34. Тандем
Москва, 90-е годы, акрил/оргалит
Да, Павел нисколько не покривил душой, когда сказал, что не видел Всеволода очень давно. Прошло лет двенадцать или даже больше. Но в этом случае время не имело значения, такое не забывается. Случилось это еще в жуткие 90-е. Павел познакомился с Всеволодом где-то в гостях. Был ли это чей-то юбилей или продолжение фуршета – он уже забыл. Народу собралось много, всякого разного – художники, критики, понятное дело, нувориши, журналисты, какие-то певички-старлетки… Словом, в поместительной квартире одной галерейщицы где-то в сталинке на набережной проходила обычная тусовка. Высокий худощавый мужчина, лет сорока – сорока пяти, в бежевом ансамбле представился Павлу как искусствовед и коллекционер. У него был приятный вкрадчивый голос, правильная русская речь, а на руке красовался гигантский черный перстень с крестом. Он сказал, что знает Павла заочно, видел много его работ и почитает за лучшего копииста нашего времени. Было приятно, хотя, положа руку на сердце, несколько не соответствовало действительности. Впрочем, как обычно, на тусовках дарования собравшихся возрастают пропорционально выпитому. Они обменялись телефонами и договорились встретиться в мастерской у Павла. Тогда он и не предполагал, как эта встреча изменит его жизнь. Через пару дней Всеволод появился, он был по-прежнему импозантен, и на руке его по-прежнему благородно поблескивал перстень. Оглядев стены, увешанные картинами, он остановился у копии с пейзажа Шишкина.
– Прекрасная работа. Я, признаться, даже не думал, хотя… Впрочем, неважно. Вы – замечательный, просто замечательный художник. Послушайте, а напишите что-нибудь мне. Ну, скажем, какой-нибудь пейзаж. Пусть будет, мнэ-э, Саврасов… Что-нибудь из его, например, «окрестностей московских», камерное, небольшое. Я сам, кстати сказать, и с допуском могу договориться. Есть хорошие знакомые и в Третьяковке, и в Русском.
Расспросив о сроках и о цене, Всеволод искренне удивился, что копия обойдется так недорого.
– Как скажете, Павел. Однако ж… мнэ-э… не цените вы себя, не цените. Такой мастер…
На что, помнится, Павел ответил, что не станет сопротивляться, если Всеволод заплатит ему вдвое больше.
– Поймали на слове? Ну что ж, я готов отвечать… а если честно, то со своей стороны могу поспособствовать… Давайте составим с вами некий тандем, так сказать. Я мог бы поговорить кое с кем. Это уж моя епархия. Одним словом, станем набивать себе цену! То есть вам. Идет?
– Разумеется. Буду очень благодарен. Я вообще-то думал, что вы имеете дело с антиквариатом. Но коли так, процент за хлопоты… так любой галерейщик работает. Это само собой разумеется, как дважды два.
В завершение разговора Всеволод извлек из видавшего виды кожаного портфеля роскошнейшую бутыль какого-то арманьяка и предложил отметить их совместный проект. Арманьяк отличнейшего качества и выдержки под разговор пошел как по маслу. Всеволод оказался человеком образованным, прекрасным рассказчиком. В русской живописи ХIX века он был настоящий дока. И, помнится, невероятно удивил Павла, привыкшего к тому, что нынешние искусствоведы с трудом могут перечислить хотя бы десяток художников, не входящих в школьную программу. Петровский много путешествовал по Франции, а на берегах туманного Альбиона, по его словам, просто «дневал и ночевал». На фоне настоящего фейерверка из винных марок, географических названий, имен знаменитостей, громких брендов Павел чувствовал себя подростком из провинции и слушал его, открыв рот. Через пару-тройку дней Всеволод выправил для Павла отношение на работу в Русском музее, а через неделю уже сидел у него в мастерской. Изучая эскизы к будущей копии, он пел комплиментарную работе Павла и потягивал французский коньяк. Для Всеволода было сделано исключение – Павел никогда прежде не соглашался показывать заказчику неготовую работу.
Потом Всеволод стал приходить чаще. Он мог появиться поздно вечером с приглашением пойти в новый ресторан или заглянуть на чашку кофе утром, в компании роскошной брюнетки – владелицы галереи. Забирать готовый заказ он пришел с каким-то одноклеточного вида субъектом, имени которого Павел не запомнил. Осмотрев законченную работу, он щедро расплатился и, как всегда, ловко выудил из портфеля бутылку чего-то дорогого. Одноклеточный унес картину. А Павел, уже изрядно уставший от всякого рода отмечаний, но «что же делать, если неудобно отказать», остался с Всеволодом дегустировать очередной коньячный раритет и слушать похвалы. Позже он часто себя спрашивал, как же все это случилось, как произошло то… словом, то, что произошло, и не мог дать вразумительного ответа.
Он отчетливо помнил то похмельное утро, когда, мучимый чудовищной жаждой, головной болью и мало что соображающий, обнаружил у себя в мастерской антикварную работу – сельский пейзаж какого-то датчанина. Манера письма выдавала XIX век, а производимый на зрителя эффект – среднего, без полета, художника. И тогда в памяти стали проявляться невообразимые подробности вчерашнего вечера и ночи. Присутствовал, разумеется, Всеволод и немыслимое количество граппы… потом вроде бы появилась его знакомая галерейщица с подругой. У нее было экзотическое имя… Галерейщица осуждала Павла за отшельничество. Потом пришел еще кто-то, и начались танцы. О них Павел помнил смутно – чей-то лифчик с прозрачными бретельками… Нет! Детали воскрешать не хотелось. Потом кто-то толок на диске Леннона мелкий белый порошочек… и он, Павел, долго сидел на кухне. Воспользовался ли он щедро предложенным кокаином – припомнить не удалось. Зато всплыли, и довольно отчетливо, детали разговора с Всеволодом!
Собственно, требовалось от него совсем немного. Скучный пейзаж датчанина предлагалось оживить кое-какими деталями, предварительно смыв фахверковый домик, добавить пару русских березок и бабу с корзиной, а в качестве финального аккорда… поставить подпись – Алексей Саврасов.
– Павел, пойми, – припомнился вкрадчивый, убедительный голос Всеволода, – пока у людей с шальными деньгами вкусы не поднимаются выше картины, увиденной ими в школьном учебнике, надо быть полным идиотом, чтобы не воспользоваться этим и не перекрасить «дешевого» датчанина в очень «дорогого» русского. Ты же здесь ничем не рискуешь. Ничем! А получишь втрое-вчетверо больше того, что обычно имеешь с полноценной копии.
От воспоминаний Павла тогда бросило в жар, он заметался по комнате в поисках телефонной трубки. Какой ужас! Что же делать? Порывшись в записной книжке, он набрал номер, по которому очень давно не звонил. К телефону долго не подходили. Наконец он услышал в трубке знакомый голос. В состоянии, близком к панике, он выбежал на улицу и, поймав такси, неуклюже плюхнулся на заднее сиденье. В голове шумело, во рту нестерпимо горчило от выкуренных сигарет, к горлу подступала муть, а откуда-то снизу, из желудка, поднимался парализующий все тело страх.
Задержись он еще на пять минут, наверняка бы увидел аккуратную иномарочку, подъехавшую к дому, из которой вышел импозантный мужчина с большим черным перстнем на руке и вошел в его подъезд. Одноклеточный осторожно придерживал дверь.
Час спустя Павел сидел на кухне в квартире своего институтского преподавателя, Николая Ефремовича, курил одну за другой сигареты и рассказывал историю про выгодный тандем со Всеволодом. За Николаем Ефремовичем еще во времен Сурка закрепилась слава человека-скалы. К Павлу он относился тепло и почти по-родственному. А его совет и помощь не раз пригождались Берсеньеву.
– Вообще-то кое-что подобное я уже слышал, но, честно сказать, не придал значения, просто не поверил. Все-таки большой риск и… Но, с другой стороны, – это совсем особая категория людей…
– Но как? У меня в голове не укладывается! Как все это возможно?
– Что тебя удивляет? Очень даже возможно. Рынок подделок велик и появился отнюдь не теперь. История фальшивок такая же длинная, как история подлинных вещей. Неужели ты забыл, что древнеримские бюсты научились подделывать еще в эпоху Возрождения? Про монеты и говорить нечего. А фальшивые египетские саркофаги, наводнившие постнаполеоновскую Европу…
Павел, конечно, знал, и совсем не понаслышке, о виртуозных подделках Ван Гога, Моне, Сезанна, список мог быть очень длинным. Да, это было раньше и существует по сей день, но не здесь, не рядом, а где-то далеко. Даже будучи копиистом, хорошим копиистом, он никогда не соотносил себя с теми, кто брался ставить чужую подпись под своей работой, не пытался примерить это к себе.
– Не хотелось, чтобы ты повторил печальную судьбу Меегерена, – вновь донесся до него хриплый голос Николая Ефремовича.
– Кого-кого? – рассеянно спросил Павел.
– Стыдно, друг мой, очень стыдно. Тебе-то и не знать. Меегерен – великий копиист, вернее, величайший фальсификатор.
– Простите, я отвлекся. Конечно, я о нем читал. Не волнуйтесь, Николай Ефремович, судьба Меегерена мне не грозит.
Николай Ефремович напомнил Павлу об истории голландского художника, прославившегося своими гениальными подделками. О сенсационной находке шедевра Вермеера «Христос в Эммаусе» говорили все ведущие искусствоведы, критики и антиквары Европы и даже признали эту картину одной из лучших работ Вермеера Дельфтского. На самом деле это была виртуозная работа Меегерена, написанная в манере старого мастера. Подумать только, и Рейксмузеум в Амстердаме, и даже рейхсмаршал Герман Геринг пали жертвами его фальсификаций. И никто ничего бы не узнал, если бы после войны его не привлекли за сотрудничество с фашистами и разграбление национального достояния и ему не грозила смертная казнь. На суде он сделал сенсационное признание, что все последние Вермееры написал сам. Там был даже своеобразный судебный эксперимент, в ходе которого Меегерен должен был доказать, что он умеет имитировать мастера XVII века. И действительно, прямо на глазах у полицейских он сработал нового Вермеера.
– Да что вы! Эти фокусы не по мне… все равно что рисовать тысячерублевую купюру! – воскликнул Павел..
– Ну что же, и на том спасибо.
– Но то, о чем мы говорим, было очень давно! А как же современные технологии, экспертиза? Кажется, сейчас такое уже невозможно. Как и кому Всеволод потом собирается продавать эти картины?
– Думаю, что, во-первых, не он, а они. Одному такое не под силу. А во-вторых и главных, тебе надо быть осторожней, – и учитель поднял худой шишкастый палец. – Ты теперь вроде посвященного адепта. А как они это делают? Могу предположить, что сначала они подбирают картину в соответствующем стиле и соответствующей эпохи где-нибудь, если я правильно понял, в Европе. Там этого добра больше. Потом с помощью кого-нибудь мастеровитого вроде тебя «оживляют» полотно – европейский домик затирают, а вместо него появляется мостик и пасека в саврасовском духе, чтобы конъюнктуре соответствовало. Ну и автограф, конечно, ставят. Думаю, что используют они краску, соскобленную со старых полотен. Потом реставратор, хотя… с этим может справиться и художник, состаривает новый фрагмент. Раньше использовали китайскую тушь для имитации пыли, ну а про печки для создания эффекта трещин ты и сам знаешь. Сейчас же появилось столько всякой всячины, так что наверняка технология у них отлажена.
– А как же экспертиза? Хотя, конечно…
– Вот именно. Приходит эксперт откуда-нибудь из Третьяковки и видит – холст, подрамник, красочный слой – все аутентичное, XIX век, любая технологическая экспертиза это подтвердит. А может, у них есть свой человек и в экспертных кругах. Еще один искусствовед или сам Всеволод, придумывает картине подобающую легенду, и готово дело.
– И где же они надеются это продать?
– А какая нам с тобой разница? Сейчас надо думать о другом. Ты, насколько я понимаю, в большой опасности.
– Не в милицию же мне идти с этой историей!
– В милицию, пожалуй, не стоит. Но, похоже, Всеволод сделал на тебя серьезную ставку и просто так не отстанет.
– Я тоже об этом подумал, – после паузы наконец произнес Павел.
За разговорами время прошло быстро. Совместный с Николаем Ефремовичем план, как выпутаться из скверной истории, созрел только к вечеру. В мастерскую к себе Павел вернулся уже под утро, позвав приятеля в провожатые на всякий пожарный. Дальше все пошло-поехало… почти как в детективе: дверь в квартиру Павла оказалась открытой, аккуратно, без вандализма, антикварный пейзажик исчез, а спустя некоторое время зазвонил телефон. Звонили долго, Павел уже успел упаковать свои работы и покидать в сумку документы и кое-какие вещи. Приятель подогнал к подъезду машину и перевез его на время к себе.
Ровно через две недели, день в день после той роковой вечеринки Павел стоял в аэропорту «Шереметьево» и ждал рейса на Париж. Рядом нервно прохаживалась мама с сигаретой, а школьный друг Генка ее успокаивал.
– Да не волнуйтесь вы, Нина Николаевна, он уже вполне взрослый мальчик.
– Это понятно, Ген, только все равно почему-то тревожно. Ты, Павел, обязательно позвони. Сразу, как прилетишь. Я договорилась, Люсьен тебя встретит. Первую неделю у него поживешь. Он и квартиру тебе поможет снять.
– Мам, ну что ты в самом деле. Все уже обсудили, и не один раз. Не пропаду. Я ведь действительно уже взрослый. Все будет хорошо. Французский опять-таки вспомню. Ты же сама хотела. Как там они говорят, il faut positiver?
– Если бы не все так одновременно навалилось, если б отец не заболел, я бы не переживала. Теперь даже не знаю, смогу ли я к тебе вырваться.
– Ничего, Нина Николаевна, я вырвусь, – пробасил Генка.
Очередь перед таможенным контролем поредела. Провожающие засуетились. На самом деле Павел был даже благодарен Всеволоду. Не случись с ним всего этого, так и сидел бы он у себя в мастерской на Сретенском бульваре. А теперь… в его нагрудном кармане лежали загранпаспорт с долгосрочной визой и кредитная карточка с довольно приличной суммой. 3-комнатная квартира в центре Москвы, она же мастерская, была сдана на полгода вперед. Деньги получены. Вся имеющаяся на тот момент наличность – покупку машины пришлось, увы, отложить до лучших времен – была обращена в приятно шуршащие фантики, франки. Soyez le bien-venu en France. Спасибо маме и учебнику Поповой – Казаковой, французский все-таки он еще не забыл.
