В течение второй декады апреля штандартенфюрер Ларенц совершил несколько авиарейсов Альпы — Берлин и обратно. Груз при этом, как правило, был небольшим — по нескольку одинаковых плоских зеленых ящиков с окованными углами в герметичной и водостойкой упаковке. Ящики исчезали по ночам все там же в Топлицзее или в соседнем озере Грундл, а на крупномасштабном топографическом кроке Ларенца появились новые крестики с нумерацией ящиков и точными координатами затопления. О содержимом зеленых ящиков сам Ларенц мог лишь догадываться: наверняка это были секретные архивы из потаенных подвалов «дома Гиммлера», и не просто министерства внутренних дел, а скорее всего, документы самой канцелярии войск CС — «железной когорты фюрера», которая вознесла его на своих плечах к высотам государственной власти.

Две предыдущие такие «особые командировки» обошлись рейху еще в семь эсэсовских солдат из числа отборной имперской охраны — шарфюрер Мучман, сопровождавший в этих поездках Ларенца, делал свое дело педантично и без всяких угрызений совести. Обергруппенфюрер Фегелейн даже угрюмо пошутил:

— Ты, Макс, наносишь урон охранному полку рейхсканцелярии не хуже, чем русские!

— А вы закапывайте ящики здесь, обергруппенфюрер! — отпарировал Ларенц. — И архивы сохранятся, и численность Берлинского гарнизона не уменьшится.

Честно говоря, ему и самому надоели эти сверхсекретные челночные операции. Вечная нервная настороженность на земле и в воздухе, круглосуточное бдение, сон вполглаза, везде и всюду ежеминутное ожидание опасности. Штандартенфюрер, как это ни странно, особенно опасался своего угрюмого подчиненного, слыша за спиной его постоянное медвежье сопение, сводя лопатки, ждал: вот-вот щелкнет предохранитель мучмановского шмайсера.

Ларенц хорошо представлял себе участь «носителя тайны» и понимал, что вместе с новыми номерами ящиков, которые появляются в блокноте, стремительно падают шансы на его собственное выживание. Но он отнюдь не жалел о происходящем: риск всегда был его родной стихией. Кроме того, для себя лично он не собирался проигрывать эту войну. И был уверен: он ее выиграет!

Самое неприятное из этапов уже проведенных операций были вылеты с аэродрома Темпельхоф, на летном поле которого и в здании управления в эти дни творилась настоящая вакханалия. Военные и штатские, партийные лейтеры и убеленные сединами генералы из различных министерств, центральных управлений, высших штабов — все эти господа, обремененные чемоданами, женами, любовницами, угрожая оружием и сквернословя, рвались из Берлина на юг, драпали, как крысы с тонущего корабля. У каждого транспортного «юнкерса» завязывались ожесточенные потасовки.

Да и в самом имперском бункере уже царил тлетворный дух истерии. Всякий раз, прилетая в Берлин и наведываясь с отчетом к Фегелейну, Ларенц замечал среди подземных обитателей разительные перемены.

В прошлый приезд, когда дьявольски уставший, до нитки промокший Ларенц ввалился в обычно малолюдное офицерское кафе (оно располагалось поблизости от апартаментов фюрера), недоуменно вытаращил глаза, буквально онемел на пороге: хлопали бутылки шампанского, звенели бокалы, подвыпившие генералы и офицеры дружно ревели: «Хох-хох!»

— Что случилось?! — спросил он обергруппенфюрера Фегелейна, шагнувшего от ближнего столика.

— Как? Ты ничего не знаешь?! — Фегелейн пьяно схватил его за лацкан мундира. — Ничего не слышал?

— Нет…

— О майн гот! Да ведь умер Рузвельт — президент США!

— И что же? — Ларенц непонимающе огляделся.

— Как что? Ты спятил, Макс, или в самом деле не понимаешь? Да ведь это наше спасение, это тот самый поворот в войне! Помнишь, я говорил тебе?

— Помню. Однако я…

— «Однако», «однако»… — передразнил Фегелейн, — Неужели до тебя не доходит, что это и есть чудо, которое предсказывал фюрер. «Виток истории», в точности повторяющий 1761 год, когда короля Фридриха Прусского, вот так же стоящего на пороге поражения, спасла внезапная смерть русской императрицы Елизаветы — австро-русский союз сразу распался. Мы спасены, Макс, ты понимаешь?

Ларенц недоуменно покусывал губу: или его разыгрывают эти пьяные господа, или он в самом деле чего-то не понимает очень важного?

— Перестань таращить глаза! — уже начал сердиться обергруппенфюрер. — Гороскоп! Здесь только что был рейхсминистр Геббельс, он объявил: предсказание гороскопа фюрера сбылось! Трудный апрель и затем — неожиданная победа. За нашу победу, Ларенц! Хайль^: фюрер!

— Хайль! — гаркнул Ларенц. — Но где же моя рюмка, обергруппенфюрер?

— Идем сюда!

Обычно сдержанный на спиртное, Ларенц пропьянствовал всю ночь в компании высокопоставленных штабистов. В конце концов, ему плевать было на столь странный повод для выпивки (в этой подземной норе можно не только перепутать президента с русской императрицей, но и вообразить себя собственной прабабушкой), а вот хорошую разрядку, встряску после многодневной нервотрепки сделать следовало. Тем более что над головой не трещало, не взрывалось, не ухало. И под ногами не горело.

А через сутки наступило подлинное отрезвление: русские прорвали фронт я ринулись танковыми армиями на Берлин.

В эти лихорадочные дни штандартенфюреру Ларенцу все-таки удалось с большими трудностями улететь в Альпы и с еще большими трудностями вернуться обратно: на подходе к Берлину «юнкерс» едва не был сбит своими же ночными истребителями.

Откровенно говоря, Ларенц очень жалел, что возвратился в Берлин на этот раз: город представлял собой огромный, лениво тлеющий ночной костер. Все пространство, видимое в иллюминатор самолета, полыхало зловещим багрянцем — сотни больших и мелких пожаров сливались в пульсирующее зарево. Ларенц впервые обнаружил, что пламя, оказывается, может быть бесконечно многоцветным: от малиновых и кроваво-красных очагов в жилых кварталах до бушующих черно-желтых разливов горящей нефти, Это был агонизирующий, медленно умирающий город-гигант…

А в бункере имперской канцелярии Ларенца опять встретила банкетная атмосфера: еще на входе, спускаясь по бетонным ступеням, он ощутил запахи праздничного стола и обильных разливов спиртного. «Черт подери! — мысленно выругался штандартенфюрер. — Эти «вершители судеб нации», кажется, превратились в подзаборных забулдыг! Опять придумали какое-нибудь торжество. А может быть, справляют уже панихиду?..»

Переполненное офицерское кафе и впрямь поразило Ларенца гнетущей и унылой обстановкой: кислые мрачные лица, ни тостов, ни смеха, даже разговоры приглушены, будто в ожидании торжественной речи тамады. Однако речи не было, и никакого веселья не было — это при забитых бутылками столиках! Странно…

Ларенц вспомнил, как только что, несколько минут назад, здесь неподалеку, на одной из улиц Тиргартена, попал под интенсивный артобстрел. Русские уже обстреливают центр Берлина из дальнобойных орудий, а эти бражничают, смакуют коньяк и ром, хотя место каждого из них должно быть там, на пригородных оборонительных обводах, на затянутых дымом берлинских улицах.

Хотя какая теперь разница, кому и где быть? Все равно все скоро будут в одном месте, к этому идет дело.

Фегелейна среди присутствующих не оказалось. Поглядывая сквозь стеклянную дверь, Ларенц соображал, как ему лучше, короче пересечь банкетный зал, чтобы пройти в кабинет обергруппенфюрера.

Пришлось обратиться к дежурному солдат у-эсэсовцу. Тот молча указал на кухонную дверь.

— По какому случаю банкет? — спросил Ларенц.

Часовой восторженно выпучил глаза:

— День рождения нашего фюрера! Пятьдесят шесть лет. Хайль фюрер!

— Хайль…

Так вот в чем причина. Сегодня же 20 апреля. Значит, не забыта «священная» традиция рейха. Ларенц помнил, с каким шумом, яркой помпезностью проводился раньше ежегодный «весенний день фюрера». К нему приурочивались праздничные подарки, служебные награды и повышения. Чем же теперь отблагодарит фюрер верноподданных?

Скорее всего, только завтрашним своим отлетом на юг в Берхтесгаден, в неприступную Альпийскую крепость — об этом было объявлено в бункере еще неделю назад. Больше нечем. Ну для Ларенца и это хорошо: будет поставлен крест на его опасных, изматывающих нервы челночных операциях.

А в целом правильно: день рождения надо отмечать всегда и при любых обстоятельствах. Тем более если это последний день рождения…

Ларенц поморщился, поймав себя на том, что язвит, да еще в адрес фюрера. Нехорошо, непорядочно. Но что поделаешь, сказывается эта адская нервотрепка.

Обергруппенфюрер Фегелейн был у себя. Сидел в одиночестве за недопитой бутылкой русской водки. Доклада Ларенца он слушать не стал, раздраженно махнул рукой:

— Потом, потом. — Закурил и кивнул на недопитую бутылку: — Вот сижу один, пью один. За фюрера, которого люблю, и ты это знаешь, Ларенц. Знаешь?

— Знаю, обергруппенфюрер, — подтвердил Ларенц, удивляясь, однако, одиночеству свояка фюрера в столь торжественный день.

— А это потому, что я не хочу туда идти, — сказал Фегелейн, показывая на левую стену. — Они сейчас там, у фюрера. Борман, Геринг, Геббельс, Риббентроп, Кейтель, Гиммлер, Дениц и другие. А я не пошел. Не потому, что не пригласили, а потому, что я их всех презираю! Они плетут интриги против моего фюрера, они скоро перегрызутся, как стая шакалов. Но, тс-с… Ларенц! Я этого не говорил. Не говорил?

— Не говорил.

— Впрочем, я их не боюсь. Вот объясни мне, дорогой Макс, довольно странную вещь: я, как видишь, выпил почти целую бутылку, но почему-то не пьянею. Ни капельки.

— Я бы этого не сказал, — усмехнулся Ларенц.

— Хм… В таком случае давай допьем ее вместе. Выпьешь?

— С удовольствием.

«Почему бы и нет? — подумал Ларенц. — Если подчиненный трезвее своего начальника — он явно в выигрышном положении. Тем более что «дружище» Фегелейн, втянувший меня в эти смертельно опасные игры-прятки с секретными архивами СС, постоянно темнит, недоговаривает. Может, на подпитии в чем-то и проговорится…».

После того как они выпили по рюмке за здоровье фюрера, Фегелейн сказал:

— Итак, Макс, тебе на днях предстоит последняя и самая ответственная операция: ты повезешь в Альпы отсюда, из бункера, кое-что из личных архивов фюрера. Да-да, не удивляйся, именно так! Мы с тобой старые солдаты и должны говорить честно — только правду друг другу. Так вот, я сейчас скажу тебе правду…

Обергруппенфюрер вылил остатки водки в свою рюмку и выпил, не закусывая. Потом, морщась, пожевал лимон.

— Какая горечь, черт побери!.. Но зато она освежает душу. Да… Именно душу… Так на чем я остановился?

— На правде, — подсказал Ларенц.

— Что касается правды, то она такова: мы просчитались, спасительной «войны столкновения», кажется, не будет! Да, не будет! Видишь ли, у этого Сталина оказались крепкие нервы: он спокойно реагировал на самую тонкую нашу дезинформацию в отношении союзников, даже на реальный факт сепаратных переговоров обергруппенфюрера Вольфа с американцами в Швейцарии. Ну, выразил официальный протест, и только. Не взбунтовались и англо-американцы, когда мы им подбросили «достоверные данные» о том, что русские якобы двинули в Германию двухсоттысячную армию немецких солдат — бывших пленных под командованием офицеров-марксистов. Это была идея самого фюрера, очень умная идея! Однако и она не сработала… Потом смерть президента Рузвельта 12 апреля. Казалось, мы были уже накануне нашего спасения. Но…

Фегелейн закурил сигарету своей излюбленной марки «Аттика», вразвалку, чуть пошатываясь, прошелся по ковру. «А ведь сегодня он нисколько не копирует фюрера, — вдруг сообразил Ларенц. — Сейчас он именно такой, каким выглядел в начале тридцатых годов: неуклюжий, мешковатый парень-богемец из глухой провинции. Фриц Фегелейн, помнится, как и его друг Генрих Гиммлер, был владельцем мелкой не то куриной, не то гусиной фермы».

— Ты не упомянул, Фриц, еще одной — главной причины. — Ларенц разлил в чашечки уже остывший кофе из кофейника. — Внезапный прорыв русских.

— Ну разумеется! — Обергруппенфюрер вернулся к столу и залпом, как водку, выпил свой кофе. — Они спутали нам все карты. Ведь мы рассчитывали, что драка начнется именно из-за Берлина. Но русские все-таки опередили своих союзников, и теперь Берлин фактически окружен имя. Деблокировки не получится, а что касается 12-й армии генерала Венка, то она и Эльбу не удержала, и к Берлину наверняка не пробьется. Но и это еще не все, дорогой Макс…

— Что же еще, обергруппенфюрер? — нарочито изумился Ларенц, понимая, что Фегелейн все-таки пока не сказал главного, не сообщил причину, из-за которой пребывал сегодня в одиночестве и пил водку, стараясь заглушить дурное настроение. Правда, намек на это он уже сделал в начале разговора… Интересно бы знать подробности, ведь они наверняка могут, так или иначе, коснуться самого Ларенца. Если не сейчас, то в очень близком будущем. — По-моему, ничего хуже уже быть не может.

— Нет, может! — вскочил, закипятился обергруппенфюрер. Ударил кулаком но столу. — Может быть хуже! Это предательство. Макс, вот что самое худшее в нашем трудном положении! Ты что, не понимаешь этого или делаешь вид, будто не понимаешь?!

— Я понимаю…

— Ты тоже, Макс, человек, близкий фюреру, ты начинал вместе со всеми нами! И ты должен знать: эти чванливые подонки, — Фегелейн показал на бетонную стену, — там, в столовой фюрера, замышляют сейчас предательство, варят свою злодейскую кашу.

— Они сговорились?

— В том-то и дело! Верховодят Борман и Геббельс, они уже уговорили фюрера не ехать на юг, дескать, он должен «разделить судьбу своей нации». Чепуха, вранье! Они просто хотят отравить его здесь, чтобы самим вылезти наверх и начать унизительные переговоры о мире. И эта тощая стерва Магда Геббельс тоже вертится здесь третий день, тоже обрабатывает фюрера. Мне жаль нашего фюрера, Макс, он же совершенно больной, парализованный и безвольный человек… Эти хапуги хотят сделать из него марионетку.

— А что же рейхсфюрер Гиммлер? Почему он не вмешается?

— Они настроили фюрера против него. Фюрер просто не желает его слушать. Потому Гиммлер уже сегодня ночью улетает в Любек, в свою фронтовую резиденцию. А Геринг летит в Берхтесгаден. Каково? Там все ждут любимого фюрера — и вдруг является этот тучный боров, увешанный орденами. Поверь мне, Макс, он тоже задумал предательство, используя своих болванов из люфтваффе. О майн гот! Все летит в пропасть… Я бессилен, я чувствую себя брошенным в дерьмо!

В ярости отплевываясь, обергруппенфюрер рывком открыл тумбу стола, вытащил еще одну бутылку водки и сорвал пробку. Выпив очередную рюмку, опять молча зашагал но ковру. Грузный, багровый, он угрюмо сопел — совершенно так же, как это постоянно делал шарфюрер Мучман. «А ведь они похожи, черт подери! — неприятно поразился Ларенц. — У обоих одинаковая медвежья походка и затаенный прищуренный взгляд. И эдакая крестьянская бесцеремонность. Может быть, оба они из одной местности, даже из одного села? Надо, пожалуй, поинтересоваться у Мучмана — это очень важно…».

— Я полагаю, что в этой ситуации, Фриц, нам пора подумать о себе, — осторожно заметил Ларенц.

— Ты прав… — согласился обергруппенфюрер, — Наверно, ты давно догадался, что твои челночные операции имеют некоторое отношение к нам с тобой? К нашему будущему, если оно только возможно.

— Да, все очень проблематично… Тем более что, как ты сказал, рейхсфюрер Гиммлер сходит со сцены.

— Я этого не говорил! — буркнул Фегелейн. — Он лишь покидает Берлин, Однако реальная власть, все войска CС остаются за ним, за его спиной. Не следует паниковать, Макс.

— Я понял, обергруппенфюрер!

— Ну а что касается твоей предстоящей последней акции, то на этот раз тебе придется по прибытии в Альпы выйти на обергруппенфюрера Кальтенбруннера. Его резиденция, как ты знаешь, находится на «вилле Кэрри». Без помощи Кальтенбруннера нам не обойтись. Но я вижу, тебя не прельщают контакты с шефом СД?

— Нет, почему же… Откровенно говоря, мне только не хотелось бы встречаться с его заместителем группенфюрером Бергером. Дело в том, что я знаю кое о каких темных пятнах в его светлой биографии. Так уж сложилось… А Бергер не из тех, кто смотрит сквозь пальцы на подобные вещи. Это ведь он пытался спровадить меня в Бреслау на верную смерть.

— А! Пусть тебя не волнует это, — махнул рукой Фегелейн. — При надобности мы найдем на него управу. Кроме того, сейчас Бергера нет в Альпийской крепости. Три дня назад его вызвал сюда фюрер и дал персональное задание по особым концлагерям в Баварии. Там ведь собраны все политические лидеры — враги рейха, наши и иностранные. Бергеру приказано пустить их в трубу. Он там надолго завязнет.

— Значит, мне следует явиться к самому Кальтенбруннеру?

— Нет! Начальник РСХА и без того слишком много знает, зачем его обременять еще и нашими секретами? Ты должен установить негласный контакт — подчеркиваю: негласный! — с одним из адъютантов Кальтенбруннера штурмбанфюрером Артуром Шейдлером. Надеюсь, ты запомнил фамилию? Впрочем, я напишу ему для надежности всей акции официальную бумагу. Итак, Шейдлер. Ясно?

Ларенц кивнул, умолчав, однако, о том, что с Артуром Шейдлером он знаком лично — еще но польской кампании тридцать девятого года (если, конечно, это тот самый Шейдлер).

— В какой степени Шейдлер должен быть информирован о моей акции?

— Ни в какой! — отрезал Фегелейн. — Повторяю: ни в какой! Он ничего не должен знать об этом. Единственное, что от него требуется, оказать тебе помощь людьми, а если нужно — техникой. Кстати, он и сообщит тебе место захоронения груза, маршрут туда. На этот раз озеро исключается, это будет штольня, старая заброшенная штольня. Понимаешь?

— Яволь, обергруппенфюрер! Так сказать, полностью сухопутный вариант?

— Вот именно. Для того чтобы максимально облегчить в последующем доступ к захоронению. — Фегелейн поставил варить кофе на электроплитку и, обернувшись, подмигнул — Облегчить! Может быть, даже нам с тобой. Вот так. А что касается лишних свидетелей, то эта задача, как и раньше, возлагается на шарфюрера Мучмана. Кстати, как он — справляется?

— Вполне! — усмехнулся Ларенц. — Честно признаюсь, мне иногда становится жутко при общении с ним. Особенно ночью.

— А ты его не бойся! — опять доверительно подмигнул обергруппенфюрер. — Он своих начальников не обижает. Кстати, пришли-ка его завтра ко мне. Я ему тоже вручу официальную бумагу.

— Бумагу? Какую и зачем?

— Видишь ли, Макс… Ты повезешь отсюда солидный груз на двух самолетах. На одном «юнкерсе» будешь ты, а на другом — в качестве сопровождающего шарфюрер Мучман. Время сейчас опасное, а груз весьма ценный, поэтому Мучман на всякий случай тоже должен иметь охранную грамоту. Логично?

— Логично. А как быть с самим Мучманом после завершения акции? Я думаю, теперь настала и его очередь?

Фегелейн с минуту сопел в раздумье, чесал подбородок.

— Не торопись, Макс… Он нам еще пригодится. Точку в «цепи ликвидации» ты поставишь только после моей радиограммы. О ней сообщит тебе Шейдлер.

Несмотря на усталость и выпитую водку, штандартенфюрер Ларенц долго потом не мог уснуть, придя к себе, в одну из клетушек подземного офицерского блока. Как ни казалось странным, пьяная болтовня Фегелейна ничего существенного не прояснила. Обергруппенфюрер так и не сказал конкретно о их возможном будущем сотрудничестве — только намеки и дешевое подмигивание. Кроме того, выходило, что сотрудник аппарата СД штурмбанфюрер Шейдлер, вопреки словесным заверениям Фегелейна, полностью вводился в курс дела (маршрут и место тайника). В качестве кого? Очевидно, в качестве равноправного партнера, Но зачем, для какой цели? Здесь была первая загадка.

Вторую скрывало в себе туманное распоряжение насчет Мучмана: осуществить его ликвидацию только после получения радиограммы из Берлина — и опять же через Шейдлера. Мучман — Шейдлер, какая между ними связь? А связь была, и штандартенфюрер интуитивно ее чувствовал… Может быть, «Мучман — Шейдлер» не что иное, как «деловой тандем» обергруппенфюрера Фегелейна? В таком случае Ларенц просто оказывается третьим лишним и автоматически выпадает из игры?..

Было от чего задуматься…