Яков
Он был в шкафу, на третьей полке, лежал, прикрытый сверху свитером крупной вязки, темно-коричневым, с блестящей золотою нитью, которая гармонировала с тусклым блеском настоящего золота, угол подставки зацепился за кружево блузки, лежавшей ниже, и, вытянув ее наружу, отпустил, позволил соскользнуть текучим шелком на пол. Ильве машинально нагнулась, подняла, сложила и, только потянувшись к шкафу, сказала:
– Это не я! Я не брала его! Я не знала, что он здесь…
– Но он здесь, – с нажимом произнесла Лизхен, улыбаясь. Теперь она была счастлива, и отнюдь не потому, что Толстый Пта нашелся, а потому, что нашелся он в шкафу Ильве, и той теперь придется оправдываться, доказывать, что она не только не брала, но и не убивала, что это все – случайность. Или нет, не случайность, а чей-то финт, и весьма вероятно, человек, затеявший игру, присутствует в комнате и наслаждается представлением. Толстый Пта – увесистая штука и неудобная – грустно улыбался.
– Алла, Топа, вы же не думаете, что это – я? Яков, ну ты им скажи, ты же понимаешь, что это все нелепо! Да если бы я и вправду его взяла, я бы постаралась спрятать понадежнее, я бы вообще утром уехала!
– Нужно отпечатки пальцев снять, – раздраженно заметила Лизхен. – Или их уже стерли? Надо же, какая незадача! И как удобно… Раз – и нет улики.
Сомневаюсь, что она вообще была. Тот, кто затеял этот маскарад, – не идиот, уж об отпечатках подумал бы.
Алла взяла статуэтку и, оглядев со всех сторон, подтвердила:
– Да, это он. Надо Дусе сказать.
– Если она еще не знает, – Лизхен явно требовалась жертва, неважно какая, лишь бы выплеснуть поднакопившуюся злость. Что ее настолько взвинтило? То, что друг уехал и разрыв, похоже, окончателен? Или все же причина не в нем?
– Кстати, Ильве. – Она подняла со стола записную книжку, перелистнула страницы, скользнув по ним беглым взглядом, и, захлопнув, отложила в сторону. – Эта штука здесь ничего не доказывает, ни того, что ты виновна, ни того, что невиновна. Ты вполне могла сама его сюда сунуть, а потом сама и затеять обыск, сама найти и сама удивиться, а потом разыграть представление. Ты же любишь шахматы, сложная игра, многоходовая… и вполне в твоем характере.
– Лиза, не говори так! – Тонкий голосок Топы звенел от напряжения. – Это ошибка.
– Да? А что не ошибка? Яков, вы же тут у нас за следователя, скажите, что я не права?
– Права. Формально.
Вот мерзавка, явно нарывается на ссору, вопрос – зачем?
– Формально… милое слово. А вот, кстати, ты, Топочка, ведь тоже могла бы? Конечно, ты же у нас такая незаметная, беспомощная, бестолковая… такая чудесная маска, правда?
– Лиза, чего ты добиваешься? – Алла подошла к Ильве, обняла и погладила по плечу, та благодарно кивнула.
– Я? Того, чтобы хоть кто-то тут начал искать виноватых, а не невиновных!
– А может, это ты? – Топа говорила, глядя Лизхен в глаза, вид у нее был решительный. – Может, это ты Нику убила? Не из-за наследства, а из ревности, а это, – кивок в сторону Толстого Пта, – чтобы внимание отвлечь?
– Я? Из ревности? Нет, вы только послушайте, что она щебечет! Я убила Нику из ревности! Да боже ты мой, мне и ревновать? Кого? Альфонса? Типа, которого в женщинах интересует лишь одно – размер кошелька? И к кому? К безмозглой, развязной, истеричной стерве, которой и так оставалось жизни год или два? Только такая несчастная дура, как ты, могла подумать…
– Почему он уехал? – тихий вопрос Аллы прервал поток слов.
– Да потому, что понял, что ловить здесь нечего! Да он с самого начала на Дусю нацелен был, думал, очарует и будет всю оставшуюся жизнь барином, а когда не вышло, то на фига ему оставаться? Мне он не нужен!
– Тогда зачем истерить? Морщины появятся, – Ильве шагнула к Лизхен и, коснувшись лица, ласково заметила: – Ты красивая девочка, очень красивая, вот только тебе не говорили, что красота – это еще не все и иногда капризы и желания стоило бы поумерить?
Лизхен вспыхнула и, оттолкнув Ильве, вылетела из комнаты. Громко хлопнула дверь, и мгновенье спустя раздался громкий крик, грохот и звон.
Твою мать, да что творится в этом доме?
Лизхен сидела у подножия лестницы, обеими руками обняв себя, тут же рядом лежала черная туфелька с кокетливым мыском и каблучком-шпилькой, опрокинутая декоративная колонна и осколки вазы, на ней стоявшей.
– Что случилось? – Алла сбежала вниз и, присев на корточки, переспросила: – Лиза, с тобой все в порядке?
Та мотнула головой и, протянув руку, жалобно сказала:
– Вот.
На узком белом запястье параллельно вене протянулась царапина, длинная, почти до самого локтевого сгиба. Она кровила, расчерчивая кожу темными полосами, те же, скатываясь вниз, черными кляксами распускались на белоснежной шали.
– Больно?
– Шрам будет, – Лизхен завороженно смотрела на кровь и ладошку под капли подставила. – У меня голова закружилась. Я шла, шла, а она закружилась и вот… шрам – это некрасиво, да?
– Не будет шрама, царапинка тонкая, заживет, и все, – поспешила утешить Алла. – Мы сейчас перевяжем, йодом обработаем..
– Не хочу йода, он жжется.
– Тогда зеленкой. Давай, Лизонька, подымайся, туфельку надень.
– Голова кружится… совсем-совсем кружится.
Алла и Ильве переглянулись. Так, похоже, пора вызывать «Скорую». Лизхен вдруг тяжело задышала и, громко всхлипнув, обмякла.
– Ильве, звони врачу, а вы показывайте, куда ее уложить.
Шаль соскользнула содранными крыльями, широкие же рукава, наоборот, упали до самых пальцев, прикрывая полученную рану, головка удобно устроилась на плече, касаясь шеи горячим лбом.
– Что с ней? Она отравилась? – Топа и Тяпа крутились под ногами, не споткнуться бы, а то хорош буду, спасатель.
– А у нас, наверное, бинта нету, – заметила Алла. – Сюда кладите, на кушетку. Как вы думаете, если пока шалью перевязать? Она все равно испорчена.
– Ах-хх, – ресницы дрогнули, губы Лизхен искривились, выдавая обиду, а в синих глазах мне почудилась… злость? Пожалуй, что да. – Голова кружится, наверное, я тоже, как Ника… я не хочу умирать.
– Да врет она все. – Ильве стала в изголовье и положила руки на спинку кушетки, длинные ногти примяли обивку, костяшки пальцев выделились белыми пятнышками. – Врет и не краснеет… актриса. Талант.
– Ильве, это чересчур.
– Чересчур, Алла. Чересчур все театрально, чтоб на самом деле быть. Ну да, бедняжка упала, разбила вазу, порезалась и теперь разыгрывает умирающую лебедь.
– У меня кровь идет! – капризно заметила Лизхен.
– Царапина.
– Что здесь происходит? – По лестнице торопливо спускалась Дуся. Опухшее лицо, покрасневшие глаза и кончик носа. Плакала? Над Никой или над игрушкой своей, потерянной в очередной раз?
– Мы Пта нашли, – ответила Топочка, она подошла к лестнице и, присев на корточки, принялась собирать черепки. – У Ильве в комнате. Лизхен спускалась, у нее закружилась голова, она упала и вот, разбила.
Крупный осколок, сохранивший остатки росписи, выскользнул из Топочкиных пальцев и упал, разлетевшись керамическими брызгами. Топочка же, приложив ладони к вискам, пожаловалась:
– Жарко здесь.
– Топа, тебе плохо?
– Нет, просто жарко очень. И голова немножко кружится. Пройдет. У меня иногда так бывает. Редко, но бывает. Со мной все хорошо. Все хорошо со мной. Хорошо все, – она уцепилась за эти слова, как будто они и вправду могли помочь. Из левой ноздри к губе и по подбородку потек красный ручеек, Топа смахнула его ладошкой, посмотрела с удивлением и, вытерев о юбку, снова повторила: – Хорошо все.
– Неврологическое, – вынес вердикт врач, прикрывая дверь Топиной комнаты. Выглядел он серьезным и раздраженным, верно, оттого, что вызов оказался из разряда тех, которых могло и не быть. К версии об отравлении он отнесся скептически, к порезу Лизхен – с презрением, а вот с Топой возился долго, а теперь про неврологию говорит.
– Это серьезно? – Ильве выглядела усталой и обеспокоенной. – Надо же, а раньше я и не замечал в ней особой любви к кому бы то ни было.
– Возможно, да, возможно – нет. Сотрясение мозга – штука непредсказуемая, а если оно неоднократное…
– Вы хотите сказать, что она…
– Я хочу сказать, – перебил врач Аллу, – что у вашей подружки явные проблемы с дружком, который любит распускать руки. И, если она это терпит, – явное отсутствие мозгов. Увы, медицина тут бессильна.
– Я тебе говорила, что он ее бьет. – Ильве покосилась на дверь, потом посмотрела на меня: – Яков Павлович, конечно, не в вашей компетенции такие вопросы решать, но вы бы поговорили.
– Ильве, это не наше дело, – Лизхен баюкала забинтованную руку, от нее пахло ментоловыми каплями и антисептиком.
– Вот-вот, – поддержал доктор, надевая куртку. – Не ваше, совершенно не ваше и вообще ничье. Может, конечно, хирурга, которому ее доставят со свернутой челюстью и переломанными ребрами, может, конечно, мента, если решит завести дело, может, еще чье-то, но точно не ваше.
Вероятно, он был прав в своей злости, этот случайный посетитель странного дома, не разбиравшийся, да и не желавший разбираться в тонкостях взаимоотношений, связавших его обитателей. Он был прав в том, что видел и чего хотел, а я не прав, так как не видел, а должен был бы заметить вещи столь очевидные.
Я все-таки решил поговорить с Топой, хотя понимал – слова вряд ли изменят ситуацию.
Комната-шкатулка в розовых тонах и оборках, с обилием зеркал и милых женскому сердцу пустяков, вроде фарфоровой балерины, расписной коробочки, стеклянных голубей, семи слонов, стоящих в ряд, касаясь друг друга хоботами, календаря с собаками… круглая, с балдахином кровать, покрывало из разноцветных лоскутков. Топа натянула его по самые глаза, смотрит настороженно, с опаской. Тяпа тут же, свернулась калачиком на подушке, уши наставила и смотрит…
– Он ошибся, – сказала Топа. – У меня иногда кровь идет из носу. И голова тоже кружится. С детства.
– Врешь.
– Я на Мишу заявлять не буду!
– Ты его настолько любишь, что готова и дальше терпеть?
Топины губки дернулись, но она ничего не сказала. Не понравилось мне это молчание.
– В конечном итоге необязательно доводить дело до суда, иногда достаточно просто припугнуть…
– Хотите, я вам про Нелли расскажу? – Она села и, подтянув подушку повыше, продолжила: – Я ведь соврала, что только тогда встречалась с ней. И Алла соврала, и Ника, и Ильве, но про нее точно не знаю. Вам ведь это важно, а не то, что со мной будет, тут я сама… справлюсь.
Надо же, какие неожиданные открытия порой ждут.
– Рассказывай.
Топа облизала губы и начала:
– Мы с ней тогда в первый раз встретились, когда я испугалась. Тут я не лгала, все по правде, я несколько дней взаперти просидела со страху, а потом она домой пришла, звонила долго-долго. Я не открывала. Стояла у двери и глядела в «глазок», и думала, вызывать милицию или нет.
– А Игорь?
– Н-не знаю. Его не было дома, кажется, был в командировке? Или просто ушел? – Легкое прикосновение пальцев ко лбу, как будто она пыталась вспомнить что-то, и тут же виноватое: – Извините, голова болит. Но вы не уходите. Мне надо рассказать.
– Не ухожу.
Короткий резкий кивок и просьба.
– Вы ведь не тронете Мишу? Пожалуйста. А Нелли тогда через дверь крикнула, что не уйдет.
– А ты?
– А я милицией пригрозила.
– Она не испугалась?
Молчание, морщинки на лбу, прикушенная губа, дрожащие ресницы, редкие и длинные, как у Тяпы, и цветом схожи – не черные, а светло-коричневые, подпаленные.
– Она заплакала. И на коврик села. Она совсем не страшная оказалась, больная только. Знаете, я помню, как бабушка болела, у нее лицо такое вот костлявое стало, и кожа желтая, и волосы грязные, даже когда только из ванны, все равно грязные. А еще им в глаза смотреть нельзя.
– Почему?
– Заразиться можно, – на полном серьезе ответила Топа.
– Чем?
– Чем-нибудь. Они сглазят, и все. И Нелли тогда меня сглазила. Только, наверное, я не сначала, да? Я не умею хорошо рассказывать, я глупая.
– Не глупая, ты просто устала и голова болит. Давай ложись и сначала, с того момента, как ты ей дверь открыла.
– Открыла, – эхом повторила Топа, позволяя уложить себя, случайно прикоснувшись к щеке, я поразился тому, насколько она горячая. Может, стоит снова «Скорую» вызвать?
Топа поймала руку и попросила:
– Не уходите. Иначе не расскажу, а это важно. Нелли давно просила, чтобы я рассказала. Но я по порядку, по порядку, хорошо? Я открыла, она за руку схватила и сдавила больно, но сразу отпустила и извинилась. Она нервничала очень сильно, это потому, что болела.
– Чем болела?
– Н-не помню… н-не знаю… просто болела, она так сказала. И что ее зовут Нелли, и что она – жена моего Игоря, настоящая жена.
– То есть как настоящая? – вот это новость. Если все на самом деле так, если Топа не соврала и не перепутала, то история становится все интереснее и интереснее. Но с другой стороны, будь у Громова еще один брак, Ленчик отыскал бы запись.
– Они поженились тайно, еще до Аллы, а потом ее посадили, и папа Игоря сделал, чтобы записи о браке не было, вот. И про свадьбу ведь никто не знал, и поэтому Нелли как бы и не существует, все сделали вид, что ее нет, а у нее ребеночек от Игоря родился, только умер. Вот.
– Подожди, она тебе взяла и рассказала? Зачем?
– Она хотела, чтобы я ушла, оставила Игоря, тогда он про нее вспомнил бы, забрал к себе. Она сказала, что я – не такая, как Алла, как Ника, что я – добрая. И я бы ушла, но… но мне некуда было, понимаете?
Понимаю. Муж-обманщик и брат-садист. Хороший выбор, нечего сказать.
– А он со мной все равно развелся.
