Часть 6
Свет
Такси поворачивало к дому Красникиной, когда зазвонил телефон.
– Алло? – сказала Дашка, пытаясь запихнуть папку в сумку. Папка не запихивалась и норовила поцарапать пальцы острым углом.
– Дарья Федоровна? Простите, это Алексей вас беспокоит. Меня к вам послали, а вас дома нету.
Хотелось бы знать, кто он такой, этот Алексей, которого послали. Знакомых Алексеев в Дашкином окружении не водилось. Нет, пожалуй, задайся она целью поискать, нашла бы парочку–другую, но вот чтобы с ходу…
– Я курьер. От Адама Тынина, – пояснил Алексей, видимо, уловив Дашкину растерянность. – Он поручил вам письмо доставить. Велел срочно. И я вот жду, а вас все нету.
Прозвучало жалобно.
Письмо? Срочно? Обождет. Конечно, обождет. У Тынина не может быть ничего срочного. И вообще Тынин хам и бездушная скотина.
Тынин никогда прежде не писал ей писем.
– Ждите. Сейчас подъеду, – сказала Дашка Алексею.
Таксист к перемене маршрута отнесся с философским спокойствием. А вот Дашка занервничала. Нет, она и прежде–то спокойной не была, и вообще, по словам Янки, заводилась с полоборота, но…
Тынин никогда не писал писем. Звонил – это да. На Новый год и на Дашкин день рожденья, сопел в трубку и зачитывал поздравления сухим равнодушным голосом. Извинялся за беспокойство. Отключался.
И на Восьмое марта звонил, пока Дашка не объяснила, что этот праздник – не совсем праздник.
А теперь вдруг письмо.
Алексея она вспомнила сразу, как только увидела. Длинный нескладный парень в черной куртке и черных джинсах с синей заплатой на колене. В ухе серьги и наушники, в глазах – тоска. Он изрядно замерз и хлюпал носом, но, передав конверт, не стал уходить. Уставился на Дашку тоскливо, выжидающе.
– Чего? – спросила она, оглядываясь на такси.
– А… а вас тоже не пригласили?
– Куда?
– На свадьбу.
Какую, на фиг, свадьбу?
– Какую, на фиг, свадьбу? – Дашка повторила вопрос вслух и, на всякий случай, ухватила парня за провод от наушников.
– Ну… которая сегодня. Которая с Ольгой. Мне наши сказали. А я не понял. Какая свадьба? Ну ладно если б роман был. А тут свадьба. И Ольга эта мне не нравится.
Здесь Дашка всецело согласилась с Алексеем. Ольга ей не нравилась. Очень не нравилась, как и сама ситуация.
– Я… я думал, вы в курсах. Ну слышал, что без вас оно никак и вообще…
– Так, – Дашка, выпустив провод, взялась за отворот куртки и подтянула жертву ближе. Заглянула в глаза и очень мягко попросила: – Рассказывай. И не надо заикаться. Я тебя не съем.
Алексей сглотнул, наверное, не поверил.
– Ну они поехали. Взяли и поехали.
– Куда?
– Ну в ЗАГС, наверное, я почем знаю? Она со мной не говорила! Она по телефону говорила, а я рядышком стоял. И потом еще так Тынина под ручку взяла и добавила, что ей как невесте можно.
Невеста, значит? Надо было ей патлы повыдергивать, рожу расцарапать! Надо. И сейчас повыдергивается–порасцарапается. Адам… ну телок! Не заикнулся даже! Штирлиц хренов.
Дашка злилась, а когда она злилась, то думала очень быстро.
– Идем, – она потянула Алексея к такси. – В какой ЗАГС знаешь?
– Н–нет.
– А позвонить ей можешь? По срочному делу?
– По какому?
– Да по любому! Сам придумай! И умоляю, не тормози. Это я не вам. А ты садись. Садись, сказала!
Письмо Дашка сунула в сумку и, поставив ее на колени, отобрала у Алексея трубку. Господи, ну почему когда она спешит, все вокруг вдруг становятся такими медленными?
– Да? – от этого томного женского голоса у Дашки волосы на затылке поднялись. – Алеша, ты чего хотел?
– Ольга… – Алеша принял трубку дрожащей рукой. – Тут вам передать просили. Срочно. Деньги за… ага, я понял. Да, скоро буду. Спасибо.
К счастью, чертов ЗАГС находился недалеко. И Дашка, сделав ну очень глубокий вдох, заставила себя успокоиться. У ЗАГСа стояли машина «Скорой помощи» и бурый милицейский «уазик», и пойманное было равновесие разлетелось вдребезги. Дашка выскочила из машины, кинув Алексею кошелек.
– Девушка, вы куда, туда нельзя…
Дашка плечом отпихнула хилого паренька в форме и ворвалась в фойе. В нос ударила вонь лилий и крови, совсем как в морге.
Совсем как тогда.
Перед глазами завертелись, заскакали красно–белые пятна, помноженные на отражение в зеркале.
Там Дашка, растерянная и беспомощная.
– Девушка, вам сюда нельзя! – чертов мент вцепился в рукав и, упираясь ногами в пол, пытается сдвинуть Дашку.
– Что здесь произошло? – спросила она севшим голосом.
Кровью пахнет.
– Девушка! – почти застонал мент.
– Что здесь произошло?
Каталка выехала из боковой двери, и к кровяному смраду добавился острый запах больницы. От сердца отлегло. Если больница, то…
– Тынин? Адам Тынин? Он пострадал? – Дашка повернулась к менту и приказала: – Говорите. Я имею право знать. Я… я его опекун.
Дрянной опекун, который изо всех сил старался держаться подальше от опекаемого. И вот что получилось.
– Ну… – мент смешался и представился: – Олег Валерьянович. В смысла, я Олег Валерьянович. А произошло происшествие.
И случился случай. Бывает.
Каталка, дребезжа колесиками, проехала мимо закостеневшей Дашки.
– Ножом его ударили. Вот. Серьезно.
– Понятно, – Дашка стряхнула цепкие пальцы с рукава и опрометью бросилась за врачами. Убить Ольгу она еще успеет, но сейчас нужно выяснить, что с Тыниным.
В машину пустили и ее, и Алексея, который сунулся только бумажник вернуть, но остался и сидел, забившись в угол, глядел круглыми удивленными глазами.
– Жить будет, – пообещал врач, похожий на усталого мопса. – Крови только потерял.
Он смерил Дашку любопытствующим взглядом и, почесав лысину, выдал:
– Я, конечно, всякого повидал, но чтоб таким способом от свадьбы косить… силен, товарищ.
Дашка всхлипнула и с благодарностью приняла две желтые таблетки валерьянки.
Все будет хорошо. А Ольга… с Ольгой Дашка разберется.
Уже при выгрузке Адам очнулся, повернул голову – взгляд его был предельно ясным – и увидев Дашку, сказал:
– Письмо. Важно.
Анечке было жарко. В животе ее развели костер, на котором грели кровь, словно воду в трубах отопления. А она раскаляла тело, выплавляя крупный пот. Пот катился по подушке и пропитывал простыню, отчего лежать становилось ну совсем неудобно. И Анечка ерзала по кровати, сбивая одеяло. Серега поправлял. Потом Серега исчез, сменившись озабоченным врачом, а врач – тетенькой. И горничной, которая по ложечке вливала в Анечку лекарства.
Мерзость какая! Отмахнуться от мерзости не хватало сил. И поэтому Анечка заснула.
Сон был горячим, как сама Анечка. Правда, теперь огонь жил снаружи, обосновавшись в огромном камине, забравшись на смолистые ветки факелов и восковые пальцы–свечи, которые торчали из тяжелых канделябров.
Огонь отражался в глазах женщины, которая сидела напротив Анечки.
Красивая.
Кожа белая–белая. Лицо круглое, а шея длинная, и воротник платья лишь подчеркивает ее красоту.
– Здравствуй, – сказала женщина, убирая руки со стола.
– Здравствуй, – ответила Анечка. – Ты кто? Тебя не существует. Я знаю, что это сон.
– Конечно.
– Поэтому я тебя не боюсь.
– А почему ты должна меня бояться? – женщина улыбнулась. – Разве я сделала тебе что–то плохое?
Анечка не знала. Но ведь во сне не обязательно что–то объяснять. Сны существуют сами по себе, и это замечательно.
– Давай лучше познакомимся. Меня зовут Анечка.
– Давай, – согласилась женщина. – Я Эржбета Батори, графиня Надашди.
– Настоящая?
Анечке не приходилось разговаривать с графинями, пусть даже и во сне. Вообще, она редко сны видела, да и те были неинтересными и норовили сбежать из памяти, стоило открыть глаза.
– Хочешь, я покажу тебе мой замок?
Эржбета поднялась. Платье на ней суперское. Из тяжелой бархатной ткани с золотой вышивкой. Рукава перетянуты браслетами, на пальцах сияют перстни, а шею прикрывает темная полоска ткани с драгоценными камнями.
– Это фероньерка, – подсказала Батори, протягивая руку. – Пойдем.
Пальцы у нее ледяные, но это даже хорошо, потому как Анечке очень, ну просто невыносимо жарко. Зал же бесконечен и сменяется другим, таким же. Только здесь нет огня, зато на стенах висят звериные морды, скалятся.
– Это охотничьи трофеи моего мужа, – говорит Батори. – Смотри внимательно.
Анечка смотрит, хотя ей скучно. Что она, зверья не видела, что ли? А веприк прикольный. И медведь. Здоровущий – аж жуть. Волки стаей. Лось. Бык какой–то лохматый с каменными глазами, на которых красной краской намалеваны зрачки. Рога быка выкрашены в алый.
В следующем зале темно. И единственная свеча, которая вдруг вспыхивает в руке Эржбеты, лишь самую малость разгоняет темноту.
Под ногами что–то хлюпает. И пахнет мерзостно, как лекарство, которое влили в Анечку. Не поможет оно: понимание приходит вместе со светом. Он вспыхивает вдруг и на всех концах комнаты. И Анечка, ослепленная, жмурится, пытаясь сообразить, отчего же хохочет ее новая знакомая.
– Смотри! Хорошенько смотри! Это мои охотничьи трофеи!
На стенах головы, вот только не звериные – человечьи. Их лица белы, их глаза и рты широко раскрыты, их волосы свисают до самого пола, почти касаясь темно–бурой жижи.
– Это кровь? – спрашивает Анечка и знает ответ.
– Это кровь.
Страшно. Наверное. Но это же сон? А во сне всякое случается, особенно когда засыпаешь с температурой.
И Анечка, присев, касается крови пальцами. Подняв руку, она смотрит, как течет по ладони густая, словно битум, жидкость. Она обволакивает кожу тончайшей пленочкой, и теперь кажется, что на руках Анечки перчатки.
– Ты смелая девочка, – хвалит Батори. – Настоящая Батори. Пойдем.
Уходить не хочется, головы больше не пугают, наоборот, они дружелюбно улыбаются Анечке и шепчут что–то, а что – не разобрать.
– Я вернусь! – обещает Анечка, и добравшись до выхода из комнаты, оборачивается. На кровяном полу тают следы.
Следующая комната обыкновенна настолько, насколько может быть обыкновенен сон. Крупная каменная кладка рядится в гобелены и шелка. Из огромной кровати вырастают резные столбики, на которых покоится балдахин с волчьими мордами и золотыми кистями. У узкого окошка, забранного мутным стеклом, стоит столик.
– Садись, – приказывает Батори. И Анечка садится. Низкий стул неудобен, и зеркало смешное – как будто круглую деревяшку фольгой обернули. В такое смотрись – не смотрись, а себя не увидишь. Разве что мельком.
– Мне привезли его из Венеции, – делится секретом Батори. – Оно очень дорогое. Смотри. Не бойся.
Анечка не боится. Она откладывает зеркало и принимается изучать флакончики, выставленные в беспорядке. Они тяжелые и скользкие, и внутри непонятное.
– Этим натирают лицо, чтобы сохранить белизну кожи. Вот это используют для шеи. Это – для рук и ног. Это – для холма Венеры.
Анечка смеется. Какие же они здесь, во сне, дикие!
– Хочешь, я тебе волосы расчешу? – спрашивает вдруг Батори и, не дождавшись ответа, берет в руки гребень.
– А у меня тоже такой есть! – вспоминает Анечка.
– Конечно, есть. Я ведь тебе его подарила. Не помнишь?
– Нет, – Анечка огорчилась оттого, что она не помнит и что Эржбета, наверное, обидится. Но та снова улыбнулась и, усадив Анечку перед зеркалом, велела: – Смотри, какая ты красивая.
Гребень коснулся волос, скользнул, разделяя пряди. Анечка смотрела на себя, Эржбета улыбалась. А серебряное зеркало не отражало ничего. Даже свечей.
– Никому, – шепнула Батори. – Никому не позволяй забрать у тебя гребень!
А разве его хотят забрать? Это немыслимо!
И от возмущения Анечка проснулась.
В комнате было сумрачно, а у Анечкиной постели сидел человек.
– Привет, – сказал он, закрывая книжку. – Меня твой брат привез. А он ничего. Честно.
– Привет.
– Ты как? Он сказал, что ты вдруг заболела, но я не помню, чтобы ты вообще болела. Болеть неправильно.
И Анечка согласилась с Кузей. И еще подумала, что хорошо, что он приехал.
– И еще твой брат сказал, что ему надо переговорить с дядь–Васей. По делу. Не знаешь, по какому?
Анечка пожала плечами. Разве это важно?
– Твоя мамаша пыталась меня прогнать, а тетка велела ей заткнуться. Забавно вышло. Значит, ты в этом дурдоме живешь?
– Почему в дурдоме? – Анечка села в постели и сунула под спину подушку. Сон придал сил, хотя голова все равно кружилась.
Кузькиного лица не рассмотреть. Интересно, а подружка его где? В клубе осталась? Ждет–надеется на Кузькино возвращение и на то, что заболевшая Анечка подрастеряет красоту.
Красоту вообще потерять легко.
– Ну… просто. Не обижайся. – Он отложил книгу и подвинул стул. – Хата классная, конечно. У нас такой, наверное, никогда не будет, только вот… мертвая она какая–то!
Последние слова Кузька произнес шепотом.
– Я зашел и аж мурашки по коже. Позвольте вашу куртку… прошу вас тапочки принять. Жуть! И улыбаются так стеклянненько. Может, они вообще не живые? Не проверяла?
– Нет.
Смешной. И свитер этот, старый, растянутый на горле, ему идет. А вот костюм, как на Сереге, не смотрелся бы.
– Зря. Я бы проверил. Это они тебя уморили. Слушай, наверное, надо позвать кого–нибудь.
– Зачем?
– Ну сказать, что ты очнулась. Маму там. Или отца.
Анечка мотнула головой: бесполезно. Не придут. Никто не приходит, кроме нянечки или горничной, а тем все равно, они служат и улыбаются стеклянненько. Хорошее слово. И Кузька хороший, а она, Анечка, снова дура.
– Я страшная, да? – вдруг захотелось посмотреть в зеркало, убедиться, что на самом деле все не так и плохо, что Анечка даже больная даст тысячу очков вперед той Кузькиной девице.
– Ну… есть немного.
Гад! Мог бы и соврать.
– Ты просто другая стала, – сказал Кузька, и тон его был серьезен. – Позавчера – одна, и вчера та же, а сегодня вдруг раз и совсем другая. Это плохо.
– Почему?
– Потому что люди так быстро меняются, только когда им очень плохо. А я не хочу, чтобы тебе было очень плохо, понимаешь?
Не очень. Какое ему до Анечки дело? Анечка ведь сама по себе. И вообще, остальные в этом доме тоже сами по себе. К этому привыкаешь.
А вот лисы живут семьями.
– Я все–таки позову кого–нибудь, – Кузька поднялся и вышел. И Анечка, пользуясь моментом, сунула руку под матрац.
Гребень исчез.
В операционную Дашку не пустили. И курьер Алексей, с нарочитой заботой подхватив под локоть, заставил сесть на скамейку.
– Все будет хорошо, – сказал он, часто моргая. – Врач ведь сказал, что все будет хорошо.
Врачи лгут. Иногда. Нет, конечно, они не специально. Они сами верят в то, что всемогущи со скальпелем в руке. Джедаи от медицины, стоят на пути смерти. Но иногда не справляются.
– Все будет хорошо, – эхом повторила Дашка.
Она сидела, глядела на плакат, призывавший соблюдать гигиену полости рта, и на второй, где рассказывалось про СПИД. Она слушала, как вздыхает, но не уходит курьер и его присутствие стало бесконечно важным. Она думала о том, что скоро выйдет врач…
В маске?
Или уже без?
И как он станет смотреть. По глазам–то сразу понятно. И тогда она поняла, но надеялась–надеялась.
Надежда – это так мало.
Цокот каблуков прокатился по коридору. Дашка поднялась. Повернулась. Халат слетел с плеч, как папаха, и верный оруженосец–Алексей едва успел его подхватить.
– Ой, – сказала Ольга, останавливаясь. Над ее головой сияла лампа дневного света, и Ольгины волосы светились нимбом. – А вы… вы тут?
– Я тут, – мрачно ответила Дашка, пристраивая сумочку на лавку. – И ты тут. Это хорошо, что мы обе тут. Правда?
Ольга кивнула. Она и прежде не нравилась Дашке, а теперь неприязнь перерастала в ненависть, и сдерживать себя было сложно.
– Вы же не станете устраивать здесь истерики? – Ольга выставила перед собой черный пакетик.
– Не буду. Здесь. Пойдем.
Дашка в два шага преодолела расстояние и, обняв жертву за талию, потянула к выходу. Она летела по коридору и волокла Ольгу. Люди разбегались. Дверь открылась с полпинка, выпуская на крыльцо. Прокуренный воздух щекотнул ноздри, и Дашка чихнула.
– Вы ведете себя неприлично! – взвизгнула Ольга, выскользнув из рук. Отбежав на другую сторону крыльца, она вцепилась в перила и предупредила: – Если вы станете скандалить, придет охрана!
– Пускай.
В ней же ничего нету. Средняя дамочка средних лет и средней паршивости. Красится–рядится, скрывает за разноцветной чешуей косметики истинную харю.
– На что ты рассчитывала?
Дашка вытащила карамельку и, повертев в руках, кинула в урну. Попала.
– Вот скажи, на что ты рассчитывала?
Ольгины глаза мутны, как нынешний день. Облака–туманы расползлись, заслоняя тусклое солнце. И кажется, что кто–то просто забыл вымыть небо.
А в прошлый раз оно было ярким, и свет резал глаза, больно, до слез.
– Брак бы признали недействительным.
Ольга мотнула головой и, достав из кармана сигареты, закурила.
– Вам ведь было все равно. Вы ж не появляетесь почти. Так, бумажки подписать заходите. Вам он в тягость, но… деньги, да? Строите святую невинность, а сама такая же.
– Нет.
– Да. Я что, не видела? Да если бы я думала, что вам не плевать, я б не полезла. А расчет… всегда можно подать в суд на лишение опеки. Паче того, я могла не знать, что Тынин ненормальный. Он не сказал, вас рядом не было.
Невинная девица со слезами на глазах повествует о трагической любви и о Дашкиной некомпетентности. У нее и вправду могло бы получиться.
– А если бы я стала дергаться? – поинтересовалась Дашка, пропуская кривоногого человечка в белой шляпе. – Что тогда? Твой дружок и меня избил бы? Вы же сволочи. Вы…
– Ты ничего не докажешь.
И снова правда. Адам даст показания? Во–первых, вряд ли. Во–вторых, кто будет слушать сумасшедшего? Сама Ольга в жизни рта не раскроет. И дружок ее тем паче.
Спокойнее, Дарья, нельзя ее бить.
– Слушай ты, умница–красавица. – Дашка сунула руки в карманы. – Если Адам умрет, то… то я закажу тебя и твоего дружка.
Она хмыкнула, выпустив струйку дыма из носу. Сказал презрительно:
– Гонишь, тетенька.
– Прекрати паясничать! Или думаешь, будто если я больше не следователь, то ничего и не могу? Что у меня по прежней работенке связей не осталось? Остались, родимая моя. Как с одной, так и с другой стороны. И найти вас мне будет очень просто.
Проняло. Хоть держится за маску и сигарету, но по глазам видно – проняло.
– А теперь сделай так, чтобы я тебя больше не видела. И молись, чтобы Адам выбрался.
Молиться бесполезно, как и надеяться. Ольга, бросив сигарету на крыльцо, повернулась спиной. Шла она нарочито медленно, но белые волосы больше не сияли нимбом.
– Эй, – окликнула Дашка. – С фирмы тоже проваливай! Считай себя уволенной…
Не оглянулась и не ответила. От разговора этого остался привкус тошноты и вины, потому что права была Ольга: фиговый из Дашки опекун. И суд бы это признал. Глядишь, и признает, тот другой, высший, который распределяет, кому жить, а кому уходить. Как знать, что он решил для Адама?
Дашка стояла, не решаясь войти. Ждать еще долго. Если повезет. А если нет, то врач без маски и с жалостью в глазах поджидает Дарью. Он разведет руками и скажет:
– Мы сделали все возможное.
Она стояла, пока не пошел крупный снег, смешанный с дождем. Снег ложился на воротник свитера, а дождь полз по щекам. И когда на крыльце появился Алексей – сколько времени прошло? – Дашка позволила увести себя внутрь.
Ждать пришлось еще долго. И Дашка ждала, прикипев затылком к жесткой стене. Читала плакаты справа налево и слева направо, сверху вниз и снизу вверх, собирая буквы, как мозаику. Дважды пила кофе, которое приносил тот же Алексей. И один раз – сладкий чай с мерзковатым привкусом карамели. Наконец дверь открылась, и Дашкино сердце замерло.
Не врач – медсестра. Усталая. Немолодая. Рыжая челка выбивается из–под форменной шапочки, а на левом глазу стрелка размазалась.
– Тынины? – спросила медсестра, глядя почему–то на Алексея. Дашка поднялась. Кивнула. Сил сказать что–либо не было.
– Операция прошла успешно. Состояние тяжелое. Стабильное.
Тугие губы медсестры растягиваются в улыбке, усталой, но это самая прекрасная улыбка, которую Дашка когда–либо видела. И женщина тоже. И потому Дашка говорит первое, что пришло в голову:
– У вас стрелка размазалась.
А потом, спохватившись, добавляет:
– Спасибо!
И снова садится на скамью – ноги не держат. Тяжелое – это понятно. Стабильное – это хорошо. Операция прошла успешно, и джедай со скальпелем поборол смерть.
А Тынину за самоуправства Дашка уши оборвет. Позже.
– Я пойду? – шепотом спрашивает Алексей, и Дашка кивает. Иди. Теперь все. Теперь она сама справится, только немного дух переведет.
Когда же Дашка сама решила встать, то оказалось, что тело ее затекло и стало неловким. Сумочка, выскользнув из рук, плюхнулась на пол. Из раззявленной пасти ее вывалился пакет с карамельками, тюбик крема для рук и белый конверт.
Откуда конверт?
От Алексея. Он привез и рассказал про Ольгу. А еще Адама, когда в себя пришел, сказал, что письмо – важно. Важно, что этот придурок несчастный жив остался! И Дарья, счастливо вздохнув, разорвала конверт, вытряхнув послание на колени.
А почерк–то до чего отвратный!
«Допущение №1. Алогичность теории наличия реальной способности гребня удерживать молодость не имеет значения, поскольку в парадигме мышления субъекта представление о свойствах замещает действительные свойства.
Вывод №1. Гребень Батори – действительный мотив.
Допущение №2. Полнота парадигмы предполагает абсолютное соответствия легенде как в воздействии объекта на физическое пространство мира, так и в реакции субъекта.
Вывод №2. Субъект, повторяя действия по принципу элементарной магии подобия, будет считать, что изменяет мир и изменяется сам. Следовательно, высока возможность реального усугубления тяжести психического состояния субъекта при увеличении количества смертей. Добровольное безумие работает на подтверждение реальности свойств объекта и поддерживает парадигму мира.
Допущение №3. Мотив выбирает жертву.
Вывод №3. Красникина не укладывается в стереотип жертвы. Ее смерть возможна как сопутствующий элемент, однако наиболее подходящей целью является Анна.
Допущение №4. Гребень Батори в глазах субъекта является величайшей ценностью и основополагающим элементом мироздания.
Вывод №4. Уничтожение гребня станет мощнейшим стрессорным фактором для субъекта. В сочетании с психической нестабильностью последнего логично предположить эмоциональный выброс, который позволит установить личность субъекта».
И чуть ниже трогательное:
«Дарья, пожалуйста, соблюдай осторожность».
Кто бы говорил. Но теперь Дашка точно знала, что ей делать. И тут зазвонил телефон.
– Алло! Дарья Федоровна! Это Сергей. Извините, что так поздно…
Поздно? Поздно. На часах почти десять вечера. И куда только время ушло?
– …я звонил раньше, а вы трубку не брали…
Наверное, не слышала. И Алексей не подсказал, что звонят. Или подсказывал, но Дашка отмахнулась, как отмахивалась от всего несущественного.
– …и дело очень важное. Просто странно все. Но… вы не могли бы со мной встретиться? Анечка заболела! Я боюсь за нее.
Бывшая на встречу согласилась сразу и охотно, чем донельзя удивила Степушку. И явилась такая красивая, светлая, что аж дух захватило.
– Привет, – сказала она, присаживаясь за столик. – Что это ты на кафе расщедрился?
Степушка смутился и, не зная что ответить, пожал плечами. Просто когда звонил, ему это показалось правильным пригласить ее в кафе. Прежде–то не водил, вот с самой свадьбы–то, считай, и не водил. Да и до свадьбы все больше по улице гуляли, воздухом дышали.
– Плохо выглядишь. – Бывшая открыла меню, заслоняясь от Степушкиного ищущего взгляда. – Не заболел?
– Нет.
Она красивая: полноватое лицо с мягким чертами, русый волос, зачесанный гладко, шея лебяжья с черными бусинами «под жемчуг». Почему Степушка прежде не видел этой красоты?
Бывшая продиктовала официантке заказ и повернулась к Степушке, глянула подозрительно: отменит или нет? Прежде–то он скуповат был.
– Я вот уехать думаю, – произнес Степушка.
– Куда?
– В Малиняки. Деревенька такая, ты не знаешь… там нашего батюшки приход прежний. Говорит, что люди нужны.
– И ты поедешь? – она не скрывала своего удивления. – Ты и поедешь?
– Я, Машенька. Поеду. Просто… как–то неправильно оно все, понимаешь?
Она нерешительно кивнула, и длинные серьги с капельками–жемчужинками качнулись. Ей бы не искусственные – настоящие жемчуга носить. И серебро–золото, толстое, солидное, чтоб подчеркнуть стать боярскую.
– Вот. – Степушка вытащил из портфеля папку и положил на стол. – Тут документы на квартиру. И карточка. Я там денег положил. Тебе ж нужно.
– Степ, ты точно не заболел?
Скорее уж выздоровел, и теперь, здоровому, ему стыдно за прежнего себя, мучившего и жену, и детей, и всех, кому случалось приблизиться.
– Все хорошо, Машенька. Теперь все будет только хорошо.
Она неловко улыбнулась и предложила:
– Так может, и мне приехать? На денек–другой.
И Степушка понял: приедет. На денек–другой, чтобы остаться на неделю, а там, если сложится, то и надольше. И это тоже было правильно.
Дашка не сразу поняла, что Сергей пришел не один. Просто второй визитер прятался в тени автобусной остановки. И серое пальто его сливалось со стеной, только белые пуговицы поблескивали.
– Здравствуйте! – Серега помог выбраться из такси.
Надо же какой он бледненький! И волосы дыбом стоят. И куртка его нараспашку, а шарф висит змеею дохлой. Интересненько, что это так на юношу подействовало?
– Это Василий Игоревич, – сказал Серега, и тип, прятавшийся в тени, вышел на свет. – А это Дарья Федоровна. Ее тетушка наняла.
– Наслышан, премного наслышан. Но не имел чести быть представленным. – Тип поклонился, припав к Дашкиной ручке. – И безусловно, рад, что нынешнее дело позволило восполнить сей пробел.
– Я вот вас знаю, – сказала Дашка, отбирая руку. – И тоже рада.
В отделе его называли Вась–Вась за привычку дважды проговаривать слова и несколько недолюбливали, правда, на сей раз за упрямство. Он был невысок и плотно сбит. Покатый лоб продолжался ранней лысиной, тяжелый подбородок отливал синевой щетины, а глубоко посаженные глаза смотрели внимательно. Руки Вась–Васи были широкие с короткими цепкими пальцами. На левой отсутствовал мизинец, на правой сиял золотом перстень.
– Анечка заболела, – привлек внимание Серега, запахивая куртку. – Сегодня взяла и заболела. А она никогда, понимаете, никогда не болела! И чтобы вот так и сразу. Она глупенькая. Вредная, избалованная, но… я знаю, что на самом деле она совсем не такая плохая. Она просто потерялась. И она моя сестра. Я не хочу, чтобы она умерла!
– И вот тут молодой человек с завидным упорством утверждает, что внезапная болезнь его сестры закончится летальным исходом. На самом же деле я узнавал – у девочки грипп. Ничего серьезного.
Серега застонал и повернулся к Дашке:
– Я ему говорил! Рассказывал! И про Ольгу. И про Танечку. У них тоже так начиналось. Сначала простуда. И еще простуда. И потом тоже, а с каждой как будто… как будто жизнь выпивали. И вот.
Он достал что–то из кармана и сунул Дашке в руки.
– Это я под матрасом у нее нашел. А она сказала, что гребень вернули. Еще сказала, что я не родной. Что на самом деле я – теткин сын. Но это глупость полная!
Дашка кивнула, думая о другом. Степушка. Он говорил про гребень и про девочку, которой его велели отдать. И Дашка ехала, чтобы поговорить с Анечкой, а потом позвонил Алексей и стало не до того.
Гребень красивый, даже в сумерках и свете фонаря, хотя, верно, эта вещь привыкла к совершенно иному освещению и обращению. Ей бы на бархате лежать, под стеклом, и чтобы табличка рядом: «Руками не трогать».
Дашка трогала. Ощупывала впадинки и бугорки чеканки, гладила камни, любуясь темными бликами. Захотелось примерить. Приложить к волосам – жаль, что короткие! – и провести, чувствуя, как длинные зубья нежно гладят кожу.
Жуть какая! И после этого Адам утверждает, что свойства гребня не имеют значения?
Стоп!
– Стоп, – сказала Дашка и вытащила из сумочки письмо, сунув его Вась–Васе. – Вот. Почитай.
Он подошел к фонарю, оперся плечом и развернул лист.
– Что там? – шепотом спросил Серега, Дашка махнула рукой. Там ответ, только вот…
У Адама все просто. Взять и уничтожить. А то, что гребешок этот сотни тысяч стоит, он не подумал. Вернее, подумал, но не счел фактор важным.
– Как он? – спросил Вась–Вася, укладывая письмо в конверт. Толстые пальцы его были нежны.
– В больнице, – не зная зачем, ответила Дашка. – С ножевым. Он опять… пытался…
Только бы не расплакаться! Не здесь, не перед мальчишкой, который поверил в страшную сказку и пришел спасти сестру. Не перед Вась–Васей, наверняка слышавшим много и всякого.
И Дашка, вымученно улыбнувшись, соврала:
– Ничего серьезного. Просто… мне бы вернуться побыстрей. Адам больниц не любит.
– А кто…
– Никто, – оборвал Серегу Вась–Вася, а Дашке пообещал: – Вернешься.
Хорошо бы. Вась–Вася же, разминая пальцами обрубок мизинца, продолжил:
– В общем, так, сударь и сударыня, имеется у меня одна презанятная мыслишка, которую весьма неплохо было бы опробовать. Дарья Федоровна, ваша нанимательница, сумеет устроить тихий семейный обед? И чтобы явка на него обязательна?
– Полагаю, сумеет.
– И позвольте изъять гребешок. Временно, сугубо временно, – Вась–Вася подмигнул Дашке. – Постараемся, так сказать, дать пищу волкам, не тронув стадо.
С каждой минутой этот человек был все более симпатичен. Конечно, существовала некая вероятность, что он исчезнет вместе с гребнем, но… но Дашка не нанималась хранить семейные реликвии. Да и была у нее странная уверенность, что никуда Вась–Вася не денется.
– А… а мне что делать? – спросил Серега.
– Тебе? Тебе сидеть у постели сестры и изображать любящего брата. А завтра постараться не переигрывать. – Вась–Вася щелкнул Серегу по носу и гораздо более серьезным тоном сказал: – На самом деле ты уже сделал все, что нужно было. Поэтому просто постарайся не завалить представленье. Ясно?
Алине не спалось. Она сидела с выключенным светом и смотрела в окно. Пробивались сквозь полог ночи желтые цветы фонарей, блестела дорожка, небось вновь заросла льдом, шевелили ветками деревья. Прозрачное небо, измаранное черными кляксами облаков, выгнулось под тяжестью луны. Того и гляди треснет, уронив кривобокий шар прямо на дом.
Хорошо бы.
Алина устала. Она закрыла глаза, но все равно продолжала видеть и двор, и фонари, и чертову луну, и кольцо, тускло поблескивающее в темноте. Оно словно издевалось, напоминая о прошлом.
– Прости, прости… – Павел полз на коленях, и на ковре за ним оставались широкие полосы. Алину они раздражали сильнее, чем муж, казавшийся в этот миг особенно жалким. – Прости меня!
– Хорошо.
– Что? – от удивления он замолчал, а рот остался приоткрытым.
Странно. Павел ведь – хороший человек. Он вежлив, заботлив, умен. Говорят, правда, что с конкурентами он иной, настоящий хищник, но тут… мямля.
– Я тебя прощаю, – повторила Алина и велела. – Встань. Стыдно так. Ты же взрослый человек.
Встал, неловко опершись на столик ротангового дерева, и тот треснул под рукой. Жалко. Столик Алине нравился, а вот муж не очень.
– Ты меня прощаешь? – Павел сел на край софы. – Прощаешь?
– Прощаю.
– Я тебе изменил.
– Да.
Какая разница? Алине все равно. Главное, чтобы девочки не узнали – расстроятся. Это только кажется, что они маленькие, на самом деле все понимают.
– И у нее ребенок, – продолжил Павел, глядя искоса, с новым интересом.
– Пусть. Чего она хочет? Денег? Дай ей денег. Дай столько, чтобы она убралась из города и не возвращалась… хотя бы пока Стефания жива.
Сглотнул, побелев пуще прежнего. Боится? Еще одна странность. Стефания стара и больна. И по сути Павлу она никто. Вот только у Павла и мысли не возникает, что Стефанию можно ослушаться. Это любовь? Страх? Что–то иное, что Алине не удается понять?
– Она хочет, чтобы я взял ребенка.
Интересно. И в какой–то мере разумно. Павел мягкий, свое чадушко не бросит. Вот только Стефания такому точно не обрадуется. Плохо.
Очень плохо. Выходит, зря она на Алину надеялась, не помогла уловочка–то. И что дальше?
– Ты ей объяснял?
Павел кивнул и понурился.
– Говори.
– Она… она сказала, что ей ребенок тоже не нужен. Что я обещал жениться…
– А ты обещал?
– Нет!
Сколько эмоций. Хотелось бы знать, есть ли в них правда.
– …и если не сдержу слово, то она подаст в суд.
Стандартная угроза. Что ж, пожалуй, Алине самой имеет смысл побеседовать с дамочкой. И Павел, услышав предложение, облегченно выдыхает. Неужели рассчитывал? Пускай. Алине все равно. Проблему следовало решить, пока слух о ней не дошел до Стефании.
Встреча состоялась на следующий день, в кабинете дорогого ресторана – Алина нарочно выбрала это место, в котором строгость обстановки лишь подчеркивала статус заведения.
Девица явилась вовремя, кинула сумку на кресло и, щелчком подозвав официанта, велела:
– Джин со льдом.
Алина с удивлением разглядывала соперницу. Молода. Оглушающее молода и ужасающе неряшлива. Полновата, особенно на боках, и вряд ли это – последствия недавних родов. Кашемировый свитер плотно облегает и складки на животе, и обвисшую грудь, выделяя жесткие линии лифчика. Светлые волосы выжжены перекисью до белизны. Губы намазаны ярко–алым, жирным, а глаза щедро припорошены тенями.
– Ну? Довольна? – поинтересовалась девица хриплым голосом. – Не в харе дело, а в умении.
– Каком?
– Постельном, – спокойно ответила она и закурила. Сигареты дешевенькие, вонючие. И колечко на пальце тоже. Серый ободок с мелкими царапинам. – Так забираешь дитенка?
– Это невозможно.
– А если через суд?
– А если через наркодиспансер? Как ты думаешь, насколько дорого будет упрятать тебя в дурдом? Скажем, алкоголизм, спровоцировавший вялотекущую шизофрению…
– Угрожаешь? – не испугалась, наоборот, расплылась некрасивой жабьей ухмылочкой.
– Как и ты, – парировала Алина. – Почему бы тебе просто не взять денег? Десять тысяч? Двадцать?
– Пятьдесят. Я уже получила пятьдесят кусков за пять годочков.
– Сколько?
– Пять, дорогуша. Пять! – нахалка, перегнувшись через стол, добавила: – Что, твой благоверный блеял о романчике? Так вот, романчик наш давний. Еще до твоего появленья завязался. Как в песне: узелок завяжется, узелок развяжется…
Павел, скотина тихая! Пять лет – это же… просто в голове не укладывается.
– И квартирку еще, которую на меня переписал. Видишь, я тебе как оно есть говорю, мне врать не с руки. А также честно он мне еще столько же заплатит, никуда не денется. Только вот деньги придут и уйдут, а дите останется. На кой оно мне теперь?
– А на кой рожала?
Злость зарождалась в животе, полосовала наново зажившие шрамы, грозя прорвать и вывалить нутро. И Алина руку прижала, ощущая, как колотится сердце.
– Замуж думала выскочить. Я жрачки закажу? Голодная, страх.
Алина кивнула, желая оказаться где–нибудь в другом месте. Пока подавали, за столом висело молчание, тяжелое, как дым ее сигарет.
– Он же мяконький у тебя. Чутка поддеть – и поплыл маслом да на сковородочке. Ты вот – другая. Я вижу. А если б раньше видела, то и раньше б ему хвост накрутила. А так решила, чем тебе, Люсиль, не вариантец? Он плакался, что супружница болеет крепко и вот–вот помрет. Думала балаболит, мужичье вечно на своих–то гонит, а потом пронюхала, что и вправду она того… не жиличка.
– Не жилица.
– Во–во, верно.
Люсиль облизала пальцы и продолжила:
– Вот и подзалетела я для надежности. И ждать принялась. Не люблю я ждать, характерец не тот, ну да тут расстаралась. И утешала, как женушка померла, плечико подставляла, по головушке его дебиловатой гладила. Надеялась, дурища! А он все ныл и ныл. Про траур. Про девок своих, которые попривыкнуться должны, что мамки нету. Про тещеньку, чтоб ей в аду горелось!
– Стефания – умный человек. И добрый.
Люсиль заржала, хлопая себя по пузу.
– Добрый? Она и добрый? Сначала свела Пашку со своей дочурочкой, небось не поглядела на родство–то…
– Какое родство? – похоже, нынешняя беседа открывала куда больше секретов, чем предполагал Павел. И Алина с новым интересом посмотрела на собеседницу. Примитивна? Скорее пытается таковой казаться. Ее внешность – бутафория, ведь хватило же у нее ума и умения пять лет удерживать Павла рядом?
– Так ты не знаешь? Близкое. Не любит Стефочка об этом вспоминать, ой не любит. Она же теткою Павлуше приходится. У того родители рано померли, вот Стефочка и пригрела сироту. Вырастила. Воспитала. И женила на дочурочке своей. Не знаю уж, во что это ей обошлось. Уродки твои девки. Вот поглядишь, еще вылезет наследственность дурная!
– Девочек не трогай, – Алина пригубила кофе, уже порядком остывший и оттого слишком горький. – Что еще знаешь?
– Знаю, что Стефка Павлушу вот где держит, – Люсиль продемонстрировала сжатый кулачок. – Захочет – не рыпнется. И не в шантаже тут дело. Боится он ее до одури. А она боится, что нормальная, недефектная баба из него человека сделает. И тогда сбежит Павлуша вместе с миллионами. Сечешь?
Сейчас одутловатое лицо ее было серьезно. Все же она некрасива. Эти усики над губой, эта щербина в переднем зубе и еще черная крапина бородавки у глаза. Но при всем том от Люсиль исходили волны почти животной чувственности, от которых у Алины перехватило горло.
Самка она.
– И за девок трясется. Наследницы, как же… только хилые они. Не доживут. А мое–то дитё здоровое. Павлушу спроси, он знает. И потому тебя прислал, не хочет, чтобы кровинушка родная в детдоме оказалась.
– Не отдавай. Ты получила деньги, а в перспективе можешь получить еще больше.
Люсиль фыркнула и, вытерев губы салфеткой, сказала:
– На кой мне больше? Я не ты. Я жить хочу, а не в золоте дохнуть. Берешь дите? Если нет, то сдаю.
– В детдом?
– А на кой мне докука? У меня кавалер один на примете имеется. Видный мужчинка. Только вот кому баба с довеском нужная? Так что, если ты такая жалостливая, бери себе. А нет – заткнись. И неча меня глазами мозолить.
Алина потупилась. Перед этой женщиной, грубой и страшной в своем понимании жизни, она растерялась. И злость не помогала. Скорее уж родился еще один вопрос:
– Скажи, а тебе не жалко?
– Не–а, – ответила Люсиль, пальцами подхватывая кусок мяса. – Ничуть. Надо будет – еще рожу. А ты думай поскорей. До конца недели сроку, а дальше на няньку я тратиться не намеренная.
Почти чудом получилось уладить вопрос раньше.
Вот только у чуда этого был горький привкус чужого горя и обмана.
Алина провела пальцами по кольцу: почему та, жестокая, отдала его вместе с ребенком? Совесть проснулось? Желание оставить связующую нить? Слаба была эта нить. Тогда что? Прихоть? Вероятно. И прихоти же ради Алина оставила кольцо себе. Пожалуй, это было правильным решением.
Дверь открылась без стука. Запах духов и звук шагов выдали вошедшего.
– Не спишь? – спросила Галина и, щелкнув выключателем, сказала: – Я знаю, что не спишь. Поговорить хочу.
– О чем?
– Ты и вправду завещала все тому ненормальному?
– Да.
Кряхтит, выбирает слова, которые после кинет Алине в лицо, щедро сбрызнув обидой.
– Это неправильно.
– Ну я пока не собираюсь умирать. Глядишь, и передумаю. Ты же хочешь, чтобы я тебе все оставила?
– Я заслужила. Столько лет терпеть…
Пауза повисла в воздухе.
– Договаривай уже, – вздохнула Алина, проворачивая кольцо. – Что ты хотела сказать? «Терпеть чужого ребенка»?
Яркий свет лишь подчеркивает Галинины морщины. Ноздреватость кожи и тугие складки в основании подбородка. Скулы–выступы, глазницы–впадины и прорезь рта, сквозь которую не каждое слово вырвется.
– Тебе плохо жилось?
Галина шла по комнате, как по музею. Останавливалась, разглядывала вещи с легким удивлением, точно никогда прежде не заходила сюда. Винтажный столик с реконструированными ножками. Китайская шкатулка, на крышке которой сплелись в смертельном бою красный и желтый драконы. Мягкое кресло, подделка в стиле Людовика с неизвестным номером.
– Витольд собирался убить того человека, – добравшись до окна, Галина провела ладонью по лиловой тафте и резким движением дернула, затягивая окно. – Ты его довела!
– Он сам себя довел.
– Неужели? – Галина резко повернулась и, уперев руки в бока, громче спросила: – Значит, мы сами во всем и виноваты? Так по–твоему?
А она мало изменилась. Костюм дорогой, но сидит мешок мешком. Бурая ткань собирается в подмышках, и отвороты рукавов норовят загнуться, словно уши дворняги. Воротничок блузы давит шею, и на горле мелькает красная натертая полоса.
И руки у Галины натруженные, хотя она давно и ничего по дому не делает.
– По–моему у вас есть все. Или почти все. А вам мало. Только все равно у Витольда не вышло?
– Почему ты так думаешь? – в Галином голосе звучал вызов, и Алина с удовольствием его приняла.
– Потому что у твоего драгоценного Витольда духу на серьезное дело не хватит. Он только и горазд, что на брюхе ползать, подачки выпрашивая. Гадости исподтишка – это по–Витольдовски, а вот пойти и убрать помеху…
– А тебе хотелось бы, чтобы он взял и убил человека?
– И да, и нет. Я ничего не имею против Тынина. Он мне даже симпатичен где–то. С другой стороны, я, да и ты тоже, увидели бы, что есть Витольд. И увидели, кстати. Но ты же не за этим пришла, верно?
Галина вздохнула и, схватившись руками за голову, пожаловалась:
– Я запуталась, Аль. Я совсем запуталась. Я думала, что ненавижу тебя. Что ты мою жизнь поломала, что всегда первая… во всем первая… а я по следу. Донашиваю за тобой. Только не вещи – людей. И жизнь. Кидаешь с барского плеча… Выпить есть?
Алина подошла к бару и наполнила два стакана, один из которых протянула сестре.
Интересно, а она пьет? Чтобы каждый вечер и понемногу, притворяясь, будто алкоголь исключительно для успокоения нервной системы и остановиться можно в любой момент? И не от пьянства ли лицо ее так быстро старится.
– Спасибо. Так вот, когда Витольд пришел… когда рассказал… господи, Алин, он же плакал, как ребенок.
– И кого жалел? Себя или Тынина?
– Тебе ведь все равно? Я тут каяться пришла, а тебе все равно?! – Галина осушила стакан одним глотком, почти профессионально занюхав ладонью. – Ты ведь специально это устроила? Не понимаю, зачем?!
Сложно объяснить, просто… надоело быть плохой.
Надоело быть хорошей.
Существовать, лавируя между чужими интересами. Танечка хочет одного. Ольга – другого. Анечка – третьего. Галина всего и сразу, но молчит. Витольд же говорит постоянно, но лучше бы молчал.
Это они высосали из Алины жизнь. Из–за них под сердцем гулко и пусто, и даже коньяк не в состоянии согреть эту пустоту.
– Ты говоришь, что имеешь право на деньги. Возможно. А я имею право знать, чего вы стоите.
Алкоголь в стакане не имеет ни вкуса, ни запаха.
– И что мне делать? – этот Галинин вопрос смешон, как и она сама. Глупая курица, которую, как ни наряжай, цесаркой не сделать. Хотя, если разобраться, цесарка – та же курица, только благородных кровей.
– Что хочешь, – ответила Алина. – Оставайся. Уезжай. Делай вид, что все в порядке. Или не делай. Только… завтра в два часа будет семейный обед. Пожалуйста, появись. И проследи, чтобы все остальные тоже были.
– Анька больна.
– Не настолько серьезно, чтобы не уделить часик любимой тетечке.
Все сказано, все выпито, а Галина не уходит. Топчется–топчется на пороге, терзает руками отворот пиджака. Какая она жалкая! Какие они все жалкие!
– Что еще?
– С завещанием… ты же не серьезно?
– Пока нет, – Алина смотрелась в зеркало. Из зеркала на Алину смотрела темноволосая женщина с очень светлой кожей.
Остаток ночи Дашка провела в больнице. Ей, конечно, говорили, что смысла в том нету, что Тынин вряд ли придет в сознание, а спать лучше дома, но Дашка осталась.
Пришлось заплатить за палату и за вторую койку. Дашка легла, переодевшись в принесенное, стерильное, потрогала ломкое больничное белье и, закрыв глаза, представила, что ничего этого нет.
Не вышло. Больничные запахи проникали внутрь вместе с тусклым светом и приглушенными ночными звуками. Тихо дребезжала каталка. Скрипело старое дерево, норовя дотянуться ветвями до окна. Мелькали на двери тени. Адам дышал ровно, но как–то очень медленно, и Дашке всякий раз замирала на паузе между вдохом и выдохом. Все казалось, что слишком длинна эта пауза.
Потом она перевернулась на бок и уставилась на монитор, по которому ползла зеленая лента. В углу поблескивали цифры, тихо гудел мотор.
Сама палата невелика. И кровати стоят плотно друг к другу. Протяни руку и коснешься. Дашка протянула. Коснулась. Вялые пальцы, и порезы недавние наощупь видны. На запястье пульса нет. Зато есть на мониторе.
Следовало бы поспать. Завтра тяжелый день и вся надежда на Вась–Васю.
– Ты дурак, Адам. Какой же ты дурак! Ты хоть понимаешь, чем все это могло закончиться? – Дашка шептала, чтобы было не так жутко. – Ты, главное, приди в себя, пока я тут. Я не хочу, чтобы ты еще испугался, понимаешь? Я просто скажу тебе, что все в порядке и что заберу тебя, как только врач позволит. А он позволит, когда твоя дыра в боку заживет. И еще он не станет лезть в голову и копаться в твоих безумных мозгах. Ему все равно. И это хорошо. Слышишь? Конечно, нет.
Дашка вздохнула. Она заставила себя закрыть глаза и считать баранов.
Раз. Два. Три.
Неродной ребенок. А Серега и вправду не похож на сестрицу. И на мать. И на тетку. И на отца.
Белая–белая кожа и почти прозрачная роговица, и в сумерках глаза выглядят лиловыми из–за просвечивающих капилляров. Совпадение? Или… или Дашка видела где–то подобное. Где? На портрете! Когда Алина рассказывала про Эржбету Батори, она показала портрет. И еще уточнила, что это – лишь репродукция. Нет, это совсем уж чушь. Или очередная мелкая тайна, которая так же не важна, как и кольцо на руке Алины? То самое, простенькое, от вопроса о котором она просто отмахнулась. А Дашка поверила.
Лежать стало тяжело, и Дашка села, одернув рукава слишком короткой пижамы. В плечах куртка была великовата и висела мешком, а рукава вот недотягивали до запястий. Смешно, наверное, смотрится.
Она выглянула в коридор, и дремавшая медсестра встрепенулась:
– Случилось что?
Медсестра говорила шепотом, но в тишине больничной он был хорошо слышим. Дашка помотала головой и, выбравшись из палаты, спросила:
– А вы не знаете, если родители смуглые, то ребенок может получиться светлым? Совсем светлым? Как альбинос?
Медсестра зевнула так широко, что стали видны коронки на коренных зубах.
– Не знаю, – ответила она, подпирая щеку горстью. – Вот по крови понять можно. А так… не, не знаю. И вообще не нарушайте режим!
Дашке не осталось ничего, кроме как вернуться в палату. Адам лежал на кровати, но глаза его были открыты. И маску стащил.
– Привет, – сказала Дашка, проглотив обычное «придурок». – Верни маску. Или давай я?
– Функции дыхательной системы не нарушены, – ответил он сипло и, облизав губы, спросил: – Зачем ты здесь?
Странный вопросец. Хотя не самый странный из тех, что от Адама услышать можно.
– Ну… я испугалась! Знаешь, как я испугалась?! И вообще ты не имел права так поступать!
– Извини.
Как будто его извинение что–то изменит.
– У тебя дыра в боку. Тебя шили. И кровищи потерял не меряно. Поэтому верни маску, а не то врача позову! – Дашка шмыгнула носом и, мазнув ладонью по глазам – сухие, к счастью, – добавила: – Не делай так больше, хорошо? Я не хочу остаться совсем одна.
– Хорошо.
Молчание. Прибор пикает, считая удары сердца, выплетает зеленую линию жизни на мониторе. А чертов упрямец дышит сам. Функции у него, видите ли, не нарушены!
– Я слышал твой вопрос. Полагаю, вероятность высокая.
– Чего вероятность? – не сразу поняла Дашка. – Того, что Серега – не родной ребенок?
– Да. Имеющаяся совокупность рецессивных признаков, проявившихся в фенотипе, подтверждает это, – Адам говорил, делая долгие паузы между словами. – Альбинизм. Тонкие соединенные над переносицей брови. Сросшиеся мочки ушей. Рецессивны. При гетерозиготности родителей вероятность проявления каждого признака – одна четвертая. При пересчете совокупности, уменьшается. В случае, если один из родителей рецессивен по обеим аллелям – увеличивается.
– Ты не трепись, ты…
– Форма лица. Ямочка на подбородке. Доминанта. У родителей нет. Доминанта извне. Минимум один – чужой. Не надо врача.
– Тогда замолчи!
Эксперт хренов! Злости на него не хватает. И на себя за то, что слушает. Надо было сразу заткнуть, так ведь нет, сперва любопытство удовлетворить, а потому уже…
– Ты выздоравливай, – Дашка нашла руку Адама и нежно сжала. – Ты выздоравливай и все будет иначе. Обещаю.
– Иллюзия. Объективную реальность изменить невозможно.
В назначенный срок Дашка выпала из больницы с больной головой и желанием вернуться как можно скорее. Конечно, доктор – новый, но похожий на старого, как брат–близнец – говорил что–то про благоприятные прогнозы и больничный распорядок, но Дашка мало чего поняла.
Вась–Вась ждал за воротами. Опершись на капот старой «девятки», лузгал семечки, и стая воробьев суетилось у самых ног его. Дашку воробьи встретили возмущенным чириканьем, хлопаньем крыльев и белым пятном на пальто. Вась–Вась, вытащив из кармана бумажный платок, протянул:
– Сударыня, ваш вид внушает мне некоторые опасения, – сказал он, высыпая семечки в карман. – Я даже и не знаю, могу ли я позволить вам…
– Можете.
Пятно оттерлось, платок полетел в урну и Дашка, протянув ладошку, попросила:
– Семечек дай.
Отсыпал. Забавный он, Вась–Вась, при дневном свете он выглядит менее внушительно. Скорее даже потрепанно. Рукава у куртки лоснятся, из карманов выглядывают пятерни кожаных перчаток, а черная шапочка собралась складками, сделавшись похожей на колпак.
– Увы, таков, каков есть, – поклонился Вась–Вась и мягко напомнил: – Время.
– Сейчас.
Дашка грызла семечки остервенело, целиком сосредоточившись на этом нехитром занятии. Закрыв глаза, она мысленно отодвинула границу сна на «потом», затем вытащила ночные Адамовы измышления и попыталась донести их до нечаянного помощника. Тот выслушал внимательно и, подав новый платок, которым сам же оттер Дашкины пальцы от налета сажи, произнес:
– Вполне возможно. Вполне. Но если взять в качестве опорной первую версию, данный факт не имеет значения. Важен гребень, а не мальчишка. Итак, леди, прошу.
За руль Вась–Вась вползал боком, пытаясь вписаться между седушкой и рулем. Подмерзшая куртка похрустывала, ботинки скрипели, а машина кряхтела, как древний старик.
– Вы уж извините. Вы, верно, не привыкшие к подобным…
– Привыкшие, – оборвала Дашка. – Мы ко всему привыкшие. Поехали. Оно ведь как: раньше сядешь, раньше выйдешь.
– Тоже верно.
Анечка проспала всю ночь. И утро тоже. Сквозь сон она ела, сквозь сон говорила с мамой и Серегой, и Кузькой тоже, хотя насчет него Анечка не была уверена. Может, привиделось?
Ей в последнее время часто видится странное.
И гребень пропал. Гребня жалко. Его Эржбета Батори Анечке подарила, женщина из сна, у которой в замке залы с трофеями и венецианское зеркало.
– Я не понимаю, зачем нужно тащить девочку?! Пусть отдыхает! – мамин голос ввинтился в черепушку, как штопор, и застрял. Сейчас она снова откроет рот, и черепушка разломится.
Жаль.
– Да у нее температура! Ей плохо! Ее в больницу надо!
– Больница подождет.
Это кто? Тетечка! Почему она сердится? И на кого? Анечке не хочется, чтобы в доме оставалось, как раньше. Плохо. Все злые и друг друга ненавидят. А надо, чтобы любили. Правильно, чтобы любили.
Анечка заставила себя открыть глаза и улыбнуться. А еще сказать:
– Я не хочу в больницу.
– Она не хочет в больницу, – поддержала тетечка, наклоняясь близко–близко. Духи у нее вкусные. Ландышевые.
– И ты будешь слушать, чего она хочет? – а мать сердится. От нее злость волнами накатывает, как прибой. Того и гляди накроет Анечку, утянет на дно и по камушкам.
Она была в Крыму, там камни на море круглые, скользкие, особенно если водорослями покрыты. И когда солнце светит, вода прозрачная–прозрачная, а по камням вытягиваются золотые дорожки.
– Это ненадолго, – обещает тетечка непонятно кому. Наверное, все ж маме. Но Анечка кивает и садится в кровати. Ее одевают, и в одежде сразу становится душно, как если бы в панцире каком.
– Терпи, – шепчет Серега. Когда он появился? Анечка не помнит. У нее жутко начинает болеть голова. Это из–за волос. Какие они тяжелые! И спутались. Надо расчесать, но гребень украли.
– Найдется. Погоди, все найдется.
Серега берет Анечку на руки. Какой же он сильный! И хорошо, что он – Анечкин брат. Ну или не совсем брат, если тому разговору верить. Но Анечке не хочется верить. Ей хочется спать.
– Потерпи, маленькая. Пожалуйста.
Он давно Анечку маленькой не называл. С того самого времени, как в этот дом переехали. В доме появились Танька и Олька, а про Анечку все забыли. Это было нечестно!
– Все будет иначе, – Серега неловко гладит по волосам. – Обещаю тебе.
Анечка верит.
Наконец они спустились в зал, который по случаю – а какому случаю–то? – был нарядно убран. Длинный стол прикрыли скатертью, как попоной. И выставили любимый тетечкин сервиз, который раритет и который можно трогать только по праздникам.
Блестел фарфор, сияло серебро, качались на воде розы и лилии. От аромата цветов Анечка чихает и утыкается в Серегину шею, которая горячая и мокрая.
Волнуется?
– Девочке надо в больницу, – говорит женщина в канареечно–желтом платье, мятом и нелепом на ее фигуре. У женщины волосы всклочены, а под глазами круги. И вообще старая она и смешная.
– Надо. Вижу что надо, – вторит ей мент, который когда–то сидел в классе и расспрашивал Анечку про Капуценко. У мента круглая физия и розовые поросячьи щеки. На нем брюки в узкую полоску и старушачья кофта с карманами. Левый оттопыривается.
Анечке любопытно, но спрашивать она не станет.
А мент смотрит внимательно–превнимательно. С ним Кузька дружит.
Мент снимает с пояса телефон – модель древняя, как и он сам – и говорит кому–то:
– Пришлите сюда врача.
– У нас есть врач, – перебивает его тетечка, но мент отмахивается и долго, нудно объясняет, что Анечка заболела и нужно ее увезти. Серега же, устроив Анечку на софу, становится рядом. И правильно. Так спокойнее.
– Что вы себе позволяете! – не выдерживает тетечка, когда мент заканчивает разговор. – Я как–нибудь сама разберусь со своими домашними!
– Разберетесь. Непременно разберетесь. Все здесь?
Все. Мама сидит в кресле у декоративного камина. Поза у нее учительская, выражение лица брюзгливое и раздраженное. Папуля забился в противоположный угол и оттуда наблюдает за всеми, точно суслик из норы. Тетечка повернула стул спинкой к столу и села.
На ней новый костюм, черный с серебристой искоркой. Ей очень идет. Оттеняет белизну кожи. В руках тетечки сумка–планшет, в глазах – раздражение. За ее спиной возвышается фигура Ильи. А он–то зачем тут? Тетечка позвала?
– Мы здесь, – вступила женщина в желтом платье. Она умудрялась смотреть на всех и вроде бы ни на кого в отдельности. – Мы здесь потому, что вы меня наняли разобраться в смерти Ольги и Татьяны.
Круто. Так она детектив? Не похожа. И даже не потому, что женщина – Анечка за торжество феминизма – а потому, что сама какая–то неряшливая и неуверенная.
– Мы разобрались, – подхватил Кузькин сосед, засовывая руку в карман чудовищной кофты. – Да уж, разобрались. Но для подтверждения и наглядности, так сказать, необходим небольшой эксперимент.
Он продемонстрировал гребень.
Это Анечкин гребень! Его принесли и подарили! И во сне тоже.
Мент поднял гребень над головой, держа за край двумя пальцами, а после швырнул на пол и, прежде, чем Анечка успела возмутиться, наступил. Широкий каблук продавил дерево, раздался хруст, от которого у Анечки заложило в ушах, и крик:
– Сволочь! Что ты делаешь, сволочь?!
Мент перекатился с пятки на носок, додавливая осколки, и посеревшая лицом тетечка кинулась к нему, вцепилась в кофту, толкнула, пытаясь сдвинуть.
– Сволочь… сволочь… какие же вы все сволочи…
Она вдруг села на пол и, закрыв лицо руками, заскулила.
Тетечка никогда раньше не плакала.
Странненько–то как!
А гребень Анечкин! Анечкин гребень!
Анечка попробовала вскочить, но Серега не позволил. Его руки, лежавшие на плечах, оказались неподъемными, и Анечка смирилась с тем, что теперь ей только и можно, что смотреть. Она и смотрела во все глаза, как дергается пойманною рыбкой тетечка, норовя дотянуться когтями до лица мента. А он нисколечки не нервничает, держит тетечку крепко и чегой–то говорит ей.
– Она убийца! – взвизгнул папуля, а женщина в мятом платье попросила:
– Заткнитесь, пожалуйста.
– Отпусти, сволочь! Все сволочи! Ненавижу! Господи, если бы вы знали, как я вас всех ненавижу!
– А ты расскажи, – попросил мент, пихая тетечку на стул. – Давай, дорогая, расскажи–ка ты нам историю, чтоб прониклись все. Аккурат времечко есть, пока машина едет.
Анечка вдруг увидела, что этот человек тоже очень устал, но прячет усталость, наверное, считает ее стыдной.
– Ты как? – шепотом поинтересовался Серега, поправляя подушку. – Ты извини, что вот так, но иначе нельзя было.
– Ты теперь никуда не поедешь, да?
– Да. Наверное. Скорее всего не поеду, – Серега потер нос раскрытой ладонью и оглушительно чихнул. Заболевает? Анечке не хочется, чтобы он заболел. Хватит, что от нее самой хлопот куча. – Но я и не особо хотел ехать. Пихали–пихали. Меня бы кто спросил.
– А чего бы ты хотел?
Никогда раньше Серега на нее не обращал внимания. Вот на Таньку свою – да. И на Ольку. Как будто знал, что они ему роднее, чем Анечка.
– Хотел бы узнать, зачем она так.
Ответ очевиден: тетечка хотела остаться красивой. Как Батори.
– Вы все равно ничего не докажете, – сказала тетечка, леденея лицом. – И не я их убила – собственное прошлое. Сотни и сотни загубленных жизней, а моя – одна из многих. Понимаете, за сотни лет ничего не изменилось! Ничегошеньки!
Алина помнила момент, когда поняла, что ее обманули. Она проснулась среди ночи, в огромной и пустой комнате, в которой каждый звук множил эхо. Эхо билось о каменные стены и забивало себя насмерть. Алинина кровать, стоявшая в алькове, прогибалась под тяжестью полога, на котором золотом были вышиты змеи и драконы. Они же повторялись на подушках и гобеленах, на коврах и скатертях. Обживались и на столовом серебре, впаивая древнюю историю в современный мир.
Тогда Алина встала и подошла к окну, забранному толстой решеткой. Конечно, та была красива, но все же красота не могла скрыть шипов и львиных морд, оскалившихся в ночь. С клыков их стекали слюни тумана, затапливая стриженную лужайку, и новый дракон, созданный из куста умелыми руками садовника, казался живым. Вот он повернул рогатую харю и, расплывшись в улыбке, спросил:
– Не спится?
– Нет, – ответила Алина, положив ладони на стекло. – Почему этот дом такой… странный?
– Потому что это не дом, а замок. Батори всегда живут в замках. А все остальные – под замком, – дракон шутил и смеялся, и смех его был эхом Алининых слов. – Ты не можешь отсюда сбежать. Только выйти. Но чтобы выйти, ты должна стать такой, как она. Понимаешь?
Алина кивнула, хотя знала, что дракон видеть ее не может.
Стать такой, как Стефания, непросто. Но если очень постараться… очень–очень постараться, то можно. Только она не знала, что стать Батори – означает умереть.
Умирать оказалось не сложно. И совсем не больно.
Просто день за днем жизнь теряла вкус.
Можно притворяться мертвым, но не быть им.
Можно притворяться живым, но не быть им.
– Это внутри, глубоко вот тут, – Алина тронула себя за шею, хотя пустота находилась ниже. Но ей было противно думать, что кто–то станет пялиться на грудь. – Это когда сердце бьется, как часы. Хорошие, швейцарские, считает время, а кроме времени, ничего нет. Время – странная материя.
– Ты завидовала? – Дарья Федоровна окинула пламенеющим взглядом, точно желая сжечь.
Почему бы и нет? В старину ведьм жгли и это, наверное, правильно. Огонь согрел бы. Но она не права: не было зависти. Скорее, удивление. И попытка приспособиться, понять их всех.
И этих, собравшихся стаей, Алина понимала. Презирают. Задирают подбородки и тянут шеи, пытаясь казаться выше и значительней. О да, они получили очередное подтверждение собственной исключительности.
Невинные овцы…
Хотя какие они овцы? Волки в овечьих шкурах.
Любимая сестричка, захлопнувшая дверь перед Алининым носом. И открывшая только когда стало выгодно открыть. Пусть теперь другие поют о родственной любви.
Витольд, несчастный камушек, на котором столкнулись две горы. Это ж надо было такой идиоткой быть?! У него не хватило духу даже на то, чтобы добиться желаемого.
А Дарья Федоровна хороша.
Жаль, что настолько хороша. С другой стороны, что это изменит? И Алина сказала вслух то, что говорила себе тысячу раз:
– Я хотела быть живой. Сначала я пыталась быть Батори и умерла, как они. Мулло. Или ламии. Не живые. Вампиры питаются кровью, а Батори – чужими силами. Берут кого–нибудь и высасывают. И если ты – не один из них, то обречен.
Растянувшаяся агония Стефании, которая говорила о смерти, но умирать не торопилась, зато рьяно опекала Алину. Вот только с каждым разом все тяжелее становилось выносить эти разговоры.
И эта ее привычка…
– Садись, милая, – шептала Стефания, выбираясь из кровати. – Садись перед зеркалом, посмотри, до чего ты красива.
Она доставала резную шкатулку и, вынув гребень, принималась расчесывать волосы. Поначалу Алина не понимала – зачем? И смешная, видела в том заботу о себе, ведь от прикосновений Стефании становилось тепло и хорошо.
Правда, к вечеру тепло уходило, сменяясь ознобом, а сон не приносил облегчения.
– Она пила из меня жизнь. Меняла свою на мою.
– А вы решили отомстить, убив ее внучек?
Как пафосно звучит. Не в мести дело, а в том, что яблочко от яблони недалеко падает. И не зря беспокоилась старуха о крови Батори – проросла она в обеих девочках. Бледная Ольга с ее вечным нытьем тянула нервы. Татьяна была мрачна и горделива. Таясь в себе, она следила за Алиной, ходила тенью и подобно тени крала силы. Сами виноваты!
– Они же дети, – с упреком произнесла Дарья Федоровна.
– Они Батори. И он Батори. Поэтому я сдержала слово. Род не угаснет.
Только исчезнет зло, которое в нем жило.
Алина посмотрела на руки. Кожа темнела прямо на глазах, и расползались паучьей сетью трещины, как будто это не кожа – стекло. Мягкое, теплое стекло. Тронь и рассыплется.
Она не хотела плохого. Просто остановить их, чтобы другие, такие же как Алина, не попадались в сладкие ловушки. Гребень – просто средство. Это ведь даже справедливо, чтобы они отдали свою жизнь Алине, ведь Алина отдавала свою старухе и им.
Жертва за жертву.
Трещин все больше. На лицо бы посмотреть, но в зале нет зеркал, а выпустить Алину – не выпустят. Пока. У них все равно ничего нету. Она умнее! Она перехитрила и Батори, перехитрит и этих, шакальей стаей собравшихся здесь. Она расскажет им все, а потом посмеется: ведь за этими словами не будет доказательств. И когда они осознают свою беспомощность, Алина прикажет им убраться из дому.
Всем.
Кроме Сергея.
Он смешной мальчик. И был смешным. Цеплялся за широкие штаны Люсиль, сосал палец и смотрел на Алину снизу вверх, а в глазах стояли слезы. Он тоже не хотел уходить и боялся новой жизни точно так же, как когда–то боялась сама Алина. От мальчика пахло сигаретами. А мамаша, сунув в руки пакетик с одеждой и документами, рявкнула:
– Мотайте отсюда.
Сергей плохо ходил и почти не разговаривал, но это потому, что им не занимались. Он боялся людей, и Алина ощущала его страх, словно свой собственный. Она взяла мальчишку на руки и поцеловала, хотя раньше никогда не целовала детей – пугали.
– Мы поедем к одной тете. Это хорошая тетя. Ты будешь жить у нее. Понимаешь?
Сергей кивнул, не вынимая пальца изо рта, и всю дорогу молчал, только исподтишка на Алину косился и вздыхал совершенно по–взрослому.
Рассказывать об этом легко.
– Она привезла его мне, – вклинилась в воспоминания Галина. – Как щенка какого–то. Дескать, у тебя все равно сын из больниц не вылезал, таки и никто не догадается.
Лицо Сергея бледно. А маленькая дрянь, Анечка, за руку держит. Только не братца держит – кошелек, который отпускать неохота.
– Ваш родной ребенок…
– Родился больным, – тихо сказала Галя, сложив руки на коленях. Жалости ищет? Алину никто не жалел, когда ее собственный ребеночек нерожденным умер. Так что справедливо все, предопределено.
– Он и вправду только в первый год дома был, а потом больницы и больницы…
– За которые платила я.
– Да, ты, Алина, платила. И за лечение, и за лекарства. И за похороны тоже. Только что с твоих денег? Появилась бы разок…
– Ты сама меня выгнала!
Гордая царевна, оскорбленная невинность, которая одной рукой деньги–то берет, а другой фиги крутит, чтоб в спину тыкнуть.
– Погодите, – Дарья Федоровна заслонила Галину и руки подняла. – То есть выходит, что тот ребенок умер, но вы воспользовались его документами, чтобы спрятать Сергея, так?
– Я заботилась о нем, как о родном! – взвизгнула Галина.
Конечно, она заботилась, иначе не получила бы денег, к которым привыкла. Интересно только, что она с этими деньгами делала–то? В кубышку складывала? Приехала–то сюда нищенкой, как и была.
И еще долго за рубище свое держалась.
Дура.
– Сергей, ты как? Если хочешь, можешь…
– Нет, Дарья Федоровна, я останусь. Глядишь, еще чего узнаю… интересненького, – Сергей крепче сжал руку мелкой пакостницы и спросил: – А «Скорая» скоро будет? Анечке жарко.
И Алине тоже. А еще они гребень сломали!
Воспоминание полоснуло болью, и волна гнева вновь накрыла Алину, подталкивая вскочить и вцепиться менту в рожу. Он не имел права гребень ломать!
Без гребня Алина умрет.
Дарья смотрела в глаза женщине, которая наняла Дарью, чтобы себя поймать. Она была, безусловно, безумна, как может быть безумен человек, свято верящий в вечную молодость и божественное правосудие.
Бога нет. И Дьявола тоже. И все, что люди делают, они делают сами. Имена нужны для оправданий.
Дашка накрыла ладонью карман, в котором лежал гребень. Обыкновенный он, как и все в этой жизни, и только безумная женщина могла предположить, что эта вещь способна убить.
– А потом он перестал слушаться, – пожаловалась Алина. – Взял и исчез. Вещи не должны исчезать! А он взял и исчез! И появился. И снова исчез.
Она беспомощно развела руками. Противнее сумасшедшего лишь тот, кто этим сумасшествием пользуется. И Дашка, повернувшись к Галине, задала вопрос:
– Зачем?
Она и вправду не понимала: зачем нужен был спектакль? Чего не хватало вот этой, сидящей в удобном кресле женщине. Она же не спешила с ответом. Гладила полы дорогого костюма, вертела кольцо с изумрудом и разглядывала аккуратные ногти.
– Галочка? – встрепенулся ее супруг и обеими руками пригладил остатки волос. – О чем она спрашивает?
Галина дернула плечом, стряхивая нежданную заботу, словно дождевые капли.
– Мама?
Голос Сергея дрогнул. Жалко мальчишку. Вот так жить–жить, а потом узнать, что в жизни наврали всё. И главное, что смысла в этом вранье было мало.
– Заткнитесь, – сухо сказала Галина и, сцепив руки в замок, поднялась: – У вас ничего нет.
И здесь она тоже права.
– Когда вы поняли, что ваша сестра не совсем адекватна? На первых похоронах? На вторых? – поинтересовался мент.
– Да. Сумасшедшая. И алкоголичка. Пропила мозги. Господи, да вы посмотрите на нее! У нее и сейчас руки дрожат.
Алина вытянула руки и уставилась на дрожащие пальцы, и Вась–Вась осторожно тронул ее за плечи, попросив:
– Вы присядьте. А дрожь – это нервы.
– Нервы, – эхом повторила Алина.
– Конечно, нервы. Какая удобная отговорка! У нее всегда нервы были. А у меня нет. На мне весь дом. И вот он! – Галина ткнула пальцем в супруга, который съежился и попытался вжаться в кресло. – И этот тоже. И Анька с ее капризами. Того хочу, этого не хочу… я их всех растила! Воспитывала! Людей из них сделала.
Галина вытряхнула из сумочки пачку и, сунув сигарету в зубы, рявкнула:
– Чего уставились? С вами не только закуришь. Огня подайте. А вы выметайтесь–ка отсюда, пока…
– Пока что? – Алина подняла взгляд. – Ты здесь никто.
– Это ты никто, сестричка. Ты сорвалась. Спилась. Сошла с ума. И все это видели! Теперь любой врач подтвердит твое безумие…
– И вы получите право на опеку, так? – прервал поток речи Вась–Вась. – Станете полновластной хозяйкой в доме. Ради этого все? Призрак скорой смерти. Проклятие. Батори. Гребень.
И ради этого тоже. Сигарета горчила. Пальцы размяли фильтр, и он теперь вываливался мелкой крошкой. Долго потом придется вычищать.
Курить Галя начала после возвращения Витольда. Курила тайком и назло, испытывая странное наслаждение от самого факта сигареты в зубах. Иногда она и не курила, а, забившись в закуток под лестницей, сидела с сигаретой, выбирала слова, которые – Галя знала – не хватит смелости сказать. А вернувшись домой, она неслась в ванную и долго чистила зубы, перебивая несуществующий запах дыма. Потом выходила, натягивала улыбку и целовала мужа в щеку. Замирала, гадая: заметит или нет.
Витольд замечал лишь себя.
Скотина он. Алинка жаловалась, что из нее жизнь тянули, да только вряд ли она знает, каково это, когда по–настоящему жизнь тянут. Когда день за днем, в одной колее, в танце с неудобным партнером, отказаться от которого неприлично: люди не поймут.
Играть в любовь.
Играть в дом.
Почти как в куклы, только намного сложнее. Хотя правила те же. Дочки–матери–сыновья. Она хотела сделать аборт, чуяла – нездоровый плод внутри зреет, но снова не решилась. А родив, в нерешительности раскаялась, но отказную писать не стала.
Витольд не позволил.
Он умел быть благородным. За ее счет.
Не он метался между больницей, домом и работой, порой забывая собственное имя. Не он совал взятки медсестрам и врачам. Не он бился, продляя жизнь уродцу и мечтая втайне, чтобы тот уродец сдох.
Витольд только и умел, что приходить, садиться и за руку держать.
Сволочь.
А потом вдруг Алинка появилась со своим милосердием.
– В Германию везти надо, – сказала она с ходу, и в голосе ее Галя услышала ленивое презрение. Дескать, вам–то на Германию в жизни не заработать. – В Германии лучшие врачи.
Послать бы ее, но…
Германия далеко. И больница исчезнет из Галиной жизни, если повезет, то навсегда. Да и Витольд в предложение вцепился, как плесень в старый потолок. Он даже поехать вознамерился. Конечно, за чужой–то счет отчего не прокатиться? Вот только Алина катать идиота отказалась. И правильно.
Три следующих месяца Галя была почти счастлива. А на четвертый появилась Алина с новым предложением, отказаться от которого не получилось:
– Мальчик все равно умрет, прогноз однозначный, – на Алине было длинное кашемировое пальто с квадратными пуговицами и высоким воротником. В ее прическе блестели камушки, а шелковый шарф придерживала резная брошь. – Другой вопрос, где он будет умирать. Или в немецком специализированном и очень дорогом интернате, или здесь.
Она оглядела Галину квартиру и скорчила гримасу.
– Я оплачу счета там, если ты мне поможешь.
Витольд, вертевшийся рядом, поспешно заверил, что Галя поможет. Он не удосужился спросить, хочется ли Гале помогать.
– Есть мальчик одного возраста с вашим. Незаконнорожденный сын моего супруга, – Алина присела на поданный Витольдом стул, и полы пальто разошлись, выпуская острую коленку в глянце дорогих чулок. – Ребенка надо спрятать.
– Надолго?
– Да. Возможно, что навсегда.
– Нет.
– Галя! Галочка, постой. Ты же не дослушала! Ты… – Витольд вцепился в руки, заставляя сесть в кресло, и подол Галиного платья – простенького, самосшитого – задрался, обнажив тяжелые шары коленей. И чулки на ней штопаные. И живот уже выпирать начал – снова сроки проворонила! И вся она отличается от сестрицы, отличие же это вызывает желание бухнуться на колени и завыть от тоски.
Несправедливо!
– Ты и вправду не дослушала. Он – хороший мальчик, просто с матерью не повезло. А тебе не повезло с ребенком. Хорошая возможность для обоих. Я дам денег. Много денег. Я могу дать их еще кому–нибудь, думаю, найдутся желающие, но ты – моя сестра.
К несчастью.
– И судя по всему, скоро тебе понадобится поддержка. Хотя, конечно, при таком первом решаться на второго…
Галина и не хотела решаться. Просто получилось так. И если второй тоже будет уродом, то пускай с ним Витольд сам и возится.
– …но будем надеяться, что все сложится хорошо. А если нет – я снова помогу тебе. А ты поможешь мне. Скажешь, что в Германии сделали операцию. У нас верят в чудеса иностранной медицины… – Алина грустно усмехнулась. – Да и твоего здесь вряд ли кто помнит, хотя, конечно, лучше бы тебе переехать.
Она продолжала говорить, излагая план будущей Галиной жизни, добавляя в него позолоту чужих денег и сдабривая жирным кремом надежд.
И Галина не устояла.
Мальчика привезли спустя неделю, он был не так и плох, тихий и ласковый, ходил за ней хвостиком и жалел Галю. Никто никогда ее прежде не жалел, как этот смешной белобрысенький приемыш.
Наверное, его Галя полюбила по–настоящему. И еще Аньку–пакостницу, родившуюся здоровой. Они втроем жили хорошо, славно даже, и Витольд, вытесненный на окраину этой их жизни, ничуть не мешал. Зудел себе и зудел, но стоило рявкнуть: затыкался. Наверное, если бы все так и осталось, то Галя сумела бы привыкнуть.
Она стала бы счастливой.
– Зачем она появилась снова? Не могла отстать от нас? Письмецо прислала, дескать, супруг кони двинул и приезжайте в гости, всею семьей? Я знаю, чего она хотела: забрать у меня то, до чего еще не добралась, – Галина выплюнула сигарету на ковер и с наслаждением раздавила ее. – Она всегда брала чужое. Платье. Мужа. Детей.
Уже тогда все стало понятно. И Галина попыталась отказать, но… В этом доме пахло деньгами и спокойной жизнью. Поначалу была иллюзия выбора и свободы, открытые двери говорили, что возвращение возможно в любой момент, и Галина поверила.
Ей очень хотелось верить, как хотелось пожить для себя. Мир вдруг завертелся. Магазины модной одежды. Салоны красоты. Прислуга. Шофер. Их желание угодить льстило и развращало.
И вместе с тем появился страх, что когда–нибудь все закончится.
– Деньги принадлежали ей? – нарушил молчание ментяра. Широкоплечий и плоскоголовый, он казался туповатым. – Вы никогда не забывали о том, что деньги принадлежали вашей сестре.
– Она не позволяла, – Галя достала вторую сигарету. – Ей нравилось управлять нами. Стоило немного расслабиться, забыться, как Алька тут же одергивала. Она мне собственных детей воспитывать не разрешала!
– Аньку воспитывала ты, – Алина сумела взять себя в руки. Теперь она сидела прямо, плечи расправила и ладони на колени положила. – И воспитала хорошо. Лентяйка. Тупица. Мелкая дрянь.
– Не смей так говорить о моей дочери!
Анечка отвернулась и спряталась за братца.
– Почему же не сметь? Или это ты подучила ее шантажировать меня? Ты послала ее украсть гребень, чтобы убить ту девочку, так?
Анечка раскраснелась. Жарко ей. Ничего, жар костей не ломит, как пришел, так и уйдет. Просто нужно взять себя в руки и довести игру.
У них ничего нет.
– Это ты ее убила. Ты и твой проклятый гребень. Ты ведь так хотела оставаться молодой. Красивой. Уж не для того ли, чтобы в постель к шоферюге прыгнуть? Не даром он с тебя глаз не сводит!
– А спит с тобой!
Верно. Теперь Галя успела раньше. И не нужен ей был этот тип, досадить хотелось.
– Со мной. Но ты пальчиком поманишь, и он передумает. Он умный мальчик. И из нищеты выбраться желает. А ты поможешь. Ты купишь его, как покупала все.
– Прекратите! – воскликнула девица в мятом платье и руки подняла. – Пожалуйста. Вы ведете себя… невозможно. Просто признайте, что играли друг с другом. Вы, Алина, с ними. Ваша сестра – с вами.
И это справедливо. Вот только выгода от тех игр разная. Алинка, играясь, с ума сходила, а Галя к цели двигалась. И уже почти добралась.
И доберется.
– Вы поняли, что у вашей сестры появляется мания. – продолжила девица. – И вы решили сделать так, чтобы об этой мании стало известно окружающим. Тогда возник бы вопрос о душевном равновесии и адекватности, а вследствие – возможность признать Алину душевнобольной. Что дальше? Опека над ней и всем состоянием? Или просто шанс побыть хозяйкой в доме?
А зачем делить, смешная девочка с усталыми глазами? Зачем делить, если можно взять все? Девчонку зовут Дарьей. Отчества Галина не помнила, да и плевать она хотела на отчество, не в нем дело, а в том, что Алинка сама наняла эту дурочку. И дурочке не останется ничего, кроме как подтвердить: госпожа Красникина безумна.
Девочке ведь не впервой рассказывать на суде о чьей–то неадекватности.
– Это вы явились в морг и заказали бальзамирование тела. Вы приняли работу и сыграли сцену для врача. Думали, он примет вас за Алину? Даже надели ее шляпку. А бальзамирование зачем? Хотя постойте, знаю: в похоронной конторе просто обязаны были обратить внимание на некоторую… странность тела. Вы рассчитывали на заявление в милицию, так? Конечно, дело бы закрыли, но на руках у вас остался бы протокол, документальное подтверждение чужого сумасшествия. А вышло иначе. И вам пришлось импровизировать. Вы украли гребень, подкинули его Маше Капуценко и сказали Алине, где искать вещь.
Сколько обвинительного пафоса в речи! За ним почти исчезла правда. И хорошо. Иногда правды лучше не знать.
– А потом убили девочку, поддерживая сказку. Что вам еще оставалось? Маша была здорова, вот вы немного и подправили реальность. Затем подкинули гребень патологоанатому, поручив передать собственной дочери. Удачная мысль – инсценировать болезнь. И добить сестру, – последние слова Дарья произнесла очень тихо, и глядела под ноги.
Все так и не так.
Все правильно, но не верно.
Галина не хотела никого убивать: ранить, испугать, сделать сказку немного страшнее. Получилось неудачно. Для девчонки. Но на Алину подействовало. Как она металась! Бродила из комнаты в комнату, бормотала, трясла кулачками зеркалам и тут же замирала, уставившись на отражение.
И все видели это безумие!
Теперь они не смогут откреститься. Вот только не понятна жалость в глазах других. Кого они жалеют? Галину? Да они слабы и беспомощны! Неудачники, все как один.
– Вы вошли во вкус. Вы дергали за ниточки, сталкивая домашних лбами. Суета была вам на руку, да и, полагаю, нравилась весьма. Настолько нравилась, что сейчас вам обидно прерывать игру.
Обидно? Отнюдь нет. Галина добилась своего, вывернула наизнанку каждого, как они выворачивали ее всю жизнь. Это справедливо.
– Волосы… волосы с кровью на гребне. Это она, да? Она ей волосы расчесала! – сказала Алина. – На гребне была кровь. Я знала чья. Мне стало страшно.
– И где кровь? – встрепенулся мент.
Уже нигде. Галина не такая дура, чтобы оставлять улики. Гребень она убрала на следующий день и вымыла тщательно. Ничего они не найдут. И Галина, улыбнувшись, произнесла:
– Все, что вы тут наговорили, конечно, интересно. Вот только доказать что–то у вас вряд ли выйдет.
– Может быть, – согласилась Дарья, глядя в глаза. – А вам самой не страшно было трогать гребень?
Смеется? Или тоже свихнулась, как дражайшая сестрица?
– Знаете, Адам тоже не верит в мистику. Вот только… иногда от нашей веры ничего не зависит. Вы уж проверьтесь. Чаще всего тьма бьет тех, кто идет по ее дороге. Вы желали безумия сестре, но по–моему, вы сами утратили разум. Извините.
И девка вышла.
Вот так? Не будет ни криков, ни требований сознаться? Галине стало смешно. И смех просился наружу. Она не стала сдерживать. Она смеялась и смеялась, пока не охрипла. Но даже тогда в груди осталось веселое клокотание. А по телу разлился жар.
Дашка помогала собираться. Вещей в палате было немного, но Адам все копался и копался, пытаясь уложить их в сумку согласно какому–то своему высокому плану. И Дашкино терпение иссякало.
У нее вообще терпения было не сказать, чтобы много.
– А все равно я права! – сказала Дашка и, отобрав сумку, встряхнула ее. Внутри звякнуло и улеглось, позволяя затянуть шрам замка. – Два случая – еще ладно. Но три – это уже закономерность. Признай!
Признавать он отказывался. Упрямый, гад. И это упрямство лишь подстегивает в сущности бесполезный спор.
– В данном случае нет четкой закономерности, – Адам двигался, придерживаясь рукой за бок.
– То есть ты отрицаешь закономерность? Ольга. Татьяна. И Галина. Три случая редкого рака в одной семье. И да! Они некровные родственники, если ты про наследственность.
Адам вздохнул и пояснил:
– Этиология рака – вопрос окончательно невыясненный. Ты учитываешь фактор кровного родства. И фактор мистики. Но опускаешь фактор длительного совместного проживания. А оно включает не только физическое сосуществование в неком пространстве, но и сходный режим питания. В этом разрезе воздействия канцерогенов более вероятно, чем…
– А Маша Капуценко? – Дашка шлепнула Адама по руке и закинула сумку на плечо.
– Совпадение.
– Ты – тьма неверия, – фыркнула Дашка.
– Без тьмы неверия невозможен свет веры. Без тьмы, в принципе, свет не возможен.
Ей показалось, или Адам улыбнулся. Показалось, конечно. Он не умеет шутить. И наверное, это тоже хорошо. Она привыкла к нему, такому.
Сегодня им предстояло еще одно очень важное дело. Тьма и свет сойдутся в одно точке.
Крупные хлопья снега плясали в воздухе. Они облепляли стебли фонарей и ветви берез, ложились на дорожку и громады памятников. Дашка стащила варежки и вытянула руки, ловя пальцами снежинки, а когда удалось поймать – съела с ладони и зажмурилась, до того вкусным показалась талая вода.
– Это неразумно, – пробурчал Адам. – А в ряде случаев подобное действие может представлять опасность для здоровья.
Кто бы говорил! Он шел медленно, изо всех сил стараясь держаться прямо, но все равно перекашиваясь на бок. И Дашке неимоверно хотелось нырнуть под руку и подставить плечо.
Янка всегда говорила, что Дашку хлебом не корми, дай кому–нибудь плечо подставить.
Адам испугается. Он и так нервничает. От его трости на снегу остаются круглые ямины, почти как от Дашкиных каблуков, только больше.
– Если ты не хочешь, – она никогда раньше не спрашивала, хочет ли он приходить сюда. Просто наступал день, Дашка появлялась, садила его, уже одетого «на выход», в машину и везла сюда. По дороге по молчаливому согласию останавливались на углу Третьяковой, чтобы купить четыре белых розы.
– Если ты не хочешь, то можешь не идти туда… если тебе слишком… слишком…
– Я адекватен, – Адам переложил рукоять трости в левую руку. – И физическое самочувствие позволяет… совершать прогулки средней протяженности. Однако, если мое общество представляется тебе неприемлемым в данной ситуации, то…
– Заткнись, – Дашка, мокрой от талого снега рукой, потрогала розы. – И пойдем уже.
За чертой ворот вездесущую белизну портили яркие пятна пластиковых венков. Кое–где горели свечи, серая ворона следила за редкими посетителями с будки сторожа.
Идти недалеко. Белый ангел стоял меж двух тополей. Они прочно сплелись ветвями и шары омелы застряли в них желтыми клубками. Снег лежал на крыльях и на черной плите постамента, привязавшего ангела к земле. Дашка рукавицей очистила плиту и протерла трещины букв.
Слова знакомы.
«Яна Тынина»
А ниже – цифры высшего приговора. Отведенный срок ничтожно мал, и оттого знакомая горечь сводит скулы. Обещали, что со временем станет легче, а оно не становится. И Адам еще… смотрит на памятник с удивлением, точно не понимает, зачем он здесь нужен.
Для него Янка жива.
Он сумасшедший. И в то же время в его сумасшествии больше разума, чем в разумности мира. Наверное, хорошо, что Адам есть. Не будь его – Дашка сама бы свихнулась.
А так она стояла, смотрела, как белые розы скрываются под белым снегом и думала, что все обязательно наладится. Как–нибудь.
– Пойдем, – сказала она Адаму и, взяв за руку, потянула к выходу. Он шел, послушный как всегда, и постоянно оглядывался. Оглянулась и Дашка.
За белой пеленой ни черта не видно.