Вид из окна – зеленое, местами чуть ярче, местами блеклое, прореженное пятнами-пролысинами поле – удручал, из-за него становилось тоскливо и обидно. Хоть солнце и яркое, но небо все равно серое, предосеннее, такое, что глядишь, и тянет поплакать, просто по-женски, беспричинно, прикрывшись надуманным предлогом, вроде этой прогулки. А ведь нарочно они идут так, медленно, вразвалочку, то и дело останавливаясь, разговаривая о чем-то.

А потом свернули за угол дома и вовсе исчезли из виду. И Витеньки не было… долго не было… слишком долго. Я не ревную. Не хватало еще ревновать к этой уродине. Это просто злость, что он нарочно задерживается.

Стук в дверь, скрип, шелест шагов, прикосновение холодных рук к шее.

– Лизка-Ириска опять дуется?

– Прекрати!

Как просто у него: подойти, поцеловать, и все в норме!

– Не прекращу, – Витенька обнял, коснулся холодными губами уха. – Выходи за меня?

– Что?

– Замуж, говорю, выходи. Давай завтра в город поедем, заявление подадим? Ты, между прочим, обещала… в первом классе еще обещала, что замуж за меня пойдешь.

– А Дуся?

– К черту Дусю. Не нужна мне Дуся, и никто, кроме Лизки-Ириски, не нужен, и я-то точно знаю, что она – хороший человек, просто глупостей всяких придумала и сама же в них потерялась.

Глупости? Да какие глупости? По его выходит, что отказаться от денег, которые сами идут в руки, – глупо? Что взять свое, причитающееся по праву, – тоже? И жизни нормальной хотеть, быть может, глупо?

Права была мама, когда говорила, что Витенька – не вариант, хоть красивый, но слабый, неудачник, что…

– Чего? – Он оттолкнул, развернул и крепко сжал плечи. Оказывается, я вслух говорила? Некрасиво вышло, хотя ему полезно. Да, полезно. Если любит, то сделает, что я прошу, это же малость, пустяк.

– Лизка-Ириска, скажи, когда я тебя потерял, а?

Вот ведь глупый, почему потерял? Я вот, я есть, я никуда не исчезаю, и мы обязательно будем вместе, но потом, а сейчас нужно немного потерпеть, немного постараться для будущего.

Обнять его, такого сердитого, поцеловать и сказать, что к Дусе я его совсем не ревную, она ведь некрасивая.

– Да что ты прицепилась к этой красоте? Красивая, некрасивая. Какая, на хрен, разница? – Витенька кричал. Вот ведь глупость-то! Он никогда прежде не повышал голос, даже когда узнал о том, что я выхожу замуж и за кого. Я ему объясняла, что не люблю Громова – ну как его, староватого, обрюзгшего, с брюшком и вторым подбородком, с мешками под глазами и лапками морщин, можно любить? Витенька понял, отпустил и терпеливо ждал, а теперь вдруг кричит. Почему? Не понимаю, я ведь его люблю, с самого первого класса и даже раньше, с детского сада, но сад плохо помню, а школу, наоборот, хорошо. Мама привела, усадила за первую парту, о чем-то долго-долго говорила с учительницей, и та кивала, кивала, урок все никак не начинался, было скучно. А Витенька толкнул локтем и сказал:

– Привет. Я тебя знаю, ты в нашем дворе живешь, Лизка-Ириска. И я на тебе женюсь.

И женится, но сначала на Дусе, а я подожду. Я тоже пожертвую собой, как он когда-то. Но сейчас я хочу его поцеловать, и чтобы ты меня обнял, хочу, чтобы нашептал какую-нибудь глупость про то, что откроет звезду и назовет ее моим именем. Или украдет меня из дому и увезет на край мира.

А он отстранился, оттолкнул меня и спросил:

– Когда ты такой стала?