Когда он закрыл за следователем калитку, начинало смеркаться. Было слышно, как вдалеке прогремел тяжелый товарный поезд. Павел подошел к Лизе и обнял ее за плечи.

Она сидела у окна с застывшим лицом. В открытые окна ворвался свежий, пахнущий яблоками ветер. Павел вскипятил чай и поставил перед ней кружку, в который раз пытаясь с ней заговорить, но она, казалось, его не слышала. Потом резко встала и, повернувшись к нему, быстро и тихо заговорила:

– Знаешь, Павел, мне страшно, мне очень страшно. Эта картина… Лучше бы ее вообще не было! Понимаешь, она нам мстит, наказывает, эта Элена Гомэш, за то, что от нее хотят избавиться. Мне кажется, что теперь нас всех подстерегает беда. Всех. Из-за нее. Лучше бы ее вообще не было!

– Лиза, – начал было Павел, он хотел ее успокоить, но она его перебила:

– Когда была жива бабушка, она никому не разрешала даже перевешивать ее в другую комнату. Тем более продавать: мама давно предлагала, говорила, что хранится она неправильно, зимой жарко, осенью влажно, что надо отдать ее в реставрацию, но бабушка и слышать не хотела.

Лиза то вставала и делала несколько шагов, то опять садилась, не находя себе места.

– Бабушка считала ее талисманом. А на самом деле это проклятье… А теперь… – она не договорила, провела рукой по лицу и, подойдя к окну, стала прислушиваться к звукам на улице.

Боясь, как бы Лиза снова не обратилась в сомнамбулу, Павел быстро подошел к ней, встал рядом и взял ее лицо в свои руки.

– Лизонька, милая. Ну что ты такое говоришь. Не бойся. Видишь, я с тобой. Послушай меня! Все пройдет. Завтра будет новый день. Поедем к твоему Леньке в больницу…

– Как, к Леньке… в какую больницу… – и она остановилась на полуслове.

– В обычную городскую больницу. Сейчас он еще в реанимации, а завтра пойдем. А ты что подумала, дуреха? Все с ним будет хорошо. Ты понимаешь? Удар был сильный, он потерял сознание, но теперь с ним все в порядке.

– Это что… правда? – недоверчиво спросила Лиза, замороженное, опухшее от слез лицо начало оттаивать.

– Конечно, правда. Что ты себе там напридумывала?

– Боже мой, спасибо тебе! Спасибо! Какое счастье! А они, гады, молчали, ничегошеньки мне не говорили… Тогда что же мы сидим, поехали быстрей к нему, – лицо ее ожило, и на нем даже наметилось некое подобие улыбки, – ну, пожалуйста, давай.

– Сегодня нельзя, Лизонька, поздно, не пустят. Это же больница… но угрозы жизни нет! Я только что звонил в приемный покой. Хочешь, сама позвони. Поедем завтра утром. А сейчас тебе обязательно надо отдохнуть и выспаться.

– Тогда завтра? Хорошо? Прямо с утра, пораньше. Боже мой, какое счастье. – Она прижалась к его плечу, светлые кудряшки щекотали ему нос, и Павел, вдохнув аромат ее волос – от них тоже пахло яблоками, – понял, что окончательно влюбился.

– Знаешь, в детстве он был такой маленький, худой. Я же его старше на полгода и всегда по сравнению с ним чувствовала себя дылдой. – Лиза вернулась к столу, взяла кружку, но пить не стала, а, повернув лицо к открытому окну, быстро, словно боясь, что ее оборвут, заговорила: – Да, да, я была и крупнее, и выше. Зимой в шубе он такой смешной был, из рукавов руки-палочки торчат, а под шапку-шлем, вязаную такую, жуткую, на молнии, бабка ему платок надевала. Только попробуй снять! Ленька с бабкой рос. Когда у него родители развелись, ему, наверное, еще десяти не было. Потом вроде бы отец умер. А маман активно устраивала свою личную жизнь. Батама, это сокращенно бабушка Тамара, не любила, когда ее Ленька бабушкой называл, молодящаяся дамочка была, хотя почему, собственно, была, она и сейчас такая, в парике, на каблуках. Только теперь, на старости лет, она помягчела. А в наше детство строгая была, вреднющая: «Леня, не балуй, ешь. Пшенка гонит стронций». Бедный Ленька.

Лизка рассказывала, а Павел слушал, не перебивая. Ему нравилось ее слушать, ему вообще все в ней нравилось. Было видно, что она уже немного пришла в себя, успокоилась.

– Помню, мы как-то с ним с нашего гаража в сугроб прыгали. Из полиэтиленовых пакетов крылья себе сделали, на спину привязали и сигали. Ленька прыгнул, валенок у него с ноги слетел, и в сугробе калоша застряла. Мы ее искали-искали, так и не нашли. Ох, и орала на нас его бабка. А еще мы с ним свинец плавили на костре. А потом в ложку хотели налить. Ложка холодная, свинец горячий и как начал разлетаться в разные стороны. Мне тогда ногу и руку прожгло, а у Леньки на лбу отметина осталась. Батама даже ходила к моим родителям жаловаться. Ругалась, кошмар: «Все твоя, Лизка, выучка!» Она меня не очень жаловала.

– Вы и теперь с ним дружите?

– Теперь как-то меньше. Нас жизнь развела. У него свои интересы, работа, туса, масики всякие, кавалеры то есть. А я… сначала институт, потом замуж вышла, Васька родилась… папа умер. Как мы с мамой все это пережили? Ужас. Сима очень помогала. Она одинокая, бездетная. Приехала как-то сюда в Валентиновку и осталась. Она и член семьи, и палочка-выручалочка, с домом, с Васькой помогает. А дочь Василиса – хорошая, смешная, ей уже двенадцать. Вообще-то я ее балую, из-за Сергея, вроде бы как неполная семья. Какое дурацкое выражение – неполная семья. Как она может быть неполной – или семья, или ее просто нет. Мы же Ваську все так любим, я, бабушка, Серафима и еще другая бабушка, мать Сергея. Прости, Паш, я что-то болтаю и болтаю все подряд. Загрузила тебя по полной… – спохватившись, прервала свой рассказ Лизавета.

– Грузи, пожалуйста, сколько угодно, мне интересно. Я ведь о тебе так мало знаю. Ну и что там дальше с Василисой?

– Я тебя обязательно с ней познакомлю. Она, кстати, стихи сочиняет, с подружкой, чудные такие, забавные. Мы с ней вместе много времени проводим, по кафе, по гостям шлендраем. – Лиза задумалась. – Боже мой! Как хорошо, что я их отправила в Завидово и все это случилось без них! Ты не представляешь, какой был ужас, когда я увидела Леньку…

– Лиза, не надо. Все закончилось и, очевидно, обойдется. Завтра навестим твоего друга детства…

– Да, раньше мы с ним были не разлей вода, – она снова переключилась на Леньку. – Хотя, конечно, в основном на даче общались. Иногда, правда, и в Москве виделись. Я его все к себе в гости звала, но Батама редко отпускала. Вообще, мне его все время почему-то жалко было. То ли из-за бабки, то ли из-за того, что никто, кроме нее, им не интересовался. Помню, приехала я как-то в Валентиновку, каникулы уже начались, а папа мне из Венгрии привез джинсовый костюм. По тем временам просто отпад. И так я себе в нем нравилась, ну и фасонила, понятное дело, направо-налево. А когда Ленька меня в нем увидел, мне почему-то неловко стало. У него же такого нет. Все лето одни джинсы носила, куртку не надевала, чтоб ему обидно не было, а в конце лета ее Леньке подарила, родителям сказала, что потеряла.

– Лиза, скажи, а когда ты поняла, что он, словом, не как все юноши?

– Он, ты знаешь, всегда был какой-то не такой, отличался от других мальчишек. Время проводил или со мной, или с Наташкой. Она тут тоже недалеко жила. Я как-то интуитивно, на уровне подсознания почувствовала его отличие от других. Еще задолго до того, как он меня со своим первым бойфрендом познакомил, – Лизка потерла глаза и зевнула.

Павел уже открыл рот и хотел сказать, что они знакомы всего неделю, а ему кажется, будто это случилось давным-давно, что все время он только о ней и думал, а еще о том, как бы оказаться с ней наедине. Но понял, что после случившегося разговор этот заводить глупо и некстати, поэтому лишь шумно выдохнул скопившийся в легких воздух, подошел к ней, покрепче прижал ее к себе и сказал:

– Лиз, ты уже зеваешь. Тебе надо ложиться.

Ночью он долго не мог заснуть, выходил на улицу, курил, пил воду, чуть не упал на крыльце, поскользнувшись на яблоке, а когда наконец лег и выключил свет, она пришла к нему сама. Все, что случилось дальше, напоминало стремительное падение кометы, прекрасное и лаконичное. Павел даже не сразу понял, что это происходит с ним наяву, а не во сне. Лиза была такой страстной и непредсказуемой, невероятно нежной и в то же время очень трогательной. Засыпая, он уже отчетливо осознал, что еще никогда и ни с кем ему не было так хорошо.