22
Не только Крюгель, даже доктор Грефе изумился поразительной ловкости русских, с которой они обставили эсэсовцев, свели на нет их изуверскую затею со «щитом военнопленных». Минувшей ночью легкокрылый «русфанер» точно сбросил бомбы и развалил пополам железнодорожный мост. Это подлило масла в огонь, эвакуационная суматоха, уже несколько дней царившая в «Хайделагере», сразу усилилась. На станции возникла пробка из нескольких эшелонов с демонтированным оборудованием. Теперь эти эшелоны надо было срочно отправлять окружным путем, возвращая их сначала в Жешув, в сторону фронта.
Все с ужасом поглядывали на безоблачное небо, ожидая возможного удара советской бомбардировочной авиации, однако армады русских самолетов по-прежнему в плотных строях летели мимо на большой высоте, курсом на Германию. Это рождало опасные подозрения, нагнетало страх, неуверенность, неразбериху.
С фронта шли противоречивые сводки. То болтали о неудаче советского наступления и сверхуспешном контрударе 48-го танкового корпуса генерала Балька в районе Золочева, то вдруг оказалось, что русскими наглухо отрезан Львов. А в последние сутки распространилась паническая весть о прорыве советской танковой армии в Прикарпатье.
Уничтожение моста привело в неописуемую ярость штурмбанфюрера Ларенца. Сразу же после взрыва он примчался туда на бронеавтомобиле в сопровождении взвода личной охраны и перестрелял зенитчиков из расчетов, располагавшихся по берегам реки. А потом, вымещая злобу, стал творить кровавые расправы среди военнопленных. Полдня броневик коменданта и бортовой «майбах» с солдатами ошалело носились из конца в конец по территории «Хайделагера», и там, где они останавливались, тотчас же трещали взахлеб автоматные очереди…
Разбушевавшегося коменданта остановила лишь телеграмма — срочный вызов в Краков, в штаб высокого эсэсовского начальства. Случилось нечто экстраординарное: охранный полк «Бранденбург» был поднят по тревоге и приведен в боевое положение, всюду были выставлены усиленные караулы. Однако причины никто не знал, приказ об этом поступил вместе со срочным вызовом штурмбанфюрера Ларенца.
Крюгелю предстояло немедленно ликвидировать железнодорожную пробку. Прибыв к разрушенному мосту, он сразу же принял единственно реальное решение: разгрузить затор по двум направлениям. Мелкий груз, используя военнопленных, переправить на другой берег по наведенному саперами понтонному мосту, а вагоны с тяжелым оборудованием послать на восток, в Жешув, на узловую станцию.
На западном, отрезанном теперь берегу находилось на запасной ветке до ста вагонов, пригнанных вчера из Тарнува, — этот товарняк и предстояло загрузить вручную. В том числе эвакуировать часть рабочей силы — два ближних лагеря пленных.
Однако, когда Крюгель подал команду на посадку в вагоны военнопленных, к нему неожиданно подбежал эсэсовский офицер — молоденький худощавый штурмфюрер, возглавлявший взвод дополнительной охраны, присланной из полка «Бранденбург»:
— Прошу прощения, господин оберст! Но вы допускаете явную ошибку. Как инструктировал нас штурмбанфюрер Ларенц, большая часть пленных должна быть направлена в Жешув и оттуда в Пшеворск. Там формируются специальные эшелоны.
Крюгель, разумеется, догадывался, что Макс Ларенц планировал для пленных свою «эвакуацию». Через Пшеворск — глухой городок, где было специальное место массовых тайных казней.
Не удостоив эсэсовца взглядом, Крюгель раздраженно бросил:
— Меня не интересует инструктаж Ларенца. Есть приказ бригадефюрера Каммлера об эвакуации «Хайделагера», включая всех пленных. Они нужны для продолжения работы по созданию «оружия-фау» в другом месте.
— Мне неизвестен этот приказ.
— Он имеется у меня. Если вы настаиваете, я дам вам его почитать. И вы распишетесь. Но тогда за малейшее невыполнение приказа вам грозит расстрел. Советую не впутываться — это дело высших инстанций, штурмфюрер!
На мальчишку-эсэсовца это подействовало. Он сразу убавил спесь, просительно промямлил:
— Поймите и мое положение, герр оберет… Ларенц мне лично приказал проконтролировать отправку всей сотни русских пленных на санацию. Вы же знаете, что они на прошлой неделе пытались прорваться к партизанам? Будьте благоразумны, оберст, и сделайте исключение для русских, отправьте их в Пшеворск. Черт с ними, с остальными.
— Никаких исключений! — холодно отрезал Крюгель.
— Но, герр оберст… Я оставляю за собой право…
— Молчать! — взорвался Крюгель, — Вы мешаете мне выполнять волю фюрера, лейтенант! Убирайтесь отсюда и займитесь своим делом — организацией охраны эшелонов. В противном случае я сейчас же звоню генералу Дорнбергеру!
Надо отдать должное, эсэсовский офицерик ничуть не испугался грозного начальственного тона. Но притязания свои оставил. Багровый от злости, бросил вверх руку, гаркнул: «Яволь!» — и повернулся, щелкнув каблуками.
Крюгель снял фуражку, облегченно вытер лоб: его в самом деле раздразнил этот желторотый нахал с замашками провинциального вождя «Гитлерюгенда». Да и со стороны некрасиво — какой-то лейтенант-чернофуражечник пытается настырно навязать свою волю фронтовику-полковнику, кавалеру Большого немецкого креста!
Он выполняет приказ. Да и престижная сторона важна в конце концов! Не отправит же он выделенные ему вагоны обратно пустыми? Это могут расценить как халатность или даже саботаж.
Уж не говоря о том, что речь идет не о каких-то там стройматериалах или запасных частях — о судьбах сотен живых людей. Впрочем, этот аргумент существен для кого угодно, только не для эсэсовского офицера…
Крюгель хмуро рассматривал бредущих мимо истощенных оборванных людей, испытывая запрятанное где-то глубоко в душе явное удовлетворение: а ведь он и в самом деле своим твердым решением отодвинул сейчас смерть для многих из этих несчастных. На некоторое время отодвинул, на очень короткое, но все-таки…
Русских он узнал не только по выгоревшим латаным гимнастеркам. Во главе колонны Крюгель увидел того самого бригадира-крепыша, с которым два месяца назад беседовал в котловане ракетного бункера. Запомнился спокойный взгляд, врезались в память уверенность, чувство достоинства, исходившие от всей его плотной осанистой фигуры. Но и он тоже сильно сдал, невозмутимый фельдфебель, сибирской поговоркой напомнивший Крюгелю полузабытую Черемшу: «Не жизнь, а малина».
Все-таки странный народ эти русские! Они способны на иронию даже на краю собственной могилы. Сколько же им, пленным, еще осталось этой лагерной «малиновой» жизни?
Проводив взглядом колонну, Крюгель грустно усмехнулся: а ведь ему завтра предстоит встреча тоже с русскими. С разведчиками, которые предъявили ультиматум и предоставили четыре дня на размышление.
Обусловленный срок закапчивается. Честно говоря, он за это время ни разу серьезно не задумывался над тем, что потребовали от него посланцы советского командования. Мешала круглосуточная эвакуационная суматоха, да и желания думать не было. Не хотелось думать. И собственно, о чем? Не о данных же по «оружию-фау», которые у него наготове в любую минуту.
То, что ему предложили, вообще, означало измену Германии, совершенно явный переход на сторону противника. А он об этом не желал даже думать. Вот и все.
Они пытаются сыграть на его харьковском проступке. Но там все имело иную окраску. Он стремился лишь уберечь город от разрушения и при этом действовал из побуждений чисто человеческих. Он был, безусловно, прав тогда — как патриот Германии и как честный офицер.
Другое дело теперь. На карту ставится его честь, более того, интересы германского народа, государственные интересы Германии. Хотя, надо признать, все это отнюдь не выглядит однозначно, ситуация имеет некоторые неясности, неточности…
Ну, например, не настолько же он глуп, чтобы отождествлять подлинную Германию с режимом полубезумного ефрейтора Шикльгрубера, которому еще в 1938 году он, тогдашний обер-лейтенант, давал военную присягу (именно ему, фюреру и верховному главнокомандующему, — кстати, самозваному! — а не Германии, не германскому народу).
Юридически все так и есть. Однако есть еще и правда сегодняшнего дня, правда момента. Тяжелые времена сейчас переживает не столько «тысячелетний рейх», как кричат об этом газеты (он — абортальный выкидыш истории), но именно германская нация.
Должны быть перемены, просто обязаны быть! Кто-то из честных немцев что-то должен предпринять для спасения нации. Теперь, когда явственно вырисовывается призрак грядущей катастрофы. Не случайно же Карл Пихлер еще месяц назад прислал шифрованное предупреждение — подлинная Германия обязательно скажет свое слово!
Крюгель досадливо поморщился, вспомнив, с каким радостным трепетом приглядывался при возвращении из Жешува к фельдфебелю Герлиху, принимая его за человека, связанного с тайной офицерской оппозицией фон Штауффенберга. А он привез его на рандеву с советскими разведчиками…
Ну что ж, в этом тоже есть своя логика…
В конце концов, Крюгель может уклониться от повторной встречи. Завтра же досрочно эвакуироваться с каким-нибудь эшелоном или автоколонной (предлог можно найти!), и пусть они попробуют снова найти его в глубине Германии в теперешней неразберихе.
Вот над этим стоит подумать.
Возвращаясь в сумерках в штабной городок, Крюгель обратил внимание на сутолоку у подземного продсклада, где стояло несколько грузовых автомобилей, а возле них, у ворот склада, — оживленно галдящая группа людей. Крюгель подошел ближе, пригляделся. Оказалось, что это полигонное офицерство (главным образом, испытатели во главе с доктором Грефе) потрошило закрома и стеллажи, запасаясь впрок провиантом. Тут же под фонарем уплетали колбасу двое подвыпивших часовых.
— Что здесь происходит? — возмутился Крюгель.
— Не кипятись, оберст! — добродушно хрюкнул вышедший навстречу шеф-инженер (тоже под хмельком). — Я велел уже сегодня отобрать и отгрузить продукты для руководящего состава. В том числе для тебя тоже, так что не шуми. Там, в Нордхаузене, говорят, жрут одни сухари. А мы явимся со своим шнапсом и персональной закуской. Вон видишь три бочонка отличной русской селедки? Да, кстати, заходи ко мне через час, Крюгель, есть повод хлопнуть по рюмке. За счастливое спасение нашего любимого фюрера. Хайль фюрер!
— О чем вы говорите, доктор? Я не понимаю…
— Как?! — вскричал Грефе, тараща мутные глаза. — Ты ничего не знаешь? Неужели ты не слышал радиосенсацию: на фюрера совершено покушение.
Крюгель вздрогнул, словно от удара, шагнул вперед и непроизвольно цепко схватил за плечо шеф-инженера.
— В него стреляли?! Убили?
— Да не переживай, Ганс! — досадливо отшатнулся Грефе, — Какой ты, право, импульсивный. Наш дорогой фюрер жив! Лишь слегка контужен взрывом бомбы. Ее подбросили какие-то там негодяи, штабные офицеры.
— Офицеры? — сдавленно, хрипло переспросил Крюгель.
— Ну да, офицеры. Во главе с неким графом фон Щтауффенбергом, будь он трижды проклят. Но я полагаю, что их всех уже поставили к стенке. Ты только подумай, Ганс, в какой момент нанесли удар эти презренные предатели! Мне кажется, я просто не выдержу: я лопну, взорвусь от злости и негодования!
Доктор Грефе еще продолжал пьяно митинговать в воротах продсклада, потрясая банкой свиной тушенки, а Крюгель, повернувшись, вяло пошел прочь. Он не видел дороги, шел почти наугад. Единственная мысль колокольным набатом стучала в голове: «Все пропало… пропало… пропало…». Он шел, машинально нащупывая в потайном кармане френча миниатюрный браунинг — подарок Клауса фон Штауффенберга.
Только у барачного крыльца наконец перевел дух. И сразу подумал о Ларенце: вот, оказывается, почему он был срочно вызван в Краков!
Что же последует дальше? Что будет с Пихлером, фон Тресковом и прежде всего с ним, Гансом Крюгелем?!
Долго стоял на крыльце в оцепенении, охваченный мрачной задумчивостью, не замечая часового-эсэсовца, удивленно его разглядывающего.
Над вечерней низиной, над близкими отрогами гор плыли светлые умиротворенные сумерки. Где-то тарахтел движок, рядом из распахнутого окна лилась веселая музыка, от продсклада доносились полупьяные крики мародерствующих «господ офицеров». И над всем миром высоко в небе висела мертвая блестящая, будто никелированная, луна. Это она окрашивала окружающее в призрачный полусвет, все делала неживым, прошлым, полуистлевшим.
Таким все казалось Крюгелю. Теперь, с этого момента…
В барак он так и не вошел. Встряхнувшись, быстро сбежал по ступенькам. Через десять минут он уже беседовал у глухой стены гаража с фельдфебелем Герлихом.
— Завтра в шесть утра выезжаем на условленную встречу.
— Яволь, герр оберст! — без выражения, по-солдатски бодро ответил механик, — Правда, нужно разрешение доктора Грефе, но не беспокойтесь: оно будет. И пропуска будут.
— Необходимо взять с собой противотанковую мину, что-бы потом имитировать подрыв автомобиля. В результате «нападения» партизан или диверсантов. Надеюсь, вы понимаете?
— Яволь, герр оберст! — опять невозмутимо пожал плечами Герлих.
Крюгель помедлил, огляделся по сторонам, сказал тихо, решительно:
— Сюда я потом не вернусь. Я… просто не могу сюда вернуться… Может быть, и вы последуете со мной?
— О, нет! Благодарю вас, герр оберст! Но у меня другой путь: я должен сопровождать доктора Грефе.
— Понято. В таком случае вы вернетесь, выйдя «из боя» с диверсантами. Ну это мы детально продумаем завтра.
Крюгель так и не уснул в эту ночь: перебирал и перечитывал свои бумаги, жег ненужные, тщательно пересматривал все вещи в чемодане, даже в дорожном несессере. Уже завтра к вечеру тут будут хозяйничать «черные молодчики» Ларенца, а скорее всего, он сам лично. Ничего не должно присутствовать лишнего, но и ничто не должно исчезнуть из привычных вещей. Все естественно: очередная служебная поездка и обычный на войне фатальный случай. И появится опись личных вещей «пропавшего без вести» оберста — инженера Ганса Крюгеля.
Интересно, пошлют ли они уведомление на этот счет в Магдебург? Из всех его родственников в живых осталась только тетка фрау Хильда (в столе, кстати, остаются несколько ее писем с обратным адресом).
Закончив дела, он достал бутылку старого коньяка, которую привез еще из Берлина. Пить ему не хотелось, однако стоило пригубить, попробовать. Хотя бы затем, черт побери, чтобы распечатать бутылку (не оставлять же ее неприкосновенной этому подонку Ларенцу!).
Смакуя коньяк, Крюгель усмехнулся неожиданно пришедшей мысли: ведь с завтрашнего дня он уже будет не «герр Крюгель», а «товарищ Крюгель». Он снова вступает в когорту «товарищей», как было восемь лет назад в таежной Черемше.
Что ж, выходит, правы русские: все в этом мире возвращается на круги своя.
Эфир напоминал базарную сумятицу: вопли, выкрики, скороговорка пропагандистских зазывал и четкая дробь военных обозревателей, перемежаемые джазами американских радиомаяков, работавших «на привод». На всех языках звучало имя Адольфа Гитлера в связи с неудавшимся покушением — мир был обескуражен, разочарован.
На ультракоротких волнах в диапазоне армейских радиостанций тоже царил кавардак: сыпались русские, немецкие, польские команды, радиостанции всех родов войск взбаламутили эфир над полем гигантского сражения от Черного до Балтийского моря.
Сержант Анилья тщетно пыталась добиться устойчивой микрофонной связи с «Саратовом» — танковым десантом Вахромеева, который, судя по мощности пробивавшихся сигналов, был уже где-то рядом, буквально в десятке километров. Неудачной, сплошь забитой оказалась рабочая волна, обе запасных — тоже.
К тому же поблизости над Карпатами бушевала летняя гроза — приемник беспрерывно трещал, сыпал электрическими разрядами.
Наконец с помощью морзянки Анилье удалось установить связь: «Саратов» указал им направление и координаты точки для выхода всей группы.
Это был почти тот же район, где еще недавно дислоцировался польский партизанский отряд «Батальон хлопски». Сравнительно недалеко, однако предстояло в дневное время форсировать реку, а это, как хорошо знал Полторанин, было делом крайне рискованным. Впрочем, «Саратов» обещал помощь и высылал им навстречу взвод бронетранспортеров-амфибий.
Им следовало уходить немедленно, так как в долине по проселкам с самого утра курсировала немецкая пеленгационная автомашина. С минуты на минуту можно было ожидать прочесывания подвижного отряда эсэсовцев.
Быстро упаковали рацию по-походному, распределили по вещмешкам резервные боеприпасы, вместо продовольствия по нескольку лишних гранат, учитывая возможный бой на прорыв.
Теперь предстояло собрать в дорогу «трофейного оберста» Ганса Крюгеля. Он все это время безучастно сидел в стороне на пеньке, расстегнув мундир, обмахивал фуражкой мокрое вспотевшее лицо. Временами поглядывал на Полторанина и все пытался припомнить: действительно ли он повздорил с ним когда-то на собственной свадьбе? Нет, память ничего не подсказывала. Никакого намека.
Другие мысли его, как ни странно, сейчас совершенно не интересовали. Им владела апатия. Он чувствовал себя в роли неудачного парашютиста, который завис на дереве. Вроде бы приземлился, а между тем до земли еще далеко. И стропы обрезать не хочется — падать наверняка будет больно. И висеть слишком долго тоже неудобно…
Полторанин шагнул к оберсту, протянул взятый вчера из тайника новенький шмайсер, блестевший смазкой:
— Возьмите! Пригодится.
Даже не взглянув на автомат, Крюгель отрицательно покачал головой:
— Нет. Я есть пленный. Я война кончал. Не надо.
— До плена еще далеко! — усмехнулся Полторанин, — Может, придется пробиваться с боем. Тут полно эсэсовцев. Не поглядят и на ваши полковничьи погоны.
Крюгель тщательно вытер платком лысину и надел фуражку. Поднялся, чопорно вскинул подбородок:
— Я своих не стреляйт! Не имей права.
— Чудак-человек! — не обиделся, пожал плечами Полторанин. — Ну глядите сами. Только сказавши «а», все равно придется выговаривать весь алфавит. Рано или поздно.
— Не придется! — упрямо сказал полковник. — Надеюсь, нет.
— Поживем — увидим… Пошли!
Час спустя вся четверка: Полторанин, Гжельчик, оберст Крюгель и сержант Анилья — вышла на лесную поляну, к тому самому сгоревшему хутору, у которого когда-то Полторанин, в проливной дождь блуждая по ночному лесу после неудачной переправы, восстановил наконец ориентировку.
Здесь на пологом склоне в буйной, по грудь, траве гудели шмели, наперегонки трещали кузнечики, от заброшенного огорода домовито пахло цветущей картошкой и разомлевшим на солнце укропом. Над холмистой далью плыло сине-зеленое лесное предвечерье…
Они допустили первую ошибку, не обойдя эту поляну стороной, орешником, а соблазнившись ее мирным разнеженным видом, пересекли наискось по тропинке. Второй промах случился на опушке, где тропа снова ныряла под прохладную сень буков, — нос к носу они столкнулись тут с троими солдатами-эсэсовцами.
Спасло их то, что все они, кроме сержанта Анильи (а она шла последней, замыкающей), были в немецкой форме. Увидав оберста, гауптмана и ефрейтора-гренадера в столь необычном месте, эсэсовцы изумленно переглянулись, а один из них даже успел спросить:
— Во хин геен зи?
Ответам была короткая автоматная очередь Гжельчика, шедшего первым.
Кто знает, может быть, в этой непредвиденной ситуации следовало действовать по-иному… Хотя вряд ли. Даже знай разведчики заранее, что эти трое солдат — головной дозор отходившего от реки эсэсовского подразделения, они, наверное, все-таки пристрелили бы их. Ничего другого сделать было нельзя, уж слишком внезапной получилась встреча. Без шума просто не обошлось бы.
А так хоть без потерь. Но это в первую минуту.
Потом начался бой. Разведчики отошли назад, и Полторанин принял единственно разумное в этом случае решение: занять оборону, используя каменный фундамент сгоревшего дома, ударить огнем, гранатами и заставить эсэсовцев обойти хутор стороной. Самим разведчикам отходить было некуда — у них в тылу, у Лыпни, тоже находились немцы, прочесывали лес.
Эсэсовцы цепью вдоль всей опушки трижды поднимались в атаку, рассчитывая смять десантников, но каждый раз под огнем откатывались обратно в лес.
Обходить хутор они явно не собирались. Но и в очередную атаку не торопились, оставив в траве более десятка трупов. Полторанин понимал: враг будет менять тактику. Скорее всего, немцы попытаются окружить хутор, взять в огневое кольцо — силы у них для этого есть. И время есть— до наступления темноты еще часа три. Надо прорываться, пока не поздно…
Эсэсовцы действительно начали обтекать поляну по сторонам, по зарослям орешника. Одновременно они применили и нечто другое, чего не предугадал Полторанин: навесной огонь с деревьев, из густых крон буков. Первым был ранен Крюгель, которого Гжельчик, казалось бы, усадил в безопасное место — за кирпичи полуразваленной печки. Пуля ударила оберсту в плечо, почти в то же место, что и год назад в Харькове. Он, тихо вскрикнув, вывалился из-за своего укрытия.
Анилья бросилась к нему с раскрытой санитарной сумкой. Но так и не закончила перевязку, ткнувшись лицом в битый кирпич. Пилотка ее, сдвинутая на затылок, сразу сделалась бурой от крови…
Это, несомненно, бил снайпер.
Полторанин вдруг почувствовал холодную щемящую легкость во всем теле — это было знакомое ощущение надвигающейся беды, близости поражения. В такие минуты он действовал четко, молниеносно.
Выставил над укрытием фуражку, выманил на выстрел немецкого снайпера и длинной очередью снял его с дерева. Потом кубарем перекатился на правую сторону фундамента, где капрал Гжельчик уже вел огонь по выскочившим из кустов солдатам.
Он ошибся, полагая, что сбитый с дерева немец был единственным снайпером-«кукушкой». Оттуда же, из густых буковых ветвей, хлестнула автоматная очередь, и Полторанин осел на землю, скорчился: пули прошили обе ноги, по бедрам, навылет…
И все-таки они с Гжельчиком отбили гранатами очередную атаку. Пожалуй, предпоследнюю…
Немцы опять притихли. Запустили две белые ракеты — наверно, вызывали подмогу. Что ж, если сюда подойдут каратели с тыла, от Лыпни, то следующая атака наверняка окажется последней и решающей.
Капрал Гжельчик, лежа на боку, наспех бинтовал раненую ногу Полторанина.
— Поганые дела, Юрек… — тихо сказал старший лейтенант. — Тебе надо уходить. Бери оберста — и вон туда в лес. Пока нас кругом не обложили. Уходи к переправе, там сейчас наши. А я подержу немцев.
Гжельчик лишь молча кивнул. Он тоже понимал: другого выхода у них нет. Это был единственный шанс, последняя возможность попытаться выполнить задание, порученное разведгруппе. Они прыгали с неба, таились по лесам, мокли под дождем и рисковали жизнью все эти десять суток только ради того, чтобы заполучить этого немецкого оберста.
Они заплатили слишком дорогой ценой: Сарбеев, лейтенант Братан и вот только что — Анилья… И это, пожалуй, еще не все. Теперь очередь самого Полторанина. Что ж, он прав; даже раненный, он сможет на какое-то время удержать здесь немцев, привязать их к этому сгоревшему дому. Хотя бы на полчаса.
Гжельчик собрал в одно место оставшиеся гранаты, раскрыл вещмешок с запасными автоматными рожками и хотел что-то сказать, но Полторанин резко оттолкнул его:
— Не надо разговоров! Быстро уходите! Пока не началась атака.
Он яростно строчил по дальним и ближним орешникам, поминутно оглядываясь на стежку в траве, где ползли Гжельчик и Крюгель, стрелял до тех пор, пока не увидел, как нырнули в лес их темные фигуры. Он боялся сейчас только одного: дойдет ли раненый оберст, не обессилит ли от потери крови?
Потом отложил автомат, дотянулся и осторожно перевернул навзничь тело радистки Анильи: пусть смотрит в небо. Туда, откуда они пришли. Пятеро, а теперь остались одни. Она ведь, кажется, хотела, чтобы когда-нибудь они с ним остались вдвоем.
…Вспомнился сорок первый год. В такой же душный июльский вечер он, сержант, держал со своим отделением оборону на лесной опушке. Так же сладко пахло медовой травой, забивавшей пороховую гарь, такие же синие тени неясно плутали в предвечернем лесу. И так же закатывалось солнце, раскаленное, уставшее за день, полыхающее розовым пожаром.
Только тогда закат был впереди, а за спиной у них — весь восток, вся Россия, еще не тронутая войной.
Теперь солнце садилось сзади, припекая затылок. Там был запад, вся неведомая Европа. А он, старший лейтенант Полторанин, на ее передовых рубежах держал оборону.
Так получалось…
