Часть первая
Ведьма
Август
ЯСаверина Анастасия Филипповна, умерла пятнадцатого мая прошлого года в восемнадцать часов двенадцать минут, когда на моих глазах самолет разлетелся огненным шаром.
Тогда я даже не успела понять, что умираю, слишком быстро все произошло. Вот я стою, машу рукой и представляю, как Валюшка хнычет, а Толик объясняет, что мама прилетит следующим рейсом. Вот грузная туша самолета неуклюже выползает на черную полосу, катится и почти красиво взмывает в небо. Птицу выпустили на свободу, птица не сумела взлететь: вздрогнула, покачнулась и рухнула вниз. Мы видели лишь длинные, неправдоподобно тонкие крылья, переломанные пополам, да высоко задранный хвост…
Никто не выжил. Сто двадцать один человек. Сто двадцать два – я тоже разбилась в том самолете, умерла вместе с мужем и дочерью. Плохо помню, что было после катастрофы. Врач. Укол. Камеры. Фотоаппараты. От вспышек слезятся глаза, и чужие люди с почти садистской радостью крадут эти ненастоящие слезы для их ненастоящих новостей. Потом отель, расследование, встречи с представителями авиакомпании, которые бормотали что-то утешительное…
Домой я попала через месяц. На самолете. Я не боялась лететь, наоборот, молилась, чтобы проклятая игрушка упала с небес, но самолет без проблем приземлился в Домодедове. Серая Москва встретила блудную дочь горячими слезами летнего дождя, грязными улицами и лживым блеском витрин. Попав в пустую квартиру, я впервые заплакала.
Похорон не помню… память для живых, а я умерла. И окружающий мир тоже умирал… Друзья и знакомые исчезли, должно быть, испугались призрака смерти. Но существовать в полном одиночестве было легче. Я могла бродить по комнатам, охотясь за серыми клубками пыли, задергивать шторы, ограждая мою могилу от ядовитого солнечного света, на который я не имела права, надевать рубашки Толика и рассаживать Валиных куколок за розовым столом. Могла разговаривать с фотографиями и жаловаться на одиночество, могла плакать, хоть слезы и разъедали глаза, подобно кислоте, могла воображать, что я тоже с ними… Если бы та пожилая пара из Германии не продала Толику билеты, он был бы жив. Он и она, два самых дорогих для меня человека. Те немцы зачем-то просили потом прощения, но я видела в их глазах радость, тщательно скрываемую радость – они жили, и я ненавидела их за это. Впрочем, я ненавидела всех, себя в том числе.
День за днем, неделя за неделей я варилась в собственном аду, дышала, ела, спала, бродила по улицам, и, наверное, рано или поздно мое желание исполнилось бы, но Небо рассудило по-другому.
Я думала, что живу в аду, не зная, что такое настоящий ад.
Мой путь начался с церкви, куда я забрела случайно… Здесь не было ни золота, ни икон, ни свечей, ни старушек в черных платочках, только гулкая пустота заброшенного храма да голубиное воркование. Свет, прорываясь сквозь осколки витражей, цветными пятнами разлетался по грязному полу, танцующие пылинки тянулись вверх, а полустертое изображение креста почти парило в воздухе. Я села на пол и заговорила. С крестом. С голубями. С пылинками и голубыми пятнами света на ладони.
– Вы думаете, что Господь вас оставил? – Голос, раздавшийся сзади, замечательно подходил к этому месту, ласковый, спокойный и заботливый, наверное, поэтому я ответила:
– А разве не так?
– Нет. – В этом «нет» было столько уверенности, что я обернулась. Так мы познакомились с Андреем.
– Человек может закрыть сердце свое, но Господь никогда не оставит человека. Мы все – дети его. Любимые дети.
– Тогда почему? – Я смотрела в его глаза и видела в них то, что утратили иконы в храме Василия Блаженного – человечность.
– Вы задаете этот вопрос мне? – Он присел на мокрый камень. – Я – всего-навсего человек, а человеку неведомы пути Господни. Сейчас вам кажется, будто произошедшее с вами суть несправедливость, и я не стану разубеждать вас в этом…
– А вы знаете, что со мной произошло?
– Нет. Но разве конкретные факты так уж важны? Если бы в вашей жизни все было в порядке, вы бы не сидели здесь со мной. Кстати, вы не боитесь?
Боюсь? Чего мне бояться?
– Где ты живешь? – спросил он.
– Зачем тебе знать?
– Я провожу. Люди слишком часто отрекаются от жизни, забывая, что это – самый ценный из даров Божьих.
Охотник
Ноябрь
– Эй, есть кто дома? – Егор нарочно орал во всю глотку, чтобы эхо разнеслось по квартире. Вот сейчас на крик выглянет Юлька и с радостным визгом: «Папочка приехал!» – бросится на шею. А Томочка даже оторвется от чтения Библии, чтобы поприветствовать супруга, которого месяц не видела, и если уж совсем повезет, то и поужинать удастся спокойно, без нотаций.
Но радостный крик утонул в вязкой тишине.
– Эй… – Квартира встретила хозяина пылью и запустением. – Есть кто…
Стоя на пороге, Егор еще пытался убедить себя, что ему лишь кажется, что ничего страшного не произошло, что они не ушли, а вышли… На минутку. В магазин или церковь, пускай это будет даже церковь – если они вернутся, пообещал Егор, он не станет упрекать Томочку, только пускай они вернутся…
Пожалуйста…
Письмо он нашел на кухне.
«Егор, я знаю, что ты будешь проклинать меня за то, что я сделала. Ты отринул глас Божий, продавшись Сатане, тем самым обрек свою бессмертную душу на вечные страдания. Боюсь, спасти тебя не в моих силах, но я не позволю, чтобы дочь наша погрязла в грязи и разврате, в который ты ее толкаешь. Она осознанно выбрала путь к Богу, не пытайся даже помешать нам, ибо Он – заступится за овец своих, защитивши их от рук слуги Диавола.
Мы будем молиться за тебя. Сестра Тамара. Сестра Юлия».
– Твою ж… – Егор ударил кулаком в стену, руку пронзила боль, которая погасила первую волну ярости. – Сука! – Он сел на пол, тяжелая дубленка сковывала движения, а под ботинками растекалась грязная лужица растаявшего снега. Надо же, снаружи идет снег, белый снег в ноябре, и люди радуются белым хлопьям, планируют на выходных прогулки в заснеженный лес, катание на лыжах, рисуют в своем воображении, как будут лепить снеговиков и ледяные крепости. Юлька любила зиму, впрочем, Юлька любила жизнь с той силой, с какой способны любить четырнадцатилетние девочки. А теперь Томка заберет у нее всю радость, задавит своей верой, как задавила саму себя. Ну почему он не вмешался, когда была такая возможность? Почему не запретил эти дурацкие походы, молитвы и собрания?
Занят был. Бизнес. Спешка. Вперед, пока конкуренты не догнали, не поравнялись, не вцепились в загривок. Еще и радовался, что жена больше не жалуется на одиночество и длительные отлучки мужа, на занятость и вынужденное равнодушие – он слишком уставал, чтобы уделять внимание еще и ей. В последнюю очередь ей. Наверное, если бы Тома завела себе любовника, он бы отреагировал, но, к несчастью, она чересчур уважала себя. Или его. Или не уважала, а любила. Ведь была когда-то у них любовь. Когда? Пятнадцать лет тому? Еще до рождения Юльки, когда они с Томкой только-только поженились и жили в общаге нелегально, каждую минуту тряслись, что начальство поменяется и их вышвырнут на улицу. Егору вдруг вспомнилась скрипучая кровать, обои с черными потеками – каждую осень комнату заливало, и обои жадно впитывали влагу, там еще был колченогий стол, наглые тараканы и еще более наглые соседи. И счастье. Целая комната радости и любви. А здесь? Он начал работать, когда Томочка забеременела, ей нужны были фрукты, витамины, хорошие врачи и квартира – нельзя же тащить младенца в общагу. Он сумел. Раскрутился. Теперь у Егора кроме этой квартиры имелись еще две – в Питере и Екатеринбурге. У него много чего имелось, но когда же Томочка и Юлька, для которых он жил и работал, отошли на второй план? В прошлом году? Позапрошлом? Или раскол случился раньше?
«Ты отринул глас Божий, продавшись Сатане…»
Томочка ушла в религию с головой. Сначала еженедельные походы в церковь стали ежедневными. Потом к церкви добавилось прослушивание аудиокассет с проповедями, Егор пытался слушать, но ничего не понял – уверенный мужской голос говорил о добре, зле, Боге, Сатане, грехе и бессмертии… Он начал волноваться лишь тогда, когда Тома превратилась в существо, ненавидящее любое проявление радости. Она упрекала Егора за то, что он слишком много думает о плоти своей и совсем забыл о душе, за то, что он несет в дом деньги, а не раздает их нищим, за то, что не знает слов молитвы и не ходит в церковь… Список был бесконечен. Ее ненависть давила, словно гранитная глыба на могиле, Егор ощущал себя похороненным заживо, и лишь Юлька, Юланчик, Юлечка приносила в их дом жизнь. Ради нее он возвращался в этот склеп, ради нее пытался вытащить жену из раковины благочестия, ради нее сохранял пародию на семью и варился в Томкиной ненависти.
А теперь, что ему делать теперь? Как вообще он не заподозрил неладное? Снова был занят? Да, Егор звонил домой скорее по привычке, нежели в надежде на ответ, – стоило ему выйти за порог квартиры, как Томочка отключала телефон. Голос Диавола. Почему-то во всех достижениях прогресса она видела сатанинские козни. Она вообще везде видела Диавола, а Егор… Из-за его безучастия пострадает Юлька.
Поднявшись, Егор перечитал записку еще раз. А потом еще. Ярость разгорелась с новой силой. Если Томочка и подонки, задурившие ей голову, ожидают, что он отдаст им Юльку, то глубоко заблуждаются.
Ищейка
Ноябрь
– Значит, в Москву, да? В начальники?
– В Москву, но не в начальники. – Игорь Васютка (смешная фамилия поначалу доставляла множество хлопот, но постепенно все привыкали) понимал, что Михалыч зудит не со зла и не из зависти, а по привычке. Сколько себя Васютка помнил, Михалыч пребывал в состоянии вечного недовольства, причем недовольство это попеременно направлялось то на начальство, то на коллег, то на жену, то на тещу, то на жизнь в целом.
– Кабинет небось выделят, машину, зарплату повысят…
Васютка крупно сомневался, что ему что-то выделят, разве что работу, вот на работу ни одно начальство не скупилось, работа – это вам не машина-кабинет-зарплата, ее на всех хватит.
– Повышают, повышают, а чего повышать-то, когда ни опыта, ни мозгов… – продолжал бухтеть Михалыч. – Проставляться-то будешь или как?
– Буду, – заверил Васютка, Михалыч подобрел и, ткнув локтем в бок, вполне дружелюбно пробасил:
– Ну, то-то же, ты, Игорек, гляди, особо там не мельтеши, дюже умных нигде не любят…
Охотник
Ноябрь
Прошло три дня. Это целая уйма часов, минут и секунд, целая вечность без сна и еды. Егор едва держался на ногах, но все его попытки отыскать след Томы закончились провалом – жена сгинула, будто ее и не было. Лучше бы ее не было – пожаловался Егор своему отражению. Лучше бы ничего не было, ни рыжеволосой хохотушки с первого курса, ни прогулок в парке, ни поцелуев на заднем ряду кинотеатра, ни общаги, ни Юльки, ничего… Тогда ему не было бы так больно сейчас.
Он напряг охрану. Он нанял сыщиков из бывших ментов. Он объехал все церкви в Москве. Он подал заявление в милицию, которое удалось всучить лишь после долгих препирательств. Он прорвался на телевидение и дал объявления во все московские газеты, пообещав награду тому, кто предоставит информацию о местонахождении…
Он не сделал ровным счетом ничего. Егор судил по результату – Томочку с Юлькой искали, но…
Мобильный в кармане возмущенно запищал.
– Да. – Где-то в глубине души Егор надеялся, что звонит Юлька. Или Тома. Она скажет, что передумала и хочет вернуться домой.
– Егор Мстиславович… – К сожалению, это была всего-навсего секретарша. – Вам по поводу объявления звонили… Просили перезвонить. Сказали, это срочно и…
– Телефон!
– Что? – не поняла Аллочка.
– Телефон давай, дура!
Секретарша продиктовала номер, ее обида чувствовалась даже на расстоянии. Ну и плевать. На всех плевать.
А его звонка ждали, вместо «алло» незнакомый мужской голос спросил:
– Альдов Егор Мстиславович? У меня имеется информация относительно вашей дочери…
– Сколько вы хотите? – Егор был готов, что «доброжелатель» запросит сумму, в два-три раза превышающую объявленное вознаграждение. Егор заплатит, только бы этот аноним действительно сообщил нечто стоящее. Но вместо конкретной суммы тот спросил:
– А сколько вы готовы заплатить? Молчите… Ну, что же вы, Егор Мстиславович, за такую нужную информацию всего-то десять тысяч пообещали, рублей, заметьте, не долларов. А вы знаете, сколько стоит девочка вроде вашей дочери? Несколько десятков тысяч. Долларов. Спрос большой, а внешность у нее подходящая…
– Ты! Слушай сюда, сукин сын! Да я тебя…
– Начнем с того, что вы меня не найдете, это я обещаю, также могу пообещать, что в случае, если мы с вами не достигнем взаимопонимания, вы не найдете и женщин. Впрочем, думаю, судьба супруги вас не сильно беспокоит, а вот дочь у вас одна. Не хотелось бы, чтобы с ней произошло что-нибудь нехорошее, правда? – Самое страшное, что незнакомец не издевался – он просто говорил то, что думал. Спокойно, безэмоционально, точно искусственный голос, сообщающий, что на счету осталось…
Ничего не осталось. Ничего, кроме денег.
– Что вы хотите? Точнее, сколько? – Егор уже понял – сопротивляться бесполезно, более того, он боялся, что этот голос, этот тип вдруг исчезнет, например, решит, что взять с Егора нечего, или обидится, и тогда… Тогда отыскать Юльку будет невозможно.
– Давайте встретимся, – предложил доброжелатель. – Но предупреждаю, никаких шуток, ни милиции, ни охраны, ни вольных стрелков. Единственное, чего вы добьетесь таким образом – получите мою голову, а вот дочь потеряете навсегда. Я понятно объясняю?
– Да.
– Тогда завтра в два часа…
– Где?
– В два часа я перезвоню.
Он отключился. Этот подонок, урод, шантажист отключился! Он сказал «перезвоню» и бросил Егора наедине с его болью.
Ведьма
Июль
– Нет праведного ни одного; нет разумевающего; никто не ищет Бога! – Голос Андрея взметнулся к дырявой крыше, испуганные голуби наполнили воздух хлопаньем крыльев. Белое перышко опустилось прямо на мою ладонь, будто подарок Оттуда.
Сегодня прохладно, почти по-осеннему, хотя на дворе июль, я, оказывается, пропустила половину лета. Голуби под крышей успокоились, заворковали, точно желая примирить нас со старым храмом.
Андрей появился на следующий день после той встречи, я не хотела впускать его, но Андрей терзал звонок до тех пор, пока я не открыла.
– Не оставлю вас сиротами; приду к вам, – вот что он сказал тогда, и я поверила. Посланцу Бога нельзя не верить.
Внешне Андрей был обычным человеком – полноватый, рыхловатый, лысеющий мужчина, но разве внешность имеет значение в мире, наполненном лживой красотой?
– Почему ты возишься со мной? – Этот вопрос мучил меня с самого начала, а Андрей упорно отказывался отвечать на него, прячась за решеткой из библейских цитат, но сегодня он улыбнулся и произнес:
– Я забочусь прежде всего о себе.
– Это как?
– Добро эгоистично, – заметил он, – любой человек, творящий добро, прежде всего ждет выгоды для себя.
– И какая у тебя выгода?
– Ну… Допустим, если я помогу тебе, Господь поможет мне. Не сейчас… Потом, после смерти…
Серая равнина навевала мысли о вечности, смерти и пекле, в которое попадают души грешников, чтобы вечно скитаться, не находя на мертвой земле ни приюта, ни покоя. Болота… Знаменитые Урганские топи… Бескрайние, поросшие седой осокой, мхом да больным невысоким камышом. Холодно, дождливо и мерзко, как и положено в ноябре. Зелень либо иссохла, либо сгнила, чахлые деревца дрожат, цепляясь корнями за раскисшую землю, а блеклое небо нехотя смотрится в редкие лужицы грязной воды. Нет, пейзаж определенно пришелся Федору не по вкусу. Он даже подумывал насчет пути обратно. Казалось бы, чего проще – развернул коня, приказал нанятому в проводники мужичонке доставить барина в город, и уже к вечеру на станции окажешься. А там или верхом, или бричку взять можно… Разум настаивал на возвращении в столицу, где все знакомо и понятно, где жизнь и люди, салоны и балы, пари и игра в карты… Мысль о картах окончательно испортила настроение молодому графу. Это ж надо было так проиграться! Николаше Харынину никак сам черт ворожил, и Федор, сколько ни силился переманить упорное везение давнего друга и давнего соперника к себе, только боле в долги влезал. Ему б остановиться, одуматься, но игра, азарт, шампанское и ревность перекрыли пути к отступлению. Мысль о том, что завтра Николаша не упустит случая похвастать выигрышем перед очаровательной Елизаветой Петровной, будоражила воображение.
– Долго еще? – Злость и обида вспыхнули с новой силой. В результате той проклятой игры Николаша остался в Петербурге, а ему, Федору, придется влачить жалкое существование на болотах. Несправедлив мир!
– Не, ваш сиясьва, – залопотал мужик, стягивая шапку с головы, – недалече ужо.
Абориген, чего с него взять. «Ваш сиясьва» – это, надо думать, «ваше сиятельство». Федор брезгливо поморщился, проводник казался ему живым воплощением болота – такой же серый, неухоженный, дремучий и счастливый в своей дремучести. А еще воняет, точно год не мылся. И Федору, последнему представителю древнего и славного рода Луковских, предстоит доживать свой век в окружении подобных существ?! А все Николаша с его картами да глупыми шуточками, что Амур удачливых любит, а Федор, выходит, неудачлив.
Ох и жалел же он потом о бесшабашной своей веселости, когда кредиторы объявились и пришлось выбирать между смертью и полным разорением. Тогда Федор всерьез о смерти подумывал, даже пистолет отцовский к виску приставлял, но убоялся. Жить захотелось немилосердно, вот и пришлось продать все, что на продажу годилось, одно это поместье, матушкиной теткой завещанное, осталось, да и то потому, что деньги за него совсем уж смешные предлагали.
Пригодилось старухино наследство. Чтобы в столице жить, деньги надобны, а если ты беден, то никому, невзирая на былые заслуги, не нужен. Федор первое время удивлялся, отчего ж все про него забыли, а как получил письмо от любезной Елизаветы Петровны, враз все на свои места встало.
Ох, Лизонька, ангел белокурый, Юнона, благородная Диана-охотница, ожившая мечта, которой Федор посвящал стихи, и даже о женитьбе подумывал… В письме своем в выражениях изысканно-вежливых, подобающих воспитанной девице, Елизавета Петровна просила боле не докучать ей вниманием.
Конь сочувственно всхрапнул, и Федор похлопал благородное животное по шее. Нерон да угодья на болотах – вот и все его состояние, и то Нерона Николаша «подарил» перед отъездом.
От мрачных мыслей графа отвлекло черное пятно, выплывшее из тумана. По мере приближения пятно росло, ширилось, пока не превратилось в темную лохматую стену леса.
– Что это, милейший? – Федор не знал, как следует обращаться к крестьянам, которые так отличались от привычной городской прислуги. Мужик вздрогнул и потянулся за шапкой – ох уж эти провинциальные привычки.
– Отвечай!
– Ведьмин лес! – Проводник согнулся в поклоне и едва не свалился с лошади. Коняшка у него была не чета Нерону – низенькая, грязная, с провисшей спиной и выпирающими ребрами, но шустрая. И болот не боялась, привыкла, видать.
– Сам вижу, что лес.
– Нехорошее место, ваш сиясьва! Ведьмино, как есть ведьмино! – Мужик перекрестился и веско добавил: – Гиблое!
Федор посмотрел на лес с интересом. Они подъехали достаточно близко, и черная стена распалась на сотни угрюмых высоченных елей с тяжелыми темно-зелеными лапами и хрупкими, утопающими в низких облаках верхушками. По спине пробежал холодок, от леса явственно тянуло злом, злом древним, сильным и знающим свою силу. Пожалуй, если ведьмы существуют, то данный лес – их вотчина. Нерон заржал, нервно, тоненько, испуганно, словно стригунок, впервые почуявший запах волка. Что это с ним? Федор на всякий случай подобрал поводья.
– Гиблое место! – настойчиво повторил мужик. – Ехать надобно, а то к темноте не поспеем.
Федор пришпорил Нерона и, только когда лес остался позади, вздохнул с облегчением. Действительно, гиблое место.
– А зверье там водится?
– Волки только, прям напасть, летом воют так, что скотина со страху дохнет, а случается, из лесу выходят и под самые хаты. Той зимой троих насмерть заели!
Что ж, по крайней мере, одно развлечение ему обеспечено.
– А травили волков?
– Так каждый год и стреляем, и ямы роем, да только без толку все.
– Это почему же?
– Вожак у них, ваш сиясьва, заговоренный. Волколак! По ночам он зверем лютым, до крови людской охочим, рыщет, а как запоют петухи, так он шкуру свою сбрасывает и человеком оборачивается.
– Любопытно. – Против ожидания история, рассказанная проводником, не напугала, а развеселила. Это ж надо было такое придумать – оборотень, человек-волк, только дремучая, увязшая в глупых поверьях чернь способна верить в подобные сказки. И Федор хорош, лес ему странным показался, зло привиделось, и он еще считает себя образованным человеком. Решено, по первому же снегу Федор на волков облаву устроит. Мужик, по-своему расценив молчание барина, продолжил:
– Страшен волколак. Ростом с корову, и шерсть у него черная, точно сажа печная, глаза огнем горят, а во рту зубы в три ряда посажены. И не берут его ни нож, ни пуля, потому как зачарованный он, ведьминым словом защищенный ото всякой напасти.
– И чем же его убить?
Мужик почесал седую клочковатую бороду и важно промолвил:
– Надобно пули из серебра, в церкви освященного, отлить, да отчитать над нею «Отче наш» трижды по три раза.
– Чушь какая! – пробормотал Федор.
Внезапно, словно специально, чтобы разрушить хрупкое душевное равновесие заезжего аристократа, по-над равниной прокатился тоскливый вой. Серая шкура болота, заслышав его, вздрогнула и отозвалась низким утробным рыком, земля затряслась, а вместе с ней затряслись и деревца, и мертвый камыш, и люди. Вой нарастал, подобно катящемуся с горы снежному шару. Плач, словно проклятье, выворачивал душу наизнанку, и Федору вдруг показалось, что еще немного, и шар накроет их с головой, раздавит, точно докучливую мошкару, и не спрячешься, не убежишь, не улетишь… Луковский не сразу воспринял наступившую тишину. А сообразив, что непонятный и неприятный звук исчез, едва не расплакался от облегчения.
– Что это было?
Мужичок, нервно озираясь по сторонам, прошептал:
– Ведьмин рог. Зовет его…
– Кого?
– Волколака. Всякий раз, как ведьма в свой рог подует, болото трясется, а стая на охоту выходит. Спешить надобно, пока не стемнело.
– Ну так показывай дорогу! – заорал Федор, проклиная и ведьму, и оборотня, и не в меру говорливого крестьянина, и Николашу с картами, и свой собственный глубинный страх, который заставляет нестись вперед по узкой тропе, прижимаясь к мокрой от пота и пены лошадиной шее.
До темноты. Откуда-то Луковский знал, что добраться до поместья нужно до наступления темноты, иначе…
Успели.
За высокой, в два человеческих роста, оградой Федор позволил себе перевести дух и оглядеться. Небо догорало закатом, туман, поднявшийся с болота, казался неестественно белым и липким, он вползал во двор вместе с темнотой и вонью.
Определенно, жить здесь невозможно. Дом возвышался мрачной каменной горой, холодной и неуютной, как ноябрь, как сами Урганские топи…
– Приехали, стало быть.
Федор обернулся. Глупо, должно быть, он выглядит, стоит посередь двора, точно провинциал на Петербургском вокзале.
– Давайте знакомиться, я Алексей, а вы, должно быть, Федор Андреевич Луковский, наш долгожданный наследник. Долго же вы к нам добирались.
Из-за тумана и темноты Алексей представлялся некой смутной фигурой.
– Что, недосуг было?
– Недосуг, – сознался Федор.
– Ну, что ж вы посреди двора стоите, – хохотнул Алексей, – точно не у себя дома. Проходите уж, коли приехали.
Ага, знать бы куда идти.
– Прошу. – Фигура махнула рукой в туман. – А мы уж, честно говоря, и не думали. К нам если кто и приезжает, то рано, чтобы до темноты успеть, сами понимаете, кому охота кормом для волков становиться.
– Так все серьезно? – Федор пробирался сквозь туман, который густел прямо на глазах.
– Куда уж боле, сами небось слышали…
– Ведьмин рог?
– Он самый. Препоганая, я вам скажу, штука. Завтра всенепременно жаловаться придут.
– На кого?
– На волков.
Туман вдруг разошелся, и Федор едва не упал, зацепившись ногой за ступеньку.
– Осторожно! – последовало запоздалое предупреждение. – У кого овец порежут, у кого корову, а бывало, что и человека…
Ступеньки в количестве пяти штук привели к двери, которую Алексей любезно распахнул перед новым хозяином. Похоже, о дворецких в этой глуши и не слышали.
– Прошу.
Дом встретил Федора теплом и блаженным полумраком. Свечей в зале было немного, похоже, нынешние обитатели пытались экономить. Похвальное стремление, особенно с учетом того, что у самого Федора за душой ни копейки.
– Нравится? – поинтересовался Алексей, Федор лишь пожал плечами. Прежде чем судить, следовало осмотреть весь дом. Здесь же сразу бросалась в глаза старая мебель, грубая, тяжелая, украшенная нелепой резьбой, и темный, не то от недостатка света, не то от времени и грязи, пол.
– Здесь, конечно, не столица… – Алексей рассматривал нового хозяина с неприкрытым интересом. Такая откровенная наглость поставила Федора в тупик, этот тип либо не слышал о правилах хорошего тона, либо намеренно их игнорировал. Хотя, вероятно, здесь подобная манера поведения является нормой. Вообще, донельзя странная личность. Высокий, худой, но широкий в плечах, лицо костистое, с выпирающими треугольными скулами и глубоко запавшими глазами непонятного цвета.
– Ну, как, довольны? Матушка называет меня варваром. – Алексей усмехнулся, демонстрируя неровные, неестественно белые зубы.
– Никогда прежде не доводилось бывать на болотах. – Федор и сам не понял, извинялся он или оправдывался, но Алексей понимающе кивнул и заверил:
– Привыкнете со временем. Сначала хочется сбежать отсюда куда глаза глядят, лишь бы подальше, лишь бы не видеть, а потом… Куда бы ты ни поехал, где бы ни жил, а тянет вернуться. Топи умеют привязывать к себе. Поэтому мой вам совет, Федор Андреевич, уезжайте к себе, в столицы…
– Иначе что? – Луковский начал злиться, не для того он тащился в эту глушь, чтобы на следующий же день сбежать отсюда, поджав хвост. Он хозяин, и он не позволит собой командовать.
– Ничего. – Алексей перестал улыбаться. – Позвольте проводить вас в залу, там небось уже все собрались. Кстати, вы к нам налегке или багаж позже прибудет?
– Завтра.
– Понятно. Нам сюда.
– А наверху что?
Лестница с узкими, утопающими во мраке ступенями казалась бесконечной.
– Ваши покои, матушкины, Ядвиги и Элге. Слуги – еще выше, правда, их всего трое, но нам хватает. Часть комнат закрыта, в гости к нам особо не стремятся. – Алексей споро шагал по узкому темному коридору, и Федору, чтобы поспеть за ним, пришлось почти бежать. Нет, определенно, этот варвар ему не нравился.
– Сюда.
Луковский почти влетел в залу, получилось смешно и некрасиво, а чертов дикарь даже не позволил дух перевести.
– Матушка, сестры, позвольте представить, Луковский Федор Андреевич. Федор Андреевич, это моя любимая матушка, Эльжбета Францевна. – Седовласая дама в желтом, уже давно вышедшем из моды наряде дружелюбно улыбнулась, протягивая Федору руку. Руку Федор поцеловал, пускай видят, что он, несмотря на недавнее недоразумение, человек цивилизованный.
– Это Ядвига и Элге.
Девушки присели в реверансе, а Федор почувствовал себя полным идиотом. Приехал поздно и явился знакомиться, не потрудившись сменить костюм, от него, должно быть, воняет болотной сыростью и конским потом… Затянувшееся молчание делало ситуацию еще более неловкой. Следовало бы откланяться и, извинившись за доставленные неудобства, проследовать в свои покои, но беда в том, что Федор совершенно не представлял, где они.
– Рады видеть вас. – Голос у Эльжбеты Францевны оказался мягким и приятным.
– О, мы и надеяться не смели, что вы все-таки при-едете! – подхватила светловолосая девица в голубом наряде. Ядвига или Элге? Какие странные имена. А она хороша, очаровательно наивна, словно полевой цветок, у второй же волосы черны, точно Неронова шкура, и кожа смугла, как у цыганки. Совершенно на сестру не похожа. Так кто из них Ядвига, а кто Элге?
– Вы, должно быть, устали с дороги? Удивительно, как вы вообще решились ехать через топи в столь поздний час. – Эльжбета Францевна укоризненно покачала головой, точно сожалела о неразумном поведении нового хозяина дома. – Элге, девочка моя, вели подавать ужин.
Черноволосая поспешно выскользнула из комнаты, значит, она и есть Элге. А имя ей подходит, чувствуется в нем нечто злое, темное.
– Мы, как получили ваше письмо, обрадовались! – защебетала Ядвига. – Но Алексей сказал, что сегодня вы уже точно не приедете, потому как поздно и Ведьмин рог трубил, а вы все-таки приехали. Вы такой храбрый?
Скорее глупый, подумал Федор, но разочаровывать золотоволосую прелестницу не стал, лишь извинился за то, что не имеет возможности переодеться в костюм, более подходящий к ужину в столь изысканной компании. Багаж прибудет только завтра, а сегодня, увы…
Дамы объяснения приняли, а Алексей лишь презрительно фыркнул. Дикарь и невежда.
Охотник
Ноябрь
Шантажист перезвонил, когда Егор почти потерял надежду. Он пытался набирать номер, записанный Аллочкой, но механический голос вежливо сообщал, что «аппарат абонента выключен». Служба охраны выяснила, что телефон зарегистрирован на старуху, которая и имени своего не помнит, не то что человека, воспользовавшегося ее паспортом. Егор с самого начала подозревал, что искать шантажиста по номеру телефона бесполезно, он даже испугался, что тип, узнав о попытках Альдова, разозлится и не перезвонит. Но тот был жаден и самоуверен и назначил встречу.
Сегодня.
В восемь часов вечера. По адресу улица Цветочная, дом сорок семь, квартира двадцать три. Егор прибыл на указанное место на полчаса раньше, прибыл без охраны, милиции и «вольных стрелков» – он не мог позволить себе рисковать здоровьем дочери. Взял с собой только пистолет, да и то скорее для уверенности. Потом, когда Юленька окажется дома, Альдов подумает, как рассчитаться с похитителями.
На улице Цветочной цветы не росли, зато тянулись к небу серые скалы домов с мутными, точно глаза алкоголика, окнами и щербатыми ступенями. Двадцать третья квартира находилась на третьем этаже. Удивительно, но в подъезде было почти чисто, окурки и сплющенная в лепешку банка не в счет. Егор минут пять топтался перед дверью. Странно, ехал сюда с мыслью ворваться и вытрясти душу из подонка, посмевшего угрожать его дочери, а приехал, и запал ярости куда-то исчез. Зато появился страх – а вдруг обманут? Ладно, деньги, деньги – пустяк, он еще заработает, но Юленька…
Звонок разразился соловьиной трелью, и дверь открылась. Его ждали, несмотря на то, что Альдов при-ехал раньше, его все равно ждали.
– Егор Мстиславович?
– Я. – Егор с удивлением рассматривал хозяина квартиры, тот не внушал опасений, скорее наоборот, человечек выглядел почти забавно – мелковатый, жирноватый, с блеклыми волосами и ранней лысиной.
– А я Андрей. – Мужичок посторонился. – Вы заходите, не стесняйтесь, только разуйтесь, пожалуйста.
Егор разулся, а заодно и огляделся. Интересная квартира, глаза говорят одно, а инстинкты другое. Чистый ковер, косметика перед зеркалом, женская туфелька, забытая под табуретом, рукав куртки, придавленный дверцей шкафа, – словно молчаливые свидетели жизни, этакий своеобразный след хозяйки, которая отлучилась по некой своей, чисто женской надобности, но обязательно вернется. И вместе с тем пахло запустением. Егор сам не мог понять, откуда возникло устойчивое чувство заброшенности, он просто понял, что неизвестная женщина уехала надолго. Возможно, она вообще не знает ни про Егора, ни про Юльку, ни про толстого мужика, угрожавшего Альдову окончательной потерей дочери.
– Ну, Егор Мстиславович, что вы там застряли. Небось высматриваете, вынюхиваете… Бесполезно. Смею вас заверить, совершенно бесполезно. Данное помещение ровным счетом не имеет никакого отношения к вашей дочери. Дубленочку, кстати, тоже снимите. Надеюсь, у вас хватило ума не тащить с собой оружие? Я проверю! – предупредил Андрей, демонстрируя портативный металлоискатель. Егор пожал плечами. Пускай толстяк делает что хочет – проверяет, перепроверяет, обыскивает, лишь бы Юльку вернул. Пистолет, захваченный просто на всякий случай, Альдов сам положил на стол в прихожей. Андрей довольно кивнул.
– Ну, теперь и поговорить можно. Приятно иметь дело с умным человеком. Итак, Егор Мстиславович, вы думали над моим вопросом?
– Каким? – Альдова не отпускало ощущение нереальности происходящего. Это из-за комнаты, решил он, если в коридоре еще теплились следы чужой жизни, то комната была давно и непоправимо мертва. Здесь все было не так: сухие цветы в ярких горшочках, плотные шторы – молчаливые стражи сумрака, медвежонок, одинокий и потерянный, мужская рубашка на спинке кресла… И Андрей, с задумчивым видом грызущий сигарету. Бросает курить, решил Егор. Он тоже когда-то так пытался – держать во рту, но не зажигать.
– Да вы садитесь. – Толстяк широким жестом обвел комнату. – Итак, что вы надумали?
– Я дам столько, сколько скажете.
– А если я попрошу все?
– Как все? – Альдов сперва решил, что этот урод шутит, но тот спрашивал совершенно серьезно.
– Все – это значит все. Квартира, точнее, квартиры, дача, авто, фирма.
– Зачем вам все?
– А зачем вам дочь?
– А как же я… – К такому повороту Егор был не готов.
Андрей усмехнулся.
– Ну, в принципе, вы можете встать и уйти. Я не стану вас задерживать и в чем-то убеждать, вы – здоровый молодой мужчина, заведете себе других детей… А фирма – она ведь одна, родная, единственная, кровью и потом построенная…
Этот ублюдок читал мысли, он вторил мерзкому голоску, который уговаривал Альдова не спешить. Не нужно отдавать все, нужно схватить подонка за горло и вытрясти информацию. Это же просто. И бесплатно. И избавит от необходимости выбирать. Зачем выбирать, когда можно получить все?
– Ну, так как, Егор Мстиславович? Мне передать Юле, что фирма для вас дороже дочери?
– Я согласен. – Не дороже. Ничто не может быть важнее Юленьки, и, если нужно отдать все, он отдаст. Андрей кое в чем прав – Альдов в самом деле молодой и сильный, он создаст другую фирму. И купит другую квартиру. Ему будет за кого сражаться. – Вы подготовили бумаги? Думаю, подготовили. Давайте. Я подпишу.
– Бумаги, бумаги, бумаги… Вы только и думаете что о бумагах. Впрочем, не стану врать, ибо ложь – это грех, я действительно их подготовил… Вижу, у вас вопрос имеется?
– Вы не боитесь, что я вас потом найду?
Андрей перестал улыбаться и сразу растерял половину фальшивой доброты.
– Я? Нет, не боюсь. Все в руках Божьих. Кроме того, господин Альдов, вам, чтобы отыскать нас, придется приложить немало усилий, а вот нам, чтобы найти вас… – он выразительно замолчал. Понятно. Намекает, что если Егор начнет копать, то Юлька исчезнет во второй раз и навсегда.
– Я понял.
– Великолепно! Я уже говорил, что приятно иметь дело с разумным человеком? Говорил. Ну, повторюсь, невелика беда. Вот бумаги – можете убедиться, все оформлено по закону, не хватает сущего пустяка – вашей подписи.
Альдов бумаги прочел просто по привычке – он всегда читал документы, прежде чем их подписывать. Действительно, все в полном порядке, законно и красиво: один росчерк пера – и ООО «Агидель» переходит в собственность ОАО «Корсунь-инвест», еще один – и благотворительное общество «Роза милосердия» получает в дар трехкомнатную квартиру в Санкт-Петербурге, двухкомнатную в Екатеринбурге и пятикомнатную в Москве. Они действительно хотели все.
– Что ж вы, Егор Мстиславович, никак передумали?
– Нет. – Альдов подписал бумаги той самой ручкой, которой подписал и самый первый серьезный контракт. Десять лет прошло. Или одиннадцать, а он все таскает ее с собой. Подумав, Егор положил ручку на бумаги – пускай действительно будет все.
Ведьма
Сентябрь
– Город – суть вместилище пороков. – Андрей смотрел в окно.
Я знала, что там, за грязным стеклом, живет своей собственной жизнью город, шумный, своевольный и жестокий, похожий на стареющую куртизанку, которая с помощью белил, румян и искусственного полумрака пытается обмануть время.
Теперь мы встречались у меня. Андрей, надо отдать ему должное, словно не замечал, что с квартирой что-то не так. Он вытаскивал меня из могилы потихоньку, день за днем, час за часом, он говорил о Боге, о людях, о грехах и Царстве Покоя, где меня ждут. Постепенно я не только привыкла к его постоянному присутствию, но уже и не могла обходиться без этих бесед.
– Даже доныне терпим голод, и жажду, и наготу, и побои, и скитаемся, и трудимся, работая своими руками. Придет время, и каждому из нас Господь задаст один-единственный вопрос: «А что ты сделал, чтобы заслужить Царствие мое?» Вот, Анастасия, что ты сделала, дабы заслужить милость небес?
Молчу.
– Сейчас ты думаешь, что Господь не сделал ничего такого, за что ты должна быть ему благодарна. Я прав?
Конечно, он прав. Каким-то непостижимым образом Андрей читал мои мысли. Значит, я должна любить Бога, а Он, извечный и всемогущий, разве Он меня любит?
– Подобные вопросы – начало пути к Диаволу. Бог любит тебя. Меня. Каждого из нас. Любит уже потому, что ты появилась на этом свете, жила, радовалась. Разве за всю свою жизнь не было такого момента, когда тебе хотелось кричать и плакать от переполнявшего душу счастья? Разве эти минуты не суть доказательство любви Божьей?
– Но почему тогда… – Я прижала к себе Валюшкиного медвежонка, точно возвела плюшевую стену между собой и Андреем.
– Ради тебя, – ответил он.
– Мне больно.
– Боль очищает. Вспомни, как ты жила, в темноте, грехе и грязи, твоя душа умирала, и у Господа не было иного пути помочь тебе. Сейчас ты страдаешь, но слово Его уже отыскало путь к твоему сердцу, а значит, есть надежда, что после смерти ты вернешься к Нему. Вечное счастье стоит нескольких мгновений боли. Ибо сказано: если же рука твоя или нога твоя соблазняет тебя, отсеки их и брось от себя: лучше тебе войти в жизнь без руки или без ноги, нежели с двумя руками и с двумя ногами быть ввержену в огонь вечный! Горе твое подобно пламени очистительному… Есть ли у тебя еще родственники?
– Нет.
– Ни родителей, ни сестер, ни братьев?
– Нет.
– А у мужа твоего?
– Есть. Кажется. Где-то за границей. В Израиле. Он рассорился со своей семьей, когда отказался переезжать. Они даже на свадьбу не прилетели… А зачем ты о родственниках спрашиваешь?
– Просто удивляюсь, что не нашлось человека, способного поддержать тебя в горе твоем. Теперь понятно. Иудеи… Они заменили истину Божию ложью, и поклонялись, и служили твари вместо Творца, Который благословен вовеки… Значит, муж твой иудеем был?
Я кивнула, не в силах отвести взгляд от Андрея, чей гнев обрушился на меня, подобно урагану, что родился внезапно, внезапно ударил и столь же внезапно умер.
– Великий грех на тебе, Анастасья, – произнес мой спаситель, – нелегко будет заслужить прощение, кровь проклятая текла в жилах ребенка твоего, ибо для иудеев закрыто Царствие Божие. Ад – вот воздаяние за грехи прадедов, что в неверии своем распяли Сына Божьего.
– И что мне делать? – В тот момент я почти физически ощутила, как Небо отвергает душу моей Валеньки только потому, что Толик… Что я…
– Молиться. Душой и телом служить Господу – в этом твое спасение, в этом и предназначение – жизнью праведной заслужить спасение для дочери.
– Ты поможешь?
– Обязательно. – Андрей по-отечески обнял меня. – Мы все тебе поможем!
Охотник
Ноябрь
– Эй, мужик, просыпайся! Слышишь? – В бок ткнулось что-то твердое, Егор попытался отмахнуться, но не сумел поднять руку.
– Во нализался, – раздраженно пробормотал тот же голос. – Ну че, Колян, вызывай, не оставлять же его здесь. Нажрутся, скоты, а нам потом возись с ними…
Альдов хотел сказать, что с ним возиться не нужно, что его нужно оставить в покое, что голос может спокойно идти по своим делам, а Егор еще полежит немного и тоже пойдет. Куда? Он не помнил, но ему обязательно нужно было куда-то идти. Обязательно.
– А с виду приличный, – продолжал распрягаться голос, – вона какая дубленка дорогая. И ботинки тоже. Эй, просыпайся! Лежит тут, а жена, наверное, с ума сходит, вот моя Юлька, если задерживаюсь…
Егор очнулся. Мгновенно. В голове щелкнул невидимый переключатель, и память услужливо предоставила необходимую информацию.
Юлька. Ему обязательно нужно забрать Юльку, а он лежит. Альдов попытался сесть, но тело отказывалось подчиняться, мышцы сводило судорогой. Он застонал.
– Ишь, Колян, кажись, очнулся. Ну, что, папаша, с добрым утречком, счаз и карета подъедет…
– Какая карета? – хотел спросить Егор, но получился какой-то клекот. Склеенные губы не пропускали слова. Усилием воли Альдов разлепил глаза, но легче не стало, мир вокруг разбился на десятки цветных пятен, которые упорно не желали складываться в сколь бы то ни было удовлетворительную картину.
– Эй, мужик, ты меня слышишь? Ты чего пил-то?
Ничего. Егор мог поклясться, что он ничего не пил. НИЧЕГО.
Он не имел права пить сегодня. Сегодня? Вчера? Завтра? Когда?
Альдов потерялся во времени. Он отчетливо помнил, как Андрей аккуратно сложил бумаги в синюю бумажную папку.
– Итак, Егор Мстиславович, поздравляю, вы сумели остаться человеком.
– Где Юля? – Теперь, лишившись всего, Альдов чувствовал себя… Беспомощным, точно глупая улитка, потерявшая раковину-дом. Все дома сразу.
– Нужно съездить в одно место. Недалеко.
Они вышли из квартиры, и Андрей долго возился с замками, кажется, Егор предложил свою помощь – ему не терпелось увидеть дочь. Он наклонился и… Укол. Ему показалось, будто его укусил комар, но откуда в ноябре комары?
В ноябре нет комаров, значит…
Его обманули! Обвели вокруг пальца, как щенка!
– Милиция… – выдавил Альдов. – Мне нужно в милицию…
– Ща! – заржал голос. – Машина прямиком в отделение доставит. Это я тебе гарантирую!
Ведьма
Сентябрь
Андрей поселился в моей квартире. А еще у меня появилась цель. Я должна жить и исправить ошибки прошлого, спасти Валюшу. Мое дитя страдает в аду – я была беспечна и самолюбива, я даже не крестила дочь, отобрав у нее Рай. Я во всем слушалась мужа… Нет, не мужа, человека, с которым я жила во грехе, ведь мы не венчались.
Теперь к разговорам добавились молитвы, долгие часы стояния на коленях… Сначала я плакала, когда тело, разламываясь от боли, требовало сменить позу, но мой наставник показывал фотографию дочери, и слезы высыхали. Боль – это очищение.
А в сентябре Андрей предложил уехать.
– Есть одна обитель… – сказал он. – Даже не обитель, а так, поселение истинно верующих людей, которые, отринув блага мирские, ищут путь к спасению.
– И я могу?
– Можешь, только, Анастасья… если, конечно, достанет в тебе решимости и веры.
– Хватит.
– И я верю, – он ласково коснулся щеки. – Вступая в обитель, ты должна отказаться от нажитого в жизни предыдущей. Готова ли ты на такой шаг? – В глазах Андрея плескалось… нечто. Ожидание? Сомнение? Жадность? Нет, мое странное чувство протеста – происки Диавола. Я не поддамся. Я буду сильной и сумею…
– Я согласна.
Мне показалось, будто Андрей вздохнул с облегчением. Нет, конечно, показалось!
Охотник
Ноябрь
– Егор Мстиславович, успокойтесь! Раньше думать надо было! – седовласый капитан стукнул кулаком по столу. Он тоже нервничал, хотя, в отличие от Альдова, пытался держать себя в руках. А Егор не мог. Не мог успокоиться и поверить, что его кинули, как лоха. О пропавшем «ПМ» он даже и не вспомнил – ни сейчас, ни много дней спустя.
– Или вы сядете, или я закрою вас на пятнадцать суток.
– За что? – Угроза подействовала. Еще живы были воспоминания об обезьяннике, куда Альдова засунул патруль, повторять эксперимент не хотелось.
– За хулиганство. Вы мне стул сломали, а мебель, между прочим, казенная.
– Я куплю… – начал было Егор и замолчал на полуслове. Купит. Как же он купит, если в кармане пусто. Он и буханку хлеба купить не в состоянии, не то что стул. Бомж. Странно было думать о себе как о человеке без крыши над головой.
– Что касается финансовых дел… Полагаю, у вас есть неплохие шансы отсудить квартиру, сделка была совершена под давлением, так что нанимайте адвоката и вперед.
– А Юля?
– Юлия… Не хочу вас обманывать, но… Шансов найти девочку почти нет.
– Почему?!
– Не кричите, пожалуйста, – попросил капитан. – Вы просто не представляете себе размеров проблемы… Вы ведь даже не способны вспомнить название общества, в котором состояла ваша супруга.
– Церковь…
– Какая церковь? Знаете, сколько их? Да каждая или почти каждая секта себя к церкви причисляет. Может, записи остались? Книги какие-нибудь? Может, ваша супруга упоминала о каких-либо «святых местах»? Говорила, что собирается уехать в «общину»?
– Нет. – Не упоминала, не оставляла, не говорила… В последние месяцы они с Томочкой вообще не разговаривали, потому как любое самое безобидное замечание приводило к ссоре.
– Значит, никаких зацепок… а девочка ваша, скорее всего, в какой-нибудь общине, которая с одинаковым успехом может быть и на Урале, и в десяти километрах от Москвы. Это я образно говорю. Россия велика, и деревень заброшенных хватает – живи не хочу.
– А учет… Регистрация…
– Какая регистрация, Егор Мстиславович, кому надо их регистрировать? Приезжают в деревню молодые ребята, восстанавливают пару домов и живут – вот вам и община. А то и новые поселения возводят. Но со старыми проще, там и дома есть, и коровники – только работай.
– Но зачем?
– Бизнес. У вас, например, фирму отобрали. А есть те, кто добровольно отписывает свое имущество в пользу общины, это одно. Ну, и взрослый здоровый человек, работающий бесплатно, «за идею», – хорошее приобретение. Это два. Хозяйство подымается, доход приносит. Просто, как все гениальное. Ну, есть еще побочный доход…
– Какой? – Не то чтобы Егору хотелось знать, чем именно промышляют сектанты, но он должен иметь хотя бы приблизительное представление, куда попала его дочь.
– Работа в городе – уборщицы, грузчики, дворники, ничего серьезного или ответственного, чтобы, не дай бог, не привлечь внимания. Милостыню просят опять же. Проституция…
– Что?
– То, что слышали, – капитан вздохнул. – Не хотелось бы вас пугать, но явление не такое уж и редкое. Во многих сектах сексуальная свобода является неотъемлемой частью учения. Тяжелее всего приходится детям…
– И Юля?
– Не знаю.
– И что мне делать?
– Для начала я бы посоветовал вам решить финансовые дела – девочку вам в любом случае не вернут, поэтому не вижу смысла отдавать еще и бизнес. Второе – найдите знакомых жены. Перетряхните вещи, и ее, и дочери, возможно, повезет, и узнаете что-нибудь полезное. Ничего не выбрасывайте – любые бумажки, имена, даты, названия – все пригодится. Наши ребята, конечно, посмотрят, но вы лучше знаете привычки вашей жены… И последнее. Егор Мстиславович, если вам станет что-то известно, не пытайтесь больше действовать самостоятельно. Эти люди – опасны. Сегодня они вам укол сделали, а завтра пулю в лоб пустят. А вместе с вами и девочку уберут, просто на всякий случай, чтобы вопросов не возникло, понятно?
Ищейка
Ноябрь
– Нет, ну ты видел, до чего сектанты оборзели! – возмущался Сергеич, Васютка возмущению внимал и старшему не перечил, за что Сергеич Васютку уважал. Впрочем, уважал – это сильно сказано, Сергеич просто снисходил до общения с новичком, да и что ему еще оставалось делать, когда других желающих выслушивать длинные Сергеичевы монологи не находилось.
– Представляешь, одного бизнесмена тут развели, как лоха. А мужик-то не мальчик, конкретный, я тебе скажу, мужик, серьезный, а туда же… – Сергеич выцарапал из кармана пачку «Примы». – Будешь?
– Не, спасибо, у меня свои. – Курить Сергеичев горлодер Васютка не собирался.
– Ну, как хошь.
Сизый дым поплыл по кабинету, в горле запершило, и Игорь поспешно достал свои сигареты, впрочем, не особо надеясь перебить «ароматы» «Примы».
– Так что там, с сектантами?
– Да ничего, – махнул рукой Сергеич, – сделали, как пацана. Этот горе-бизнесмен все время своим бизнесом занимался, а жена тем временем со скуки в религию ударилась, где ей мозги и промыли. Мадам, забрав дочку, сбежала, предположительно к сектантам. Ну а те через пару денечков, когда нервишки у мужика добела раскалились, позвонили и, пообещав вернуть девочку, договорились о встрече. Дальше – совсем интересно…
– Побили?
– Да ну, побили… это ж народ образованный, интеллигентный, и схемы у них тонкие. Встретили по высшему разряду, поговорили по душам. По словам потерпевшего, разговор шел один на один, то есть вроде как по-честному, ему выдвинули ультиматум – либо бизнес, либо дочь.
– И согласился?
– А то ж, куда он денется, дочка – она ведь дороже имущества, подписал все бумаги как миленький.
– А просто дать по шее, чтобы собеседник раскололся?
– Говорил, что сначала думал, что этот… переговорщик вроде как только посредником был. Да и тронь парламентера, так на девочке отыграются. Сам понимаешь, рисковать при таком раскладе не с руки, так что бизнесмен наш послушно подписал все бумаги и собрался домой, ждать девочку.
– Дождался? – в принципе спрашивал Васютка лишь для поддержания беседы.
– Даже не доехал. Сказал, будто потерял сознание в машине, а очнулся на лавке в парке, его там патруль подобрал, думали, пьяный.
– А он?
– Его какой-то дурью накачали, чтобы, значит, не мешал имущество реализовывать, три дня из памяти начисто.
– А девочка?
Сергеич лишь развел руками:
– Будем искать… Ох, чувствую, повесят на меня этого бизнесмена, а на фига? Чего я сделать-то смогу, когда этих сектантов развелось. Нечего было жене попустительствовать, делом надо было занять, чтобы у бабы на дурости всякие времени не оставалось. А то он натворил, а нам, значит, разгребай…
Ведьма
Сентябрь
Мы выехали на рассвете. Было тяжело осознавать, что больше я сюда не вернусь. В предрассветный час окна казались грязными и грустными, но Андрей не позволил мне попрощаться, наверное, боялся, что я, в слабости душевной, сверну с выбранного пути. Зря. Я твердо все решила.
Ехали долго. День и еще день – ночевали в машине, было неудобно, холодно и немного страшно, но Андрея такие пустяки не волновали. Прочитав короткую молитву, он заснул, а я лежала, вглядываясь в густую черноту за окном, и пыталась понять, что же, собственно говоря, происходит. Нет, я не сомневалась в правильности выбора, просто безотчетный страх и желание вернуться.
Я ни слова не сказала Андрею о своих сомнениях, а он не стал задавать вопросы, слишком поглощен был дорогой. Андрей остановил машину у высоченного забора, сложенного из толстых неошкуренных древесных стволов, и посигналил. Ворота медленно распахнулись, пропуская автомобиль во двор.
– Стой здесь, я скоро. – Андрей ушел, а я, прижавшись к теплому боку автомобиля, рассматривала свое новое пристанище. Здесь мне обещали покой и возможность замолить грехи. Да, нужно думать о том, что, когда я замолю грехи, душа Валюшки попадет в рай, а не о том, что это место похоже… Я даже не знаю, на что оно похоже. Кособокие деревянные постройки, тянущиеся друг к другу, точно больные деревья в поисках опоры, неестественно зеленая трава, голодная собака, не спускающая с меня настороженных желтых глаз… Слава богу, Андрей вернулся раньше, чем я окончательно передумала здесь оставаться. Он пришел не один.
– Сестра Виктория, – Андрей легонько подтолкнул меня в спину, – знакомьтесь, это – сестра Александра.
Хмурая толстуха, обряженная в строгое коричневое платье, кивнула. Я же не могла оторвать взгляд от черных кругов от пота под мышками, они казались воплощением грязи земной, тогда как я ехала сюда с надеждой оказаться в раю. А эта женщина никоим образом не походила на ангела Божия. У сестры Виктории было красное лицо, черные усики над верхней губой и три подбородка, подпираемые коричневым воротничком.
– Сестра Виктория помогает новеньким влиться в нашу общину. Слушай ее, и все будет хорошо…
Я надолго запомнила его слова, я повторяла эти слова как заклинание и верила в них с той же силой.
– Удачи тебе, сестра-послушница. Да пребудет мир в сердце твоем. – Андрей церемонно поклонился.
– Да пребудет, – пробасила сестра Виктория. – Идем.
Я оглянулась на Андрея – тот ободряюще улыбнулся. Все будет хорошо, отозвалось в сердце. Теперь – я уверена – все будет хорошо. Я заслужила мир.
Я получила мир.
– Ну, – сестра Виктория недовольно засопела, – давай двигайся, а то ишь, еле ноги переставляит.
Бурчание этой женщины показалось мне забавным, она была такой земной… Приземленной, а моя душа жаждала полета…
– Улыбается, улыбается, а чего улыбаться-то? Все вы смеетеся, не ведая, что для грешников геенна огненная пасть свою отворяит! Смех – есть зло, след диавольский, знак, что не чиста душа твоя… Грешна… Грешна ты перед лицом Его! – Сестра Виктория ткнула в меня жирным пальцем. – Кайся! Ибо раскаявшиеся достигнут Царствия Божия!
Смех умер. Я снова забыла. Забылась. Ничего, я исправлюсь. Я заслужу Царство Божие. Обязательно.
К вящему неудовольствию Федора, Алексей держался в седле даже лучше, чем он, граф Луковский, которого благородному искусству верховой езды обучали лучшие наставники. И конь у дикаря был почти так же хорош, как Нерон.
– Значит, остаться решили? – поинтересовался Алексей. Эхо дробной пылью разлетелось по болотам.
– Пока да.
– Потом поздно будет, – предупредил варвар, пришпоривая жеребца. Нерон, раздраженный присутствием соперника, гневно заржал и попытался вырваться вперед, не привык он в хвосте тащиться. Отпустить бы его, пусть бы птицею пролетел, ветром пронесся, продемонстрировал стать да силу, но нельзя, не время, местность незнакомая, болота, топи, тут без проводника не обойтись.
Вчерашний ужин затянулся за полночь, дело было не столько в обилии еды, сколько в разговорах. Эльжбета Францевна расспрашивала Федора о покойной матушке, с которой состояла в близком родстве. Ядвига интересовалась столичными сплетнями и столичной модой, Алексей и тот живо обсуждал вопросы политики, удивив Луковского живым умом и довольно обширными знаниями. Одна лишь Элге хранила молчание, точно беседа ну совершенно ее не занимала. А в конце трапезы Алексей вызвался показать гостю окрестности. Что ж, от подобного предложения грешно отказываться.
Выехали на рассвете. Алексей был мрачен и зол, да и Федор чувствовал себя неуютно – всю ночь он не спал, вслушиваясь в завладевшую Урганскими топями черноту. Ему казалось – стоит закрыть глаза, и он вновь услышит тот завораживающий, тоскливый, словно холодный осенний дождь, вой.
Ведьмин рог. Ведьмин лес. Ведьмино болото.
– Что вы сказали? – Алексей остановил коня и, спешившись, пояснил: – Дальше лучше пешком. Тропинка узкая, а конь у вас к нашим местам непривычный. Ведьмин рог заинтересовал, Федор Андреевич?
Луковский молча последовал примеру дикаря. Земля под ногами пружинила, а каждый шаг отдавался в ушах мерзким хлюпаньем.
– Загадочная вещь, этот Ведьмин рог! – Алексей бодро шагал вперед, не обращая внимания ни на хлюпанье под ногами, ни на сизое, затянутое тучами небо. Того и гляди дождь начнется.
– Вроде и понятно, что все эти истории про оборотней – не более чем сказки крестьянские. А стоит услышать собственными ушами, так и верить начинаешь и в рог, и в оборотней, и в ведьм. Вы, Федор Андреевич, с тропинки-то не сворачивайте, да и коня крепко держите, чтобы не вырвался ненароком. Тут аккуратно надо, слева и справа – трясина. Вот, кстати, глядите.
Алексей остановился. Федор сначала не мог понять, куда ему следовало глядеть, потом увидел. Шагах в десяти по левую руку серая шкура болота вдруг треснула, разошлась в стороны, выставляя напоказ жидкое нутро буро-зеленого цвета. Над трещиной медленно, словно через силу, рос белесый пузырь. Достигнув полусажени в поперечнике, пузырь лопнул. Запахло серой и еще чем-то незнакомым, но гораздо более вонючим. Нерон испуганно заржал и замотал головой, пытаясь вырваться и убежать. Шалишь. Кое-как успокоив животное, Федор спросил:
– Что это было?
– Газ болотный, – пояснил Алексей. Его конь, в отличие от Нерона, стоял спокойно, видимо, привык к подобным явлениям. – Там, внутри, газам тесно, вот они наружу и рвутся. Как увидишь такой пузырь, знай – трясина.
– Ядовитый? – От гадкого запаха слезились глаза.
– Да вроде нет, хотя кто знает. Крестьяне полагают, будто там, под землей, ведьмы зелья дурные варят, а пузыри эти – с зелий тех дым.
– Куда мы идем?
– В Воронино. Тут рядом. Тоже, между прочим, ваша вотчина. Всего деревень три, небольшие, небогатые, но какие уж есть. Эта ближе всех. Если пешком идти, нужную тропу зная, то совсем быстро обернуться можно. Элге через день бегает.
– Одна? – удивился Федор. Он еще мог придумать объяснение столь частым визитам, но факт, что молодая девица «бегает» в деревню одна, без сопровождения – а Луковский не видел в доме никого, кто мог бы сопровождать Элге, – осмыслению не поддавался. И ее брат так спокойно об этом говорит!
– Ей так сподручнее.
– А Эльжбета Францевна разве не запрещает?
– Запрещает, конечно, да только за ней разве уследишь. Элге у нас птица дикая, вольная.
– Они с сестрой совсем не похожи друг на друга.
– Не родные потому что, – отозвался Алексей.
Тропинка вилась узкой девичьей лентой, потерянной среди зарослей сухой осоки и белого мха. Федор начал уставать, но признаваться и уж тем более просить об отдыхе не собирался. У него еще раньше появилось подозрение, что Алексей выбрал эту дорогу специально, желая продемонстрировать заезжему гостю, насколько тот слаб и неприспособлен к жизни на болотах.
– Ядвига – родная дочь Эльжбеты Францевны, а Элге – воспитанница, ее матушка у цыган выкупила и растила вместе с Ядей.
– А вы? – Вопрос был крайне неприличен, но вполне соответствовал и месту, и характеру Алексея.
– Я? Я тоже не родной. Мой отец женился на Эльжбете Францевне, будучи вдовцом. Эльжбета Францевна – единственная мать, которую я знаю и которую люблю. Потому всякий, кто задумает каким-либо образом причинить матушке вред, будет иметь дело со мной.
Это было предупреждение, откровенное и не прикрытое маской вежливых слов и изысканных выражений. Что ж, так, пожалуй, даже лучше.
– Похвально. Надеюсь, мой приезд не причинил неудобств?
– Что вы, вам все безумно рады.
Федор не поверил.
Тропа вывела на дорогу, грязь и вода остались за спиной, и конские копыта весело застучали по твердой, укатанной до состояния камня земле. Раздражение улеглось, более того, Луковский ощутил прилив симпатии к дикарю, когда тот сообщил, что дальше можно и верхом.
До деревни добрались споро. Федор и сам не знал, что именно он ожидал увидеть, но, во всяком случае, не черные, наполовину вросшие в землю дома, с окнами, затянутыми какой-то мутной пленкой, неприятной даже на вид. Во дворах грязь, похожая на то давешнее болотное нутро, в грязи, суетливо разгребая желтыми лапами землю, колупаются куры. Заборы худые, дырявые и некрашеные, поражающие своей убогостью и никчемностью, такой забор не то что на коне перескочить – перешагнуть можно. Где-то на окраине трубно замычала корова, и взбудораженная ревом грязно-белая курица, суматошно захлопав короткими крыльями, бросилась под копыта Нерону. Конь взвился на дыбы, и Федор, расслабившийся и уверенный, что уж в деревне-то ему ничего не грозит, вылетел из седла прямиком в пахнущую навозом и болезненной осенней плесенью грязь.
– Черт!
Проклятая несушка замерла аккурат перед самым лицом Луковского, в круглых птичьих глазах плескался живой ужас, красный гребешок подрагивал, дрожали и грязные перья на тощей шее птицы.
– Пшла вон!
Федор поднялся, чувствуя себя последним дураком, а курица, вытянувшись в одну худую белую линию, истошно заорала. Этот ее крик окончательно вывел Федора из равновесия. Тварь издевается над ним, тварь… Додумать он не успел, сзади грохнул выстрел, и несчастная птица взорвалась красно-белым шаром. К горлу подступила тошнота. Белые перья, кровь и черная, словно уголь, словно вороново крыло, словно волосы Элге, земля.
– К беде! – Алексей спешился. – Плохая примета, когда курица петухом кричит.
– Что?
– Примета, говорю, плохая. Беду кличет, в какую сторону заорет, в ту и беда явится. – В руке дикаря дымился револьвер. – А еще говорят, будто они на ведьму указывают. Или ведьмака.
Федор с отвращением посмотрел на птичье тельце. Какие ведьмы, какие ведьмаки, он по горло уже сыт местными сказками, и Алексей хорош, вместо того чтобы Нерона поймать, по курам стреляет. Варвар потер тонкий шрам над левой бровью и, вздохнув, поинтересовался:
– Не ушиблись?
– Нет. Не подскажете, где здесь можно умыться?
Луковский уже смирился с тем, что костюм безвозвратно испорчен, но вонючая корка земли на руках раздражала неимоверно. Надолго ему запомнится эта поездка. Умываться пришлось ледяной водой, чуть мутноватой и странно пахнущей, пить такую Федор не осмелился бы, а вот для мытья вполне сгодилась. Местный староста отнесся к появлению нового хозяина совершенно равнодушно, а его жена, дородная и некрасивая женщина, отрядила мальчишек ловить Нерона.
– Волки не беспокоили? – поинтересовался Алексей у старосты. Тот лишь вздохнул. Видать, к волчьим набегам здесь успели привыкнуть и переживали их точно так же, как издревле переживали недород, ранние заморозки или засуху.
– Что на этот раз?
В отличие от Федора, которому все было внове, варвар в деревне чувствовал себя точно рыба в воде. Вроде и повода для гордости особого не имеется – хозяйством пристало заниматься управляющему, а человеку происхождения благородного надлежит лишь контролировать этого управляющего, чтобы вконец не проворовался – а все одно злость разбирает.
Староста Алексеев вопрос обдумывал долго, пережевывал, точно табак, и эта его неспешность окончательно выбивала из равновесия.
– У Маланьи-вдовы, – наконец соизволил ответить мужик, – кобеля порвали. Хороший был кобель, справный, брехливый токмо. А у Афанасия корову зарезали, он в дом загонять не стал, и без коровы-то развернуться негде, в хлеву же крыша совсем худая. Я ему говорил, так не послушал же, а теперь плачется…
Староста покосился на Федора, по всему было видно, что мужик ждал от нового хозяина каких-то действий, а Луковский совершенно не представлял, как ему надлежало действовать. Подумаешь, корова, ну, сожрали, и Господь с ней, не человек же.
– Пусть Афанасий завтра подойдет, я Митрофану скажу, чтоб денег дал. Только предупреди, если и новую не убережет, то придется ему деньги возвращать. Понятно?
Каждое слово Алексея староста встречал важным кивком, лохматая борода, цвета сухого болотного мха, подрагивала в такт.
Когда наконец мальчишки привели Нерона, голова Федора уже трещала от разнообразных сведений, начиная со строительства мельницы и заканчивая распашкой каких-то дальних лугов. Больше всего Луковского донимала непонятная и неприятная осведомленность Алексея в местных делах и собственная, его, Федора, беспомощность. А еще староста почтительно величал варвара князем, и преданно заглядывал в глаза, точно собака, признавшая хозяина единожды и на всю свою недолгую собачью жизнь.
Плевать на старосту. Плевать на всю эту деревню вместе с ее домами, заборами, безумными курами, которые безо всякого повода бросаются под копыта коню. Федор придирчиво осмотрел Нерона, мальчишки говорливой стайкой замерли в отдалении, видать, мучило любопытство, хотелось поглядеть, как барин с конем управляться станет.
– Домой? – Алексей цыкнул на мальчишек, и те с раздражающе-радостным визгом прыснули в стороны.
– Княже, – староста вышел к воротам и, поклонившись до земли, совсем тихо, Луковский едва расслышал сказанное, добавил: – Вы уж накажите, чтоб больше не ходила. Боятся ее люди, как бы беды не случилось.
– Вот ты и следи, чтобы не случилось! – рявкнул Алексей. – Для того старостой поставлен!
* * *
Назад возвращались по дороге, вышло и в самом деле дольше, но не в пример удобнее. Кони резво неслись вперед, а Федор обдумывал, как объяснить дамам – ежели его кто увидит – свой непрезентабельный вид. Ну не рассказывать же, в самом-то деле, о глупой курице и позорном падении из седла. Алексей всю обратную дорогу мрачно молчал, а вопрос Луковского о последней просьбе старосты просто проигнорировал.
В дневном свете дом походил на крепость, сошедшую со страниц одного из рыцарских романов, столь любимых неяснейшей Елизаветой Петровной. Блекло-серые стены, плоть от плоти болот, грелись на вялом осеннем солнце, грубый камень создавал иллюзию надежности, убивая саму мысль о комфорте. Сплошные строгие линии и никаких излишеств: ни изящных колонн в греческом стиле, ни радующей взор лепнины, ни балюстрады или витражей, ни даже статуй в саду. Впрочем, сада тоже не имелось. Федор уже решил, что всенепременно приведет дом да и все поместье в порядок. И сад разбить прикажет, и оранжерею выстроить, и цветные стекла из Петербурга выпишет.
– Уже на свой лад перестраиваете? – поинтересовался Алексей, былая мрачность схлынула, дикарь вновь улыбался. – Чтоб как в столице, красиво, изящно, со вкусом…
– Полагаете, не стоит?
– Отчего ж, стоит, если у вас лишние деньги имеются. Тетушка покойная, пусть земля ей будет пухом, надеялась на крепкую мужскую руку и состояние. Только, видно, нету больше состояния? – В рыжих, точно лисий мех, глазах Алексея плескалось веселье.
– С чего вы решили?
– Полагаю, – дикарь зевнул, – лишь полное банкротство способно заставить человека, привыкшего к комфорту, променять бурную столичную жизнь на тихое прозябание в нашей глуши.
– А вы проницательны… князь… – Федор специально использовал старый титул, чтобы хоть как-то задеть соперника.
– Бог с вами, Федор Андреевич, какой из меня князь, негоже вам, человеку образованному и жизнь повидавшему, повторять вслед за чернью всякие глупости. Так и в оборотня поверить недолго.
– А я уж было подумал… – Федор решил, что непременно выяснит все про эти самые «глупости», раз уж Алексей не желает отвечать прямо. Пусть дикарь смеется, пусть издевается, но хозяин-то здесь не он, поместье принадлежит графу, и деревни тоже, вместе с крестьянами и всеми их нехитрыми крестьянскими проблемами. А князь… был князь, и не стало, закончилась его вольница.
Вернувшись в дом, Федор с удовольствием констатировал – багаж привезли и даже частично разобрали. Бог с ней, с перестройкой дома, а вот дополнительных слуг нанять надобно.
Элге возникла словно из ниоткуда. Луковский готов был поклясться – в дверь она не входила, но вот же, стоит посреди комнаты, оглядывается с любопытством, а хозяина точно и не видит. Она некрасива, но отчего ж так сложно отвести взгляд от этого лица? Черные брови вразлет, черные глаза, точно глубокое ночное небо, высокие скулы и крупные, резко очерченные губы. Женщина-птица. Как сказал Алексей? Вольная? Не вольная, дикая она, недоверчивая, слово поперек скажи – и улетит, упорхнет, не обернувшись.
Но что она делает здесь? В его комнате? В комнате мужчины? Это ведь неприлично, а если узнает кто?
– Как съездили? – Голос у нее оказался мягким. Как есть птица. Сирена, завлекающая путников чарующим пением своим.
– Спасибо, хорошо.
Она задумчиво погладила черную косу, а Федор все смотрел и смотрел. На что? На руки, худые, с тонкими «музыкальными» пальцами, на выпирающие ключицы и длинную шею, на платье. Бедное, без кружева и вышивки. Правильно, она же воспитанница, значит, и одевают хуже, чем Ядвигу.
– Князь злой приехал. – Дерзкий взгляд молодого графа девицу не смутил, она словно и не видела ни взгляда, ни самого Федора, сама с собою беседовала. – Недоволен чем-то.
– Волки корову загрызли.
– Корову? Это плохо. Корова – кормилица, она молоком поит, без нее не выжить. – Элге подошла к окну. – Сегодня я никуда не ходила. Они считают, что я виновата.
– Кто считает? – Федору было не по себе, он никогда не беседовал с молодыми девушками об убитых волками коровах, да и ни одна из знакомых ему девиц не вела бы себя столь неприлично.
– Крестьяне. – Элге дотронулась до толстого мутного стекла. – Они считают меня ведьмой. А вы?
– Я?
– Вы. Вы не считаете? Простите, что я так говорю, матушка часто упрекает меня за неподобающие речи, но мне очень, ну просто очень нужно знать… А вы приехали из столицы, видели много… Скажите, я – ведьма?
Лихорадочный шепот околдовывал, а глаза… Темные, точно перезревшая вишня, и такие беспомощные… В ее глазах таился целый мир, и Федор жаждал стать частью этого мира, остаться в нем навсегда.
– Я – ведьма?
– Вы… – В пересохшем горле першило. – Нет, что вы, вы – не ведьма, вы… птица! Дикая птица…
Элге отвернулась, и мир, сотворенный ее глазами, исчез.
– Я чем-то вас обидел? – Федор готов был вырвать свой поганый язык, хотя и не знал, что же такого обидного сказал.
– Нет, что вы… Князь… Он тоже говорит, будто я на птицу похожа.
– Князь?! Князь, князь, князь… Я только и слышу целый день про князя!
Его неожиданная и некрасивая ярость разбилась о спокойствие Элге и, смирившись с поражением, улеглась у ног девушки.
– Алексей, он странный. Он злится часто, но он хороший, заботится о нас, и матушку любит, и Ядю.
– А почему князь?
– Титул такой. Его отец князем был, а потом титул отобрали вместе с замком за то, что Наполеону помогал.
– Предатель! – Федор глупо обрадовался, что его неприязнь получила хоть какое-то, пускай призрачное, оправдание. Тот, кто поддерживал Наполеона, предатель, а, следовательно, Алексей – сын предателя!
– Нет. – Элге склонила голову набок, любуясь чем-то за окном, Луковский глянул, но увидел лишь толстое стекло, расцвеченное яркими пятнами. – Он хотел свободы для крестьян. Он полагал, будто раб не приносит пользу государству, а французский император обещал свободу.
– Для крестьян?
– Конечно. Дядюшку Анджея лишили и титулов, и земель. Если бы он поступил по-другому, то Алексей сейчас был бы хозяином Белой Крепи. Крестьяне помнят и уважают его. Он – достойный человек, только очень рассердился, когда узнал, что бабушка Мария завещала все не ему, а вам. Знаете, она тоже не могла простить зятю того поступка, ее муж сражался в царских войсках и был ранен. А сын вообще погиб, она всю оставшуюся жизнь обвиняла в этом дядюшку Анджея, хотя и радовалась, что Белая Крепь не ушла из семьи, поместье передали дедушке за воинские заслуги.
– Подожди. То есть сначала Крепь принадлежала отцу Алексея? А после войны перешла во владение его тестя? – Запутавшись в родственных связях, Федор растерялся. Значит, вот как объясняется странная неприязнь дикаря, выходит, Луковский вольно или невольно посягнул на то, что Алексей считал своим по праву?
– Да. – Элге тонким пальчиком чертила невидимые узоры на стекле. – Мы думали, что после бабушкиной смерти Алексей получит Крепь, других родственников у нее не было, а оказалось…
– Оказалось, что были.
– Вот именно. Князь, когда услышал, едва не умер с горя, Белая Крепь многое для него значит… Он Волчьей печатью к княжению приговорен, они помнят…
– Кто?
– Люди, – прошептала Элге. – И волки. Бабушка Мария тоже знала, но она ненавидела Алексея. Ее сын, который сражался за родину и царя, умер, а сын Анджея, предателя, помогавшего французам, жил. Она не могла допустить, чтобы к нему еще и поместье вернулось. Понимаете? – Элге неожиданно обернулась и, схватив Федора за руку, торопливо заговорила: – Я пришла попросить, я объяснила, специально рассказала, хоть князю и не понравится, если узнает… Уезжайте! Пожалуйста! Оставьте ему хотя бы иллюзию власти! Вы ведь привыкли к столице, а у нас скучно и тяжело. Уезжайте, пожалуйста!
– Не могу. – Ее пальцы были холодными, но обжигали сильнее огня. – Не могу, моя птица. Я бы уехал, клянусь, но не могу! Некуда!
В черных глазах зарождалась буря – возмущение, обида и еще нечто чудесное и вместе с тем смертельно опасное. Но один-единственный взмах ресниц, и буря умирает.
– Тогда… пожалуйста… Пощадите его!
– Ради чего?
– Ради… Ради себя самого пощадите.
Элге исчезла столь же неожиданно, как и появилась. Вот она была, и холодные пальцы дрожали в его ладони, и вот ее уже нет, лишь тонкий, на самой грани восприятия аромат напоминает о ее присутствии.
Охотник
Декабрь
Прошло три недели с того момента, как он очнулся на чертовой лавочке, понимая, что потерял все. Или почти все – после кровавого и разорительного сражения Егору удалось-таки отстоять фирму. С жильем дело обстояло хуже – подонки успели продать все три квартиры. И Юльку не вернули. На все вопросы Альдова в милиции был один ответ – мы работаем. Егор тоже работал – до отупения и дикой головной боли, когда оставалось единственное желание – доползти до кровати и уснуть. Сон приносил облегчение, но наступало утро, и все начиналось снова.
Альдов напряг службу безопасности и нанял пятерых детективов. Служба, потоптавшись на месте, развела руками, расписываясь в собственной некомпетентности. Четверо из свободных стрелков, переварив аванс, вежливо отказались от дела, а пятый… Пятый оказался упрямым парнем, но Егор уже ни во что не верил, хотя и продолжал платить деньги, чисто по привычке. Вчера парень сказал, что, кажется, напал на след, еще неделя, и он предоставит отчет.
Еще неделя.
Осталось прожить еще неделю.
