То, что в России называют бабьим летом, здесь именовалось «альтванберзоммер». Звучало по-немецки красиво, но плоско и пресно. Терялся какой-то очень существенный оттенок, да и смысл менялся: «старушечье лето»…

Осенний Тиргартен жил бархатными полутонами увядающей зелени, пестрым сумраком дальних аллей, последним приглушенным говором птиц, почуявших близкие холода. Через пруд, сплошь усыпанный листьями, тянулись за парой лебедей ровные полосы, словно колея проселка, проложенная по целине. Белые лебеди, черная вода — извечный контраст…

Где-то неподалеку, из каменного колодца соседнего двора, рвалась на волю бравурная песня, хлесткая, полная бесшабашного задора, вплетенная в такт кованых башмаков. Десятки молодых голосов дерзко горланили «Хорст Весселя» — марш-молитву штурмовиков.

Инженер Шилов осторожно, искоса приглядывался к своему спутнику, с которым его на днях познакомили на одном из деловых бирабендов.

— Я кое-что слыхал об этом студенте Весселе… — вкрадчиво, по-немецки сказал он. — Газеты писали о судебном процессе в связи с его убийством. По-моему, дело было скандальным. Сутенеры, проститутки и все такое прочее…

— Чепуха! Домыслы красной пропаганды! — резко произнес собеседник Шилова рослый Хельмут Бергер. — Хорст Вессель — наш национальный герой. Такова правда.

— Прошу извинить, но я вовсе не оспариваю, — Шилов вежливо притронулся к полям модной шляпы, — Тем более что я читал об этом процессе несколько лет назад. Да к тому же в московских газетах.

Хельмут Бергер приостановился, холодно усмехнулся:

— Вы все там, в большевистской России, смотрите на Европу через щель, через замочную скважину. А между тем истина выглядит иначе. Германию продувает свежий ветер, она переживает возрождение. И как знать, насколько притягательным в ближайшие годы окажется ее путь для других стран. Оригинальный путь!

— Возможно… — Шилов поежился, слегка приподнял воротник. — Но все-таки многое пока непонятно… Например, эта кровавая резня в ночь на 30 июня. Рем, Гейнес, Эрнст — это же столпы штурмового движения] А их всех за одну ночь — к ногтю…

— И не поймете! — Бергер откровенно насмешливо посмотрел на инженера. — Потому что плохо знаете историю. А она учит, что сильная личность не терпит рядом себе подобных. Сильная личность, как правило, окружена посредственностями. Это ее фон и ее реальная сила. Безропотно повинующаяся.

— Допустим… — опять зябко поежился Шилов. Помолчал, вглядываясь в темную воду. — А как насчет оригинальности, о которой вы говорили? Вот взять ваши так называемые атрибуты нацизма. Ведь в них многое отовсюду: от догм древних огнепоклонников до статуса римских легионов. Кстати, «свастика» по-древнеирански «основа добра». И вообще, у Заратустры лейтмотив учения — добро. А тут, мне кажется, все поставлено наоборот. Ну это согласно Фридриху Ницше.

— Вздор! — спокойно отпарировал немец, — Еще никто и никогда не установил критерии добра и зла. Человечество будет спорить об этом до самого конца своей истории.

Оба они — русский Шилов и немец Бергер — прекрасно понимали, что легкая деликатная дискуссия — своего рода прелюдия, разминка перед серьезным и важным разговором. К тому же Хельмут Бергер умышленно не пытался обострять беседу: показная ершистость русского инженера легко объяснима психологически. Жалкая престижная уловка человека, уже вошедшего под кодовым номером в агентурную картотеку имперского управления безопасности…

Тоскливо закричали лебеди, захлопали крыльями. Разбрызгивая воду, пытались разбежаться, пытались взлететь, но в конце пруда снова упали в пестрое месиво мокрых листьев и тягучей ряски.

— На подрезанных не улетишь… — вздохнул Шилов, в раздумье хрустнул пальцами, — А я вот улетаю на родину… Все-таки, скажу вам откровенно, господин Бергер, ностальгия — единственное великое и вечное… За год работы здесь я истосковался по родине, буквально извелся душой. Конечно, я люблю Германию, но Россия для меня нечто неизмеримо большее…

— Именно поэтому мы ценим вас, — солидно сказал Бергер, — как патриота. — А сам подумал: «Черт возьми, как все они неоригинальны, эти платные „зафрахтованные патриоты!“» Сколько раз ему уже приходилось выслушивать банальные стереотипные фразы о ностальгии, о подрезанных крыльях! А в конечном счете все заканчивалось примитивной торговлей, базарным спором за лишнюю сотню марок. Конечно, Шилов — фигура покрупнее прочих. На него и ставка особенная, уже не говоря о том, что заполучить его оказалось делом долгим, запутанным и трудным. В ход были пущены самые изощренные средства и многоступенчатые связи. — Скажите, Шилов, вы в самом деле близко знали Троцкого?

— Да, имел честь… — Инженер нервно улыбнулся, полез в карман за портсигаром. — В годы гражданской войны состоял в кавэскадроне его личной охраны. Ну и позднее общался… Приезжал к нему в Алма-Ату, куда он был выслан в 1928 году. Могу сказать, что я и сейчас предан ему.

— Мы это знаем, — заметил Бергер, тоже закуривая папиросу, — но не одобряем. Надеюсь, вы понимаете, что для вас в этом кроется дополнительная опасность. Я имею в виду сегодняшнюю ситуацию в Советской России.

— Но именно поэтому я пошел на контакт с вами! — упрямо возразил Шилов. — Именно поэтому! И вы должны знать, господин Бергер, что я и мои единомышленники исповедуем и сейчас доктрину политической вибрации. Мы полны решимости…

— Довольно, довольно! — с прежней улыбкой, но уже с явным раздражением в голосе перебил Бергер. — Я тоже читал последний «Бюллетень» Троцкого, где он пишет, что политическая вибрация отрицает стабильность. Ее суть: расшатать режим, посеять хаос, неразбериху, недоверие, панику… И так долее. Но советую запомнить: это нас, а значит, и вас, не устраивает. Повторяю: не устраивает! Нам ближе и интересней другая часть последних указаний вашего Троцкого: наносить чувствительные удары в наиболее чувствительных местах. Вот тут нам с вами явно по пути. Вы понимаете меня?

Резкий и властный тон не просто охладил Шилова. Инженер сразу скис, нахохлился, молча покусывал мундштук потухшей папиросы. Он, конечно, понимал: речь шла о диверсиях в широком масштабе. Может быть, его беспокоила совесть: ведь как-никак, а он, бывший командир Красной Армии, крупный советский инженер-администратор, переступал сейчас очень важную черту, окончательно сжигая за собой мосты. Правда, он еще пытался украсить жесткую реальность разного рода «идеологическими цветочками», оправдать себя в своих собственных глазах, но все это было делом пустым, бесполезным.

Бергер понимал, что именно сейчас происходит перелом в разговоре. Надо наращивать нажим, не допуская, чтобы «патриот Шилов» юлил и вилял по сторонам. Пусть занимается самооправданием в другое время и в другом месте, тем более что условия для этого у него еще будут самые благоприятные.

— Мне известно, господин Шилов, что руководство Троцкого планирует для вас долговременную консервацию. И что есть несколько вариантов. Прошу рассказать о них. И предупреждаю: пожалуйста, без эмоциональных отклонений. У нас мало времени.

— Варианты есть… Из них один наиболее, вероятный.

— Ну-ну. Слушаю.

— Алтай, — сказал Шилов, чувствуя нарастающую злость. Он знал, что предстоит нелицеприятная беседа, но подобного высокомерного обращения не ожидал. Его корежил немигающий фельдфебельский взгляд немца. — Ну словом, это очень далеко. Южная Сибирь. Вряд ли вы представляете себе, где эта глухомань…

— Ошибаетесь! — скупо улыбнулся Бергер, опять чуть пренебрежительно скривив губы. — Прииртышская зона, богатейший рудный регион: свинец, цинк, золото, серебро. Бывшая концессия английского миллионера Лесли Уркварта. Это вы имеете в виду?

Совершенно точно…

— Ну что ж, в таком случае весьма любопытно. Продолжайте.

Шилов выдержал паузу, снова щелкнул портсигаром. Продолжил уже спокойно, без прежней озлобленности — в конце концов, он уважал деловых людей.

— Собственно, речь идет не о рудниках и даже не о строящемся полиметаллическом комбинате. Их это прямо не, касается… — Шилов помолчал, раздумывая. Прикинул: надо ли давать общую картину или сразу изложить главную цель? Пожалуй, следовало говорить немцу то, чем он интересуется и что ждет в первую очередь, — Я имею в виду энергетическую базу, а точнее, строительство высоко в горах плотины для снабжения водой головной гидроэлектростанции рудников.

— Так, так… — живо прищурился Бергер. — И что же из этого следует?

— Как что? Плотина и есть то самое «наиболее чувствительное место». Ко всему прочему — колоссальный морально-политический эффект. Миллионы кубометров воды, ревущий вал ринется в долины, сметая на пути десятки населенных пунктов. Вы представляете эту картину?

Бергер позволил себе широко улыбнуться. Шагнул к инженеру, взял за пуговицу пальто, приятельски подмигнул:

— У вас, господин Шилов, я чувствую, отличные французские папиросы? Где вы их достаете, черт побери? Угостите и меня.

Шилов с готовностью открыл портсигар:

— Битте! Французский ширпотреб — привычная привилегия всех сотрудников нашей торгово-промышленной фирмы. Даже привычная мелочь. Я могу вам презентовать несколько пачек этих папирос.

— Спасибо, не надо беспокоиться! Тем более вы завтра уезжаете в Россию. А французский ширпотреб, я полагаю, скоро будет доступен и нам, чиновникам бюрократического аппарата.

Смакуя папиросу, Хельмут Бергер прошелся по аллее, усыпанной мелким гравием чистейшего кирпичного цвета. Счел нужным объяснить Шилову, что у них под ногами вовсе не битый кирпич, как это может показаться. Здесь настоящий речной гравий из горной речки южной Тюрингии, текущей по каменному ложу красного гранита. Его ежегодно завозят сюда еще со времен Бранденбургского курфюршества. Ничего не поделаешь: немцы страшно педантичны в отношении раз и навсегда установленного интерьера.

— Да, заманчивая картина… — мечтательно протянул Бергер. — Нет, не эта аллея, я имею в виду ту далекую горную плотину. Но скажите, Шилов, а при чем тут вы?

— Как при чем? Все очень просто: через полгода решением наркомата я буду назначен туда начальником строительства. Предварительные шаги уже сделаны. Все остальное решается на месте. Ну конечно, потребуется некоторое время для подготовки финала. Того самого — эффектного.

— Да, но в таком случае мы рискуем потерять вас?

— Не думаю. Впрочем, игра стоит свеч.

— Надо взвесить… Кроме того, вам, пожалуй, следует сегодня вечером встретиться с одним человеком. Крупным специалистом этого профиля.

Небо темнело, хмурилось. С севера, с промозглой Балтики, наползали рваные, трепанные ветром тучи. По жухлой траве застучали первые дождинки.

— Кажется, мы исчерпали время, — сказал Бергер. — Пора нам уходить.

Немец шагал размашисто и крупно, по-солдатски твердо ставя ступню. Молчал, погруженный в какие-то свои, очевидно очередные, заботы. На Шилова он, казалось, уже не обращал внимания, и тот еле поспевал сзади, дивясь и негодуя, — теперь ему демонстративно отводилась роль малоинтересного, второстепенного партнера. («Чтоб они все подавились своей спесью, эти кичливые штурмовики!»)

Неподалеку от входных ворот Бергер, что-то вспомнив, вдруг резко остановился. Вперил в инженера немигающий стеклянный взгляд:

— Да, кстати! А эта плотина, эта стройка как называется?

— Черемша.

— Черемша… Слышится что-то татарское.

— Возможно. Впрочем, в нас, русских, немало татарского. А «черемша» — это таежный лук. Имеет пикантный вкус и способствует долголетию.

— Даже так? Ну что ж, желаю вам отведать этой черемши. Благополучно и с пользой.

Хельмут Бергер опять одарил улыбкой. Только на этот раз она показалась Шилову явно двусмысленной.