Астра не доставала свое венецианское зеркало с начала зимы. Сверкающая белизна, укрывшая московские улицы, кружево деревьев, морозные рассветы пробуждали в ее воображении странные картины прошлого, прямо противоположные тому, что она видела. Приезжая за город, к родителям, она выходила на террасу дома и любовалась косматыми елями за забором, пологим спуском к реке, занесенным снегом, холодным блеском солнца…

Мать выходила следом за дочерью, выносила овчинный полушубок, накидывала Астре на плечи:

– Оденься, а то замерзнешь, простудишься. Нынче в Москве новый грипп свирепствует. Может, останешься у нас до Рождества? Вместе отпразднуем.

– Пока ничего обещать не буду.

Лилиана Сергеевна огорченно вздыхала. В кого дочка уродилась? Все ее ровесницы давно замуж повыскакивали, детей нарожали, кое-кто уже и развестись успел, и вторую свадьбу сыграть. А она будто ждет чего-то. Только чего ждать в этой жизни? Годы бегут незаметно, уносят свежесть и красоту, прибавляют морщин, портят характер. У Астры все не как у людей! Ладно бы, нуждалась в деньгах или жить негде было, тогда понятно, почему не спешит под венец. «Видно, избаловали мы с отцом ее без меры! – сокрушалась госпожа Ельцова. – Ни в чем отказу не знала, вот и выросла привередливая, капризная, упрямая! Теперь уж нипочем не сладишь! Поздно. Все норовит по-своему переиначить. Живет отдельно, в бабушкиной квартире, занимается какими-то темными делами, скрытная, замкнутая. От матери и то таится! И что у них с этим Матвеем Карелиным, не поймешь – то ли в гражданском браке, то ли просто любовники. Живут вроде бы врозь, а когда к нам приезжают, в одной постели спят. Что за мода пошла? Тьфу! Срам! И ведь слова не вымолви, – разобидятся, потом в гости не зазовешь. Скажут: нечего нам указывать!»

Юрий Тимофеевич на поведение дочери смотрел сквозь пальцы. На причитания супруги он неизменно отвечал: «Оставь их в покое, Леля. Пусть живут, как им хочется, были бы счастливы».

Лилиана Сергеевна с ним соглашалась. Только счастлива ли Астра? По ней ничего толком понять невозможно. В каждый приезд дочери она с пристрастием вглядывалась в ее лицо, ловила жесты, интонации голоса – не проскочит ли внезапная горечь или нечаянная радость? Но Астра держалась ровно, ни горечи, ни радости не выказывала. Бывало, что смеялась или грустила, но потом возвращалась к своей странной задумчивости. Говорят, у матери с дочерью существует некая особая близость, подсознательное единство. Выходит, они с Астрой – исключение.

Вот и сейчас Лилиана Сергеевна чувствовала желание дочери помолчать и некоторое время терпела – стояла рядом, облокотившись на балюстраду и делая вид, что наслаждается зимним пейзажем и чистым воздухом, – однако не долго. В этот раз Астра показалась ей похудевшей, какой-то обостренно взволнованной. Не спала до полуночи, жгла свечи десятками, задымила всю спальню, пол парафином закапала – домработница замучилась оттирать. Может, нездорова?

– Ты чай с лимоном пьешь? – заботливо спросила она. – Побольше лимона клади!

– Все хорошо, мам. У меня крепкий организм.

– Что ты все дома сидишь? Съездила бы к подружке какой-нибудь, поболтала. Не скучно тебе?

– Не скучно.

И все! Сказала – как отрезала. Будто предупредила: продолжения не будет. Лилиана Сергеевна обиженно поджала губы, но молчать было не в ее правилах.

– Не жалеешь, что отказалась от работы в театре? Я смолоду мечтала стать актрисой, да судьба по-другому сложилась. А у тебя все есть для сцены! Внешность, талант, образование…

– …и папины деньги! – закончила за нее Астра. – С его связями передо мной все пути открыты, особенно если задействовать материальный ресурс! Оплатить «раскрутку»!

– Зря, что ли, мы тебя учили?

– Ну, почему же зря? Жизнь – та еще трагикомедия! Без лицедейства ох как трудно. Люди куда охотнее воспринимают притворство, чем искренность.

– Искренность иногда коробит… – с сердцем произнесла старшая Ельцова. – Что у вас, молодых, за манера такая, резать правду-матку? Режете-то по живому…

– Больно, да? Зато полезно. Вскроешь нарыв – человек сразу на поправку идет.

– Или умирает…

– Значит, лучше пусть живет во лжи и неведении?

– А если эта ложь во спасение?

Мама опять вовлекла ее в дискуссию, которой нет конца. Астра сумела вовремя остановиться:

– Слушай, это, наверное, диалог из какой-нибудь старой пьесы? Островский, Чехов?

Лилиана Сергеевна грешила подобными «розыгрышами»: обычный разговор переводила вдруг в русло театрального диалога. Она перечитывала множество пьес и некоторые понравившиеся ей места запоминала наизусть, а потом ловко пускала в ход. Так она реализовывала в себе несостоявшуюся актрису.

– У нас с тобой отлично получается! Можно смело устраивать домашний спектакль. Давай, сыграем что-нибудь…

– Нет уж. Уволь! Любительские спектакли – дурной тон.

Столь весомый аргумент возымел действие – Лилиана Сергеевна сразу отстала. Она никак не могла смириться, что из ее дочери не получилась звезда драматического театра или большого кино, и пыталась пробудить в Астре творческие порывы.

– Пойду к себе, – сказала та со вздохом сожаления. – Ветер поднялся. Холодно…

Такой чудесный миг наедине с подмосковной природой был испорчен.

Лилиана Сергеевна, сдерживая слезы, постояла еще немного на террасе. Небо заволакивали снеговые тучи, понизу стелилась белая поземка. Ночь обещала быть вьюжной, непроглядной, тоскливой, когда часами лежишь без сна и размышляешь о несбывшихся надеждах. Почему человек вечно чем-то недоволен? Разве дети обязаны осуществлять мечты родителей? Астре не по душе сцена, бизнес тоже ее не привлекает. Чем наполнены ее дни и ночи? Какие мысли порождает ее бессонница?

Госпожа Ельцова вынуждена была признать, что самый близкий человек – родная дочь – совершенно закрытая для нее книга, в которой не удается прочитать не то что страницы – абзаца. Как это получилось? В какой из бесчисленных моментов времени они отдалились друг от друга, разошлись по разным берегам?

Астра закрылась в спальне и думала о предложении Матвея. Ее захватило предвкушение нового расследования. Пора, пора, засиделась она среди снегов и тишины, заскучала. Нарастающее беспокойство – верный признак того, что где-то рядом, в невидимом тонком мире, точной копии нашего, зреют опасные замыслы. Против кого? С какой целью одно существо покушается на жизнь другого? Ответ надо искать в лабиринтах прошлого, темных, покрытых пылью забвения…

Карелин позвонил рано утром и рассказал о встрече с бывшей любовницей. Ему бы хотелось скрыть сей факт, но обстоятельства не позволили: слишком непринужденно, легко он говорил о Ларисе. Притворство… Впрочем, на его месте так поступил бы каждый. Даже она. Чем жизнь отличается от театра? Размерами подмостков…

Не то чтобы Астру это задело: ревновать его к былым увлечениям глупо и недостойно. Но как избавиться от недоумения: что общего между ним и откровенно похотливой, пустой женщиной? Неужели приятный секс? Почему бы и нет…

Эта связь с Ларисой каким-то образом унижала Матвея, хотя чисто физиологически была объяснима и естественна. Было досадно за мужчину, которого Астра могла бы полюбить. Или уже любила… Она искала в возлюбленном безупречности, не будучи безупречна сама. Каким-то образом его унижение распространялось и на нее, напоминая ей о собственном опыте – неудавшейся первой любви и скандальном разрыве с женихом.

– Наверное, я становлюсь святошей, – пробормотала она, лежа на широкой кровати и глядя в потолок. – Прискорбно…

В голове бродили сумбурные мысли. Вспомнился провинциальный Камышин, дом баронессы Гримм, у которой Астра служила компаньонкой, их ночные бдения у камина, вой ветра и треск поленьев, объятых пламенем…

Вероятно, она уснула, потому что опять оказалась в горящем коттедже… задыхаясь от дыма и ужаса, пыталась выбраться… но все двери были закрыты, а окна забраны решетками…

Тогда чудо спасло ее. Мандрагоровый человечек Альраун пришел на помощь, шепнул на ухо заветное слово: «Прыгай!» И она выпрыгнула с мансардной террасы в сад, освещенный пожаром. Теперь она была уверена, что, если бы не Альраун, ее постигла бы страшная участь сгореть заживо. В те роковые мгновения она не думала о «домашнем божке», зато он о ней позаботился. Ну и о себе, конечно. Говорят, корень мандрагоры в огне не горит и в воде не тонет, но Альраун предпочел не рисковать.

Кроме него, Астре удалось вынести из пылающего дома зеркало баронессы и кассету с видеозаписью, обнаруженную в тайнике. С тех пор зеркало выполняло при ней роль подсказчика и советчика в неразрешимых ситуациях. В нем жили двойники людей, которые им владели. Такой двойник появился и у Астры. Женщина, похожая на нее, выглядывала из золотистого тумана и давала ответы на трудные вопросы…

Матвей считал двойника отражением Астры, но сама она была убеждена: двойник – настоящий, обитающий в зазеркалье образ ее иной ипостаси, загадочной и непостижимой.

На обратной стороне зеркала сохранились полустертые, вырезанные на старинной бронзе буквы, – ALRUNA, что означало «тайный знак». Зеркало вполне отвечало своему предназначению: подавало знаки, проливающие свет на мрачные события, прошлые или будущие. Уловить смысл этих знаков становилось задачей хозяйки зеркала.

Уезжая из Москвы на несколько дней, Астра брала зеркало с собой. Привезла она его и в этот раз. Мутноватая амальгама искажала черты женщины-двойника, и та как будто посмеивалась над нетерпением своей визави. Куда торопишься, мол? Всему отведено положенное время…

Астра просиживала перед зеркалом часами, пролетающими незаметно, жгла свечи, питая огнем капризное венецианское стекло. Впрочем, из чьих рук вышло это чудесное изделие, неизвестно. Ей казалось, что зеркало существовало всегда, оно пришло из магического мира, тесно переплетенного с нашим, и что судьба подчиняется законам, неподвластным человеку.

Стеклянно-золотистый блеск слепил глаза, вызывал слезы. Наверное, Матвей прав, говоря об усталости мозга, который по желанию Астры создает призрачные видения. С другой стороны, эти видения воплощались наяву, доказывая, что они – не плод воображения.

Матвей смеялся над ее фантазиями, называл выдумщицей, но постепенно втягивался в эту игру и начинал понимать ход мыслей Астры. Он тоже имел двойника, хотя не признавался, что петровский вельможа граф Яков Брюс – чернокнижник, астролог и ученый – занимает слишком много места в его душе, слишком влияет на его ум, чтобы быть просто исторической фигурой. Иногда он путал рассуждения Брюса со своими и долго пытался разделить их.

– Не стоит бояться своих странностей, – говорила Астра. – Просто принимай себя таким, и тебе станет легче.

– Хочешь, чтобы я поверил в двойников?

Она пожимала плечами и мило улыбалась:

– Истина всегда немного безумна…

Он протестовал, но потом соглашался. Невозможно было спорить с Астрой. Ее доводы обескураживали, а тон и выражение лица заставляли усомниться, что она шутит.

Еще одна вещь из дома баронессы оказывала на нее серьезное влияние – видеокассета с заснятыми разрозненными эпизодами, то ли проникнутыми кельтской символикой, то ли навеянными венецианским карнавалом… По мнению Матвея, этот любительский «кинофильм» был рожден больным сознанием убийцы, который пытался заразить своими маниями окружающих. Астра утверждала, что кадры на пленке предрекают будущее.

Она просматривала кассету раз за разом и почти уверилась в своих выводах. Тем более что каждое расследование подтверждало ее правоту…

Эпизоды, сменяющие друг друга, сопровождал ангельский женский голос, исполняющий вокализ. Так, вероятно, пели сирены, заманивая корабли путешественников туда, где их подстерегала гибель…

Профессор Ракитин готовил к изданию свою книгу о барельефах древнего Вавилона и с головой ушел в работу. Зарубежные коллеги поторапливали. Они задумали грандиозный проект по возобновлению раскопок в Ираке и надеялись собрать значительную сумму, заинтересовав общественность и спонсоров «библейскими тайнами» Междуречья. Правда, Багдад пока не дал добро, им не до этого: в стране чужие войска, обстановка сложная. Однако ученые не теряли надежды. Книга Ракитина должна была стать гвоздем программы на конференции в Берлине.

Сам он тоже собирался поехать, выступить с подробным докладом. Лавры немецкого археолога Роберта Кольдевея, раскопавшего Вавилон, не давали ему покоя. По ночам профессору снились пустынные плоские холмы в сотне километров от Багдада, под которыми долгие века покоился великий город, вместилище невиданной роскоши и порока. Уничтоженный завоевателями, стихией или разгневанным Всевышним, Вавилон перестал существовать, его считали вымыслом, легендой Священного Писания. Не верили даже свидетельствам Геродота.

Местные жители не подозревали, что у них под боком лежит погребенная под слоем песка, щебня и золы столица некогда самого могущественного на земле царства. На вершинах мертвых холмов гулял ветер, молились Аллаху набожные бедуины…

Ракитин давно мечтал своими глазами увидеть развалины Вавилона. Ему казалось, там, на месте древнего города, на него снизойдет некое мистическое откровение, глубинное постижение смысла жизни… Почему именно там? Да потому, что между Тигром и Евфратом лежит колыбель человеческой цивилизации. Где же познавать явление, как не у истоков? Река людская берет начало из того родника, неужели ничего не встрепенется в немоте безбрежной, опаленной солнцем пустыни, не отзовется на томительный зов разума?

Ракитин слыл среди коллег неисправимым романтиком, поэтизирующим древнее прошлое, чудаком, грезящим несметными сокровищами канувших в Лету империй. Он поклонялся не золоту, а таинственным знаниям, которые исчезнувшие народы унесли с собой в гробницы и могильники. Он надеялся понять, что владело умами жителей Вавилона, простоявшего тысячи лет вопреки непрерывным войнам, наводнениям, засухам, пустынным ветрам… и умудрившегося попасть в пророчества Апокалипсиса в образе «великой блудницы… растлившей землю любодейством своим, яростным вином блудодеяния своего напоившей всех живущих на земле, все народы».

Чем Вавилон заслужил столь суровую хулу? Печально известная Вавилонская башня даже стала символом людской гордыни, дерзкого желания добраться до небес и сравняться величием с самим Творцом. Подобная наглость не осталась безнаказанной. Каждому школьнику известно, чем закончился сей рискованный эксперимент, – возмущенный Господь «смешал» язык строителей, они перестали понимать друг друга и рассеялись по миру.

Отголоски того печального события человечество ощущает до сих пор: с пониманием у людей так и не сложилось. Не то что государства – самые близкие, члены одной семьи не могут найти общего языка. В последнее время Ракитин начал чувствовать эту разобщенность особенно остро…

Он оторвался от компьютера, встал и, потирая виски, подошел к окну. Внизу раскинулось заснеженное Замоскворечье на фоне красного морозного заката. Кое-где уже переливались разноцветными огнями праздничные гирлянды, которыми украсили город к Новому году. Солнце наполовину скрылось в ледяной дымке, уступая место ночи…

Красота открывшегося вида не помогла профессору отвлечься от тягостных мыслей. В дверь кабинета постучали.

– Входи, Раенька…

Это была жена. Собственно, в его большой квартире они жили вдвоем. Раз в неделю приходила домработница, мыла окна, делала уборку и гладила выстиранные вещи. Готовила Рая сама, никому не доверяя диетическую кухню, прописанную Ракитину врачами. Профессор страдал одышкой и, несмотря на диету, набирал лишний вес. В его возрасте это грозило разными осложнениями хронических заболеваний. Шестьдесят семь лет за плечами, – годы преподавания, научная деятельность, постоянная нервотрепка, происки менее удачливых коллег, неправильное питание, сидячий образ жизни и прочие негативные факторы подорвали здоровье Никодима Петровича.

– Я тебе не помешала? – с благоговением осведомилась супруга.

– Нет, дорогая. Я, в сущности, закончил.

– Обедать пора…

За столом Раенька молча подкладывала мужу запеченные без жира овощи, которые он с отвращением проглатывал, и поглядывала на часы.

– Ждешь кого-то? – сухо обронил профессор.

Вынужденные ограничения в еде ужасно раздражали его – пожалуй, даже больше, чем семейные склоки. Он ловил себя на том, что, сидя за работой, думает не о культуре древней Месопотамии, а о жареной картошке с котлетой. К ним бы еще холодной водочки на зверобое да малосольных огурчиков с укропом…

– Нелли обещала приехать, – сообщила жена, ковыряя вилкой печеную морковь.

Дабы не провоцировать неуемный аппетит Никодима Петровича, она ела то же, что и он. При этом Раиса худела, а профессор нет.

– Неля? С какой стати?

Визиты дочери и сына всегда заканчивались одним и тем же – разговорами на повышенных тонах, взаимным недовольством и слезами Раеньки. При них она держалась молодцом, но после ухода падчерицы или пасынка запиралась в ванной и давала волю горькой обиде. Ни за что ни про что невзлюбили взрослые дети профессора новую мачеху.

Никодим Петрович был женат третий раз, и если предыдущую супругу сын и дочь от первого брака скрепя сердце приняли, то против Раеньки ополчились не на шутку.

– У тебя, папа, старческий маразм! – возмущался Леонтий. – Тебе сиделку впору нанимать, а ты молодую жену в дом привел! Соседи шушукаются, знакомые втихаря смеются. Не стыдно?

– Пусть смеются, – не сдавался профессор. – Их зависть берет, что меня полюбила такая милая, чудесная девушка, как Рая.

– Полюбила… – презрительно фыркал Леонтий. – Как же! Ей твоя квартира в Москве приглянулась! Твои картины, антикварная мебель, редкие книги, наконец…

– Добавь еще: моя скромная пенсия.

– Ты неплохо подрабатываешь лекциями и научными статьями. Твоими трудами заинтересовались за рубежом. А издание книг в Англии и Германии?

Профессор хмурил брови и лез в карман за валидолом. Сын сразу отступал, замолкал и только сверлил отца напряженным взглядом.

– У вас своя жизнь, у меня своя, – сердито повторял тот. – Я в ваши дела не вмешиваюсь. Оставьте и вы меня в покое.

Леонтию становилось неловко.

– И вообще, как ты смеешь так оскорблять мою жену?

– Извини, но в данном случае ты слеп, папа!

– Значит, я хочу быть слепым.

Они расставались почти врагами, однако на следующий день Леонтий каялся, звонил отцу и в знак примирения приглашал на ужин в свой ресторан. Тот деликатно отказывался:

– К сожалению, я неважно себя чувствую, придется лечь пораньше…

Они оба понимали, что совместный ужин не может состояться из-за Раеньки. Та мучительно стеснялась детей Никодима Петровича, не знала, как себя вести, и во избежание щекотливых ситуаций и душевных травм предпочитала лишний раз не встречаться с Нелей и Леонтием. Профессор ее в этом поддерживал.

Сын Ракитина не пошел по его стопам, – искусствоведение наводило на парня глухую тоску. Вместо гуманитарных наук он начал заниматься бизнесом, открыл сеть кафетериев, где подавали пиццу, салаты, легкие десерты и свежевыжатые соки. Бухгалтер по образованию, он сумел все рассчитать и наладить дело, чтобы кафетерии приносили прибыль, быстро разбогател и уже заимел пару солидных ресторанов. В его заведениях готовили блюда исключительно по старинным рецептам, а русская национальная кухня соседствовала с европейской и японской. Такое сочетание расширило круг постоянных клиентов, и Леонтий подумывал об открытии изысканного французского ресторана, где будет готовить повар из Парижа.

«Как у него язык поворачивается говорить о Раеньке такие гадости? – недоумевал профессор. – Квартира ее, видите ли, соблазнила и старая мебель, реставрация которой влетит в копеечку. Весь мой «антиквариат» легче продать, чем привести в порядок! Леонтий прекрасно обеспечен, а туда же – считает мои деньги. Где-то я допустил пробел в его воспитании. Если бы была жива Лидочка, дети выросли бы другими: не такими черствыми и меркантильными…»

Первая супруга Никодима Петровича умерла, когда сын и дочь ходили в садик. Вряд ли они как следует помнили родную мать, однако чуть ли не насильно заставили оставить в гостиной ее портрет – в пику второй жене, которая ради них, «бедных сироток», отказалась от собственных детей. Она целиком посвятила себя Неле и Леонтию – пестовала их, словно заботливая наседка цыплят. Те доставляли мачехе множество хлопот: болели, пропускали школу, гуляли допоздна, не удосужившись сообщить, где они и когда вернутся домой, открыто выражали свою неприязнь и норовили каждый год устроить «показательное выступление» – торжественно отпраздновать день рождения Лидии. «Может быть, хватит? – не выдерживал Никодим Петрович. – Я не собираюсь разводиться с Глафирой. Не знаю, как вам, а мне она подходит. Меня целыми днями нет дома, я по уши загружен работой. Кто будет встречать вас из школы, кормить, обстирывать, ходить на родительские собрания? Вы – маленькие неблагодарные существа, не умеющие ценить любовь ближнего. Глаша еще молода и способна родить ребенка, но она решила, что вам это причинит боль, и заменила вам мать, вместо того чтобы самой стать матерью…»

– О чем ты задумался, Нико? – спросила Раиса, прерывая поток его невеселых мыслей. – О книге?

– Зачем придет Неля?

Жена растерялась. Рука ее дрогнула, и вишневое варенье капнуло на скатерть.

– Ой…

– Не волнуйся, – улыбнулся профессор. – Подумаешь, скатерть. Новую купим. Я гонорар за статью получил. Так что нужно Неле?

– Она хочет шкатулку забрать, – пряча глаза, вымолвила Раиса. – Говорит, это ее матери.

– Какую еще шкатулку?

– Ту, в которой нитки лежат, иголки…

– Отдай ей шкатулку, милая, ради бога.