Глава 20. А напоследок я спою

День начался… с проводов. Шурик не солгал. Как я ни упрашивал отложить свой выезд до вечера, вместе бы Москву покинули, но братец ни в какую: надобно поспешать и точка. Укатил он спозаранку и к тому времени, когда мне на подворье принесли повеление Годунова, я уже давно не спал.

Обставлено все было весьма торжественно: впереди зачитывавший указ Власьев, сразу за ним кучка бояр, включая Романова, ну и два десятка стрельцов в красных кафтанах. Я стоял хмурый, держась одной рукой за живот. Пусть Никитич воочию убедится, что Багульник сработал на совесть.

Но содержимое указа меня порадовало. Из конкретики, помимо стандартных слов про то, как «осерчал» на меня государь, ничего страшного. Кострома по сравнению с Мангазеей, показалась мне Адлером, Анапой и Алуштой. Кроме того, внимательно слушая дьяка, я уловил и еще кое-что, весьма для меня приятное.

Да, из Москвы мне предстояло удалиться «не мешкотно», то есть нынче же, до заката солнца, и гвардейцев, кроме одной сотни, брать с собой воспрещалось. Но далее говорилось, что мне напоследок надлежит «урядиться в делах ратных яко должно», дабы в мое отсутствие государю порухи ни в чем бы не было и «кажный из моих воев добре ведал бы свою учебу».

Ну совсем красота. Выходит, из того, что меня послали, ещё не следует, что мне непременно надо идти в указанном направлении. И вообще для начала путь совсем близкий, в Вардейку, а когда оттуда далее – все от меня зависит. А я уже сейчас чувствую, что не уряжусь как должно в ратных делах за два-три дня. Как там в «Формуле любви»? Ежели постараться, то от силы за две недели управлюсь, не раньше. А если как следует потрудиться, и вовсе не меньше месяца уряжаться с ними придется, а то и два-три.

А места там хорошие, привольные. Сосновые леса на загляденье, река – век бы сидел на бережку даже без удочки, просто так, у костерка, восходами да закатами любовался. Никакой грызни, никаких бояр, сплошная лепота. Выходит, отпуск у меня нарисовался, так чего печалиться? Радоваться надо. Я и радовался, причем настолько сильно, что как ни старался, под конец не смог скрыть своего веселья. И Романову, да и прочим, оставалось лишь удивленно таращиться на меня, ибо впервые за все время опальный, слушая «гневное слово государево», стоял и улыбался. Иногда и слегка, конечно, но тем не менее.

Теперь можно приступать и к выполнению вчерашнего обещания, но вначале кое-какие мелочи: гитару настроить, Дубца проинструктировать и прочее.

…Преодолел я забор, огораживающий передний Конюшенный двор, с учетом того, что последнее время было не до занятий спортом, достаточно легко. Правда, без гитары. Ни к чему рисковать дорогостоящим инструментом, а потому футляр с нею принес мне Дубец, пройдя во двор обычным путем, через ворота.

Разумеется, и я мог пройти точно также, гвардейцы пропустили бы, но я же слово Годунову дал. Опять-таки никакой романтизьмы. Зато сиганул через заборчик и мгновенно должный настрой появился. Эдакий боевой задор вкупе с молодецкой лихостью.

Но жизнь вновь внесла свои неприятные коррективы. Во-первых, забор с обоих сторон густо порос крапивой. Помнится, в прошлом году, когда гвардейцы во главе со мной «навещали» ночью Дмитрия, ее столько не было, особенно внутри. Да еще спикировал неудачно, в самые что ни на есть заросли, и руки при приземлении обстрекал изрядно.

А во-вторых, едва я, приняв из рук поджидавшего меня Дубца футляр с гитарой, сделав пару шагов, как мой стременной, направившийся следом, сокрушенно охнул.

– Княже, порты-то…

Я обернулся, недоуменно посмотрел на него, затем туда, куда он указывал, и чуть не взвыл от злости. Все-таки задел я заостренные наверху колья тына, и хорошо задел – прорезь получилась сантиметров в пятнадцать, клок штанины аж свисал. И как назло начиналась она в таком месте, чуть выше колена, которое полы кафтана не закрывали.

– Обратно на подворье вернемся? – осведомился стременной и досадливо ойкнул. – А я ить всю твою одежу на струг отправил. И чего теперь?

– Чего, чего, – озлился я. – Иголку с ниткой из шапки доставай, шить будешь. Только не здесь. Вон, давай обратно в кусты вернемся.

Но уединиться не получилось. Спустя пару минут один из бдительных гвардейцев, стоящий на воротах, подметив загадочное шевеление в кустах, решил проверить, что там, и над моим ухом раздался звонкий голос:

– А ну, кто такие? – но почти сразу, стоило мне повернуть голову к вопрошавшему, последовало продолжение. – Ой, княже, не признал. А вы чего тут с Дубцом?

Хорошо, что я не стал приспускать штаны и стременной латал их прямо на мне, а то вообще стыдобища. Ведь невесть чего подумать можно. Да вдобавок от неожиданного возгласа Порожка, как звали гвардейца, рука Дубца дрогнула и он чуть промахнулся, вогнав иголку мне в бедро. Впрочем, ситуация и без иголки неприятная. И больше всего я злился на самого себя. Предлагал же Багульник прихватить лестницу, а я отмахнулся. Ну и дурак! Скоро двадцать пять лет грохнет, а все романтизьму подавай.

– Чего, чего, экзотики захотелось, – буркнул я.

– Да откуда она тут ? – озадаченно протянул Порожок. – Здеся окромя крапивы сроду ничего не росло.

– Зато теперь выросла.

– А она от чего? – не унимался гвардеец.

– От дури! – рявкнул я. – Три ложки на горшок и пить на ночь горячим. Тебя где поставили стоять? На воротах? Вот и ступай себе. Нечего мешать нам… экзотику рвать.

Фу-у, ушел. А минуты через две и Дубец шить закончил. Я осмотрел шов. Вроде бы не очень видно, благо, что нитки у стременного тоже зеленые, под цвет кафтана и штанов. Но на всякий случай, отойдя на три шага, спросил:

– Сильно заметно?

– Ежели приглядываться.

– Ладно, будем надеяться, что не станут, – вздохнул я и скомандовал: – Пошли что ли.

Однако едва я подошел к упомянутому Галчонком зеленому возку и взглянул на парочку открытых окон, в одном из которых увидел царевну, как настроение мое вновь улучшилось. Выглядела она… Я даже гитару перестал подстраивать, любуясь ею. Да вдобавок Ксения, спохватившись, перекинула свои косы на грудь. Ха, а ведь жест-то не случайный. Это ж она мне демонстрирует, что кос у нее две. Как там вчера ее братец наказывал? В одну переплести? Ну да, а она взяла и послушалась.

На душе стало легко, светло и радостно, и я, легонько проведя рукой по струнам, неожиданно для себя (в продуманный заранее репертуар песня не входила) запел про «мою отраду, которая живет в высоком терему». Не знаю, то ли вдохновение поспособствовало, то ли акустика хорошая, то ли два сырых яйца, предусмотрительно выпитых поутру, помогли, но голос мой никогда не звучал так, как в тот день и к концу песни на крыльце столпилось человек двадцать из числа дворни, среди коей стояли и мои гвардейцы.

Вообще-то текст песни был весьма двусмысленным и как нельзя лучше подходил к нынешней ситуации. И в терем нет ходу никому (намек на запрет Годунова), и про сторожей у крыльца (вон они стоят, в зеленых кафтанах). А уж обещание выкрасть (была бы только ночка потемней да тройка порезвей) и вовсе звучало явным намеком. Вон, и Ксюша от этих слов вмиг раскраснелась.

И тут в окне, расположенном через одно от царевны, на миг выглянула…. Да нет, Мнишковна же на заседании Малого совета. Но востроносое лицо появилось вторично, и я убедился, что не ошибся. Она, и притом рассерженная, вон как губы в ниточки вытянулись.

Выходит, заседание закончилось? Но тогда получается, что и Годунов у себя. А ведь он запросто может прервать мой соло-концерт. И я в перерыве негромко бросил пару фраз Дубцу, отправив его на разведку. Надо ж мне знать, на что ориентироваться. Но дожидаться его возвращения не стал – еще чего! И без того у меня со временем напряг, а посему надо поторапливаться, а значит побольше воздуха в грудь и….

– Ми-ила-а-я, ты услышь меня….

К концу песни число зрителей на крыльце удвоилось. Вот никогда бы не подумал, что в царских палатах так много обслуги. Мало того, и другие окна пооткрывались, и из каждого по два-три человека выглядывают. Одна пышногрудая вообще чуть ли не наполовину высунулась, того и гляди бюст перетянет и во двор выпадет.

Признаться, чрезмерное обилие зрителей было не совсем приятным обстоятельством, но никуда не денешься. Да еще встряла вновь появившаяся в своем окне незадолго до концовки третьей песни Марина Юрьевна. Вот она жизнь человеческая: если видишь где-то гурию, то рядышком непременно появится фурия. Взгляд презрительный, нос кверху, выражения глаз отсюда не видать, но и без того понятно, недоброе. Едва я закончил, как она, пару раз лениво хлопнув в ладоши, размахнулась и кинула серебряную монету. А через мгновение, следуя ее примеру, из соседнего окошка, из которого выглядывали ее придворные дамы, вылетело еще штуки три, одна из которых подкатилась к моим ногам.

Что ж, намек понятен. Хоть таким образом, да унизить меня. Однако ошиблись девочки. Нынче у меня благотворительный концерт. Можно сказать, нечто вроде психотерапевтического сеанса для снятия ипохондрии и тоски у одной пациентки. И, между прочим, красавицы, в отличие от некой кикиморы иноземного происхождения. И я, не прекращая петь, носком сапога эдак небрежно поддел монету, отшвырнув ее в сторону – в подачках от всяких чучундр не нуждаюсь.

Впрочем, ну ее, эту фурию, благо, что та вновь отошла от подоконника и скрылась в глубине своих покоев. Надолго ли, бог весть, но мы не боимся, мы готовы к любым пакостям, и вообще все внимание гурии. Ах ты моя славная лебедушка! И снова получилось непроизвольно. Не хотел я петь эту песню, грустноватая она, но пальцы сами собой взяли нужный аккорд. «Еще он не сшит, твой наряд подвенечный…».

Пока пел, успел краем глаза подметить какое-то странное шевеление на крыльце. Ага, Дубец возвращается. Подойдя, стременной терпеливо дожидался окончания песни, после чего выдал:

– Там Марина Юрьевна гвардейцам из стражи ее покоев повелела тебя унять.

Ах ты ж, гарпия неугомонная!

– А что они?

– Жилка, кой старшим стоит, поведал, что отлучаться им воспрещено. Разве что главный нынешней стражи повелит, кой в караульне, али…, – он крякнул и усмехнулся, – князь-воевода Мак-Альпин или сам государь.

– Молодца, – одобрил я. – Потом напомнишь, надо будет его наградить за стойкое соблюдение устава.

– Молодца-то молодца, – помрачнел Дубец, – токмо покамест я сюда возвращался, проведал, что Малый совет свое сидение закончил. Стало быть Федор Борисович вскорости в свои покои заявится, ежели уже не пришел. Ну и….

– Ясно, – кивнул я. – Тогда передай остальным гвардейцам, чтоб покучнее на крыльце у самой двери встали, дабы изнутри ее сразу открыть не смогли. А я еще пару-тройку песен и все. И затянул: «Дом хрустальный на горе для нее….»

Ага, вон и носик ястребиный в оконце замаячил. Значит, полный порядок и жаловаться своему жениху еще не надумала – успеваю я. И я запел следующую, и тоже со смыслом. Надо ведь чем-то заняться моей нареченной в мое отсутствие, а посему, любимая

Что текут, впадают в море-океан...

А носик-то исчез. Плохо. Но в любом случае ей время нужно. Пока она из своей половины дойдет до Годунова, пока станет возмущенно доказывать ему, что это безобразие надо немедленно прекратить, пока он… Короче, должен уложиться и спеть последние две песни без помех. Их я специально оставил напоследок, чтобы напомнить Ксюше, сквозь какие передряги мы с нею благополучно прошли. Ну и заодно освежить в ее памяти те первые дни, когда мы признались друг другу в любви. Да и в качестве прощания «Милый друг, не скучай…» самое то.

Ксения поняла или просто почувствовала, что концерт неуклонно движется к окончанию. И если до того она периодически исчезала из поля зрения (наверное вытирала слезы, не желая показывать их мне), то теперь застыла на месте. Лишь изредка, когда в очередной раз доходило до слов: «Ты меня не забывай…», она легонько покачивала головой, давая понять, что не забудет.

Ну а напоследок….

– Мир непрост, совсем непрост, – начал я вполголоса.

Ксения ахнула, чуть прянула назад и прижала платок к лицу. Вспомнила. Еще бы. Именно ее я пел год назад, стоя на волжском берегу подле костра, а напротив стояла она – моя белая лебедушка, которую я за минуту до этого при всех объявил дамой своего сердца. Именно ее я тогда и пел. Как сейчас в памяти ее руки, молитвенно прижатые к груди, щеки, горящие ярким румянцем, бездонные черные глаза….

И вдруг она, спохватившись, куда-то торопливо метнулась, но ненадолго. Считанные секунды прошли и она вернулась, а на голове…. Мать честная, и когда успела сменить венчик на коруну, да как бы не ту же самую, что была на ней тогда. Ну точно, не думаю, что у нее есть еще одна с точно такой же густой россыпью сапфиров.

Ах, Ксюша, Ксюша!

Только тогда она не плакала, держалась что есть сил, нельзя было выдавать своих чувств, не пришло время. Зато теперь она позволила себе расслабиться, хотя я и уверял ее, вкладывая всю душу в песенные строки, справиться с бедой, любовь храня.

Текут слезки по румяным щечкам, ох, текут. Впрочем, оно и понятно: справлюсь-то не сразу, неизвестно когда, а пока впереди вновь разлука. Очередная, и не факт, что последняя. Может, на месяц, а может и на….

Нет, о плохом ни к чему. Не хватало, чтобы я сам рассиропился, и без того слезы к глазам подступают, а я должен остаться в ее памяти эдаким рыцарем без страха и упрека, чтоб сам Пьер де Байярд помер от зависти, глядя на мою бодрую физиономию.

И тут как назло выскочила на крыльцо Марина. Явилась, не запылилась. Вид у нее был – ух! Отсюда видно, насколько злющая. Разве искры из глаз не летели, а там как знать – не зря же столпившиеся на крыльце и подле него многочисленные зеваки мигом ринулись врассыпную кто куда. Не иначе как она их ожечь успела.

Я перешел к финальному припеву, когда она стала спускаться по ступенькам лестницы. Разумеется, в сопровождении своих дам-фрейлин. Или нет, это Казановская и иже с нею были фрейлинами, а эти так, обычные русские боярышни. До меня они ее сопровождать не стали. Будучи на полпути она что-то коротко бросила им на ходу и те послушно остановились. Застыв на месте, девахи принялись нерешительно оглядываться, не решаясь возвращаться и не зная, что им делать.

А я меж тем старательно выводил: «Лишь с тобой, лишь с тобой, только с тобо-ой!» и, помахав на прощание рукой своей любимой, неторопливо направился к Мнишковне. Все правильно, после гурии надо непременно пообщаться с фурией, а то жизнь медом покажется.

Дойдя до нее, я учтиво поклонился дамочке с нитками вместо губ, прикидывая, как бы половчее, а главное, побыстрее свалить, – очень не хотелось портить себе настроение ненужной перепалкой – но не тут -то было.

– Не довольно ли тебе, князь, на посмех себя выставлять?! – прошипела еле слышно Марина и столь зло зыркнула в сторону Дубца, что мой стременной испуганно попятился.

Ладно, помогу парню, пускай организованно отступит. Я протянул ему гитару и распорядился:

– Положи в футляр и отнеси на подворье.

Дубец охотно закивал и благодарно, но в то же время чуточку виновато поглядывая на меня, поспешил улизнуть. Дождавшись, пока он нас покинет, Марина недовольно напомнила:

– Ты не ответил, князь.

– Почему ж на посмешище, – миролюбиво возразил я. – Помнится, в Европах трубадуры еще четыреста лет назад воспевали дам своего сердца и никто не считал, что они выставляют себя на смех. А в Испании у самых знатных грандов вообще возведено в обычай петь под окном своей любимой. И кто не поет, тот, стало быть, и не влюблен вовсе. Так что хочешь – не хочешь, а иди и горлань, даже если медведь на ухо наступил.

– Какой медведь?!

– Испанский, конечно, – пояснил я, пренебрежительно добавив. – Ну сама подумай, яснейшая, откуда бы там русскому взяться.

– Мы на Руси, а не в Испании, – еще сильнее поджала губы Мнишковна.

– Благодарю за напоминание, – вежливо поклонился я в очередном поклоне. – Хорошо бы и тебе почаще вспоминать, в какой стране находишься. Особенно перед тем, как начать устанавливать свои порядки вроде законов против еретиков и костров для ведьм.

– Ныне речь не о том, – она вдруг смягчилась и неожиданно сменила свой змеиный шип на обычную речь, притом весьма громкую. – Я ить ведаю, что когда сердце от любви разрывается, удержаться тяжко. Но ежели ты, князь, вовсе утерял голову и не мыслишь о себе, подумал хотя бы о даме своего сердца, кою ты….

Самое странное, что в ее звонком голосе, разносившемся по двору, злости я не чувствовал. Скорее некоторое сочувствие и более того, нотка легкого сожаления.

– Мне, – она вздохнула и отчего-то понизила голос почти до шепота, – на месте царевны было бы…, – снова последовал прерывистый вздох и голос ее вновь зазвенел отчетливо и громко, – тоже горько расставаться со своим кавалером, но надо терпеть.

Ее ладошка как бы в знак утешения мягко легла мне на грудь, и она оглянулась на по-прежнему открытое окно в покоях Ксении. Вслед за нею и я непроизвольно глянул туда, но царевны в нем не увидел.

– Однако интересы короны порою требуют сжать свои сердца в кулак, как бы они ни рвались из груди друг к другу. А потому иди и наперед запомни, что не след выдавать свои чувства раньше времени.

«Вначале науськала на меня моего ученика, а теперь утешает, – мрачно подумал я. – Ишь, какое сочувствие демонстрирует на публике. Ох, хитра. Если и станут в народе возмущаться моим удалением из Москвы, то ее винить ни у кого язык не повернется».

– Иди же, князь, не то и впрямь сердце из груди кой у кого выскочит от горя, – поторопила она. – Да и я с тобой до крыльца, – и протянула мне руку.

Делать нечего, пришлось принять и сопроводить до ступенек, после чего, отвесив еще один поклон напоследок, податься дальше, к воротам.

– А ты что ж, князь, чрез палаты не хотишь? – окликнула она меня. – Негоже с такой титлой чрез хлопские врата хаживать вместях с конюхами, да прочими пахолками. Да еще… в драных портах…

Ишь ты, коза внимательная. Заметила все-таки. Еще и при Ксюше что-нибудь эдакое ляпнет, с нее станется. Я остановился и вежливо пояснил:

– Насчет портов принято так на Руси. Когда человек в опале, он не стрижется, не бреется, не моется. Словом, ведет себя точь-в-точь как принято в ваших Европах, – не удержался я от подколки. – И надевает самое худшее платье, ибо в печали.

– Что-то я не приметила той печали, – съязвила Марина.

– А я ее очень глубоко затаил. Что касается палат, то мне в них государем велено не появляться.

– А во дворе, стало быть, можно?

– Раз не указано, почему бы и нет, – пожал я плечами.

– Зато иное указано, – вспыхнула Мнишковна. – Чтоб нынче же тебя в Москве не было, а ты эвон чего творишь!

– Творю, – согласился я. – И буду творить, поскольку государь повелел удалиться к вечеру, так что я до торжища прогуляюсь, а потом посплю малость, – я демонстративно зевнул, – да в баньку наведаюсь. Но когда солнышко на месяц сменится, меня в Москве не будет.

– И очень хорошо! Нечего в столице глупцам делать! – выпалила она и, просеменив поближе, вновь перешла на змеиный шип. – А ведь упреждала тебя, чтоб меня держался. И милость свою готова была тебе явить… какую угодно…, а ты…. Эх, ты!

Я оторопел. Всякое ожидал услышать, но такое…. И эти нотки сожаления, прозвучавшие в голосе. Странно. За каким лешим сейчас-то я ей понадобился? С троном у нее полный порядок, добилась своего, захомутала моего ученика, тогда зачем ей я? Не иначе, как дамочка предпочитает одновременно морочить голову и получать удовольствие.

– Твоя мысль, наияснейшая, настолько изящна, что ее невозможно ухватить, – честно ответил я. – Особенно мне, как тупому кунктатору, – и поклонившись в очередной раз, удалился. Через ворота, разумеется.

Правда, без еще одной встречи с Годуновым не обошлось. Случайной, скорее всего, хотя как знать. Произошла она спустя три минуты недалеко от моего подворья, к которому я направлялся.

Куда престолоблюститель ехал – не знаю, наверное, в какую-нибудь из церквей, время-то к обедне, но, заметив меня, он остановил коня и чуточку смущенно осведомился, не осерчал ли я на его повеление.

– Да что ты, государь, – радостно заулыбался я. – С царского плеча и по уху приятно! – и посетовал, сдергивая с себя шапку и намекающе приглаживая волосы. – Об одном жалею: вороны что-то высоко летают, да не над нами. А мне так хотелось вместо рушника потрудиться, так хотелось!

Годунов вспыхнул и, пришпорив коня, рванул в сторону Знаменских ворот.

«Зря, наверное, я с ним столь резко. Получается, оттолкнул», – запоздало подумалось мне.

Но с другой стороны может оно и хорошо, если учесть предсказание пророчицы. Ну какой он теперь для меня близкий? Значит, и проклятье должна его миновать. А коль нет, то я неподалеку – успею в случае чего, ибо из Вардейки уезжать в ближайший месяц не намерен. Да и для Ксюши чисто психологически куда легче переносить разлуку, если она будет знать, что стоит ей утром свистнуть и я к вечеру появлюсь в столице.

Но «свистнула» не она – Федор. И не просто свистнул….