Спустя полгода
Топочка совершенно не умела носить такие наряды и потому сама себе казалась разряженной куклой. Платье из синей тафты натирало под мышками и норовило перевернуться, загибаясь на талии уродливыми складками. Белый мех Аллиного палантина – слишком большого для Топы – резко и раздражающе вонял духами, а туфли натирали ноги. Но Топочка терпела и даже искренне пыталась радоваться.
– Белый цвет, символ невинности, несколько цинично, ты не находишь? – поинтересовалась Алла, поправляя очки. Вот она в костюме бордового шелка выглядела стильно и серьезно. И туфли на низком каблуке. – Ильве и невинность…
– Ну, не знаю, – Топе не хотелось огорчать Аллу, как не хотелось говорить плохо про Ильве. В подвенечном наряде та казалась удивительно воздушной и молодой. И улыбалась счастливо, а жених, хоть и похож на Игоря, совсем-совсем другой. Топа мысленно вздохнула и попыталась прогнать недостойное чувство зависти.
– А ты не изменилась, – фыркнула Алла.
Неправда. Изменилась. Тогда, когда очнулась в больнице и поняла, что не сумеет дальше жить, как прежде. Тогда, когда давала показания против Миши, сначала следователю, потом на суде. Когда с радостью выслушала приговор – три года – и решила, что за это время у нее есть возможность измениться еще сильнее.
Больше она не позволит себя обижать.
– Слышала? Лизхен все же разводится, нашла себе новую жертву, побогаче – Алла следила за Ильве сквозь бокал с шампанским. На лице ее было выражение задумчивости и печали.
– А Витя?
– Что Витя? Витя теперь сам по себе. Точнее, при Дусе, она его опекает, добрая женщина. А Яков злится.
– О чем сплетничаем? – Ленчик ввинтился между Топочкой и Аллой, протянул по бокалу шампанского и, приложив руки к сердцу, провозгласил: – В сей радостный день я жажду лицезреть улыбки и радость, ибо сказано, что умение радоваться за ближних своих продлевает не только жизнь, но и молодость…
Домой Топа возвращалась в смятенном настроении, конечно, она радовалась и за Ильве, и за Аллу, у которой получилось решить все проблемы, и за Витю – Дуся обязательно поможет ему с работой, когда он доучится, – и за саму Дусю с Яковом. Но к радости примешивалась непонятная самой Топочке тоска. Плакать отчего-то хотелось.
– А я вас знаю! – сказал вдруг таксист, оборачиваясь. – Я вас подвозил как-то, у вас еще собачка была, ма-а-аленькая такая. А что вы плачете? Случилось что-то? Обидел кто?
– Нет, – Топа торопливо смахнула слезу. – Меня нельзя обидеть, я теперь сильная, я… на карате хожу.
– Ну да, конечно, – таксист рассмеялся, громко и совсем не издевательски. – Карате – это сила. А вы что, меня не припоминаете?
Топа нерешительно качнула головой. Лицо парня было смутно знакомо, но вот имя напрочь выскользнуло из памяти.
– Тогда давайте знакомиться заново. – Он протянул руку и легонько сжал Топину ладошку: – Меня Серегой звать.
– А я – Таня.
«Здравствуй, Оленька. Пишу тебе, хотя, видит Бог, не знаю, когда смогу отправить это письмо и смогу ли вообще. Я живу – если состояние, в котором пребывает мой разум и тело, можно именовать жизнью, – лишь надеждой, что когда-нибудь сумею вырваться и искупить совершенное мною зло.
Я был плохим мужем, плохим отцом и плохим человеком, но покаяние это – едино мой грех и мой крест, о котором знать тебе не следует. Оправдываю себя лишь тем, что все сделано ради вас, и если не тебе и не Тоше, то детям ее, а значит, нашим с тобой внукам и правнукам пойдет во благо.
Найденные нами сокровища невообразимы как с точки зрения истории, так и с точки зрения банальной стоимости, с которой их и рассматривают. Нынешний мир, извращенный и искаженный, отказывает прошлому в праве на жизнь, так отчего же мне, глупцу, цепляться и отстаивать это право?
То питье, что мне дали, вызывает смятение в мыслях, мне сложно удержать их, выделить нужное. Оттого и словоблудие. Я буду краток. Я видел, как Сережа, больной, ревнивый, жаждущий мщения Сереженька сговаривается с нашим почтальоном, не слыша его слов, но помня о любопытстве, о постоянных попытках выяснить, что мы нашли и сколько это стоит. Я заподозрил неладное. У меня возник иной план, о котором я могу сказать лишь то, что он удался. Эти люди, в отличие от последователей Маркса, чтят прошлое, а оно отвечает им, помогая во времена нынешние. Их знания позволили украсть то, что единожды было украдено.
Оленька, милая моя Оленька, чем больше пишу, тем больше убеждаюсь, что никогда и ни при каких обстоятельствах не решусь отправить тебе это послание. Понимаю, что тем самым обреку тебя на жизнь в безвестности о моей судьбе, и готов покаянно умолять о прощении, но это все – твоей и Тошенькиной безопасности ради. Они не решатся вас тронуть, ибо тогда лишатся последней надежды пойти по моему следу, но наблюдать будут, долго и тщательно, перлюстрируя почту и проверяя всех, кого угораздило зайти с визитом в наш дом. Когда-нибудь, через год, два, пять, десять лет, они найдут иное занятие, но будем ли мы с тобой на этом свете?
Мое письмо бессмысленно, но я, глупец, продолжаю, потому как, отложив перо, окончательно расстанусь с собой прежним и превращусь в одного из жителей этого места, назвать которое не рискую. Мое дальнейшее существование видится жалким и постыдным, но верю – я найду того, кто восстановит утраченную нить, пусть она и не соединит нас с тобой, но даст шанс обрести наследство нашим потомкам.
Да, я удостоен чести и доверия знать, где находится перезахоронение, но это знание снова тяготит, будит во мне любопытство ученого и обывательскую жадность, и, поделившись им, я надеюсь избавиться от мук сожаления о несделанном.
Каково бы ни было твое, или же не твое, а другого человека, которому выпадет читать эти строки, решение, я принимаю и благословляю его.
Я составил карту и описание, столь подробное, сколь сумел, и разместил их в единственной доступной мне вещи, из которой можно сделать тайник. Ее передадут тебе с письмом. Да, ценность этой фигурки высока, даже выше, чем это кажется на первый взгляд – моя последняя неудачная шутка. Сними подставку, не бойся повредить, она уже повреждена, внутри – углубление, там ты и найдешь записи.
И еще раз, милая моя, прости. Я не желал никому зла.
Я очень люблю тебя и Тошеньку. Целую вас обоих, твой Иван-дурачок».
«Тошенька, надеюсь, ты жива и в добром здравии. Не знаю, что ты думаешь обо мне, верно, не очень хорошо, я заслужил. Но теперь, спустя годы, возвращаясь к прошлому, я понимаю – никогда не сумел бы поступить иначе.
Человек, который передаст тебе эту записку, стоит доверия, он порядочен и совестлив, немного суеверен и напуган. Он обязан мне многим, а потому ты смело можешь обращаться к нему в случае, если нужна будет помощь.
Я очень надеюсь, что ты примешь верное решение о наследстве, которое передаю в твои руки. Люблю. Целую. Твой давно позабытый отец».
