– Консолидация… аболиционизм… социум… – звучал уверенный голос Милы.

В классе воцарилась редкая тишина – все слушали, как читает Мила Капралова врученный ей классной руководительницей доклад. Текст был скучным, насыщенным непривычными детскому слуху словами. Никто не пытался вникать в его смысл, и никто в классе не читал так бегло, ни у кого не звучал голос так по-взрослому серьезно, как у Милы.

Наверное, именно после этого классного часа случилось нечто значимое, прежде всего для Милы и для ее одноклассников тоже: девочки отметили про себя уникальность Капраловой и попытались себя с ней сравнить, а мальчики стали о ней тайком мечтать. Это был тот самый спусковой крючок, который все решил. Если бы кто-нибудь другой так выразительно прочел этот доклад – Ира Савина, или Паша Лукин, или же Зина Соболева, все бы удивились, но затем ничего особенного не произошло бы. Потому что эти ребята были самыми обычными – троечник Паша был хоть и неглупым парнем, но простоватым, Ира училась на четверки и выглядела неприметно, ну а Зина… Зина – это Зина. Она, конечно, выделялась, но выделялась со знаком минус. Уж очень она была тихой, настолько, что это качество перешло в количество, и чем больше она тушевалась, тем больше к ней цеплялись. А Мила Капралова всегда была на виду. Она, когда надо, скажет веское слово, когда надо, промолчит. И все у нее получалось ладно и к месту, даже ее молчание выглядело значительным.

Зина, как и все ребята, и учительница в том числе, заслушались Милу. Когда она дочитала доклад, Вера Михайловна с чувством произнесла:

– Умница, Милена! Хоть это не было вашим заданием, по своему предмету я ставлю тебе пятерку. Вот как надо читать! – добавила она, обращаясь ко всему классу. Класс молча согласился – в этот момент ребята поняли, как никогда раньше, что требование хорошо читать – это не пустой звук и не прихоть учителей, а престиж и значимость в глазах окружающих.

В тот день, придя домой, Зина стала пристально рассматривать себя в зеркало. Лицо острое, угловатое. Такие лица обычно показывают в военной хронике под заголовком «Жители блокадного Ленинграда». А у Милы личико круглое, как у куколки. И волосы у нее собраны в очаровательный хвостик. А еще она носит колготки с узорами, и у нее самый красивый пенал с потрясающей ароматической ручкой. Зинина толстая коса выглядит старомодно и часто бывает растрепана. Ее по утрам заплетает бабушка, сама Зина справиться со своими длинными волосами не может. Они слишком тяжелые для ее тридцати четырех килограммов и слишком неудобные при ее подвижном характере. Зине шел тринадцатый год, а она выглядела максимум на десять. Вот Мила – да, она соответствовала своему возрасту: фигура ее уже начала приобретать пленительные округлости, отчего девочка на физкультуре кокетливо стеснялась. Она жантильно поправляла спортивную кофточку, когда та задиралась во время выполнения упражнений, открывая обозначившиеся женские бедра, или же в ее декольте мелькала ложбинка формирующейся груди.

Физкультура для Зины была самым неприятным предметом после музыки. Музыка у них закончилась в шестом классе, и девочка облегченно вздохнула, а на физкультуре в этом году все оказалось еще хуже, чем в прошлом. Зина отличалась ловкостью и кошачьей гибкостью, во дворе она носилась, как сайгак, поэтому с легкостью сдавала все школьные нормативы. Но раздевалка… Что там творилось перед уроком физкультуры и после него! «Живопырка» с двумя стоявшими вдоль стены скамейками и крючками для одежды, которых не хватало не то что для двух классов, но и для одного. Если перед ними физкультура была у старшего класса, то им приходилось ждать в коридоре, пока предыдущие ученицы не переоденутся, а переодевались девочки долго – вплоть до звонка на урок. За опоздания им писали в дневники замечания, а иногда и не пускали в спортивный зал. Физруков ничуть не волновало происходящее в раздевалках, они не видели в этом проблемы и считали, что дети должны разбираться между собой сами, несмотря на разницу в возрасте. Как и ожидалось, побеждала сила. «Дедовщина» цвела буйным цветом в хрупком девичьем коллективе – старшие девчонки просто-напросто запирали раздевалку изнутри, не позволяя «мелким» даже оставить в ней свои сумки.

Когда на смену их шестому «А» приходил четвертый класс, он также стоял под дверью и терпеливо ждал, когда освободится раздевалка. «Цирк» наблюдался и в среду. Тогда друг друга сменяли параллельные классы, вынужденные переодеваться вместе. Девочки-лидеры со своими подругами – из обоих классов – занимали лучшие места на скамейках, и вешалка, разумеется, доставалась им же. Если скамейки еще не освободились, то вещи засидевшихся девочек отодвигались в сторону. Но обычно хозяйки вещей их сами отодвигали при входе «смены пажеского караула». Тихоням вроде Зины оставалось довольствоваться местами на батарее, и то приходилось ждать, когда и они освободятся. Когда в раздевалке встречались два параллельных класса, начинался птичий рынок. Девчонки трещали, как сороки, смеялись, ссорились и беззастенчиво, в полный голос, обсуждали подробности интимной жизни звезд и заодно хвастались своими похождениями. Из разговоров следовало, что девочки уже успели пройти сквозь огонь, воду и медные трубы и пробы на них ставить негде. Конечно же, они привирали, но и одних недвусмысленных тем их разговоров хватало, чтобы сделать вывод об их искушенности во взрослых вопросах. Вещали в основном лидеры, их подруги поддерживали беседу, остальные слушали. Мила Капралова, несомненно, была лидером, но она эти темы вслух не обсуждала – это было слишком для нее просто. Одарит легкой улыбкой рассказчиц – дескать, знаем, проходили – и многозначительно промолчит. Но выказывать подобное снисхождение к другим могла себе позволить только Капралова. Другие девочки вели себя иначе: одни с интересом внимали каждому слову, другие – вполуха. Зина не знала, куда деваться. Потому что значения некоторых слов были ей непонятны, но она чувствовала, что они неприличные. И куда неприличнее было ничего о них не знать, чем обсуждать их. Напротив, разговаривать «об этом» считалось особым шиком. Но подобные разговоры шли не всем, а только им – дерзко накрашенным девочкам, изо всех сил старавшимся выглядеть вульгарными. И у них это получалось. Такое подражательство киношным шалавам, если смотреть на него со стороны глазами взрослого человека, вызывало снисходительную улыбку и даже выглядело немного трогательным – все-таки они оставались детьми.

Но девочки детьми себя, конечно же, не считали. Они носили нижнее белье, как у взрослых: стринги и лифчики фасона «Анжелика», колготки с люрексом и в сеточку, за которые их ругала классная дама. Две верхние пуговки (одной расстегнутой им казалось мало) на школьном платье они никогда не застегивали, и в образовавшийся вырез умудрялись выставить кружево белья.

В раздевалке перед физкультурой девчонки устраивали дефиле, копируя походку моделей, они фланировали в трусах, останавливаясь в конце своего короткого подиума, чтобы сорвать аплодисменты.

– Браво, браво! – хохоча, кричали девочки «из зрительного зала».

– Девушка, сколько стоят ваши ноги?

– А можно вас на ночь?

Зина стояла, прижавшись к батарее. Она чувствовала себя чужой и, если было бы возможно, с удовольствием испарилась бы отсюда. «Скорей бы звонок», – мечтала она. Там, в спортивном зале, найдется для нее занятие: бегать, прыгать – все, что угодно, только не стоять неприкаянно в углу и молчать. Ее молчание было совсем не таким, как молчание Милы. Мила говорила мало, но к каждому ее слову прислушивались. Зина молчала иначе – как человек, которому нечего сказать. Зина ненавидела это свое молчание, но ничего поделать не могла, потому что любое ее слово привлекало к ней внимание, и это внимание было отнюдь не добрым. Зина старалась быть незаметной, чтобы избежать придирок и насмешек.

Зине опять не повезло – ее заметили.

– Соболева? А ты че не аплодируешь? Крутая, че ли?

– Пусть Зинка выступит! – осенило одну из девочек.

– Да! Пусть она выйдет, – поддержали остальные.

– Нет! Я не умею! – возразила Зина, понимая безнадежность своего положения – публика уже загорелась идеей и жаждала зрелища.

Ее ловко подхватили три пары крепких рук, стаскивая с нее только что надетый спортивный костюм.

– Не надо. Ну, пожалуйста! – сопротивлялась Зина, оставшись в трусах, майке и спортивных тапочках.

– Вперед! – задали ей направление, толкнув в спину. Зина, скукожившись, замерла на месте, лицо ее выглядело несчастным.

– Где ты такие модные трусы оторвала? В «Детском мире»?

Ее трикотажные в «кораблик» трусики действительно были из «Детского мира», как и вся прочая одежда.

– Чего стоишь? Ну, иди же!

– Иди, иди, а то мы тебя в таком виде в коридор вынесем на руках.

– Господи! Да пройдись же ты! – посоветовали ей.

Зина еще больше скрючилась. Ей было очень обидно, что она носит детские вещи и выглядит как ребенок и за это все над ней смеются. Ей уже скоро четырнадцать, а грудь ее даже не собирается расти и бедра по-прежнему узкие. А еще обиднее, что все могут вот так диктовать ей, что делать, а она не в силах постоять за себя. Поставить бы этих командирш на место или обозвать их каким-нибудь хлестким словом! Чего она боится? Уж не быть отлупленной, это точно. Когда они вот так на нее налетали всей стаей, Зина терялась. Обида душила ее, и становилось трудно говорить. Зина знала, что в таком состоянии ее голос обычно срывается и со стороны она выглядит жалко. Ну не виновата она, что у нее такая слабая психика! Им бы всем пережить то, что пережила она. Хотя такого не пожелаешь и врагу.

– Хватит вам над ребенком издеваться! – раздался ровный голос Милы. – Совсем уже, что ли? Зина, не бойся, никто тебя раздетой в коридор не выставит. На, одевайся, – Мила протянула отобранное девчонками трико едва ли не плачущей Зине.

– Ой, сейчас заревет!

– Довели до слез и рады. С вами бы так!

– Капралова – мать Тереза! Мать твою!

Зина опустила голову и, чтобы спрятать предательские слезы, нарочно долго стала возиться с вывернутой наизнанку спортивной формой.

То, что Мила за нее заступилась, Зину совсем не порадовало. Слова сердобольной одноклассницы окончательно ее добили. Она – ребенок. Маленький, беспомощный ребенок, которого пожалели.

Раздался звонок. Девочки неторопливо, словно делая кому-то одолжение, направились к выходу. Когда раздевалка опустела, Зина быстро оделась, но в зал не пошла. Она знала, что лицо у нее красное, глаза – заплаканные, и лучше получить двойку, чем в таком виде предстать перед одноклассниками. Когда же, когда наконец закончатся эти ужасные школьные годы?!

Чем неуютнее было ей в школе, тем больше Зина любила свой дом. Она торопилась туда всегда, как только заканчивались уроки. Если после школы были занятия в студии танца, Зина все равно заходила домой, и не столько для того, чтобы переодеться и взять форму и танцевальные туфли, сколько чтобы просто там побыть. Визит домой был своеобразным Рубиконом, отделявшим ее день от той тревожной его части, в которой есть школа и все, что с ней связано. Дома была ее территория, на которой она чувствовала себя спокойно, а в ее маленькой комнате в отцовских книгах жили рыцари и древние племена.

Ее отец собрал большую библиотеку, книги эти девочка с увлечением читала, особенно написанные хорошим литературным языком, но и научные издания ее тоже интересовали. А еще она нашла черновики последней научной работы отца, в которых рассказывалось о куршах и о щите с идолом в виде золотого солнца. По этим черновикам хорошо прослеживался ход мыслей отца. Когда она их читала, то как будто с ним разговаривала, чувствовала его эмоции, отраженные в характере почерка – то спокойного, а то резкого и торопливого, в зачеркиваниях, с рисунками на полях. Записи где-то путались, где-то были перечеркнутыми, а где-то попросту обрывались. И от этого они казались еще притягательнее, влекли ее к себе загадкой, которую хотелось разгадать. Девочка знала, что когда-нибудь она обязательно сможет полностью восстановить незаконченную отцовскую работу и разгадать тайну чудесных щитов с золотым солнцем. Но это будет потом, когда она вырастет, а пока Зина с упоением читала о племенах, живших на Балтийском побережье. Быть может, она их потомок? Куршей давно нет, их язык ассимилировался и стал частично прусским, частично – литовским и латышским. Но в их краях есть Куршская коса и Куршский залив, напоминающие о существовании этого племени.