Ночную тишину разбудил далекий орудийный бой. Сначала гулко и басовито ударили тяжелые орудия, забухали гаубицы, полковые пушки, стрельба разрасталась. В черном беззвездном небе замелькали вспышки орудий. По растревоженной земле пошла дрожь. Потом все стихло. Артиллерия уступила место пехоте.

Зоя и Соколин сидели на ступеньках у входа в госпиталь, напряженно вслушиваясь в гул далекого боя. Пытаясь унять крепким табаком сон, Соколин свернул еще одну козью ножку.

– Идите, Зоя, спать, у нас с вами завтра много работы будет, – мрачно произнес Викентий Иванович и задумался.

– Что-то спать совсем не хочется, можно я еще посижу? – возразила Зоя.

– Отставить «не хочется». Вы мне завтра будете нужны в операционной в отличной форме. Слышали, что там делается? – голос врача прозвучал неожиданно резко. – И поблажек не ждите.

Зойка вспыхнула:

– Почему… что вы такое говорите, Викентий Иванович! Да я… никогда…

– Бросьте вы, Зоя. Я, конечно, все понимаю, вы переживаете, и капитан ваш серьезно болен. Но он у нас не единственный больной. В последнее время вы стали работать из рук вон плохо. Устаете, не спите. Вот сколько кубиков вы вечером майору из офицерской вкололи? А я сколько назначил…

Зойка молчала, шмыгала носом, но не уходила.

– Не обижайтесь, Зоя, на старика, – смягчился Соколин, – в нашем деле главное внимание, и потом, вы же прекрасная медсестра. Я всегда это говорил. Любовь – это замечательно, только надо научиться разделять чувства и работу. Как, кстати, сейчас ваш Ефимов?

– Спит.

– Вот и хорошо.

– Викентий Иванович, вы вот до этого говорили, что кризис у него прошел. Тогда почему температура держится?

– Слабая сопротивляемость у вашего кавалера, вот почему… – ответил со вздохом Соколин и замолчал, старательно сворачивая очередную самокрутку.

В темноте ярко вспыхнула спичка, осветив морщинистое лицо военврача.

– Боже мой, как же война эта надоела… – в раздумье негромко произнес он, – четвертый год пошел, а все конца не видно…

Зойка задумалась о своем.

Что тут добавишь? От войны она тоже устала. Среди медперсонала Зоя, как и Соколин, считалась старожилом – ее призвали еще в июле 41-го. Только месяц успела поработать в инфекционной больнице после медкурсов. Успела и на передовой побывать, и в окружении. Потом была эвакуатором в санитарном поезде. Ох, сколько же там было раненых! Ведь состав иной раз к самым позициям подходил. Только знай сортируй – у кого осколочные, у кого пулевые ранения, ожоговые, а обмороженных сколько, опухших от голода… Первое время Зойке всё мертвецы снились. Трупы, трупы, трупы… запорошенные снегом, забросанные комьями земли, некоторые уже раздеты, разуты, с вывернутыми карманами, лежат вповалку, и всюду дым, черный, густой, удушливый…

В марте 43-го года Зойкин сансостав расформировали, и она попала в передвижной госпиталь, начальником которого и был подполковник Соколин. Поначалу он Зойке не показался – строгий, крикливый, в работе въедливый. От него и сестрам, и раненым доставалось так, что душа в пятки уходила. Но время шло, и Зойка к нему привыкла и поняла, что не строгий он вовсе, а требовательный и ругается за дело. Любил Викентий Иванович, чтоб все в его госпитале было в идеальном порядке, все аккуратно, по полочкам стояло, блестело, инструментарий, биксы, шприцы… и ни с чем недостачи не было: ни с медикаментами, ни с перевязочным материалом, ни с шовным. А какую Соколин стерилизационную организовал, просто загляденье! Из других госпиталей приезжали опыт перенимать. Сколько лет потом Зоя его добрым словом поминала. Это ведь Викентий Иванович тогда настоял, чтоб она в операционной ему помогала:

– Вы, Зоя, смышленая – посмотрите, понаблюдаете, быстро научитесь, – он не только к ней, ко всем на «вы» обращался. – Руки у вас проворные, легкие. Они для тяжелого ранения самое важное лекарство.

Зойка смотрела, училась и выучилась-таки на операционную сестру. А это по всем нормам уже после войны другая квалификация выходила, а стало быть, и другая тарифная сетка…

Соколин к Зойке хорошо относился, говорил, что она на дочку его похожа. Но в работе никогда ни ей, ни другим поблажек не делал.

Вот и сейчас она сидела и думала, что Викентий Иванович прав, как всегда, прав, только поделать ничего с собой не могла. Мысли ее были далеки от войны, от операционной, от раненых. Думалось ей совсем про другое. Зойка Мальцева действительно влюбилась, влюбилась первый раз, ничего с ней такого раньше не было. А тут как будто новая жизнь перед Зойкой открылась, и долго таившаяся, копившаяся в душе нежность вдруг взяла и выплеснулась наружу.

Месяц назад советские войска перешли границу Восточной Пруссии, недели через две их госпиталь перевели на новое место в маленький городок Рабенштайн, поближе к передовой. Он почти не пострадал от бомбежек – бои обошли его стороной.

Чистый, аккуратный, дома красивые, каменные, палисадники, скамейки, площадь с фонтаном, парк – будто и войны нет никакой. Даже раненых стало меньше.

А какое здание им под госпиталь определили, настоящий дворец: башенки, балконы, витые лестницы… Видно, глядя на такую красоту, Зойка и дала слабину. А может, просто время ей пришло влюбиться.

Познакомились они в парке. Зойка отпросилась у Викентия Ивановича город посмотреть. Щеголевато одетый, чисто выбритый капитан с портупеей через оба плеча, в сверкающих ботфортах подошел к ней с вопросом, не из соколинского ли госпиталя она. Зоя кивнула, тогда он представился и показал порез на руке.

– Можно обработать?

Зойка подумала, что такую пустячную рану капитан мог бы сам йодом смазать, но офицер говорил вежливо, уважительно, ей понравился, и она предложила ему дойти до госпиталя. Там она быстро обработала и перевязала порез.

– Какая ты ловкая, – наблюдая за ней, произнес Дмитрий, улыбнувшись. – Ну, извини, красавица, что увольнительный тебе испортил.

Раненые часто называли Зойку «красавицей», но она знала, что это они не всерьез, а из благодарности, тем более что никакой красавицей она не была – маленькая, рыжая, лицо в веснушках. Однако капитан произнес это слово как-то особенно, со значением, да еще за руку ее взял. Зойка смутилась.

– С меня причитается… – сказал Дмитрий, и в этот момент в приемную ввалился фельдшер Остапчук с деревянным ящиком в руках.

– Старшую позови, машина пришла. – С шумом брякнув ящик на пол, Остапчук пошел за следующим.

А Зойка отправилась за старшей сестрой. Когда она вернулась, капитана уже не было.

– Барин фронтовой, – зло процедил сквозь зубы фельдшер, принесший следующий ящик, – петух красноперый.

– За что вы его так? – удивилась Зоя.

– За дело, – бросил на ходу Остапчук и с шумом хлопнул дверью.

На следующий день Дмитрий снова пришел в госпиталь. Зойка заметила его, спустилась. Он стоял у входа и курил душистые трофейные сигареты.

– Хочешь? – спросил он у Зойки. Та отказалась.

– Правильно. Береги здоровье.

Времени у Зойки было в обрез – одного солдатика к ампутации готовили. Так что Дмитрий зашел уже вечером, вернее, заехал на красивом трофейном «Хорхе», предложил покататься. Зойка кататься отказалась, но посидеть посидела.

Дмитрий был не из разговорчивых, байки не травил, про себя рассказывал мало. Обмолвился только, что сам он из Курска, но до войны долго работал в Москве, а так все больше Зойку расспрашивал и шоколадом ее угощал. На лицо он Зойке не очень понравился – все щеки были в рябинах, видно после оспы, но зато ростом высокий, статный, и военная форма ему шла. И потом, в отличие от других офицеров Дмитрий оказался уважительным, под юбку Зойке не лез, не лапал. Так что под конец их свидания оспины на его лице она замечать перестала. Дима сказал, что на следующий день снова приедет. Зоя вернулась в госпиталь, но не успела дойти до приемной, как из окна высунулась Ирка Черепанова, будто специально ее дожидалась:

– Ты, Зоинька, оказывается, не промах, а все тихоней прикидывалась. Такого бравого смершевца отхватила, – с умильной улыбочкой пропела Ирка. – Ничего, что он у тебя в капитанах ходит – с малиновым околышем любого майора за пояс заткнет.

«Что с ней разговаривать, дура, она и есть дура. Пэпэжэ в белом халате», – подумала Зоя и ничего не ответила.

С тех пор Дмитрий стал навещать ее каждый день, угощал американским шоколадом, печеньем, катал по городу на машине. Именно в машине это у них и случилось в первый раз, в том самом «Хорхе». Викентий Иванович ее тогда за спиртом отправил в соседний городок, там немецкий винзавод находился. Но, как назло, их госпитальный «ЗИС» сломался, а на телеге долго, да и груз больно ценный, вот Дмитрий и предложил свою помощь. До места они добрались благополучно, канистры со спиртом забрали, вдобавок зам по тылу им еще две бутылки вина выдал. Обратно ехали весело, по дороге останавливались, пили. Зойка первый раз такое вино попробовала. На вкус вроде сока, не крепче, но в голове зашумело, и на душе так хорошо и весело стало, что она сама не поняла, как все это у них случилось. Перед глазами поплыл туман, внутри разлилось приятное тепло, и сердце забилось часто-часто… Тем временем большие сильные руки Дмитрия уже обнимали ее за плечи, ласкали грудь. Зойка закрыла глаза и инстинктивно потянулась губами к его губам…

– Значит, я у тебя первый… не знал, что такие сестрички еще остались, – с довольной улыбкой произнес Дмитрий, когда они подъезжали к Рабенштайну.

Зойка ничего не ответила, улыбка эта ей не понравилась…

Перевод госпиталя на новое место по настоянию подполковника Соколина решили отложить – не так-то легко найти удобное просторное здание, которое могло бы вместить достаточное количество койкомест. Зойка была счастлива – расставание с Дмитрием откладывалось. Но показывать свои чувства, а тем более крутить роман на глазах у всего госпиталя Зоя не стала, не хотела. «Она не какая-нибудь бесстыжая, вроде Черепановой. Пусть Ирка при всех своему майору на шею вешается, это ее личное дело, а Зойка не будет…» Но разве в госпитале что-то утаишь. Поэтому слухи о романе Зойки-недотроги расползлись быстро. Пошли улыбочки, смешки… А уж когда, спустя короткое время, капитан Дмитрий Ефимов попал к ним с воспалением легких, тут и говорить нечего.

– Где опять Мальцева пропадает? – спрашивал Викентий Иванович.

– Известно где, в офицерской палате… хахалю своему пневмонию лечит…

Воспаление легких – казалось бы, на войне от таких диагнозов все давно отвыкли. Подумаешь, пустяк какой, ерунда, температура, кашель, когда у других ампутация, гнойные раны. Даже сам Викентий Иванович к болезни Дмитрия поначалу отнесся несерьезно. Осмотрел, послушал фонендоскопом и назначил жаропонижающее.

Намного серьезнее он отнесся к Зойкиному роману и даже, улучив момент, смущенно заговорил с ней об этом:

– Я вот о чем хотел… прости, Зоинька, что вмешиваюсь не в свое дело, но знаешь, у меня дочка твоя ровесница… Ты – неглупая девушка, открытая, искренняя. И я по-стариковски хочу тебя предостеречь. Понимаешь, тут…

– Нет, Викентий Иванович, не очень.

– Хотя какое я, в сущности, имею право. Понимаешь, Смерш – это такой орган… очень непростой. С ними надо уметь держать язык за зубами, столько людей поплатилось уже за свою… разумеется, ты ничего такого и в голове не держала, но… одним словом, будь поосторожней, даже несмотря на то, что он твой ухажер.

– Да что вы, Викентий Иванович… – попыталась возразить Зоя, но Соколин ее перебил:

– Не говори ничего, Зоинька, все и так понятно. Просто будь поосмотрительней.

Зойка не подозревала, что военврач Соколин, попав в 41-м в окружение, на собственном горьком опыте узнал, как работают сотрудники Смерша…

Первое время состояние больного Ефимова из второй офицерской палаты не внушало опасений. Казалось, капитан быстро идет на поправку. Но тут неожиданно у него подскочила температура – 39,5. На очередном обходе Соколин долго слушал его, стучал по спине и хмурился. Зойка запаниковала:

– Как же так, Викентий Иванович, ведь еще два дня назад все было нормально? Ефимов даже на двор курить выходил.

– Вот и довыходился! Эх, Зоинька, пневмония – болезнь коварная. Сегодня больному хорошо, а завтра… – Соколин не договорил, чтобы ее не расстраивать.

Хотя Зойка и сама могла догадаться, что синюшные губы, учащенное сердцебиение и частый пульс – признаки тревожные.

Через день Дмитрию стало хуже. Он жаловался на сильные боли в груди, сплевывал в полотенце ржавую мокроту, к ночи температура поднялась до сорока, начался бред. Несколько суток состояние капитана оставалось тяжелым. Зойка совсем измучилась, перестала спать, разрываясь между операционной и Диминой палатой, используя каждую свободную минуту, чтобы посидеть рядом с ним. Улыбочки за ее спиной прекратились, даже Ирка Черепанова смотрела на Зою с сочувствием.

Капитан то на короткое время приходил в себя, то снова проваливался в беспамятство. В бреду он что-то нервно выкрикивал или сипло, через кашель, бормотал… Воспаленный взгляд его бессмысленно блуждал по больничной палате, горячая, точно в огне, голова металась по подушке:

– Все чисто, все прошло чисто… в допросной больше никого… никого, я один… в допросной больше никого… – Из груди его с хрипом вылетали отрывистые слова: – Я же обещал, семью не тронем.

– Тише, Димочка. Все будет хорошо, ты сильный, ты справишься, не говори пока, помолчи, силы не трать, – упрямо повторяла Зоя, вытирая липкий пот с его лица, скорее для самой себя, чем для него.

– Не убивайся ты так, дочка. Поправится твой капитан, – успокаивал ее пожилой майор-артиллерист, страдающий по ночам от бессонницы, – а что болтает – так это ничего, выговорится – легче будет. По всему видать, есть ему в чем покаяться.

Часы тянулись медленно, день сменялся ночью, Зойка, похожая на тень, уходила и возвращалась, сидела и разговаривала, переодевала и делала уколы… Пока, наконец, Черепанова не зашла к ней в операционную с радостной новостью:

– Беги скорей в офицерскую, капитан твой в сознание пришел.

Бледный, похудевший, обессилевший от температуры Дмитрий полусидел на кровати, неловко держа в руках кружку с горячим чаем. Увидев Зойку, он улыбнулся и попытался приподняться.

– Лежи, лежи, куда собрался, тебе пока лучше не вставать, – ласково остановила его Зоя.

– Побудь со мной, Зойка, – негромко сказал Дима, – я давно тебя не видел.

Она подвинула табуретку, села и, взяв у него кружку, начала, как маленького, поить с ложки.

– Димочка, тебе сейчас надо побольше пить.

Капитан послушно выпил чай и обернулся к соседу:

– Слушай, майор. Сделай одолжение, выйди… а?

Когда за майором закрылась дверь, Дима поспешно схватил Зойкину руку и снова попытался привстать:

– Ты чего опять надумал, не вставай, нельзя, силы береги…

– Погоди, Зой… я вот что тебе сказать хотел… давно хотел… Понимаешь, все думал, размышлял… вот черт, даже не знаю, как тебе это сообщить. Короче, я ведь совсем один, никого из родни не осталось, никого. Отца еще в Гражданскую убили, а мать с сестрой от голода померли… Я, знаешь, тогда им не помог, даже не попытался, ничего не сделал… Вот какая я сволочь. Понимаешь, я самое настоящее дерьмо! – вдруг зло выкрикнул ей в лицо Дмитрий.

От его слов Зойка растерялась, хотя не раз приходилось ей выслушивать в госпитале солдатские исповеди.

– Не надо так говорить, Дима, ты – хороший, ты очень хороший… – Она попыталась успокоить его, вспомнив слова Викентия Ивановича про «сумеречное сознание» при пневмонии.

– Нет, надо. Если сейчас не скажу, значит, никогда. Ты ведь, получается, у меня одна, больше и поделиться не с кем. Ты, Зойка, другая, не такая, как остальные… Думаешь, у меня мало баб было? Будь уверена, есть с кем сравнить. Но все они дешевки. Ты на них не похожа, ни на кого не похожа. Ты добрая, чистая, верная – я таких уважаю, но сам… сам я не такой. Дерьмо я, и дерьмовую жизнь прожил. Все на службе жопу рвал, выслужиться хотел. Людей ни в грош не ставил, никого не жалел, и себя мне совсем не жалко… Знаешь, Зойк, был у меня один подследственный, само собой враг народа, прямо перед войной, вообще-то их через меня сотни проходило, но этот запомнился. По профессии – востоковед, разными восточными языками владел. Сидит он у меня на допросе, а потом вдруг как крикнет: «Жалость, майор, не по вашей части, вы не знаете, что это такое, даже к себе самому жалости у вас нет». Сказал, и вроде все ему нипочем. Ну, ничего, немного погодя я и к востоковеду ключик подобрал. Оказывается, за семью свою он очень боялся… как бы ее тоже в расход не пустили, – Дмитрий остановился, чтоб перевести дыхание. В легких у него все свистело и клокотало. – Нет, Зойк, не вылезу я из этой хвори.

– Зачем ты так? Ты обязательно поправишься. Надо только обождать. Викентий Иванович очень хороший врач, он тебя вылечит…

– Знаю я, какой он хороший, тоже вражина интеллигентская. Будь его воля, он небось взял и зарезал бы меня или яду подсыпал, – бледные губы капитана растянулись в недоброй улыбке.

– Боже мой, Дима! Зачем ты так!

– Все одно, не вылечит меня твой Соколин… весь я вышел. Ну и черт со мной, не жал… – Приступ кашля оборвал его на полуслове. От спазмов тело его заходило ходуном, казалось, приступ никогда не кончится, он все кашлял, кашлял и сплевывал темную мокроту в полотенце.

Зойка хотела сбегать за кипятком, но Дмитрий жестом остановил ее, и она, присев на краешек кровати, продолжала с болью смотреть на него. То ли от накопившейся усталости, то ли от невозможности его переубедить из глаз ее закапали слезы – хотя она очень давно не плакала, отвыкла.

– Ну, поплачь, если плачется, – тяжело дыша, продолжал он, – все равно больше некому. Эх, хотел я до войны жениться… жаль, ты мне тогда не встретилась. Мне б такую жену, как ты, – добрую, заботливую. Да, видать, не судьба…

– Давай я все-таки чайку тебе принесу, – спохватилась Зойка.

– Нет, не уходи, погоди, я еще тебе не все сказал… ох и устал я что-то разговоры разговаривать… – Дмитрий откинулся на подушку и ненадолго прикрыл глаза. – Там в тумбочке мой планшет с документами лежит и портсигар. Посмотри, Зоя. Есть?

– Я посмотрю, Димочка. Только, может, потом…

– Сейчас, говорю, смотри! – властно крикнул он и закашлялся.

Зойка открыла тумбочку и заглянула в планшет. Там действительно был портсигар – красивый, трофейный, Зойка ни у кого таких больше не видела, обтянутый зеленой кожей с замочком.

– Хорошо, Дим. Ты только не кричи, тебе это вредно.

– Там под кожаной обшивкой бумажка есть, – заговорил он отрывисто, лицо его напряглось, громкие хрипы с шумом вырывались из легких. – Это, Зоя… от востоковеда того самого бумажка. Еще раньше к нам донос на него пришел от директора музея, мол, он несознательно укрывает, что у него большие ценности, не желает дать их на выставку. Ну, я востоковеда тогда поприжал хорошенько. Он мне схемку черканул… я молчком, никому ни слова… а потом меня в командировку… так что не вышло, не вышло… А ты эту схемку береги, она важная… в ней все, если не будешь дурой… и сделаешь, как я скажу, потом всю жизнь бедности не узнаешь… еще спасибо мне… помянешь меня… – начавшийся приступ кашля не дал ему договорить.

В ту же минуту в палату заглянул красный, запыхавшийся от бега Остапчук:

– Зоя Батьковна, поспешай давай, там генерала привезли с осколочным.

Зоя побежала в операционную. Следом за генералом привезли двух молоденьких саперов, очень тяжелых. Один из них умер на столе, еще до операции. В промежутке Зойка заглянула к Диме, но он спал. Спал спокойно, тихо, даже в легких не хрипело. И она ушла успокоенная и счастливая. На следующий день он снова попытался заговорить с ней о загадочной бумаге, спрятанной в портсигаре, но что-то все время им мешало – то Зою звала кастелянша, то Соколин, пока наконец в палату к Дмитрию на пустующую койку не поместили третьего раненого, а при нем Ефимов говорить не стал…

– Стихло, – вслушиваясь в тишину, наконец, произнес Викентий Иванович, поднялся со ступеней и выбросил окурок.

На улице стало зябко, Зойка тоже собралась уходить: «В самом деле надо немного поспать. Только на Диму одним глазком посмотрю». Она поднялась на второй этаж, тихо прошла мимо спящей в коридоре Черепановой – у той было ночное дежурство, и заглянула в палату. Там все было тихо. Не считая храпа, доносившегося с койки майора. Это надо ж так храпеть, чисто рулады выводит и на вдох, и на выдох. Не закрывая дверь – в палате свет не горел – Зойка сделала несколько шагов и склонилась над Дмитрием пощупать его лоб. Но едва коснувшись его, она тотчас отдернула руку – лоб был холодным, как лед…