Василиса
– Таким образом, при дальнейшем разбирательстве и появлении фигуры Сергея Ольховского, умершего в начале двадцатого века, история стала выглядеть еще более неправдоподобной. – Матвей говорил и говорил, гладко, четко, будто с бумаги читал. А все слушали. И я, и Динка-Льдинка, и незнакомый сухопарый господин в дорогом костюме, и второй, тоже незнакомый и тоже в дорогом костюме, но при этом совершенно несолидного, неприличного вида. Мятое испитое лицо, взъерошенные волосы, клочками мокрой пыли прилипшие к черепу, расстегнутый воротничок и толстая, в складочку шея.
Неприятно смотреть, но лучше уж на него, чем на Ижицына. Мы не разговаривали, короткое вежливое приветствие с утра не в счет. И приглашение проследовать в малый зал – тоже. Он снова отмерял слова, точно опасаясь произнести лишнее и дать мне повод уцепиться, высказать все, о чем думаю.
Зря опасается, я не привыкла говорить. Уеду молча, сегодня же, пусть только Матвей завершит рассказ.
– С одной стороны, Ольховский – личность романтическая, любовь, дуэль… ну и ко всему реально существовавшая, если кому вдруг вздумается проверить. Более того, полагаю, в свете дальнейших событий проверка бы состоялась и подтвердила полную… – Матвей запнулся.
– Неадекватность, – подсказал Ижицын.
– Ну, пусть будет неадекватность. В общем, полную неадекватность Евгения Савельевича. Ведь если разобраться, то Ольховский – персонаж из вашей семейной истории, к которой вы, Евгений Савельевич, не в обиду будь сказано, испытываете прямо-таки необъяснимую любовь.
– Отчего ж необъяснимую? С моей точки зрения как раз все логично.
Верю, охотно верю, именно в логику, а не в эмоции. В то, что мне заплатят за беспокойство и, конечно, еще раз извинятся, и выпроводят из дома со всей приличествующей случаю торжественностью.
– Ну да, конечно, логично. Очень логично. Сначала дом, потом стремление его восстановить, и тут же старая история о самоубийстве Натальи Ижицыной, которое самоубийством как таковым не было…
– Говорите лишь о том, что знаете наверняка, – оборвал Евгений.
– Наверняка? Можно и так. Если наверняка, то я знал, во-первых, что у вас имелся довольно веский повод избавиться от Маши Казиной, смерть второй девочки также была бы вам на руку. Фигурально выражаясь, с какого боку ни сунься, всюду вы, Евгений Савельевич. И со стороны Духа-Ольховского, – тут Матвей закашлялся. – Простите, простыл.
– Лечиться надо, – буркнул краснолицый тип в мятой рубашке.
– Буду. Итак, со стороны Ольховского и древней, некогда весьма нашумевшей истории, связанной с именем Ижицына, и со стороны материальной выгоды, которую вы, несомненно, получили бы, ну и со стороны уважаемой Василисы Васильевны, чья персона весьма замутила воду. Хотя и помогла, да, несомненно, помогла.
Щекам горячо, кажется, краснею, хорошо, что здесь нет зеркала, впрочем… глаза – тоже своеобразные зеркала. Динкины обеспокоенные, виноватые отчего-то, наверное, вчерашнее вспомнила. Ничего, это забудется, и все будет как раньше: ее визиты, чай, болтовня и чертов дождь за окном. Или снег. Или зыбкий осенний туман.
Туман в глазах Казина, липкий, равнодушно-отстраненный и заразный этим равнодушием. Тот, второй, в костюме, смотрит с брезгливым любопытством. Матвей – с насмешкой, а в первую встречу вежливым был, предупредительным. Как Ижицын. В вежливости нет правды, да и нигде нет.
– С одной стороны, все три девочки, попавшие в мое поле зрения, посещали кружок рисования, который вела Василиса Васильевна, которая, опять же напомню, вдруг попала в этот особняк по причине совершенно идиотской.
– За себя говори, умник, – огрызнулась Динка неожиданно зло и обиженно. И ковер носиком туфельки ковырнула, так что из-под примятого светлого ворса выглянула серая шкурка-изнанка.
– Прошу прощения, не хотел обидеть. Я лишь указал, что пребывание многоуважаемой Василисы Васильевны в этом доме со стороны выглядело несколько странно. – Матвей даже поклонился в мою сторону, комично, прижав руки к груди, а локти растопырив в стороны. Динка хмыкнула, а Казин икнул.
– Итак, снова нить тянулась к Ижицыну, слишком уж явно тянулась, понимаете? И после разговора с Евгением Савельевичем я некоторое время пребывал в растерянности… именно из-за нарочитости улик. Скажем, распечатанные письма, которые получала Маша, довольно характерный старый картридж с дефектом печати, точно такой же стоит в кабинете Евгения Савельевича, будто нарочно… еще один указатель.
На сей раз Матвей держал паузу долго. И никто не решился поторопить, сидели, слушая тишину, ждали. Дождались.
– Главное, как показывает моя практика, поставить основной вопрос: кому выгодно?
– Ему, – Казин ткнул пальцем в Евгения.
– Нет, не кому выгодна смерть Маши, а кому выгодно, чтобы думали, что смерть девочек выгодна Ижицыну.
– Путаешь, Матвей, – мягко укорил человек в костюме.
– Не путаю, на самом деле все просто. И сложно одновременно. У преступника было…
– Две цели, – перебил Ижицын. – Если позволите, дальше я.
– Пожалуйста, – Матвей сделал приглашающий жест. – Если угодно, буду рад выслушать коллегу.
Динка подвинулась ко мне и, наклонившись, шепнула:
– Если хочешь, давай уйдем. Ну его, придурка этого… я вчера вот чего подумала. Если ясно, что это не Колькины, а твои картины, если доказать можно, а ведь можно же, то зачем тебе Ижицын? Чего страдать, ты ж и сама теперь… богатая. Ну или будешь.
Буду, наверное, но не хочу. Ничего не хочу, и рисовать тоже. Дом останется без портрета, жаль, должен был красивым получиться, желто-коричневая готика, жженая карамель на горьком шоколаде, широкие мазки фона и тонкая вязь случайных прикосновений кисти.
– Цели две. Первая – получить подряд на строительство, вторая – избавиться от меня.
– Точно, когда они сошлись, то все вырисовалось, – Матвей таки не смог сидеть молча.
– С Иваном мы знакомы достаточно давно. – Ижицын потер переносицу, улыбнулся так, как умел, – виновато и неуверенно. – Он хороший работник, из тех, которые априори считаются незаменимыми. Мне было легко с ним…
– И вы имели неосторожность сделать его компаньоном, – снова перебил Матвей.
– Да. Мне казалось, это будет справедливо. Даже не столько справедливо, сколько выгодно, я собирался несколько отойти от дел, перепоручив руководство Ивану. А человек, который кровно заинтересован в доходах от фирмы, работает лучше. Но вы правы, это было неосторожно.
– Именно! Когда Иван из наемного работника стал совладельцем, у него возникла вполне себе резонная мысль – а почему бы не стать просто владельцем?
– Ему казалось, что я разоряю фирму. Что мои странности перешли те границы, которые отведены именно странностям, став чем-то большим.
– Сумасшествием.
– Фу-ты ну-ты, – шепнула Динка. – Говорят складно, точно всю ночь тренировались. Хотя кто их знает.
Никто, уж точно не я. Я – случайный человек в этом доме. Я скоро уйду. Уже должна была бы, но отчего-то задержалась. Ах да, чтобы узнать, за что меня едва не убили.
– Итак, – Матвей снова перехватил нить беседы. – Имеем удобную ситуацию: расчистить путь для фирмы и убрать компаньона, свалив на него все произошедшие… несчастья. Второе самоубийство, вероятно, повлекло бы расследование, которое можно было бы подтолкнуть в нужном направлении, скажем, письмами весьма странного содержания. Их бы нашли, хотя бы потому, что их не прятали, на них в первом случае просто не обратили внимания, но второй… эпизод – это, согласитесь, веский стимул вернуться к первому. Сопоставить, проанализировать и выйти на Евгения Савельевича.
– Хитро, – заметил человек в костюме.
– Было бы хитро, если б он не начал нервничать, все ж таки работа подобного плана требует выдержки. Ну и доверия к напарнику, господину Маркову, а у Ивана терпения не хватало, тем паче когда вторая девочка нашлась и весь план оказался под угрозой. – Матвей замолчал, оглянулся на Ижицына. – Можно воды, а то в горле пересохло? А лучше чаю, только не горячего, теплого бы. И не сильно крепкий, это вредно.
– Какие мы нежные, – фыркнула Динка. – Эй, мне кофе тогда, только горячий и крепкий. Вась, тебе чего?
– Ничего. Спасибо.
В шоколадно-кофейный аромат вплетаются цитрусовые ноты Динкиных духов, она держит чашку на ладони, нюхает осторожно – очередное представление. А я в нем фоном. Снова завидую, ну и пусть, я уже привыкла и фоном быть, и завидовать, и молчать.
Тем паче все тут молчат. Казин вон прикрыл глаза, то ли спит, то ли ждет продолжения рассказа, его компаньон не сводит взгляд с Динки, Ижицын сел-таки на стул, вполоборота, хорошая поза для портрета, вроде бы расслабленная, но вместе с тем…
– Вместе с тем… – Матвей плюхнул в чай варенье и принялся размешивать. – Вместе с тем у Ивана появилась другая идея, связанная с Василисой Васильевной. И идея эта весьма неплохо вписалась в историю, причем как в старую, которая тянулась к Ольховскому и событиям, происходившим в доме в начале прошлого века, так и в нынешнюю. Более того, некоторым образом истории перекликались.
– Скорее уж отражались, – пробормотал Ижицын. – Тут, несомненно, моя вина.
Надо же, а виноватым не выглядит, скорее уж раздраженным, наверное, не привык оправдываться. Впрочем, кому нужны эти оправдания? Мне – нет. Я просто хочу уйти, но отчего-то сижу, вдыхая кофейно-цитрусовый аромат, делая вид, что наблюдаю за собравшимися. А на самом деле мне все равно.
Матвей, постучав ложечкой по чашке, сунул ее в розетку с вареньем, подул на чай, попробовал осторожно и, сделав глоток, продолжил:
– Слишком заманчиво было повторить историю. Господин Ижицын убивает из ревности, тем паче какой повод – приезд бывшего друга… более чем друга Василисы. Прислуга бы подтвердила, что вас эта новость взволновала, а значит…
– Это ничего не значит, – отрезал Ижицын.
И снова он прав. Ничего не значит. Обидно вот только, но моя обида – моя проблема.
– Ну да, ничего. Почти ничего, если не считать, что в результате почти одновременно случилось два события. Первое – в палату к Юле Цыгунко проник Марков, который вручил очередное письмо, а вместе с ним и снотворное, немного, но девочке хватило бы. Впрочем, ведь не так важно, до смерти она отравится или нет, главное – прецедент, случай, способный привлечь внимание. Ну а второе – Иван попытался действовать самостоятельно. Думаю, Евгений Савельевич, вас бы он тоже попробовал устранить, скажем, в порядке самозащиты. Да, при этом ему грозили некоторые неприятности, но при хорошем адвокате…
Матвей выразительно замолчал, Динка вздохнула, подалась чуть вперед, и чашечка, покачнувшись на ладони, пролила ароматную кофейную каплю на подол ярко-бирюзового костюма.
– Черт! – Динка поставила чашку на столик. – Нет, ну вот же… вот…
– Прошу, – компаньон Казина протянул бумажную салфетку. – Не стоит так расстраиваться.
– Ну да, сказочное невезение, – Динка прихлопнула салфеткой кофейное пятно. – Нет, ну кто знал…
– Именно этот вопрос я и задал, – подхватил Матвей. – Второй и очень важный. Кроме того, кому выгодно. Выгодно – Ивану. Знает семейную историю Ижицыных тоже он. А вот умеет… честно говоря, именно этот момент долго не состыковывался, пока…
– Они родственники, – сказал Ижицын. – Дальние, но родственники. Я знаком с Валентином Витальевичем Марковым, более того, именно по его совету я приехал сюда. Он как-то сказал, что и мой дед, и мой отец во многом были несчастны именно из-за страха перед памятью, из-за того, что многое отрицали, хотя отрицание и осуждение – не выход. И что все настоящее растет из прошлого. Еще он предложил съездить, посмотреть на место, о котором мне столько рассказывали.
– А вы его купили.
– Да. Мне понравился дом. Более того, я, если можно так выразиться, в него влюбился.
В дом, значит, влюбился, отчего-то снова верю, наверное, потому, что это место невозможно не любить. Карамельно-шоколадная готика, обманчивая простота гармонии в камне.
Я нарисую этот дом, не для Ижицына – для себя. На память.
– Ну… – Матвей задумался. – Похоже, что мысль избавиться от вас возникла много раньше… раз так, о родстве не знал. Я думал, что Иван его попросту нанял…
– Этот тип, который психолог, твердит про науку и исследования, – подал голос Казин. – Я его урою.
– Игорь, спокойнее. Простите, он не очень думает, что говорит, – поспешно влез компаньон. – Да, мой адвокат имел беседу с обвиняемым, тот утверждает, что собирал материал. О случаях суицида, так сказать… в тему, так сказать.
– Тему я ему устрою.
– Игорь!
– Чего Игорь? – Казин, упершись руками в подлокотники, поднялся, одернул пиджак, поправил воротничок рубашки. – Думаешь, я ни хрена не понял? Нет, понял все прекрасно. Мою Машку убили, чтоб подставить какого-то урода. Тому посчастливилось отмазаться. Я рад. Безумно прямо-таки. Только тех скотов, которые Машку на размен пустили, я все одно урою.
– Грозный. – Динка, скомкав салфетку, кинула ее на столик. – Ну, раз представленьице закончено, то зрители, наверно, могут удалиться?
– Не смею задерживать, – в тон ответил Ижицын. – Был рад знакомству. Оговоренную нашим контрактом сумму вы получите…
– Получу, не сомневайся. – Динкины каблучки оставили на ковре круглые вмятинки. – Вась, идем, ловить тут больше нечего, а мне еще шмотки собрать.
Грязные листья, неряшливый драный ковер, примороженный, блестящий свежим льдом, который вот-вот растает на зябком солнце. Ступать страшно, листья хрустят, ломаются стеклом, того и гляди, рассыплются не то осколками, не то и вовсе желтовато-буро-слюдяною пылью.
Холодно.
Ижицынский дом тянется к небу, норовя стряхнуть скользкие плети плюща, тяжело расправляя каменные крылья, щетинясь башенками и островерхими крышами.
Динка завозилась со сбором вещей, а мне находиться в доме было тяжело, вот и вышла во двор. Черными полосами следы от шин – Казин с компаньоном уехали, и Матвей с ними. И мы с Динкой тоже, совсем скоро.
Жаль, дом придется дописывать по памяти, а она ненадежна… пройти вокруг, по скользкой смерзшейся листве, погладить жесткую щетину кустов, в которой белыми каплями застряли ягоды, потрогать влажную, украшенную желтым кружевом лишайника кору тополей.
– Гуляешь? – поинтересовался Ижицын, подымаясь с оббитых серых ступеней. – Почему-то я так и подумал, что ты придешь сюда.
– И что? – Эта неслучайная встреча была неприятна и не нужна, все ведь выяснили, зачем снова?
– Это боковая дверь, черная, для слуг, зеленщиков, мясников, ну и прочих, – Ижицын указал на дверцу, полуутопленную в стене. Три ступеньки, подымавшиеся к ней, выглядели старыми, щербатыми и неимоверно грязными. И холодные к тому же. Наверняка холодные. – Тут таких несколько, но открыта лишь эта, раньше к ней отдельная дорога шла, а теперь вот…
Теперь дороги не осталось, пологий подол холма скатывался вниз, к узкой сине-зеленой полосе леса.
– Тут раньше много чего было из хозпостроек. – Ижицын кое-как отряхнул джинсы. Хоть бы куртку надел, что ли, замерзнет же. – Я вот думаю конюшню восстановить.
– Желаю удачи.
– Сердишься. Наверное, имеешь право. А я, по-хорошему, вообще должен виновато заткнуться. Да, признаюсь, виноват. После визита этого, который в детектива играет, я весьма обеспокоился.
– Неужели?
– Именно. В принципе, получить информацию о том, кто его нанял и зачем, оказалось несложно, как и дальше пройти почти тем же логическим путем, что и этот…
– Матвей. Его зовут Матвеем.
– Ну да, Матвей. – Ижицын сел на ступени, теперь вышло, что я смотрю на него сверху вниз. Злой, вот там, в зале, злым не был, и когда со мной заговорил, тоже не был, а теперь вдруг… когда он злится, глаза серыми становятся, не льдисто-талыми, а будто из графитовой пыли. – Мне было несколько сложнее ввиду личной привязанности к Ивану. Все-таки сложно поверить, когда близкий человек вдруг оказывается не совсем близким.
– Сочувствую.
Коричневый кирпич, выступая над дверью, за сотню лет искрошился, пообломался, а медная ручка на двери блестела, как новая. Хотя почему «как», наверняка новая, просто сделанная под старину, достоверности ради.
– Доказательств не было. Точнее, то, что имелось, с равным успехом можно было повернуть и против меня, и против него.
– И ты решил рискнуть.
– Решил. Вернее, я недооценил степень риска, полагал, что держу ситуацию под контролем, но… прощения просить глупо. Да как-то и не умею.
И в это тоже верю. Охотно верю.
Молчание. Неловкость, когда сказать друг другу больше нечего, а чтобы уйти, не хватает предлога. Вежливость. Воспитание. Глупо.
– Я наделал достаточно глупостей, – в тон моим мыслям сказал Ижицын. – Еще одна будет явным перебором. Я не могу позволить тебе уехать отсюда. И не позволю. Я предупреждал, что, в отличие от того Ижицына, характер у меня скверный. Так что… останься, Василиса. Пожалуйста.
Ну вот, я снова ему верю. Наверное, Динка права, я – сказочная дура.
Но дура счастливая.
Ульяна вошла в кабинет бочком, осторожно, точно опасаясь, что на нее накричат.
– Чего тебе? – Шумский отложил в сторону бумагу. Пиеса не писалась. Вот не хватало в ней чего-то этакого, душевного, хотя Антонина Федосеевна, которой он отрывки читывал, хвалила, но… но нутром чуял Егор Емельянович, не про то пишет, а вот про что – нутро не подсказывало.
В новой цветастой шали, хозяйкою даренной, да с вымытыми, сплетенными в косицу волосами карлица выглядела почти приличественно. И держаться стала смелее, вон хоть боится, но идет, улыбается так, корявенько, кривенько.
Может, и про нее написать? Хотя кому-то ж про Ульянку читать интересно будет? Никому. А Ульянка меж тем поставила на стол какую-то безделицу.
– Это что, подарок?
Горбунья закивала, замычала что-то невразумительное и торопливо из кабинета выскочила. А на столе, промеж исписанных, исчерканных, измятых бумаг остался ангел. Грубовато сработанный, вырезанный из розового камня, он гляделся тут чуждо и бедно, но… было в нем что-то такое, знакомое.
– Сердоликовый, значит, – Егор Емельянович взял в руки фигурку. – Тот самый…
Что с ангелом делать, было непонятно. По-хорошему, вернуть бы его Ижицыным, ихняя вещица, но кому возвращать, когда дом пустой стоит? Где теперь наследничка искать? Да и зачем, фигурка-то, если разобраться, рублев на пять потянет.
И Шумский, отставив нежданный подарок, решил про себя, что если приведет столкнуться с наследником ижицынским, то ангела он воротит, а раз нет, то чего уж тут, невелик убыток. А вот Антонине Федосеевне ангелочек понравится, всенепременно понравится, она этакие штукенции любит.
Пусть уж остается, на память и на удачу.
