Глава 19. По примеру товарища Сталина

Годунов меня ждал на выезде из монастыря, сидя в седле. Лицо по-прежнему красное, шапки нет, что само по себе говорит о степени взволнованности, шевелюра всклокоченная, глаза злющие-презлющие. Телохранители-гвардейцы, стоящие метрах в десяти, взирали на него чуть ли не с испугом. Зато бояре, которых насчитывалось человек пять, с явным удовольствием.

Перегнувшись с коня, Федор выдохнул мне прямо в лицо:

– Мало тебе моей сестры, кою….

Не договорив, он обернулся в сторону своего сопровождения – не слышат ли. Но договаривать не стал. Снова повернувшись ко мне и тяжело дыша, тем же хриплым шепотом начал вторую фразу:

– Теперь еще и родную матушку супротив меня…..

Я продолжал молчать. Он выпрямился в седле и, повелительно протянув в мою сторону руку, провозгласил:

– И чтоб не чрез три дни, а к завтрашнему вечеру духу твоего в Москве не было….

– В Кострому?

– А енто я погляжу куда.

Звучало многозначительно. А впрочем, этого и следовало ожидать. Ну и ладно. Зато голому терять нечего.

– С Ксенией Борисовной, как я понимаю, ты мне попрощаться не дозволишь? – невозмутимо уточнил я.

– Верно понимаешь, – кивнул он. – Я уж ей повелел и косы сызнова в одну переплести. Да чтоб до отъезда не смел входить в царские палаты. Нынче всех гвардейцев о том упрежу, дабы ни в ворота тебя не пускали, ни на Красное крыльцо.

– Не надо предупреждать, государь, – тихо попросил я. – Я и без того твой запрет не нарушу.

– Пущай так, – кивнул он, понемногу успокаиваясь и, выпрямившись в седле, на прощание с горечью протянул: – Эх ты! Я ж тебе верил, яко….

И вновь не договорил, с силой рванув повод и разворачивая своего коня в сторону Знаменских ворот. Но проскакал недолго. Через двадцать метров он резко притормозил своего жеребца, круто разворачивая его обратно, однако ко мне пустил его шагом. Остановившись в метре от меня, он почти спокойно и в полный голос властно произнес:

– Упредить забыл. Ежели я к послезавтрашнему утру проведаю, что ты еще в Москве, берегись… Можешь сразу на воеводство в… Мангазею сбираться. Там как раз зоркий глаз нужон, чтоб беспошлинно мягкой рухлядью не торговали, да морем ее не вывозили. И на болесть ссылаться не удумай, все одно – не поверю.

И был таков, оставив меня наедине с грустными думами.

Пока добрался до подворья, успел вспомнить вычерченную некогда моим учеником карту и примерное расположение этой Мангазеи. Стоит городок на реке с чудным названием Таз, протекающим недалеко от Енисея. Почему-то в памяти всплыло, что где-то поблизости должен находиться Туруханск – место ссылки Сталина. Или этот острожок еще не поставили? Впрочем, неважно. Главное, рядом.

«Ну вот, а ты боялся, – успокоил я себя. – Посидел в тех местах человек, ума поднабрался, а потом вон до каких высот дошел». Ничего, ничего. Жизнь вообще капризная штука. Вон, даже Геракл, и тот в ассенизаторах хаживал, а ты кто такой? Только побывав всмятку, яйца становятся крутыми и ты, родной мой, не исключение. Вот поваришься в тех местах и вернешься оттуда как товарищ Сталин, крутым-прекрутым. К тому же Мангазея тебе светит лишь в случае задержки, а так есть надежда, что найдется местечко поприличнее и гораздо ближе. Скажем, Тобольск. До него от Москвы всего-то две тыщи верст, каких-то два лаптя на карте. Можно сказать, рукой подать, если не вспоминать про ограниченные возможности нынешних транспортных средств….

Едва добравшись до своего подворья, я решил, что первым делом приму холодный душ. Да-да, говорю это не образно – именно душ, а не баньку. Это мое последнее новшество. Всего-то и надо было прикрепить на крышу мыльни здоровенный бак, а от него пустить вниз через потолок трубу, плотно соединяющейся с другой, диаметром поуже и с раструбом на конце. Крана не имелось, не изобрели пока технологий нарезки резьбы, но я подсказал кузнецам наполовину заварить каждое из стыковочных отверстий в трубках. При включении душа оставалось повернуть трубку с раструбом на пол-оборота, чтоб заглушки совпали, и вода начинала течь. Для выключения вновь полоборота и заглушки наглухо перекрывают отверстие. Правда, лучше принимать душ утром, ибо за день летнее солнце слишком сильно нагревало воду в баке и всякий раз приходилось ждать, когда ее разбавят колодезной, а то никакого удовольствия.

Однако освежиться у меня не вышло. Едва натаскали воды, как ко мне прибыл князь Иван Андреевич Хворостин-Старковский. Оказывается, все эти дни он вовсю строчил, не иначе, как муза посетила, и ныне, завершив свой труд о нашем с Годуновым зимнем походе, явился ко мне, дабы я оценил его творение. Прикинув в руке объем рукописи, я понял, что одолеть написанный им текст за время, отпущенное мне на сборы Годуновым, не сумею. Ладно, если б три дня в запасе имелось, но до завтрашнего вечера нечего и думать. Так откровенно ему и сказал.

Хворостинин расстроился:

– Писал-то по памяти, яко ты мне рассказывал, – пояснил он. – А ежели вдруг подвела, да какая неточность вкралась? И как быть?

– Через седмицу попробуй обратиться к Федору Борисовичу, – посоветовал я. – Он хоть и занят разными делами, но, думаю, уделит время, чтоб одолеть твой труд. Если какие неточности имеются, он тебе о них скажет.

Иван хмуро кивнул, потоптался на месте и неловко осведомился:

– А ты сам-то когда обратно?

– Когда государь опалу снимет, – коротко ответил я.

Лицо Хворостинина надо было видеть. Оказывается, он ничего не знал. Ну да, понимаю. Когда над тобой витает муза, то для иного голова уже недоступна – она ж постоянно машет крыльями, вот прочие новости и разлетаются в разные стороны. А может, никто не удосужился ему обо мне сообщить. Да и когда? Вчера же мою челобитную зачитали, да и то, чтоб меня из Малого совета отпустили, а остальное случилось за последние несколько часов. Скорость событий, что и говорить, потрясающая. Впрочем, удивляться нечему. Это вверх по карьерной лестнице взбираются, а вниз, как правило, слетают. И хорошо, если при этом не ломают себе шеи.

– А… за что тебя, княже?! – изумленно спросил он.

Я пожал плечами. Откуда мне знать, пока не услышу официальную формулировку опалы.

– Федору Борисовичу виднее, – усмехнулся я и посоветовал: – Коль интересно, когда станешь передавать ему свой труд на прочтение, заодно спроси и об этом.

Хворостинин согласно кивнул.

«А ведь и впрямь спросит, – понял я, глядя на его простодушное лицо. – Вот наивная душа. Не хватало, чтобы и он вслед за мной в Мангазею укатил. А что, воевод-то по двое назначают, значит одно местечко вакантно».

И я поспешил разубедить его. Мол, ни к чему спрашивать. Слух до него в любом случае донесется, да и мне до отъезда должны государев указ привезти, а потому я его сразу о нем извещу.

Иван вновь торопливо закивал и принялся неловко прощаться. Еще минут десять ушло на его сбивчивые пояснения. Дескать, не подумай чего плохого. Уходит не из-за боязни общаться с опальным, а потому что понимает: поторапливаться надо со сборами.

Наконец ушел. Но отправиться в душ у меня вновь не получилось – на подворье влетел Багульник. Оказывается, не далее как полчаса назад у него состоялась встреча с Докукой. Тот передал моему дворскому мешочек с какой-то корой, наказав сделать из нее отвар и подсунуть мне в питье не позднее завтрашнего полудня.

«Ух ты! – восхитился я. – Царский подарок». Получается, боярин настолько обиделся, что решил прикончить меня. Теперь я смогу ему предъявить….

Но когда выяснил обстоятельства передачи мешочка, понял, что ничего не смогу. Видоков-то, то бишь свидетелей,у Багульника ни одного. Получалось, слово моего дворского против слова Докуки. И кому из них поверит Федор? То-то.

Однако настроение оставалось по-прежнему приподнятым. Даже удивительно: меня собрались убивать, а я веселюсь. Позже дошло. Если бы Романов поставил на мне крест, он не стал бы передавать яд. А зачем? Над трупами мертвых врагов можно издеваться, глумиться, но травить их глупо. А раз боярин решился на такое, значит, по-прежнему считает меня живым, то бишь опасным. Вот и чудненько.

И вмиг возникла идея продолжить игру. К примеру, изобразить, что Багульник действительно все исполнил, то есть и сварил, и подсунул. Но вовремя вмешалась моя ключница Марья Петровна – она же бывшая ведьма и нынешняя травница, напоившая меня противоядием. Уезжать, правда, придется не на коне, а на носилках, но и тут, если призадуматься, выгода: смогу продемонстрировать Годунову свою исполнительность. Мол, хоть и захворал неожиданно, а слово держу, уезжаю, как велено.

Но само содержимое мешочка лучше показать Петровне сразу. Мне же нужно знать симптомы отравления этой заразой. Да и ей на будущее надо. Сегодня им не удалось, а завтра глядишь, опять подсунут, но сработав куда ловчее, без Багульника, а посему пусть заранее сварит контрзелье. И мы подались в ее избу.

Что за дрянь Докука вручил дворскому, травница разобралась быстро – не сходя с места, то бишь с лавки. Но выражение ее лица мне не понравилось: какое-то озадаченно-недоумевающее.

– Ты чего, Петровна? – насторожился я. – Что-то неизвестное?

Та пожала плечами и, протягивая мне мешочек, неуверенно протянула:

– Да нет, все мне ведомо, – и сама, в свою очередь поинтересовалась. – А с чего ты решил, княже, что в нем яд?

Я опешил.

– А что же еще?

Она хмыкнула.

– Таковское обычно дают, – она замялась, почему-то хихикнула, и с улыбкой продолжила. – Ну-у, тому, кто тужится, а облегчиться не в силах.

Пару секунд я вникал в смысл ее деликатного пояснения, после чего поинтересовался:

– А ты не ошиблась?

– Дак простое все. Эвон, – она извлекла из мешочка кусочек коры, – ведьмин шип. Енто из того, что здесь наложено, самое сильное. Кора у него свежая, потому с него тебя и пронесет, и замутит до блевотины. А прочее…, – она пожала плечами. – Сорочьи ягоды тож сильны, но не излиха, а про бородавник с почечуйной травой вовсе молчу.

– А если у человека и без того хорошо с… облегчением?

Она хмыкнула.

– Стало быть, пару-тройку дней, не меньше, в стончаковой избе просидит безвылазно. Но тут глядя по тому, какова крепость настоя да сколь много ты его выпьешь, – и она, помахав мешочком, уточнила: – Четверти этого тебе на три дня хватит.

Странно, зачем Романову рисковать… Я задумался и приуныл. Получается, этот гад хотел меня просто поднять на смех. Выходит, я для него все-таки покойник, раз он и рук об меня марать не захотел. Факт второй и тоже неприятный: к Багульнику у Докуки доверия нет. Отсюда и устроенная ему контрольная проверка: на самом деле подольет или мой дворский – засланный казачок. И если верно второе – кто поверит, что враг вместо яда подсунул слабительное?

Хотя погоди-ка. Помнится, Федор Никитич тоже был у Вознесенского монастыря в числе сопровождавших Годунова бояр. Значит, слышал, как тот грозился отправить меня в Туруханск, то есть тьфу ты, в Мангазею, если я останусь в Москве до послезавтрашнего утра.

– А меня ить к одному из тех страдальцев, коим ты вчерась рожи начистил, нынче зазывали, – прервала мои раздумья Петровна и похвалилась. – Отказывалась поначалу, уж больно далеко катить, ажно под Дмитров, в вотчину к князю Черкасскому, так чуть ли не на коленях упрашивали. И колымагу, яко боярыне какой-нибудь, дать обещали, да еще десять рублев серебром.

– Согласилась?

– Знамо дело. Десять рублев на дороге не валяются. Али не надо было? – встревожилась она.

– Ну почему ж, – протянул я, продолжая сопоставлять одно с другим.

Получается, Багульник подсовывает мне зелье в полдень, в отсутствие травницы, коя поутру укатимши и вернется не ранее, чем на следующий день. Вывод: к вечеру покинуть столицу я смогу только сидя на горшке. Вот смеху-то. А над кем смеются, того перестают уважают. И прости-прощай романтичная слава грозного воеводы и победителя клятых ляхов. А пойду ли я на такое унижение? Никогда. Выходит вообще никуда не поеду. И тогда за нарушение сроков не миновать мне Мангазеи.

Так, так…. Значит, боярин продолжает меня бояться. Да столь сильно, что и далекая Кострома ему кажется слишком близкой. Желательно еще дальше меня отправить, чтоб одна дорога как минимум полгода.

– А против этого настоя есть иной? – уточнил я у ключницы. – Ну-у, чтоб живот обратно в порядок привести.

– Как не быть, сготовлю. Не враз свое возьмет, но часа за три-четыре кишки завяжет.

– Вот и хорошо, – кивнул я.

Тогда можно заняться продолжением внедрения Багульника в романовское окружение. Предположим, он, узнав, сколько дел у меня на завтра запланировано, решил подлить мне приготовленный настой в квас сегодня вечером. Так сказать, от излишнего усердия сработал с опережением графика. Я же, сбегав раз пять в туалет, то бишь в стончаковую избу, обратился к Петровне и та за остаток ночи вернула меня в норму.

Вскакивать то и дело не хотелось, но я и тут отыскал выход. А зачем? Здешний народ в таких случаях частенько пользуется горшками, вот и будем считать, что я того, не успеваю добежать.

Обеспечить, чтоб все прочие из дворни узнали про нелады с моим животом, тоже пара пустяков…. Я ведь уже перебрался в свой терем и жилые покои у меня на самом верху, на третьем этаже. Если Дубец за ночь раз семь-восемь с горшком в руках пробежится мимо охраны вверх-вниз, да с шумом-грохотом, половина дворни обязательно проснется. Ну а вторую половину поднимет Петровна: кого печь растапливать, кому воду поручит кипятить и так далее.

Вот и всё, видимость соблюдена, нужные слухи-сплетни-пересуды обеспечены.

Вдобавок наутро Дубец пожалуется на горькую судьбу стременного, а травница как бы между прочим поделится событиями минувшей ночи и с дворней, и с теми, кто за нею приедет. Всё расскажет: и как князь хворал, и как она мастерски его вылечила, управившись до своего отъезда. Багульник же, разыскав Докуку, устроит ему скандал. Дескать, почему тот подсунул плохой яд? Князь всего-навсего животом слегка пострадал, а к утру вновь как огурчик.

Эту дальнейшую программу я изложил всем троим, тщательно проинструктировав, как себя вести, чтоб не сфальшивили или от излишнего усердия не переиграли.

А теперь в душ. И снова заминка с помывкой – Галчонок с письмом от Ксении. Было оно коротким и фальшиво-бодрым, мол, не все потеряно, дела поправятся, надо верить да бога о том молить. Лишь в одном месте она не выдержала и вырвалось, выплеснулось на бумагу: «Об одном скорблю: не встретимся мы перед отъездом твоим. Яко я ни молила братца, ан все одно, не дозволил». Но тут же снова слова утешения и обещание любить вечно, а уж песни мои она….

Я прервал чтение и повнимательнее вгляделся в текст. Что-то худые чернила у царевны были, то и дело расплываются. Или бумага плохая? Да нет, лучше не бывает, голландская, белоснежная. Тогда почему…. Ну так и есть.

Я повернулся к терпеливо ожидавшему меня Галчонку.

– Ксения Борисовна плакала, когда писала?

Та нахмурилась и опустила голову, нехотя выдавив:

– Не велено о том сказывать.

– Даже мне?

– Тебе-то в первую голову и не велено, – буркнула она.

– Ну раз не велено, – вздохнул я.

Она помялась и наконец выпалила:

– Трижды листы меняла. Первый вовсе никакой был. Да и второй с третьим немногим лучше. Ентот четвертый.

– Значит плакала, – вздохнул я.

– А вот ентого я тебе не сказывала.

Я с усмешкой покосился на Галчонка. Носик-пуговка задорно смотрит вверх, в глазах лукавинка, сама подбоченилась, явно довольная собой. Ну да, есть чем. И запрет впрямую не нарушила и…. Короче, умница, ловко выкрутилась. Хорошего я телохранителя для Ксюши выбрал. Не страшно с такой оставлять.

Оставлять….

Я скрипнул зубами. Ну ладно мне от ее братца досталось, но неужто он не видит, как родная сестра мучается? Даже попрощаться не позволил. И от меня потребовал, чтоб ноги в царских палатах…

Погоди-ка. В палатах… Так, так. А про двор он ничего не сказал. Но тогда….

– А куда окна в ее покоях выходят? – уточнил я.

– Известно куда, на Передний Конюшенный двор.

– А поподробнее.

– Стало быть так, – деловито наморщила лоб девчонка. – Горниц у нее три, в двух по окну, а в моленной нетути. Да чуланов стока же, но окон и в них нет. Оба оконца косящатые, а сами оконницы слюдные с хитрым железом, подъемные. Коль запрут ее там, и меня вместях с нею, и занадобится знак какой тебе подать, то я смогу исхитриться. Токмо сызнова в порты надо будет облачиться, да вервь покрепче запасти, – она умолкла, задумчиво почесала нос и предположила. – Но ей самой оттель бежать через них никак не выйдет. И не пролезть – каждое оконце в локоть шириной, да высотой в полтора локтя. Ну и высоко опять же, до земли саженей полчетверты, не меньше….

Мда-а, ничего не скажешь, молодчина! Была у Ксении всего ничего, но мои уроки и упражнения запомнила накрепко. Вон сколько успела разглядеть и запомнить, в том числе самое главное – как смыться. Как по написанному шпарит.

– А окна какие, если считать от угла палаты?

Галчонок виновато склонила голову.

– Не поспела я углядеть. Это ж надо во двор выйти, да оттуда счесть, а мне не до того было, – повинилась она.

Жаль, но не смертельно. В конце концов, мне же в них залезать не надо, я во дворе останусь стоять.

– Возок я старый вдали видала, – припомнила она. – Он у дальнего тына стоит, почти напротив ее опочивальни. Червленый такой, токмо краска облупилась изрядно. Пред ним еще один, зеленый, без полозьев, и оглоблями к палатам повернут. А оглобли те прямиком на ее оконце указывают.

Совсем прекрасно. Теперь я точно буду знать, где мне завтра встать. И помешать никто не сможет. Федор-то до обеда вместе с Мнишковной на заседании Малого совета, да и мои главные недоброжелатели там же. Конечно, потом ему обязательно донесут, но это потом. Опять-таки я в палаты не зайду, да и переговариваться с нею не стану. Получается, ни одного запрета ее братца не нарушу. И вообще, семь бед, один ответ.

– Так мне ждать ответа-то, али как? – осведомилась девчонка.

Я покачал головой.

– Неужто не черкнешь чего-нито напоследок? – удивилась она.

– Боюсь, тоже, по примеру царевны, бумагу слезами намочу, – пояснил я. – Голосом куда надежнее. Потому передай ей на словах, что завтра самолично приду попрощаться. Правда, не в ее покои – государево повеление надо выполнять – а на Передний двор. Подле зеленого возка, о котором ты говорила, и встану. Разговаривать мне с царевной не велено, но не беда. Она тут про песни мои писала, мол, помнить буду. Ну так я завтра ей еще спою, чтоб получше помнилось. Пусть она за пару часов до обедни велит тебе окна в своей опочивальне открыть.

– Во как! – восторженно сверкнули ее глаза. – Неужто взаправду сказываешь?!

Я усмехнулся.

– Слово князя Мак-Альпина дороже золота…

– ….и крепче булата, – подхватила она и… поклонилась. – Прости на худом слове, княже. Уж больно дивно таковское слышать, вот и усомнилась на миг, – и вдруг помрачнела. – А как же ты чрез врата-то? Не велено ж?! Царевна сказывала, что Федор Борисович и к Красному крыльцу тебе подходить воспретил….

Я почесал в затылке. Действительно не велено. Нет, пустят меня, конечно, как не пустить, но подводить гвардейцев не хотелось. Хотя…. А на кой чёрт мне сдались эти врата?! Тын же имеется! Штурмовать его с гитарой в руке не совсем сподручно, но приспособлю ее как-нибудь за спину. А обратно вообще красота – мне же один вход воспрещен, поэтому назад я выйду как все прочие, через ворота.

– Раз воспретил – надо выполнять, – поучительно сказал я и лукаво улыбнулся. – А вот перелетать запрета не было.

– Перелетать? – озадаченно уставилась на меня Галчонок. – Как баба-яга что ли? На помеле?

Фу, какое сравнение! Даже обидно.

– Нет, на крыльях любви, – сурово отрезал я.

– Енто тоже передать? – заулыбалась Галчонок, восторженно шмыгнув носом-пуговкой.

– Передай, – кивнул я и, велев Дубцу на всякий случай проводить девчонку до Красного крыльца, все-таки подался в душ. Завтра перед любимой я должен предстать свежий, нарядный и… помытый….

Кстати, вовремя. Десятью минутами позже и все – никуда бы я не пошел, будучи вынужденным вновь принимать гостей, но на сей раз издалека. Я глазам своим не поверил, когда увидел перед собой своего двоюродного братца Александра Алексеевича. Вообще-то он – Константинович, ибо родной сынишка дяди Кости, успевшего здесь порядком наследить тридцать четыре года назад. Но я придумал ему чуточку иную биографию, недолго думая зачислив его в сыновья к своего подлинному отцу.

Не скажу, что приехал он кстати (неподходящий денек для веселья), но я ему действительно обрадовался. К тому же, когда я был у Марии Владимировны в Колывани, он находился в Речи Посполитой, причем под крепким запорами, как и все посольство ливонской королевы. Девять из десяти, после столь сокрушительного разгрома Ходкевича Сигизмунд должен был их отпустить, но десятый шансик оставался. И то, что он не сработал, отрадно.

Посидели мы с ним хорошо, да и усидели прилично, хотя в меру – мне ж завтра песни петь и напиваться нельзя ни в коем разе. Выпили бы и меньше, но нарисовался дополнительный повод. Оказывается, он прикатил в Москву по делу, испросить моего благословения. Правда, я моложе его чуть ли не на десять лет, но он считает меня в отца место, вот и…

Поначалу, едва услышав о его женитьбе, я заулыбался. А чего, дело хорошее. Мне кислород перекрыли, пускай хоть у брательничка все нормально будет. Уверенный, что кого бы он там ни подобрал себе в жены, я ее навряд ли знаю, без лишних разговоров направился к иконе, спросив одно, да и то из-за его недавнего визита в Варшаву – не полячка ли она. С недавних пор у меня к прекрасным представительницам этой нации возникло некоторое предубеждение, потому и не хотелось, чтобы он связал свою жизнь с еще одной Мнишковной. Понимаю, глупо звучит, гадюк и на родных просторах хватает, да таких, что им и наияснейшая в подметки не годится, а все равно не хотелось бы. Но тот испуганно замахал на меня руками, завопив про исконно русскую, и я облегченно вздохнул.

Второй вопрос, знаю ли я его юную избранницу? Задал я его исключительно для проформы (откуда мне ее знать) и, не дожидаясь отрицательного ответа, снял со стены икону, повернулся к нему и замер в оцепенении….

Хорошо, не успел благословить – он, потупившись, назвал ее имя-отчество. Улыбку с моего лица как ветром сдуло. Мда-а, оказывается, я поспешил со своим прогнозом – знакома мне братишкина невеста, притом… гм, гм…. весьма близко. И насчет ее юности я погорячился: ливонская королева Мария Владимировна уже не молода и как бы не постарше мадам Грицацуевой. Впрочем, все остальное точь-в-точь как в описании Ильфа и Петрова – природа одарила ее не менее щедро, расстаравшись и с арбузной грудью, и с расписными щеками, и с мощным затылком.

Видя мое колебание, он… бухнулся мне в ноги. Ну и что мне с этим обалдуем делать? Поднял, усадил, до краев налив в его кубок липового медку, накатили мы с ним и я принялся…. Нет, не читать нотацию. Недавний пример моей будущей тещи стоял перед глазами и упаси господь поранить трепетное сердце влюбленного брата. Просто начал деликатно выяснять, насколько велики его чувства к королеве. Оказалось – весьма. Его любовь столь огромна, что…. Словом, Амор и глаза кверху, у-у-у!

Ох, Шурик, Шурик! И угораздило тебя вляпаться. Не иначе как сказалась твоя невинность, кою ты хранил в монастыре до тридцати с лишним лет, а тут сорвалось и понеслось под откос.

Попробовал осторожно заикнуться о возрасте, а он в ответ:

– Чай, Мария Владимировна не малина, в одно лето не опадет. Да и в народе сказывают: бабе сорок пять, баба ягодка опять, – и с таким вызовом в голосе, куда там бойцовскому петуху.

Спорить я не стал, хотя аргументов было предостаточно. Ей и сейчас сорок шесть, а на следующий год станет сорок семь и через три-четыре года эта ягодка будет годна разве на варенье. Нет, и в пятьдесят можно выглядеть на тридцать, но заниматься этим надо лет двадцать, и не в нынешние времена, а в моем родном двадцать первом веке. Словом, если поделить возраст человека на четыре условные стадии: детство, юность, вы отлично выглядите и вы прекрасно держитесь, то Мария Владимировна пребывает на последней.

Но промолчал – не хватало нам поссориться. Единственное, о чем я попытался заикнуться, об отсрочке. Дескать, вопрос с женитьбой – одно, а как с замужеством. Глядя в недоуменные глаза братца пояснил, что коль его избранница – королева, пусть и не вполне самостоятельная, с кондачка такое решать нельзя. Дело-то получается государственной важности. А что Федор Борисович скажет? Вдруг на дыбки встанет? И мне самому о таком заикаться тоже нельзя – вышел я у него из доверия. Да и матушка Александра, в смысле, мать-игуменья, тоже поди ни сном, ни духом. Словом, давай-ка, старина, немного обождем.

В мыслях держал иное – выбить у него эту страсть по принципу клин клином. Со временем у меня в обрез, но ничего страшного – успею сыскать возле храма Василия Блаженного пару-тройку девах поазартнее и подсунуть ему. Глядишь, поутру на кое-какие вещи станет смотреть иначе и гораздо проще.

Но он в ответ, уставившись в миску с солеными груздями и краснея буквально на глазах, смущенно выдавил:

– Нельзя нам ждать-то, – и прерывистым шепотом добавил: – Никак нельзя, – и снова умоляюще уставился на меня, а лицо красное – куда там вареному раку.

Я остолбенел. Час от часу не легче. Жаль, моему братцу никто не удосужился подсказать прописную истину: с кем бы дитя ни тешилось, лишь бы предохранялось. А теперь что ж, и впрямь под венец остается.

– Мария Владимировна сказывала, что ежели я поспешу, – заторопился он с пояснениями, извлекая из-за пазухи тоненький рулончик со здоровенной серебряной вислой печатью и протягивая его мне, – то опосля можно сказать, будто дите раньше времени народилось. Когда ж мне к матушке Дарье ехать, сам помысли. Я и к тебе не ехал – летел, а завтра поутру, ежели ты благословишь, обратно. А приглашение матушке игуменье на свадебку само собой, пошлем.

Я молчал, не зная, что предпринять. Давать согласие жуть как не хотелось, и не давать тоже нельзя. Вон как далеко у них зашло – дальше некуда.

– А про то, что у тебя с государем не ладится, Марии Владимировне ведомо, потому я тайно и прискакал, чтоб никто иной не сведал. И грамотку она токмо тебе прислала, – и он напомнил. – Да ты прочти, прочти ее.

Я угрюмо уставился на неровные строки. Мда-а, сумела королева подыскать нужные слова, обращаясь к двоюродному брату жениха. И сетование на одиночество, на горькую женскую долю, и напоминание, что я сам все закрутил, можно сказать, выбил ее из колеи монастырской жизни, и мольбы не отказать, и…. Текст чуточку бессвязный, но чувствуется – писано сердцем. Не просьба – крик души.

– Мы и имечко сыскали для дитяти. Петрушей решили назвать, – жалобно, словно предчувствуя мой отказ, протянул Александр.

Если б не недавний разговор с Годуновым, не знаю, как бы я поступил. Но мысль о том, что я в случае отказа уподоблюсь престолоблюстителю (нет и все тут! Слышать ничего не желаю!) разрешила мои колебания. Я покосился на полупустой жбан с медом, набухал в оба кубка меду и поднялся со своего стула. Вид у меня был суровый, и братец решил, будто я хочу отказать ему, но я взял в руки икону и…

А выпили мы с ним потом. Или правильнее сказать обмыли? Впрочем, какая разница.

Правда, на душе от невольной мысли, в какой обертке поднесут Федору это событие, кошки скребли. Возможно, известие о женитьбе моего брата на ливонской королеве окончательно переполнит чашу терпения моего бывшего ученика и тогда у меня не получится усидеть и в Костроме. Но я старался держать себя в руках, успокаивая себя тем, что сейчас вообще неизвестно, как оно обернется дальше. И кто знает, не исключено, что в скором времени мне самому придется вместе с Ксенией искать убежища в Колывани. Временное, конечно, но тем не менее. А кто нас там приютит, если я сегодня ответил бы брату отказом? Да и в любом случае не мог я так поступить. Своей грамоткой Мария Владимировна попросту сразила меня, убила наповал.

И не знал я тогда, что этим согласием снова раскрутил колесо русской истории, кое с противным скрежетом завертелось все быстрее и быстрее….