Виктор и Лизхен очень подходили друг другу, вот как сумочка и туфельки в одном стиле. Только она чуть более нежная, воздушная, нарочито женственная, и он на ее фоне выглядел подчеркнуто мужественным, сильным.

О чем я думаю?

Действительно, о чем? О том, что с Виктором приятно разговаривать? Появляется неповторимое, неописуемое ощущение, что я ему интересна, нужна, а в придачу – что я (вот уж не гадала) женщина. Нет, никаких пошлых намеков, намерений приложиться к ручке-щечке-шейке, никаких прикосновений вообще. Виктор соблюдает дистанцию, но при этом умудряется быть предельно близким, как, пожалуй, никто прежде.

И Лизхен, маленькая коварная Лизхен, давясь злостью – задумывать планы и видеть, как они претворяются в жизнь, далеко не одно и то же, – улыбается. Мне страшно: как же все-таки нужно желать денег, чтобы пожертвовать любимым человеком? Я бы так не смогла. Впрочем, жертвы от Виктора мне не нужны, а вот компания – почему бы и нет.

– Дуся, а ты не хотела бы прогуляться? Окрестности показать…

– Сомневаюсь, – вместо меня ответила Лизхен. – Она у нас не любительница.

Мне ее почти жаль, и в то же время появилось желание поступить наперекор.

– Буду рада. Тем более погода хорошая.

– Бабье лето скоро, – невпопад произнесла Алла, отрываясь от журнала.

– Твоя пора. – Лизхен вскочила и быстрым шагом покинула комнату, Алла лишь понимающе улыбнулась и, развернув журнал, заметила:

– Надо же, какая нервная, и шаль забыла… моль без крылышек.

Прогулка все-таки состоялась. Выложенная желтой плиткой дорожка уходила за дом, огибая его по периметру и возвращаясь к исходной точке – лестнице. На самом деле окрестности были довольно-таки унылыми, Громов облагораживанием территории не озаботился, от услуг флористов отказался наотрез, позволив привезти и посадить лишь с пяток елей да десяток кленов, половина из которых не прижилась. Вторая же пребывала в вечном состоянии выживания, раздражая взгляд болезненного вида желто-зеленой хвоей и слабыми, гнущимися к земле и частью обломанными ветвями.

– Бедные, – заметил Виктор в неловкой попытке начать беседу. Выглядел он смущенным и постоянно поглядывал вверх, на темные окна второго этажа. – Их надо лечить.

– Наверное, надо. Боитесь, что Лизхен злиться будет?

– Будет, – обреченно ответил он и, ухватив за ствол, потряс ель. Сухие, жухлые иглы дождем посыпались на землю, и дерево стало выглядеть еще более жалко, чем до того. – На самом деле Лизка добрая, ее просто мамаша настропалила, что держать себя надо и еще много чего надо. А за этими всеми «надо» Лизка себя и не видит.

– Вы – любовники?

Лобовой вопрос. Что со мной творится-то? Прежде я бы не осмелилась и в мыслях его задать, опасаясь смутить малознакомого человека. И что он подумает о моем воспитании? Хотя какая мне разница, что он подумает?

Виктор вытер руки платком, который запихал в карман стильной джинсовки, и ровным, спокойным голосом ответил:

– Были. Когда-то. Давно. Дуся, а вам не кажется, что вы не о том спрашиваете?

– О том, Витя, о том. – От собственной наглости шумело в ушах, и, подталкиваемая этим шумом, я взяла парня под руку и потянула вперед. Гулять так гулять. – Громов был мне другом, а его убили. Это неприятно, когда твоих друзей убивают.

– Это не Лизка! Лизка никогда бы в жизни… да кто угодно, только не она! Я ее со школы знаю как облупленную.

– И что она замуж за Громова выйдет, тоже знал?

– Это другое!

– Неужели?

– Другое! Мать ей с детства вбивала, что нужно думать, что главное – хорошо устроиться, что не самому, а через кого-то! – Он остановился. Он глядел сверху вниз и, растеряв надуманное спокойствие, кричал. Вот же, на меня в жизни не повышали голос, никто и никогда, и, наверное, следовало бы испугаться – а вдруг да ударит, но вместо страха была жалость. Он же любит ее, а она его использует, хотя тоже любит. Какая нелепица.

– Извините, – буркнул Виктор, запнувшись на слове. – Я сгоряча. Я… хотите, расскажу, как на самом деле было? Чтоб не думали про Лизку плохо?

– Хочу.

– Я от нее сбежал, от Лизки и от мамочки ее. Я ж не вариант, родаки-то подкачали, папка у меня физрук, мамка – в музыкалке нашей преподает, ну а я – так, не пойми что. А мы с Лизкой с первого класса вместе… были, пока у нее эти загоны про красивых и некрасивых, удачливых и неудачливых не начались.

– И вы поссорились.

– Да мы постоянно ссорились, – махнул рукой Виктор. – Перед выпускным так вообще ни одного дня, чтоб без ругани, ну а на выпускной она с Ромкой приперлась, сынок директора мясокомбината, тот еще урод. Мама ей сказала, что нельзя себя разменивать и нужно глядеть на перспективу.

– А ты – не перспектива?

– Не-а, – он мотнул головой и, сорвав с ближайшего кленика лист, сунул в рот. – Не перспектива. Клоун я, разве не видно?

Не видно. Кривоватый лист покачивался на длинном черешке – ненужная деталь сотворенного образа, в котором место для дорогих шмоток, дорогих игрушек, вроде часов на запястье или серебряного портсигара, дорогих салонов и тех, кто за эту чужую дорогую жизнь платит.

– Ну я и ломанул в Москву, думал доказать, что покруче Ромки буду. Ну и послать ее, конечно.

Послать не получилось, забыть тоже, а вместо Ромки появился куда как более крутой Громов, и Лизонька, послушная девочка Лизонька поглядела на перспективу.

– Не фиг меня жалеть. Думаете, я весь из себя такой правильный? – Виктор выплюнул лист, и тот опустился на желтеющую траву случайным мазком акварели. – Я поначалу пытался честно заработать, только выходило слабо. А потом женщину одну встретил… хорошую. Ну и дальше… Сами небось догадались.

Догадалась, сложно было бы не догадаться.

– Короче, когда Лизка притарабанилась, решила, что в Москве ей перспективнее перспективу искать, я уже и при хате был, и при бабках. А она даже скандалить не стала, представляете? Говорит, что это, типа, работа, я ж их не люблю, значит, не считается, и вообще они некрасивые, а к некрасивым она не ревнует.

Десяток шагов в молчании. Дорожка обминает въезд в гараж, тянется дальше, мимо колючей метлы можжевельника, старого, произраставшего тут еще до строительства. В ярко-зеленой иглице чернеют ягоды и просвечивает черный силуэт птицы.

– Я ж тогда думал – насобираю, поженимся, и завяжу, и она соглашалась вроде, работать устроилась… работала… а потом как-то приходит и говорит: «Извини, Витенька, я замуж выхожу, не по любви, а потому, что вариант удачный».

– И сюда она тебя пригласила, потому что я – тоже удачный вариант?

– Ну типа того, – не стал отрицать Виктор. – Только вы, Дуся, самый что ни на есть неудачный вариант. Вы не привыкли платить за подобные услуги, вы меня презирать станете, если вдруг предложение сделаю, но Лизка этого не понимает. Я ей говорю, объясняю, а она все равно не понимает. Почему так?

Это он у меня спрашивает? Да я и замужем-то ни разу не была, хотя родители пытались, обустраивали мою жизнь. Единственная моя любовь ничего, кроме неприятностей, не доставила.

– А любовниками мы не были, – счел нужным пояснить он, добравшись до крыльца. – Тут не волнуйтесь за своего друга, Лизка ему не изменяла. Так-то… вы извините, я вас оставлю, а то она плакать будет, она жутко не любит плакать, а знаете почему?

– Почему?

– Некрасивой становится.

Виктор взбежал по ступенькам. Хлопнула входная дверь, и я осталась одна. А ведь с территорией вокруг дома надо что-то делать. Этот уходящий в горизонт английский газон меня мало привлекал, да и не газон он, скорее неумело скошенный луг, разрезанный пополам дорогой.

Еще раз хлопнула дверь, и на пороге появились Ильве и Алла Сергеевна.

– Как погуляли? – спросила Ильве.

– Погода замечательная, – нейтрально заметила Алла Сергеевна и, улыбнувшись, добавила: – Бабье лето.