Для Ефросиньи это было второе лето войны. Оно казалось необычно теплым, знойным, настоянным на солнечных полднях, на зыбком сиреневом мареве. Авиазвено Просековой почти еженощно летало в тыл врага, и, возвращаясь на рассвете, девушки отсыпались потом до самого обеда. «Кукурузники» возили оружие, боеприпасы, почту, а обратно забирали раненых — за Бугом и в Прикарпатье, далеко за линией фронта, действовало множество партизанских отрядов, настоящая партизанская армия.

Летчицы летали без своих напарниц-штурманов, потому что легкокрылые машины до предела загружались «партизанскими посылками», да и в штурманских расчетах не было особой надобности — маршрут давно освоили, проторили до мелочей.

Сима Глаголина как штурман авиазвена слетала в тыл только два раза. Однако потом не бездельничала, а быстро переквалифицировалась в пробивного начхоза. В ладно подогнанной капитанской форме и при двух боевых орденах, она без устали моталась до тыловым службам, обеспечивая бытовые условия женского авиационного звена.

В домике летчиц появилась удобная мебель, два патефона, трофейный радиоприемник. Солдаты из БАО оборудовали специальную бытовую комнату с электроутюгами, швейной машинкой и раскладной гладильной доской. Действуя через комполка Дагоева, Сима добилась для летчиц приличной обмундировки: девушки щеголяли в диагоналевых форменных платьях, в синих беретах с летными кокардами. И у каждой новенький кожаный планшет.

А между тем Ефросинья была недовольна своим боевым заместителем. Уже трижды, вернувшись поутру с полета, Ефросинья заставала пустой кровать Глаголиной. Подруга-капитанша явно погуливала.

В один из нелетных дней звено Просековой в полном составе проводило регламентые работы на машинах. Отсутствовала только Сима Глаголина, хотя это уже никого не удивляло. Ефросинья терпеливо прождала час, а потом послала мотористку с приказом разыскать Глаголину.

Та вскоре явилась заспанная и недовольная. И не в рабочем комбинезоне, как все, а в повседневном офицерском платье.

В курилке они сели на мокрые от недавнего дождя скамейки. Не рядом сели, а напротив друг друга. Поглядывая на голубеющие провалы в тучах, Ефросинья сказала:

— Ты как знаешь, Глаголина, а мне за тебя совестно. Перед теми же девчонками-мотористками. Ты бы хоть их постыдилась.

Сима отбросила щелчком папиросу точно в бочку с водой, закопанную в центре курилки. Отрезала:

— Моя личная жизнь никого не касается.

— Какая личная? Ты же ночами остаешься здесь за меня, за командира звена! И на твоей ответственности весь личный состав. Ты представляешь, что может произойти в случае боевой тревоги?

— Господи! — притворно охнула Сима. — Она меня перепугала! Да я об этой тревоге буду знать первой в полку. Так что не городи ерунду, Просекова. Я понимаю, ты просто завидуешь мне.

— Было бы чему завидовать… — вздохнула Ефросинья, — Люди, товарищи твои, воюют, в бой идут. А ты в это время в постели валяешься.

— Так что же ты хочешь? Будем бить горшки — и врозь?

— Придется…

— Сварливая ты баба, Фроська… Но праведная — за это уважаю. — Сима сделала несколько шагов, мечтательно закинула руки на затылок: — А жалко упускать счастье, ей-богу, жалко… Ты знаешь, мне ведь вчера Дагоев расписаться предложил. Чтоб по закону: муж и жена.

— Как это «расписаться»? — удивилась Ефросинья. — Где?

— Ну прямо при штабе. Поставить в офицерских удостоверениях: «Брак зарегистрирован» — и печать. Полный порядок. Но я отказалась.

— Отказалась?..

— Ага. Наотрез.

Ефросинья никак не могла оправиться от изумления. Нет, ее удивил не столько отказ Симы от законного брака, сколько совсем другое: оказывается, во фронтовых условиях разрешается регистрировать брак прямо в штабе. Печать, и порядок!

— Скажи, пожалуйста… — обескураженно молвила Ефросинья. — Вот жаль-то…

Сима приняла это на свой счет. Пожала плечами:

— А я не жалею. Чего жалеть? Я, слава богу, замужем уже два раза побывала. А третий раз для чего, для счета? Конечно, Мишка Дагоев хороший мужик, но связывать его не хочу. К тому же его где-то в Махачкале невеста ждет…

Просекова не сомневалась, что Сима говорит правду. Только от правды этой, от доверительных ее признаний дело нисколько не менялось. В полку давно уже судачат о ночных похождениях Глаголиной. И с намеками, будто Ефросинья покрывает свою капитаншу.

— Ты решай, Сима. Решай. Я сказала, а ты выводы делай.

— Ну и зануда! — рассмеялась Глаголина, — Ладно, решим после предстоящего полета. Ведь нам с тобой собираются подкинуть какое-то особо опасное задание. Сегодня вечером будет инструктаж.

— Ты серьезно?

— Какие могут быть шутки? У меня всегда данные высшего уровня. Из первых рук.

Вечером, как и предсказывала Глаголина, их действительно вызвали в штаб к начальству. В кабинете кроме Дагоева и штурмана полка присутствовал еще гость — моложавый полковник из какого-то фронтового управления.

Задание и впрямь оказалось необычным, хотя вряд ли особо опасным. Опасность для летчика заключается в возможности быть сбитым. Одиночный ночной полет, выход на цель, точный по времени и месту, и очень точная бомбежка — именно в этом заключалась главная сложность.

Что касается особой важности (цель в глубоком тылу, хорошо охраняемая и насыщенная огневыми зенитными средствами), то, во-первых, это не в диковинку. А во-вторых, все опять же зависит от мастерства и штурманского расчета: скрытое, бесшумное снижение при неработающем моторе, внезапность, сброс бомб на цель и при полном газе, на максимальной скорости уход на бреющем.

— Не забывай про маневр, душа моя, — назидательно сказал полковник Дагоев. — После сброса бомб, сразу же противозенитный маневр; уход змейкой или скольжением. Ну ты знаешь…

— Это само собой…

Дагоев раскурил свою черную кавказскую трубку, потоптался у стены, в который раз вглядываясь в оперативную карту, со вздохом поерошил шевелюру.

— Понимаете, девочки… Вы, конечно, большие мастера своего дела… Ты — как пилот, она — как штурман. Но… Тут одного мастерства мало, понимаете? Надо что-то еще… Разозлиться бы вам надо. Ведь эти паскудники эсэсовцы что придумали? Вокруг этого железнодорожного моста — очень важного моста! — они создали для нас, летчиков, неприкосновенную зону. Они разместили в ней прямо открыто лагерь советских военнопленных. Представляете, какие хитрые изуверы! Разозлитесь на этих гадов, девушки, утрите им, поганым, сопли! Врежьте по мозгам! Был мост и нет моста. И нет никаких пострадавших, понимаете? Ну постарайтесь!

Со следующего утра началась подготовка к полету. И хоть сама Просекова считала дотошность неизменным правилом в своей работе, бесконечные тренажи, контрольные перерасчеты, дополнительные инструктажи и ей надоели за двое суток. Откуда-то прислали даже инженера-мостовика, который битых два часа объяснял им на макете устройство и крепление ферм железнодорожного моста. Как будто они потом, прицеливаясь для бомбежки, станут искать эти «самые уязвимые места»!

Еще полдня отрабатывали взаимодействие с парой истребителей-охотников, назначенных для встречи и сопровождения на обратном участке маршрута. Парни эти вертелись вокруг летчиц, как гончие вокруг ежей, швыряли умопомрачительные комплименты и клялись, что в случае необходимости подхватят сестричек и донесут на собственном горбу. Пусть они не боятся.

Ничего они не боялись, только вся эта сверхсерьезная шумиха отвлекала от главного — от спокойной и деловой предполетной подготовки.

Наконец настала ночь вылета.

Взлетали после полуночи, в самую темень, и до линии фронта шли с набором высоты. Мотор тянул хорошо, однако машина была перегружена (две полусотки под крыльями!), и потому на предельный потолок вылезти все-таки не удалось. Перед тем как нырнуть в облака, Ефросинья взглянула вниз на редкие вспышки осветительных ракет и всполохи фронтовых пожаров. Улыбнулась, вспомнив происшедшее здесь недавно, полмесяца назад: они с Симой прямо средь бела дня вывалились из самолета-разведчика. Повезло им тогда, сильный западный ветер отнес парашюты в тыл наших позиций.

Они приземлились на холме — и надо было такому случиться! — прямо у стен женского монастыря!

Монашки пришли в неописуемый ужас, увидав падавших с неба парашютистов. Зато потом, когда разобрались, чуть ли не на руках внесли «пани летчиц» в монастырское подворье, и устроили в их честь нечто вроде торжественной мессы.

Ефросинья тогда, глядя на пожилых монашек, пожалуй, впервые за многие годы вспомнила о своей юности, о таежном кержацком ските. Даже взгрустнула — до того явственно и больно напомнил ей монастырский дух ладана полузабытые скитские дни…

Просто не верилось, что когда-то и она отбивала в моленной истовые поклоны, по складам читала «священные книги», водя пальцем по засаленным страницам. Искала истину… А истина оказалась вовсе не там, не в ветхих непонятных книгах, а в другом, огромном, считавшемся запретным мире.

Жаль ей было этих усохших, заживо похоронивших себя женщин. Они прожили жизнь, не прожив ее. И не спасли их от мирских бед толстые монастырские стены, война вошла и сюда — голодом, страданиями, кровью.

А как их потом провожали! Монашки ни за что не хотели отпускать, не открывали ворота военному «доджу», который вскоре прислали на розыски парни-летчики с воздушного разведчика, который они все-таки сумели посадить на ближний аэродром.

…Ефросинья огляделась, оценила погоду: метеорологи не ошиблись, предсказывая облачность средних баллов. Слева, уже видимая тускло, закатывалась луна, пряталась за дальние горы, чуть оплавив черную каемку хребтов. Это хорошо. Значит, основную часть маршрута Ефросиньина машина-«тридцатка» пройдет в полной темноте. Теперь все решат выверенное время и точный курс.

Это забота штурмана. Что-то Сима молчит, в переговорном устройстве целый час ни звука. А ведь обычно она мурлычет «Уралочку», перевирая и переделывая по-своему куплеты. Знать, взгрустнула. Странное у них с Дагоевым прощание получилось… Он вроде бы поцеловать ее намерился, но Сима отшатнулась, даже кулаком погрозила.

— Что это ты Дагоева отшила давеча? Слышь, Сима, тебя спрашиваю?

Та ответила не сразу. Буркнула недовольно:

— Так надо… Я перед полетом не целуюсь… Плохая примета.

Ефросинья вспомнила вечно озабоченного полковника Дагоева, залысины над лбом, путаный вихор на его макушке. Сравнила с Николаем Вахромеевым, усмехнулась: при внешней несхожести оба никудышные ухажеры. Оба мямлят, деликатничают, ничего твердо вслух не высказывают. Будто подсказки ждут… А чего гадать-то тому же Дагоеву? Взял бы эту Симу за руку, вызвал начштаба (кабинет рядом!), да и приказал прихлопнуть печать — вся недолга. Она, Глаголина, дамочка балованная, с капризом — сама не знает, чего хочет. Вот сейчас сидит букой, молчит. Поди, ругает себя, укоряет за горячность: зря отказала человеку…

Справа прошли последний контрольный ориентир — небольшой город при слиянии двух рек. Отсюда курс менялся: Сима выдала плюс одиннадцать градусов, а потом начиналась последняя прямая — завершающий отрезок маршрута.

Цель была уже близко.

На стеклах приборов отражался медленно светлеющий сзади восток. Теперь — астрономически точный отсчет времени, ибо на конечную точку «тридцатка» должна выйти на гребне ночи и дня, чтобы более или менее отчетливо разглядеть под собой цель.

Пора было снижаться. Ефросинья уменьшила обороты мотора, самолет стал терять высоту, проваливаясь и резко вздрагивая на молочно-белых ухабах облачности. В чернильном овале леса, прямо по носу самолета, несколько раз мигнули три красных огонька в створе. Ефросинья мысленно поблагодарила отважных ребят, зябнувших сейчас в сыром дубняке, и полностью убрала сектор газа.

— Боевой курс! — резко бросила в раструб Сима Глаголина.

Теперь надо забыть о моторе — только бесшумное планирование, только парение на крыльях под заунывный свист стальных расчалок. Она должна дотянуть до моста, варьируя скорость и полагаясь лишь на сделанные раньше расчеты, на свое пилотное чутье.

Земля виделась смутно, серой лентой проскочило сбоку шоссе, мелькнули кубики каких-то строений, потом сильно и остро, до рези в глазах, пахнуло ночным лесом. Ефросинья цепко держала светящуюся стрелку высотомера, которая плавно заваливалась вправо к цифре «100». Дальше — критические скорости планирования, зазеваешься — и машина может свалиться в штопор…

— Дотянем, Фрося? — тревожно спросила Глаголина.

— Дотянем…

Им надо было дотянуть во что бы то ни стало! Хоть еле-еле ковыляя с крыла на крыло, хоть опасно парашютируя и зависая, но дотянуть бесшумно до этого проклятого моста…

А между тем Ефросинья чувствовала: что-то не ладится… Высота стремительно падала, а внизу по-прежнему зловеще-черно и, казалось, бесконечно тянулся лес. По карте, по расчетам, уже должна начаться приречная пойма, но ее не было!

Сильный встречный ветер, неожиданный в рассветном безмолвии, — вот что путало сейчас карты…

Ефросинья представила, что произойдет, если придется включать мотор на «дотяжку»: обманчивая тишина сразу взорвется в грохоте и пламени, вспоротая в клочья трассами зенитных «эрликонов»…

На плечо ее цепко, жестко легла рука Симы Глаголиной — Ефросинья понимала этот отчаянный жест: «Тяни еще маленько! Только не мотор!»

Как опытный пилот, она чувствовала: перегруженная «тридцатка» уже виснет над лесом, буквально цепляется за воздух.

И наконец-то пойма! Только теперь Ефросинья сообразила, что ширина ее не соответствовала карте, пойма была значительно уже, и потому почти сразу же возник силуэт моста. Oн наплывал ажурной громадой, приближался широко, выпукло, сумрачно поблескивая. От него несло ржавчиной, железной окалиной, как от старого речного буксира. Ефросинья впилась взглядом, словно мост был живым чудовищем, готовым в последний момент отпрыгнуть в сторону. Нет, она не чувствовала озлобления и не помнила сейчас напутствий полковника Дагоева. Приближающийся мост она ощущала даже не целью, а, скорее, препятствием, очень трудным и решающим, только преодолев которое она получит право жить дальше. Все остальное не имело значения.

«Тридцатка» облегченно подпрыгнула, едва лишь крыло сравнялось с горбатой фермой, — бомбы пошли вниз, И в то же мгновение яростно, оглушающе-громко взревел мотор…

Самолет пушинкой швырнуло куда-то вверх, в сторону. Ударившись о приборную доску, Ефросинья вдруг увидела землю странно перевернутой, вкось уходящей под левое крыло и в свете вспыхнувшего прожектора — повисшую на ремнях Симу: она что-то кричала, радостно сверкая зубами.

Потом — грохот, дребезг, мельтешение огня. Стеклянные осколки от приборов, впившиеся в лицо. И пламя на хвосте. Она удивилась: почему на хвосте? Почему загорелся перкалевый фюзеляж, а не бензобак на центроплане? Оглянувшись, она увидела Симу, по-прежнему высунувшуюся по пояс из кабины и висящую на пристяжных ремнях. Похолодела от ужаса, встретив опять ее застывшую улыбку — мертвую улыбку…

А самолет все-таки летел. Огненные трассы полосовали вокруг уже светлое небо, сзади тянулся дымный хвост, но «тридцатка» упрямо ползла на запад — тянула над самым: лесом, заваливаясь на изодранное снарядом крыло.

Рождался день, проступали краски. Отстали наконец остервенелые зенитно-пулеметные трассы, и Ефросинья вдруг поняла, что назад ей пути нет, родной аэродром навсегда заказан для израненной и горящей «тридцатки».

Она так и не знала, взорван мост или нет, — боялась оглянуться, чтобы еще раз не увидеть мертвое лицо Симы. Совершенно не помнила, когда и как сумела вывести в горизонтальное положение машину, подброшенную, перевернутую мощной взрывной волной.

Все осталось позади, в прошлом, за роковой чертой минувшей ночи. Суматошные аэродромные будни, танцульки в летной столовой, лица друзей и боевых подруг. И отдельно от всех обиженное недоуменное лицо Дагоева — таким оно запомнилось в свете стартового прожектора. Он долго еще ничего не будет знать, не получит ответа на многие вопросы о судьбе экипажа «тридцатки»…

А ей, «тридцатке», предстоит падать сейчас в эти рассветные минуты. Не приземляться — именно падать, потому что вокруг, куда ни глянь, только лес. Поврежденная машина через минуту начнет чиркать колесами по верхушкам деревьев.

И все же падать на лес не пришлось. Впереди под капотом вдруг мелькнула голубая полоса, и Ефросинья мгновенно перекрыла бензиновый кран, выключила уже опасно чихавший мотор. Только потом сообразила: внизу, на склоне холма, было крохотное поле цветущего льна!

Машина устремилась к земле, чуть зависла и, ударившись колесами, подпрыгнула, потом с треском завалилась на нос и левое крыло. Над обломками сразу же заплясало пламя.

При ударе Ефросинью далеко выбросило из кабины.

Она лежала в траве с переломанными ногами и бессильно плакала, наблюдая за огромным костром. Ведь там осталось тело Симы…

Надо было ползти к спасительному лесу — это совсем рядом. Ефросинья перевела взгляд и вдруг увидела: вдоль всей опушки — замаскированные ветками танки!

Теряя сознание, она подумала, что все это ей просто пригрезилось: ведь на танковых башнях краснели звезды! Этого просто не могло быть! Откуда взяться советским танкам в глубоком тылу немцев?

Все последующее она тоже воспринимала как болезненную полуявь: бегущих к ней людей в красноармейской форме, обычную русскую речь и крепкий дух солдатской махорки. Она ничуть не удивилась, увидав среди танкистов Николая Вахромеева. Сдернув каску с перебинтованной головы, он что-то громко кричал, ошалелый от радости. Потом легко и осторожно поднял Ефросинью на руки.

Она очень часто видела этот сон: они с Николаем наконец-то встречались, и он поднимал ее, нес на руках. Как было когда-то на первом свидании в таежной Черемше…

Во всем теле чувствовалась резкая боль, — нет, это был не сон!