почти бегом. Под откос покатилось дело всей его жизни. Ненавистный Коба с каждым днем все больше и больше набирает политический вес, а Ульянов-Ленин, на которого у Лейбы было столько надежд, по непонятной причине поддерживает все начинания этого рябого горца. Теперь у Старика появилась новая теория – о поэтапной, а не перманентной мировой революции. Сейчас он сладко поет об укреплении социалистического Отечества, напрочь позабыв лозунги недавних дней о превращении империалистической войны в войну гражданскую, как и о том, что ради разжигания пламени мировой революции Россию можно бросить в огонь, как охапку хвороста. Случилось то, чего никто и не предполагал. Лев Давидович сразу же окрестил этот союз Сталина и Ленина с царскими генералами «Красной корниловщиной».
А ведь это оказался весьма жизнеспособный союз, с каждым днем завоевывающий все новых и новых сторонников. Чиновники, в первые дни после прихода к власти Сталина активно саботировавшие новое правительство, вдруг умерили свой пыл и перешли от активного саботажа к обычному интеллигентскому брюзжанию. И тому была причина. Соратники Сталина не болтали, а действовали, и эти действия все больше и больше оттесняли Троцкого и Свердлова на периферию революционного движения и лишали их как преданных союзников, так и материальной базы.
Взять хотя бы воссоздание МВД и пресловутую борьбу с уличной преступностью, которой так рьяно занялся этот шлимазл Дзержинский. В результате получилась самая натуральная контрреволюция. Где, спрашивается, террор против эксплуататорских классов? Ведь получилось все совсем наоборот – бездумному террору подвергся классово близкий Лейбе Давидовичу люмпен-пролетариат.
Проклятые сталинские сатрапы не пожалели самый обездоленный и преследуемый класс в России, назвав его огульно ворами и убийцами. Ну и что, что воры и убийцы, зато эксплуатируемые, а не эксплуататоры. И на этих бедняг, добывающих хлеб свой насущный грабежом награбленного, пардон, экспроприацией экспроприаторов, Сталин натравил своих вооруженных до зубов пятнистых головорезов. Откуда они вообще взялись? Уже пятеро из тех, кто вместе с ним приехал из Америки укрощать сиволапых русских недоумков, приняли мученическую смерть от рук этих безжалостных убийц. Зато остальные получили хороший урок и больше не встревали в уличные перестрелки по ночам.
Кстати, как выяснилось, стараниями все тех же сталинских держиморд были распропагандированы оба казачьих полка, на которые Свердлов и Троцкий возлагали большие надежды. Эти лампасники, эти вековые душители свободы сейчас горой стоят за Сталина. Теперь уже и речи не идет о том, чтобы попытаться повторно распропагандировать их, но уже в свою пользу. Проклятые пришельцы сделали это первыми. И теперь ни Троцкому, ни Свердлову и никому из числа их сторонников лучше и на пушечный выстрел не приближаться к казачьим казармам. Как сказал один преданный Троцкому человек, «не надо ходить туда, Лейба, казачье на тебя очень зло. Ты и рта раскрыть не успеешь – в клочья порвут».
А сегодня, по дороге на эту явку, Лев Троцкий и сам смог убедиться в том, что эта угроза не пустой звук. На Невском проспекте навстречу ему по засыпанной шелухой семечек проезжей части медленно ехали трое казаков с красными повязками на рукавах. На повязках было написано: «Патруль». Шашки у бедра, тяжелые ногайки в руках, сдвинутые на затылок фуражки, лихие чубы. Даже самые закоренелые преступники не рискнули бы что-либо сделать в присутствии таких стражей порядка. Вот и Льву Давыдовичу тоже стало не по себе. Внешне безразличные взгляды, которые они бросили на Троцкого, совсем не обманули «демона революции». В них, в этих взглядах, на самом дне, была такая ненависть к нему, что у Лейбы мороз пошел по коже. Так можно ненавидеть только кровного врага… Очевидно, что жив он тогда остался лишь потому, что хозяин пока им еще не скомандовал «фас!».
Вот так, пережевывая по пути свои мысли, как корова жвачку, Троцкий дошел до квартиры, в которой он должен был встретиться со Свердловым. Пришел первым. Но не успел он перевести дух, как следом примчался и Яков. Ничего в этом маленьком взъерошенном человечке теперь не напоминало того вальяжного, уверенного в себе лидера большевистской партии, каким он был всего-то две недели назад.
– Лейба, все пропало, – зачастил он с самого порога, – эти опричники Дзержинского схватили моего брата Зяму. Ой, вей, что делать, что делать! Бедный, бедный Зяма, он так много знал… – выпив стакан воды и немного успокоившись, Яков продолжил, неожиданно поменяв тему: – Знаешь, Лейба, эти четыре придурка: Зиновьев, Каменев, Ногин и Рыков – совсем спятили. На заседании ВЦИК Зиновьев с Каменевым высказались против Ленина и Сталина, выступили за создание однородного социалистического правительства. И теперь, получив от Старика нагоняй, подали заявления о выходе из состава ЦК. На завтрашнем заседании Старик вместе со своими сатрапами будет обсуждать их персональный вопрос.
Подойдя к окну, Свердлов настороженно выглянул на улицу и, очевидно, не заметив ничего подозрительного, продолжил:
– Кроме того, верные мне люди сказали, что вместо выброшенных на свалку старых товарищей совершенно выживший из ума старик собирается кооптировать в ЦК трех офицеров из этой самой Красной гвардии и мужика Калинина. Ты только подумай, Лейба, – офицеров в ЦК! А ведь теперь он сможет это сделать – после ухода этих четырех, наших людей останется там всего шестеро против их одиннадцати. А скоро будет шестеро против пятнадцати!
Троцкий резко повернулся на каблуках.
– Нет, Яков, этого категорически нельзя допустить! Ведь это будет уже совсем не наша партия! Мы должны дать им бой, если не в ЦК, так на улицах. Мы должны поднять против изменников революции весь народ! Я лично поведу своих людей на штурм Таврического, а если надо, то и Смольного! Их держиморды не посмеют стрелять в народ, потому что сейчас не девятьсот пятый год.
«Вот болван, – подумал Свердлов, – шпарит, словно он на митинге. Год сейчас действительно не девятьсот пятый, но и Коба не мозгляк Николашка. Со своими „пятнистыми“ прихлопнет всех и даже не поморщится. Нет, когда этот дурак Лейба поведет своих людей на штурм Таврического, а точнее, на верную смерть, надо будет взять с собой Николая Крестинского – верный человек всегда пригодится – и рвать когти к себе на Урал. А там до Бога высоко, до Сталина далеко, люди кругом свои, уральские, кровью повязанные. Так что еще поборемся!»
Вслух же Свердлов сказал:
– Разумеется, Лейба, пока ты будешь брать Таврический, мои люди захватят Смольный и ликвидируют Старика и всех его прихвостней. Начнем сегодня же ночью. Мои люди поднимут питерских люмпенов и поведут их на штурм винных подвалов, в том числе и в Зимнем. Сталин бросит своих держиморд на усмирение толпы, а мы тем временем нанесем им удар в спину. Лейба, вчера было рано, а завтра будет поздно. Ночью Старик с Кобой ответят за моего брата. Ты иди, собирай своих людей, мы выступим, как только стемнеет. Скажи им, что каждый получит достойную награду за свою работу. Все богатства, награбленные русскими царями, окажутся в наших руках!
С конспиративной квартиры товарищи гешефтмахеры расходились поодиночке. Один отправился поднять своих людей «на бой кровавый, святой и правый». Эсеровские боевики и анархисты-уголовники тоже готовы были примкнуть к ним, чтобы свергнуть правительство Сталина – Ленина, которое совсем уже не давало им житья. Ни пострелять контру, ни пограбить буржуев… Для чего, спрашивается, они делали эту революцию?!
Ну, а другой собрался предупредить преданных ему клевретов и вместе с ними бежать в Екатеринбург, надеясь отсидеться там до лучших времен. Потому что рано или поздно или помрет ишак, или падишах, и тогда Андрей Уральский въедет во власть на белом коне.
21 (8) октября 1917 года, 12:00. Петроград, Таврический дворец, кабинет председателя Совнаркома И. В. Сталина
Капитан Александр Васильевич Тамбовцев
«…Ночью Старик с Кобой ответят за моего брата. Ты иди, собирай своих людей, мы выступим, как только стемнеет. Скажи им, что каждый получит достойную награду за свою работу. Все богатства, награбленные русскими царями, окажутся в наших руках!» – после этих слов Свердлова диктофон замолчал, и все присутствующие в кабинете Сталина и внимательно слушавшие запись прослушки разговора Троцкого и Свердлова посмотрели друг на друга.
– Какие мегзавцы! – от волнения картавя сильнее обычного, воскликнул Ленин, быстрыми шагами меряя кабинет из угла в угол. – И с этими людьми, товагищи, мы еще хотели стгоить новую Советскую Госсию?!
Когда запись закончилась, Сталин, внешне спокойно выслушавший все словоизвержения двух гешефтмахеров, лишь тихо выругался по-грузински. А Дзержинский, мрачно сверливший взором маленькую черную коробочку диктофона, ограничился кратким, но этнически колоритным «пся крев!».
В общем, в кабинете Сталина грозной тенью повис призрак Владимира Владимировича и произнес свое коронное: «Пора мочить и желательно в сортире!»
– Товарищи, – сказал я, – вы видите, что люди, присосавшиеся к революции из корыстных побуждений и по заданию иностранных разведок, ради достижения своих целей готовы на вооруженный мятеж против советской власти. Сейчас у нас есть шанс покончить с ними одним ударом, чтобы не растягивать борьбу с этими злейшими врагами России на десятки лет. И самое главное – поскольку не мы первыми начнем насилие, нас будет очень трудно осудить за такое же насилие, проявленное в отношении врагов советской власти.
Дзержинский мрачно кивнул:
– Товарищ Тамбовцев прав. Лучше разом избавиться от этой мрази. Чем меньше останется в стране уголовного элемента, тем лучше будут жить рабочие люди. Если будет соответствующая команда, то сотрудники НКВД, революционные матросы и части формируемой бригады Красной гвардии, костяком которой стали рабочие Путиловского завода и морская пехота из будущего, наведут в городе революционный порядок.
Ильич вскинул голову и спросил у Дзержинского:
– Феликс Эдмундович, говогят, в Кгасной гвагдии есть даже казачий эскадгон? Как это удалось сделать?
– Все просто, Владимир Ильич, – ответил Дзержинский, – среди бойцов товарища Бережного немало тех, кто родом с Дона. Ну, а казак с казаком всегда договорится.
– Ладно, ладно, – покачал головой Ленин, – посмотгим, что из этого получится. Власть для нас дело новое, непривычное. А Тгоцкого со Свегдловым и всю их банду мочить надо пренепременно! Александг Васильевич, батенька, ведь так, кажется, говогили в ваши времена? Наслушался я, знаете ли, словечек от своей охганы, на всю жизнь впечатлений хватит…
– Все, товарищи! – Сталин хлопнул ладонью по столу. – Ответственным за подавление троцкистско-свердловского мятежа назначается народный комиссар внутренних дел товарищ Дзержинский. Товарищи Тамбовцев, Бережной, Фрунзе, Дыбенко поступают в его распоряжение. Времени у нас осталось всего несколько часов, а к ночным событиям надо тщательно подготовиться. Товарищ Дзержинский, пусть ваши люди не делят мятежников на наших и не наших – никому из тех, кто примкнет к погромщикам, нет оправданья. Тем более что мы в печати уже предупреждали громил и убийц о том, что пойманные на месте преступления будут расстреляны без суда и следствия. Живьем берите только тех, кто необходим для проведения следствия, чтоб вырвать заразу с корнем.
Сил для того, чтобы вдребезги разнести ночное воинство Троцкого, у вас хватит с избытком. Но надо не только разогнать всю эту банду, но и по возможности уничтожить всех ее участников, чтобы потом нам не пришлось отлавливать этот сброд поодиночке. Стройте свои планы исключительно исходя из этих соображений. Товарищ Ленин, а также верные нам члены ЦК и Совнаркома на время укроются на территории Путиловского завода, в расположении базы Красной гвардии. В Смольном и Таврическом приказываю оставить лишь усиленные части охраны. Все, товарищи, приступайте!
До вечера нам удалось мобилизовать все наши наличные силы – морских пехотинцев, «мышек», красногвардейцев и казаков, и часам к десяти все уже были на местах. Информаторы во вражеском стане сообщали все телодвижения «птенцов Троцкого и Свердлова». Мятеж должен был начаться через час-полтора.
21 (8) октября 1917 года, 21:00. Петроград, набережная Обводного канала, дом 92. Ликерный и водочный завод «Келлер и К»
Лейтенант морской пехоты Юлий Васильевич Горохов
Задачу на инструктаже в Таврическом дворце нам поставил сам Железный Феликс, что, конечно, было до ужаса прикольно. Еще бы – историческая личность, почти памятник, а с другой стороны – живой человек, даже рукой его потрогать можно. Правда, при этом еще присутствовали полковник Бережной и наш главный пропагандист товарищ Тамбовцев, с позывным Дед. Как я понял, до разговора с нами они по рации о чем-то долго переговаривались с адмиралом Ларионовым.
Дзержинский при постановке задачи сообщил нам, что здешние и наши чекисты раскопали настоящий заговор. Сегодня ближе к полуночи люди Троцкого, братва-анархисты и местная гопота собираются устроить что-то вроде «ночи длинных ножей». То есть погромить всласть Питер, а под шумок напасть на Смольный и Таврический дворец, убить Ленина, Сталина, Дзержинского и прочих политических оппонентов, а потом взяться и за нас. С чем мы, конечно, совершенно не согласны, и по приказу товарища Сталина и адмирала Ларионова должны всю эту сволочь разом помножить на ноль.
Моему отряду, куда вошли мои два отделения морских пехотинцев, снятые с танкеров, взвод красногвардейцев с Путиловского завода и красная казачья полусотня, было поручено взять под охрану ликеро-водочный завод на Обводном канале, расположенный недалеко от Московского проспекта, нынче называемого Забалканским.
Для огневой поддержки нам выделили два агээса, а два «печенега» и два «утеса» у нас были по штату. Красногвардейцы прихватили еще два «максима» – штука хоть и тяжелая, но жутко скорострельная, так что справиться с сотней-другой шантрапы, пусть даже и вооруженной легким оружием, нам было что два пальца об асфальт. Они-то думают, что против них будет только несколько сторожей, вооруженных в лучшем случае берданками.
К месту назначения нас забросили на двух «Уралах» и нескольких местных авторыдванах, которые, несмотря на смешной внешний вид, двигались довольно шустро. Казаки к заводу добрались своим ходом, тем более что по Обводному им было доскакать всего пару верст.
Вместе с хорунжим Иваном Афанасьевичем, командовавшим казаками, и пожилым мастеровым с Путиловского, мы обошли территорию завода. Мне бросилась в глаза вывеска: «Поставщикъ двора Его Императорскаго Величества. Заводъ основанъ в 1863 году. Особенно рекомендуются Столовыя вина №№ 12, 15 и 17, Двойныя Горькiя водки, Ромъ и Коньякъ, Наливки, Настойки и Ликеры». У меня даже слюнки закапали.
Территория завода была большая, но нападения можно было ждать только со стороны Обводного канала или Лубенской улицы. Я расставил бойцов по периметру вперемешку с красногвардейцами. Казаки до поры до времени вместе со своими конями разместились в обширном заводском дворе. Вдоль периметра завода мои бойцы быстро развернули заграждение из спиралей колючей проволоки с веселым названием «егоза». Радист забрался со своей рацией на башенку главного корпуса завода и поддерживал связь со штабом, который отслеживал и сообщал нам всю информацию о перемещениях погромщиков.
Тогда же, там же, около 22:30
Только что с кружащегося над городом вертолета с тепловизором сообщили, что по Обводному со стороны Лиговки в нашем направлении движется толпа, на глаз – не менее двух тысяч. Я дал команду всем приготовиться к встрече с погромщиками, а сам, надев каску и взяв автомат в одну руку и мегафон в другую, вышел из ворот завода.
Вскоре в свете тусклых электрических фонарей я увидел толпу, которая, словно цунами, неумолимо приближалась к нам. Скомандовав своему воинству: «К бою!», я подождал, когда погромщики приблизятся к заграждению из колючей проволоки, и через мегафон крикнул им: «Стоять! Дальше проход закрыт! При попытке прорыва открываем огонь на поражение!»
На здании заводоуправления сразу мертвящим призрачным светом вспыхнули несколько прожекторов, ярко осветившие набережную и замершую на ней от неожиданности толпу. В первых ее рядах были те, кого в наше время называли ханыгами. То есть людьми, которые давно уже пропили совесть и теперь пропивали последние штаны. Но вот дальше стояли те, кто мог при случае причинить нам немало хлопот. Это были революционные братишки-клешники, перепоясанные пулеметными лентами и увешанные оружием, как огнестрельным, так и холодным, нечесаные и небритые анархисты, которые по степени милитаризации немногим отличались от «братишек», и явные уголовники, которые, судя по оттопыренным карманам пиджаков и пальто, тоже пришли сюда не с пустыми руками. В толпе мелькнуло несколько людей в кожанках с характерной внешностью. Похоже, это и были «птенцы Троцкого», главные заводилы мятежа.
– А кто ты такой, чтобы нам указывать! – громко крикнул мне в ответ здоровенный матрос в клешах шириной в полметра и в бескозырке с лентами до задницы. Явный, надо сказать, клоун, моряк – с печки бряк. Похоже, этот жорик дальше Маркизовой лужи не бывал. Слишком он был по-клоунски одет – у нас такого себе не позволяли даже дембеля.
Снова поднимаю к губам мегафон:
– Я лейтенант морской пехоты Горохов! И по приказу командования охраняю завод, который теперь является собственностью советского государства.
– А мы народ, который царская власть угнетала! И мы имеем право забрать хранящиеся на этом заводе коньяки и ликеры, которые раньше могли пить только буржуи! – ответил «братишка». – А все те, кто помешает нам это сделать – враги трудового народа!
Возбужденная толпа загудела, а за моей спиной сочно клацнули взведенные затворы пулеметов.
Один из ханыг, которого, по всей видимости, до потери сознания возбудило упоминание о коньяках и ликерах, выкрикнул:
– Ребята, чего вы на него смотрите, давай на завод, там вина – хоть залейся!
Это подействовало на любителей огненной воды, как красная тряпка на быка. Толпа загалдела и стала напирать на проволочные заграждения. Я еще раз поднес мегафон ко рту и в последний раз предупредил погромщиков:
– Еще шаг, и будет открыт огонь!
– Товагищи, не вегьте ему! – раздался чей-то голос из последних рядов. – Эти сатгапы не посмеют пголить кговь тгудового нагода! Впегет! На бой кговавый, святой и пгавый, магш, магш впегет, габочий нагод!
Толпа продолжала напирать, первые ряды, в кровь изрезавшиеся о колючую проволоку, истошно вопили, но остальные упорно рвались к заветной цели. Я достал из разгрузки сигнальную ракету и дернул за шнур. Вверх с пронзительным визгом взлетел огненно-красный шар.
Первая очередь из «печенегов» прошла над головой толпы. Погромщики не поверили, что вот так, прямо сейчас их будут убивать, и удвоили свой напор. Вторая очередь ударила в толпу, скашивая первые ряды, словно коса сорную траву. Раздались вопли, стоны, проклятия. Из толпы в ответ прозвучало несколько выстрелов. И тут с флангов в дело вступили «Корды», пусть не такие скорострельные, но зато их тяжелым пулям абсолютно все равно, сколько на их пути попадется слоев человеческого мяса. С фронта же «печенеги» и «калаши» еще несколько раз прошлись по плотному скоплению питерской нечисти. Ударил плотный залп красногвардейских трехлинеек, за ним еще один и еще. Из окна второго этажа заводоуправления затарахтели «максимы». Классовое чутье подсказывало путиловским рабочим, что люмпены-бездельники и бандиты никакие им не братья, а очень даже наоборот.
Погромщики, не ожидавшие такого жесткого отпора, не выдержали и пустились наутек, в панике топча упавших. В этот момент мои бойцы подскочили к проволочному заграждению и раздвинули в нем проход, через который выскочившие из ворот завода казачки с гиканьем помчались вдогонку за беглецами. Им был отдан приказ рубить только тех, кто оказывает сопротивление. Всех остальных они должны были обезоружить и согнать во двор завода. Потом работники НКВД заберут пойманных погромщиков и тщательно их допросят.
Минут через пять-десять на Обводном и прилегающих к нему улицах затихли последние вопли убегающих и цокот копыт казачьих коней.
Я взял взводного красногвардейцев Ивана Афанасьевича, двух своих сержантов-«комодов», и мы пошли посмотреть на дело рук своих.
Скажу прямо, зрелище было жуткое. Убитых в первых рядах было не менее сотни человек, еще примерно столько же было ранено. Трупы валялись и вдоль набережной Обводного канала. Они уже были не только с пулевыми ранениями, но и со следами встречи с казачьей шашкой. Вот чья-то отрубленная по локоть рука в кожанке крепко сжимает браунинг. Где-то рядом должен быть и ее хозяин, он не мог далеко убежать без этой части тела.
Я внимательно осматривал тела погромщиков. Были здесь и крепкие, кровь с молоком, матросы, у которых от вседозволенности и глупости снесло крышу и потянуло на подвиги. Были алкаши, которые за глоток горькой могли продать и родную мать. Были и бандиты, резавшие в подворотнях обывателей лишь для того, чтобы снять с них нательный серебряный крест.
А вот любопытная фигура. Мужчина лет сорока-пятидесяти. Лицо бритое, холеное, большой горбатый нос. Пенсне с треснутыми стеклами лежало на брусчатке рядом с окровавленной головой. Где-то я его уже видел. Достаю планшетку, смотрю фотографии, которые нам на инструктаже раздали полковник Бережной и товарищ Дзержинский.
Так и есть! Вот оно, лицо на фото, так похожее на лицо человека, лежащего неподвижно на земле. Читаю на обороте: «Урицкий Моисей Соломонович. Член ЦК РСДРП(б). Межрайонец, сторонник Троцкого».
Осматриваю его труп. Пулевых и сабельных ранений не видать. Похоже, что Моисея Соломоновича сбили с ног и затоптали удиравшие в панике погромщики. А ведь велено было брать подобных типов живьем. Что ж, видно такая судьба – не стать ему председателем ПетроЧКа, не подписывать смертные приговоры, не быть убитым на Дворцовой Леонидом Канегисером. Аллес капут!
Я приказал оттащить труп Урицкого в сторону и, попросив казачьего хорунжего собрать мертвых в «кожах» в одну кучку, а живых в другую, по рации связался со штабом, подробно рассказав вышедшему на связь полковнику Бережному о том, что произошло на Обводном.
21 (8) октября 1917 года, 23:00. Петроград, Таврический дворец, штаб по подавлению мятежа
Капитан Александр Васильевич Тамбовцев
Все идет по плану. Но не по тому, который утвердили Троцкий и Свердлов, а по нашему плану. Уже поступили сообщения о разгоне толп погромщиков, желавших напасть на винные склады и ликеро-водочные заводы. Кое-где дело дошло до стрельбы из пулеметов по толпе. Так, к примеру, произошло у завода Келлера на Обводном, где в числе погибших оказался Моисей Урицкий (между прочим, член ЦК РСДРП(б)), у пивоваренного завода «Бавария» на Петроградской стороне, у винного склада на Васильевском острове, на углу 9-й линии и Николаевской набережной. Там, кстати, отличились моряки и бронедивизион. Огнем двух броневиков толпа погромщиков была частично уничтожена, частично рассеяна.
Попутно с нападениями на объекты, где хранилось спиртное, шайки уголовников громили квартиры богатых жителей и церкви, откуда забирали иконы в богатых окладах и церковную утварь. Патрулирующие улицы отряды красногвардейцев и матросов безжалостно расправлялись с бандитами. Так был пойман с поличным во время налета на квартиру богатого ювелира на Садовой известный питерский бандит Мишка Портной, еще при царе-батюшке за грабежи и разбои приговоренный к двадцати годам каторги. На свободу этот подонок вышел благодаря амнистии, объявленной Александром Федоровичем Керенским.
Но красногвардейцы, поймавшие Мишку Портного, гуманностью не заморачивались и, согласно Декрету по борьбе с бандитизмом, без лишних разговоров поставили его к стенке.
Все происходящее в городе тут же отмечалось на интерактивной доске-карте, которая была вывешена в штабе. Присутствующие здесь Сталин, Дзержинский и Бережной внимательно наблюдали за развитием событий. Кружащийся над городом вертолет с тепловизором и находящиеся на связи командиры подразделений с помощью телефона и радиостанций немедленно сообщали в штаб о малейших изменениях обстановки.
Мы ждали нанесения главного удара – по Таврическому дворцу. Ведь все погромы – это лишь отвлекающий маневр, цель которого – растянуть наши силы, сковать их.
Но вот около 23:00 наблюдатели сообщили нам, что в сквере на Кирочной, у здания госпиталя лейб-гвардии Преображенского полка начинают собираться какие-то люди. И количество их быстро растет. Когда их набралось несколько сотен, они, по всей видимости получив команду от посыльного, подъехавшего к скверу на автомашине, стали строиться в колонну, над которой вскоре взметнулся красный флаг.
Нам стал ясен коварный замысел мятежников. Под видом отряда красногвардейцев они должны были, не вызывая подозрений, подойти к Таврическому дворцу, а потом, неожиданно для охраны Совнаркома, броситься на штурм. Психологически все было продумано верно – трудно было бы открыть огонь по тем, кто идет под красным флагом.
Мы предполагали, что агентура Троцкого и Свердлова сумела разузнать пароли для внешних постов, охранявших Совнарком, поэтому по рациям был тут же отдан приказ о смене паролей и объявлена тревога. Нет, господа-товарищи, вы нас голыми руками не возьмете!
21 (8) октября 1917 года, 23:15. Петроград, Таврический дворец
А тем временем колонна вооруженных винтовками и револьверами мятежников по Потемкинской направилась в сторону Шпалерной улицы. По дороге несколько групп, человек пятнадцать-двадцать в каждой, перемахнули через ограду Таврического сада. По всей видимости, они решили напасть на Таврический дворец с тыла, со стороны пруда.
Свернув на Шпалерную, «птенцы Троцкого и Керенского» лихо продефилировали по брусчатке и, подойдя к ограде дворца, перед которой наши морпехи развернули заграждение из колючей проволоки, остановились.
– Товарищи, – обратился к часовым высокий чернобородый мужчина в черном драповом пальто и меховой шапке, – мы пришли с завода Лесснера на помощь своим братьям, охраняющим советское правительство от врагов революции. Вот мой мандат, – чернобородый протянул часовому какую-то бумагу.
– Назови пароль, – спросил, подозрительно поглядывая на неизвестно откуда взявшийся отряд, пожилой часовой-красногвардеец, сделав шаг в сторону и тем самым открывая сектор обстрела пулеметчикам, «максим» которых был установлен на треноге за баррикадой из мешков с песком перед главным входом в Таврический дворец.
– Что ж, я понимаю, – рассудительно сказал чернобородый, – надо соблюдать пролетарскую бдительность. Пароль – «свобода». Я не ошибся?
Часовой неожиданно метнулся в сторону и залег за гранитным ограждением дворца.
– Товарищи! Это те, о ком нас предупреждали! – крикнул он. – Это враги!
Чернобородый опешил. Но тут вдруг на крыше дворца неожиданно вспыхнули прожектора, залившие часть примыкающей улицы ярким светом, а откуда-то сверху раздался трубный глас, от которого у мятежников побежали мурашки по телу.
– Всем стоять и не дергаться! Кто шевельнется – смерть! По одному подходим к главным воротам и разоружаемся. При малейшей попытке сопротивления открываем огонь!
Из толпы, сгрудившейся на Шпалерной, раздался чей-то панический вопль:
– Атанда! Шухер! Бежим!
Придя в себя, чернобородый попытался достать «маузер» из деревянной кобуры, висевшей у него на боку. Но он не успел оказать сопротивление, потому что голова разлетелась, словно спелый арбуз, по которому со всего размаха ударили палкой. Выстрела никто не услышал – снайпер работал с верхнего этажа водонапорной башни, стоявшей напротив Таврического дворца.
Кто-то из толпы открыл огонь по прожекторам. И тогда заработали пулеметы. Они стреляли с крыши здания напротив, со стороны конторы водопроводной станции, и из самого Таврического дворцы. Мятежники, те, кто уцелел, бросились врассыпную.
Но тут раздался лихой казачий посвист и цокот десятков копыт. По Шпалерной – со стороны казарм Кавалергардского полка и со стороны Аракчеевских казарм, где располагалась офицерская кавалерийская школа, – взметнув над головой клинки, мчались казаки.
Мятежники заметались, ища спасения от всадников. Но его не было. Истошный крик, взмах казачьей шашки – и на землю валится еще один из тех, кто приехал в Россию из САСШ или Европы, чтобы «раздуть мировой пожар в крови».
21 (8) октября 1917 года, 23:25. Петроград, Шпалерная улица, угол с Таврической
Подхорунжий 14-го донского казачьего полка Назар Круглов
Сегодня после обеда к нам в казармы на Обводном пришел сам новый Главковерх товарищ Фрунзе. Он собрал всех членов полковых комитетов и сообщил, что Троцкий и Свердлов готовят черное дело – хотят напасть на Таврический дворец, где находится товарищ Сталин и его правительство и всех их перебить. А взамен самим стать во главе России. Тогда война будет еще долго продолжаться. Тот же Троцкий, он, ирод, ведь что задумал! Хочет пойти походом на Индию! Революцию там устроить! А Свердлов вообще желает извести все казачье племя под корень!
Товарищ Фрунзе спросил, на чьей стороне мы будем. Мог и не спрашивать, тут и дураку понятно, что ни один здравый в уме казак не станет на сторону этих выблядков. Мы все заверили товарища Фрунзе, чтобы он не сомневался и приказывал нам, что надо сделать. А мы уж его не подведем.
Приехавшие с Михаилом Васильевичем офицеры стали распределять наши эскадроны по разным отрядам. Оказывается, Троцкий и Свердлов – вот ведь сволочи какие! – решили вместе с местными питерскими бандитами и анархистами-громилами напасть на винные заводы и винные склады, чтобы народ во хмелю окончательно потерял голову. А пока все проспятся-прочухаются, власть уже будет у этих поганцев.
Для моего эскадрона выпала самая ответственная задача – оборонять Таврический дворец. Там будут находиться сам товарищ Сталин и его правительство. Правда, главное дело будет доверено красногвардейцам и морским пехотинцам, таким как мой приятель Федя Мешков. Ну, видел я этих орлов во время учений. Если уж они сцепятся с мятежниками, так нам вряд ли после них чего останется.
Оказалось, что все не так просто было, и нам, казачкам, пришлось шашкой помахать. Когда по толпе, которая пришла захватывать Таврический дворец, прошлись пулеметами, те, кто уцелел, бросились бежать по Шпалерной улице. Мой отряд стоял наготове во дворе бывших казарм кавалергардов. И получив сигнал, мы на рысях выскочили на улицу, чтобы перехватить беглецов.
Скажу честно, мы больше их порубили, чем взяли в полон. Уж больно отчаянно они сопротивлялись. А один из них, такой чернявый, с бородкой клинышком и в пенсне, так он, гаденыш, дважды в меня выстрелил из нагана. Одна пуля пробила фуражку, а вторая словно плетью хлобыстнула по боку. Но я все же дотянулся до него, и когда он снова собрался бежать, рубанул его шашкой по затылку. Тут ему и смерть пришла.
После боя уцелевшие налетчики, разоруженные и присмиревшие, под конвоем красногвардейцев и морских пехотинцев начали стаскивали трупы неудачливых собратьев во двор одного из домов на Шпалерной. Живых было мало, а трупов много, так что это дело должно было занять у них все свободное время до утра.
В этот момент к нам подошел один из начальников, капитан Тамбовцев, и, глядя на зарубленного мною чернявого в пенсне, сказал:
– Так вот ты какой, Лейба Давидович Троцкий!
Потом, перевернув труп Троцкого на живот, он посмотрел на раскроенный затылок и задумчиво так произнес:
– От судьбы не уйдешь… Не ледоруб, так казачья шашка… Эх, не быть тебе, товарищ Рамон Меркадер, Героем Советского Союза…
– А кто это – Рамон как его там?.. – спросил я товарища Тамбовцева.
– Да был один хороший человек, – с улыбкой сказал мне капитан. А потом, посмотрев мне в глаза, уже серьезно сказал: – Молодец, подхорунжий. Много ты людей спас от смерти лютой. Вот тебе за это. Все, что могу лично.
И он протянул мне фонарик, который без всяких проводов светил ярко, а как свет ослабнет, так надо его немного подержать на ярком солнышке, и он снова будет работать. Хорошая штука и полезная весьма, и не только в сортир ночью ходить. Вот вернусь в станицу, так все мне соседи завидовать будут!
21 (8) октября 1917 года, 23:45. Петроград, Таврический дворец, штаб по подавлению мятежа
Капитан Александр Васильевич Тамбовцев
Ну вот и все, finita la comedia. Или, говоря проще, картина Репина «Приплыли!» В общем, мятеж, на который возлагали такие надежды Троцкий и Свердлов, мы прихлопнули малой кровью. С нашей стороны, разумеется. В ходе боестолкновений в городе было убито несколько красногвардейцев и моряков. Раненых было несколько десятков. Всех тяжелых адмирал Ларионов велел вертолетами переправить на «Енисей».
А мятежников положили больше тысячи, точно пока никто не считал. Особенно кровавым было дело у стен Таврического дворца. Тут уж никто никого не жалел, и пленных оказалось чуть больше двух десятков. Раненых среди них тоже было немного. Как я понял, ни красногвардейцы, ни казачки мать Терезу не изображали и добивали тех, кто сразу не отдал концы. А чего ради церемониться, делать перевязки, когда по тому же самому Декрету по борьбе с бандитизмом уже завтра этим кадрам в обязательном порядке намажут лоб зеленкой!
Среди убиенных оказался и «демон Революции». Льва Давидовича упокоил один симпатичный казак. Я его поблагодарил от души и подарил на память светодиодный фонарик с аккумулятором, заряжающимся от солнца. Мог бы чем и другим наградить, только орденов советских еще не придумали. Надо подсказать Сталину, пусть прикинет, как лучше назвать новые награды.
Вернувшись в штаб, я узнал, что наши посты, выставленные в Таврическом саду, ухлопали еще десятка три боевиков Троцкого и Свердлова, которые попытались пробраться в Таврический дворец с тыла. Мы там на ночь выставляли секреты из морских пехотинцев с приборами ночного видения.
Таврический сад стал для нас чем-то вроде «домашнего аэродрома», куда время от времени приземлялись вертолеты. Охранявшие его ночью морпехи прикормили несколько бывших домашних, а ныне бродячих собак, которые быстро вспомнили, что почем, и вместе с ними несли караульную службу. Вот эти-то собачки и подняли лай, когда в сад полезли боевики. А морпехи аккуратненько отстреляли незваных гостей из оружия с ПБС. За собачьим лаем никто ничего и не услышал.
Меня и полковника Бережного беспокоило отсутствие известий с 10-й Рождественской улицы. Ведь собирались же туда эти засранцы. На всякий случай мы отправили к квартире Аллилуевых аж пятерых «летучих мышей». Чтоб с гарантией. Но пока от них было ни слуху ни духу.
22 (9) октября 1917 года, 00:15. Петроград,10-я Рождественская улица, дом 17-а
Генрих Ягода (он же Енох Иегуда)
Дядя Яша, уезжая в Екатеринбург, дал мне особое задание. Вместе с тремя известными одесскими налетчиками, которые в свое время в Одессе работали с самим Мишкой Япончиком, я должен был захватить двух сестер Аллилуевых, к одной из которых был неравнодушен этот проклятый Иосиф Сталин. Старших Аллилуевых можно было не жалеть, а вот сестры, особенно младшая, Надежда, должны были оставаться в целости и сохранности.
Дело, в общем-то, простое. Четверо мужчин, которые хорошо вооружены и умеют обращаться и с ножом и с револьвером, легко справятся с одним мужиком и тремя бабами. Лишь бы ребята из Одессы не увлеклись и не перекоцали до кучи и сестренок. Тогда будет мне от дяди Яши нагоняй.
Все должно произойти после полуночи, когда люди видят десятый сон. Дверь откроют мои орлы. Для них замки взломать – раз плюнуть. Они и банковские сейфы вскрывали за пять минут.
В общем, пришли мы, осмотрелись. Все вроде тихо. Стали на цыпочках подниматься по лестнице. Вот и дверь на шестом этаже. Квартира номер двадцать. Все правильно. Пора начинать работать.
Ной, старший из налетчиков, достав шпалер, стал подстраховывать остальных, наблюдая за дверями других квартир. Гирш, вынув из кармана отмычки, приготовился вскрыть замок.
И вот тут-то все и произошло… Неожиданно на лестнице, ведущей на чердак, шевельнулся комок мрака, превратившийся в человеческую фигуру, обтянутую черным трико. На лице у этого человека была такая же обтягивающая маска, оставляющая открытыми одни лишь глаза. В его руках – пистолет с очень длинным и толстым стволом цилиндрической формы. Неизвестный поднял свой пистолет и спокойненько так говорит:
– Ша, ребята! А не слишком поздно вы пришли в гости? Да еще в квартиру, где живут две юные и прекрасные барышни?
Ной было начал поднимать наган, но пистолет в руке у «черного» как-то странно кашлянул, и во лбу у Ноя появилась дырка, из которой толчками стала выплескиваться кровь, а вылетевшие из затылка мозги забрызгали всю стену. Гирш, бросив отмычки, сунул руку в карман, но снова раздался еле слышный звук выстрела, и Гирш, словно получив пинок в тухес, стукнулся о дверь и стал медленно сползать на пол.
Последний из налетчиков, Шмуль, дико заорав, бросился вниз по ступенькам. Но, похоже, его там уже ждали. Я услышал насмешливый голос, который произнес:
– Ну, что ты орешь?! Ты же мне всю рыбу распугаешь…
Потом раздался смачный удар, и все затихло. Я оцепенел от ужаса и поднял руки. По ногам что-то потекло, и это явно была не кровь. Человек в черном, не сводя с меня черного зрачка пистолета, не спеша спустился ко мне и, развернув меня лицом к стене, легко ударил рукой по затылку. Мир вокруг закружился, словно в игрушечном калейдоскопе. Больше я ничего уже не помнил.
22 (9) октября 1917 года, 00:15. Петроград, 10-я Рождественская улица, дом 17-а
Лейтенант ГРУ Денис Михайлов
В общем, повязали мы этих хваленых одесских налетчиков играючи. Правда, двое из них рыпнулись – и превратились в «груз 200». Одного, попытавшегося сбежать, прихватили ребята, подстраховывавшие меня внизу, а несостоявшегося генерального комиссара госбезопасности, которым, похоже, в этой истории Генриху Ягоде уже не быть, я взял вообще без шума и пыли. Видать, что он обмочился с перепугу от всего увиденного и даже не пробовал сопротивляться. Я на всякий пожарный отключил его и дал команду к отходу.
Двух живых ребята спустили со всем бережением, а два трупа без особых церемоний за шиворот стащили по ступенькам, оставив две жирные кровавые полосы. А что делать? Не оставлять же их до утра под дверью квартиры Аллилуевых. Представляете сцену – утром выглянет хозяйка за дверь, а там сюрприз – в лужах крови два жмура. Вот умора будет!
Впрочем, дворник, убирающий по утрам лестницу, наверное, соберет на наши головы все проклятия, как русские, так и татарские. То-то нам всем завтра будет икаться!
А Ягоду мы тут же направили в НКВД, где его с горячим нетерпением ждала допросная команда во главе с подполковником Ильиным и его коллегами. Кое-кто из них Ягоду и некоторых его подельников знают уже не один год. Потому что работали они еще в Охранном отделении. И к нам пришли по зову сердца, видя, как новая власть наводит в стране порядок. Ждет их сегодня большая работа. А мы можем с чистой совестью и отдохнуть.
22 (9) октября 1917 года, 12:00. Петроград, Смольный, заседание ЦК партии большевиков
Александр Васильевич Тамбовцев
Сегодня я получил приглашение, от которого не мог отказаться, поскольку оно было от большевистского тандема Ленин – Сталин. Меня попросили поприсутствовать на внеочередном заседании ЦК РДСРП(б), собранном в полном составе. Позавчера Каменев, Зиновьев, Ногин, Рыков, Бухарин – эти пятеро партийных деятелей правого толка, подали заявление о выходе из состава ЦК в знак протеста против отказа Ленина и Сталина от формирования однородного социалистического правительства, читай – возврата власти деятелям Февраля.
– Скатегтью догожка! – картавя сильнее, чем обычно, экспрессивно воскликнул Ильич, узнав о демарше правых. – Пусть катятся к Гоцу, Дану, Цегетели и пгочим генегатам. К чегтовой бабушке, наконец! Плакать не будем!
Но экспрессия экспрессией, а вопрос с «протестантами» надо решать, причем официально и окончательно. В нашем прошлом с ними нянчились, как с малыми детьми, прислушиваясь к каждому их капризу. А в результате дело все равно кончилось стенкой в роковые для многих 1936–1939 годы.
Ко всему прочему вчера грянул мятеж гешефтмахеров – последняя попытка вчерашних бундовцев и межрайонцев с помощью питерских люмпенов добиться власти. Ничто не ново под луной. В наше время вожди-протестуты используют в своих целях не менее быдловатый, хотя, по документам, вроде бы и образованный офисный планктон. Ну, а тут в ход пошли обычные люмпены и маргиналы.
Правда, в наше время отношение к протестующим куда деликатнее, чем в семнадцатом. Их не рубят шашками и не косят из пулеметов. А их вождей не складывают рядками во дворе НКВД с целью опознания и последующих похорон.
Но нынешние грубые нравы имеют и положительную сторону – уцелевшие погромщики теперь поняли свое место в политическом раскладе и долго еще будут вести себя тише воды ниже травы. Ну, а обычный законопослушный обыватель, с тоской и тревогой глядящий на нынешнее смутное время, вдруг воспрянул духом, ожидая возвращения милого сердцу порядка с городовыми, дворниками и чисто вымытыми витринами дорогих магазинов.
Но пока до этого еще очень далеко, да и не совсем такой порядок мы собирались строить. Хоть обыватель зверь, в общем-то, ценный, но девяносто процентов населения страны составляет крестьянство, примерно такое же, как и сто, и двести лет назад. А у мужичков понятия об идеальном порядке несколько другие: землю поделить, налогов не платить и рекрутов не давать. Ох, и намаемся мы еще с этой крестьянской стихией, о безвременной кончине которой так громко стонали самые разнообразные деятели культуры, как правые, так и левые.
Но пока речь об этом не шла, крестьянскую грядку плотно окучивали эсеры, и, несмотря на то что Декрет о земле изрядно подорвал их позиции, совсем их они оставлять не собирались. В первую очередь проэсеровски была настроена сельская интеллигенция: врачи, фельдшеры и учителя начальных школ. Кроме того, со счетов нельзя было сбрасывать крестьянских парней, выслужившихся за время войны до унтеров, а потом через школы прапорщиков выбившихся в «их благородия». Правда, эту массу мы собирались оставить в армии. Потом пригодятся.
Пока же у нас на повестке дня стоит Главный партийный вопрос, который звучит примерно так: «О переносе 1937 года в 1917-й и об отмене грядущей Гражданской войны».
Открыл заседание, конечно же, Ильич. Прошелся по небольшой комнате, обвел прищуренным взглядом собравшихся. Потом заложил пальцы за отвороты жилетки и начал:
– Ну-с, дорогие товарищи… Советской власти еще не исполнилось и десяти дней, а мы уже дожили до первого мятежа! Где наши дорогие межрайонцы – товарищи Троцкий и Урицкий? А они убиты при подавлении вооруженного мятежа против власти. Советской власти, прошу заметить! А где товарищи Свердлов и Крестинский? Они бежали, предчувствуя провал мятежа! Но, как говорит один мой новый знакомый, «Владимир Ильич, это все разговоры в пользу бедных. Тут надо трясти и колоть!» И смею вас заверить, товарищи, трясти и колоть мы будем очень тщательно.
Большевики взяли власть в стране всерьез и навсегда и не собираются отказываться от нее из-за криков некоторых истеричных дамочек, по недоразумению носящих штаны. Да, да, товарищи, я говорю о Зиновьеве, Каменеве, Бухарине, Ногине, Рыкове. Им, видите ли, захотелось однородного социалистического правительства. Так захотелось, что они даже вышли из ЦК, чтобы добиться своего. И это несмотря на то, что правительство, составленное вместе с эсерами и меньшевиками, означало бы позорную сдачу с таким трудом завоеванных позиций. Потом, правда, эти товарищи тут же запросились обратно, но ведь дело уже сделано!
Ильич резко развернулся в сторону уголка, в котором тихонечко, стараясь не привлекать внимания присутствующих, сидели побледневшие правые, и резко выбросил вперед руку с пальцами, свернутыми в кукиш.
– Вот, что мы покажем вам, господа хорошие: фигу вам с маслом! Мы вам скажем: уходя – уходите.
Тут Ленин перевел дух и внимательно оглядел аудиторию. Большинство членов ЦК было явно на его стороне. Набрав воздуха в грудь, он продолжил:
– Только очистившись от скверны оппортунизма и измены наша партия сможет выполнить свою великую историческую роль по построению первого в мире социалистического государства трудящихся. Вот вы, товарищ Муранов, где вы были прошлой ночью?
Матвей Муранов встал и, хитро посмотрев на нахохлившихся, словно куры под дождем, правых, сказал:
– Защищал от погромщиков Зимний дворец, товарищ Ленин. Как члену ЦК мне было поручено командование отрядом Красной гвардии, и я обязан был наводить порядок в городе.
