Яков
– Сердечный приступ? Чушь! Только не говорите, что вы и вправду поверили в сердечный приступ? Ерунда! Господи ты боже мой, что здесь творится? – Алла встала и тут же опустилась в кресло, руки ее беспомощно упали на подлокотники.
– Это убийство, – подтвердила Ильве, она была бледна и выглядела подавленной. – Яков Павлович, вы же не станете отрицать?
Не стану, равно как и подтверждать. Во всяком случае, до появления официальных результатов вскрытия.
– Ах, официальные результаты! – Ильве всплеснула руками. – Как мило! Может, тогда давайте подождем и официальных результатов следствия? Пусть уж милиция поработает. Только тогда непонятно, за каким фигом вы нам нужны!
В комнате пахло валерьянкой, валидолом, корвалолом, ромашковым чаем и мятой. Грязные чашки, которые не спешили убирать, равно как склянки и бумажные ленты с таблетками. В комнате пахло страхом и бедой.
В комнате пять женщин и я, вопрос – куда подевался Михаил.
– Пта пропал, – перебила Дуся, голос тихий и мертвенный. Бедная моя, это ей выпало обнаружить Нику, вызывать «Скорую», а с ней и милицию, ее допрашивали больше часа, придирчиво и, вероятно, не слишком вежливо. А теперь еще и пропажа. Но почему сразу не сказала? Не заметила?
– А я тебя предупреждала, что не стоит забирать его из хранилища, – сухо заметила Алла.
– А может, в этом и дело? – Ильве встрепенулась, глаза вспыхнули злостью, а щеки – румянцем. – В том, чтобы забрать, а потом организовать кражу? Он ведь застрахован?
– Мне не нужны деньги… – в растерянном и обиженном Дусином взгляде я видел упрек. Видел, но поверить не мог, все-таки выгодно именно ей. Она забрала ценную вещь из банка, оставила ее в незапертой комнате, уехала, предоставляя возможность воспользоваться ситуацией, она вернулась и нашла Нику. И не нашла Толстого Пта. И не потому ли не нашла, что сама взяла его?
– Мне не нужны деньги. – Дуся поднялась. – Мне плевать, поверите вы в это или нет. Мне вообще на всех вас плевать!
– А зачем тогда нервничать? – осведомилась Лизхен.
Дуся вышла из комнаты. Громко хлопнула дверь, наступила тишина, недолгая, ровно настолько, чтобы пауза не выглядела неловкой.
– Так ее и вправду убили? – вопрос Лизхен вернул к теме разговора. – Кто? И зачем? И как?
– Подлили чего-нибудь в коньяк, она вечно с собой фляжку таскает, – Алла прикрыла глаза. – Что-нибудь такое, что не сразу действует.
– Топа, солнышко, – голосок Ильве плавился от меда. – Скажи, а твой брат ничего тебе не говорил?
– О чем? – Топа моментально посерела, круглые, чуть навыкате глаза наполнились слезами, губы задрожали.
– О том, где он ночь провел… видите ли, Яков Павлович, вчера я стала свидетельницей одной сцены, не особо приятной, поскольку полагаю, что интимными делами лучше заниматься в уединении…
– Ильве, не темни.
– А я и не темню. Я прямо говорю, что пьяная вдрабадан Ника висела на шее ее братца.
– Он… он, наверное, помочь хотел. М-миша добрый, М-миша…
– М-миша твой, – передразнила Ильве. – Занимался тем, что по доброте душевной снимал с этой убогой юбку.
Топочка ойкнула, Лизхен скривилась и прошептала что-то.
– Это еще ни о чем не говорит.
– Говорит, Алла, о многом говорит. Если б ей в коньяк вчера яду подлили, она бы вчера и окочурилась, но она была здорова и весьма, поверь мне, активна. А сегодня с утра ее никто не видел, к завтраку она не вышла, а к обеду обнаружили тело. Так что по всему выходит, последний, кто с ней говорил, – ее братец.
– Я… я ее утром видела… на улице, – Топа глядела в пол, губы посинели, ногти на руках тоже. Чего она так боится? Или, вернее, кого? Но если боится, то почему продолжает защищать? – Я… я бегать пошла. И Тяпу гулять. И она там. На ступеньках. Вот. Курила.
– Говори нормально, – потребовала Алла. – Значит, ты пошла выгуливать Тяпу?
Кивок.
– И увидела Нику, которая сидела на ступеньках.
Еще один кивок и робкое уточнение:
– Стояла. Я… я поздоровалась, а она – нет. М-миша н-не мог, М-миша не такой.
А вот в это я охотно поверю. Не в его стиле травить, вот придушить, шею свернуть, пристрелить на худой конец – это еще в образ вписывается.
Сказать? Или еще послушать? Они допрашивают друг друга лучше, чем это сделал бы я сам, и отвечают друг другу искреннее, чем мне. Или, во всяком случае, со стороны ложь заметнее.
– Знаешь, Ильве, а ведь права она. – Алла поднялась и, скрестив руки на груди, повернулась к Лизхен. – Не мог он. Яд – женское оружие. Или того, кто привык жить рядом с женщиной.
– Что ты имеешь в виду? – Лизхен поняла с полуслова и торопливо возмутилась, театрально возмутилась: – И вообще Витя еще вчера уехал! А кстати, где ее брат?!
– Миша уехал. Он… он не хотел пересекаться с милицией, – Топа сжалась в судорожный комок. – Они… они были бы рады думать, как Ильве… они бы обвинять начали и…
И поэтому ее старший заботливый брат поспешил убраться из дому, даже не подумав о том, что все равно допросов не избежать, дамы молчать не станут. С другой стороны, поступок показательный, значит, были в прошлом столкновения с законом. Хотя я и так знаю, что были и что Таня-Топа помогла выпутаться. А значит, веры ей никакой.
Но вот они вспомнили обо мне. Глаза серые, глаза карие, глаза голубые… растерянные и испуганные, с надеждой и опасением. А вопрос-то без ответа – кто при чем? Кто убил Нику?
– Яков Павлович, вам не кажется, что хватит отмалчиваться? Ситуация критическая. А если завтра снова у кого-нибудь сердечный приступ случится?
– Ильве, ты преувеличиваешь.
– Я? Нисколько. Тебе, Алла, может, и нравится верить, что все это – стечение обстоятельств, а мне страшно. Да, страшно. У меня ребенок, между прочим!
И тут, прерывая истеричный монолог, завыла собака, уныло и громко, и я удивился, что звук этот исходил из хрупкого тельца, облаченного в розовую попонку.
– Господи, да заткни ты ее! – взвизгнула Лизхен, запустив в Тяпу книгой. Топа зажала уши руками, широкий рукав блузки скользнул вниз, выставляя на обозрение свежий синяк на запястье, Алла с тяжким вздохом упала в кресло, а Ильве, подняв книгу, положила ее на стол и совершенно спокойно сказала:
– Я уезжаю, разбирайтесь без меня.
