Глава 18
Царевна Лебедь
Ольга прекрасно помнила детство. И маму, слишком тихую, незаметную какую-то. Она разговаривала едва ли не шепотом и была вялой, словно постоянно пребывала в полусонном состоянии. И в этом состоянии нетерпима была к шуму.
Нет, она не ругала.
Не запрещала.
Но лишь вздыхала тяжело, так что Ольге моментально становилось совестно за то, что она не способна играть тихо. Бегает. Кричит… у мамы от этого часто болела голова. Еще она имела обыкновение плакать по любому, пустяковому поводу.
Подумаешь, Оленька на гвоздь напоролась?
Или там колени рассадила?
Спрыгнула неудачно с крыши гаража да подвернула ногу?
Заживет. Вот и папа так говорит. Он появлялся нечасто, но каждое появление наполняло Ольгу удивительной силой. А мама потом эту силу вытягивала, выматывала душу. Нет, тогда Оленька не знала ни про душу, ни про энергию, но понимала лишь, что с папой ей было хорошо, а вот без него – плохо.
Мама потом плакала.
Тихо.
В ванной запиралась надолго, а выходила с покрасневшими глазами. Когда же Оленька спрашивала, что с нею, то ничего не отвечала, лишь всхлипывала жалостливо.
Самой Оленьке без папы тоже было тяжело, но она же не плакса! И вообще, она точно знала, что папа придет. Принесет с собой цветы и конфеты, а еще куклу, и не простую, а настоящую Барби, которой ни у кого из Олькиных подружек не было. Или платья для нее… или даже розовый домик с настоящей мебелью. Его папа на день рождения подарил и еще извинился, что не смог приехать.
А мама платье сшила.
Платье, конечно, было красивым, все платья, которые мама шила, были красивыми, но домик лучше. И вообще, зачем плакать, если папа вернется?
Она так маме и сказала. А та вновь расплакалась и, обняв Оленьку, сказала:
– Ты пока слишком маленькая… не понимаешь.
Маленькая?
Пусть так, но вот понимала Оленька больше, чем маме казалось. Например, понимала, что другие папы, подружкины, живут в доме всегда. А ее редко остается на ночь, не говоря уже о том, чтобы на все выходные… понимала, что соседки перешептывались, видя его. И маму осуждали.
Одна даже назвала ее любовницей.
Что это значит, Оленька поняла много позже.
А однажды мама сказала, что они переезжают. В новую квартиру. Двухкомнатную. И значит, у Оленьки появится собственная комната. Она говорила об этом так радостно, что Оленька сразу почувствовала неладное.
– А папа будет жить с нами? – спросила она.
– Папа… – мама вдруг смутилась. – Папа больше не придет.
– Тогда я никуда не поеду.
Не нужна ей своя комната, если папа не придет.
– Оля, так надо…
– Кому надо?
– Он… он не может быть с нами. Оленька, ты уже взрослая, наверное… послушай, дорогая… у него есть другая семья…
Другая? Зачем ему другая семья, если папа любит Оленьку? Или дело не в Оленьке?
– Это ты виновата! – Она ударила маму. – Ты! Ты плакала… и упрекала его! И теперь он ушел!
Эта мысль прочно угнездилась в Оленькиной голове. Вот только папу вернуть не удалось.
– Сейчас я понимаю, что была несправедлива к маме. Она любила меня и пыталась сделать все, чтобы я была счастлива. Но… я не могла понять ее. Разница характеров. Темпераментов. Не знаю. Я видела лишь, что она совершенно ничего не делает, чтобы папу вернуть. Я ведь не слепая, не глухая… я знала, что женщина должна быть красивой. А она… она замечательно шила. Редкий талант. Но при этом на ней самой платья выглядели убого. Она не красилась, не ходила в парикмахерскую… макияж, маникюр… это глупости. Мама была преисполнена уверенности, что красота должна быть естественной. И мы воевали… изо дня в день. Я грубила. Устраивала истерики. Она терпела с улыбкой, лишь повторяла, что это пройдет. Я повзрослею и пойму.
– Не поняли? – Стас огляделся.
Старая квартира.
Должно быть, некогда считалась роскошной. Сколько здесь комнат? Три? Четыре? Некогда она была огромной… кто в ней жил? Купцы? Местное дворянство… и почему-то остро ощущалось, что дом этот бросили, а люди, в нем ныне поселившиеся, изначально обречены быть несчастными.
Да и какое счастье построится на осколках чужого?
– Нет. Мне удалось выяснить его адрес… я пошла, намереваясь сказать, что хочу жить с ним. Мне это представлялось совершенно естественным. Я думала, что он обрадуется. А оказалось, он уехал.
– И вы отправились за ним?
Ольга кивнула.
Наверное, во всем, что случилось дальше, грамотный психолог усмотрел бы несомненные свидетельства тяжелой детской травмы. Вот только Стас психологом не был.
– Отправилась… украла у мамы деньги на билет. Добралась до Москвы… едва не заблудилась… но дом его нашла. А там его нет. Представляете? Зато есть парень… взрослый такой и на него совершенно не похожий. Я почему-то не думала, что у отца могут быть другие дети. Мама говорила о семье, но семья… я представляла себе другую женщину, а тут Леонид. В первую минуту, когда я поняла, кто он, то его возненавидела… а потом… он был таким… понимающим. Слушал меня. Утешал. Мы проговорили целую ночь… правда, утром появились люди, которые отвезли меня домой. С рук на руки сдали. И я устроила маме очередную истерику… обвинила ее в том, что она лишила меня нормального детства.
Ольга печально усмехнулась:
– Сказала, что она должна была увести папу из той семьи. Выйти за него замуж. Но она не смогла. И понятно, у нее же характера нет. А теперь вот… мне кажется, что характер у мамы был куда более сильный, чем у меня. Без характера такое не выдержать… из года в год жить с мужчиной, любить мужчину… а она его любила, я знаю точно, и при этом понимать, что он никогда не оставит семью. Терпеть все мои заскоки… нет, мама была святой. А я… тогда я впервые услышала историю про бабушкино проклятье. Вы верите в проклятья?
Стас покачал головой.
– Вот и я не верила… я ведь была ребенком, который рос в очень материалистическом мире. То есть я твердо знала, что Бога нет, а прочее все – суеверия. Мама же верила… у нее имелась старая иконка, которая досталась ей от ее матери… в общем, до того дня я как-то не особо задумывалась, из какой мама семьи. Я знала, что она вроде бы из детдома, а потому не лезла с вопросами. Но она мне рассказала сама то, что узнала от своей матери. Вы ведь знаете, что Эмилия Прахова была замужем… и до встречи с Врубелем родила троих детей. Это нисколько не умалило ее красоты. Вся та история… она ведь была просто женщиной. Красивой? Не знаю. Яркой, несомненно, но… разве ее вина в том, что он влюбился? И за что ее осудили? За верность мужу?
Стас не ответил, да и вопросы эти не требовали ответа. Ольга говорила для себя и себя же слушала.
– Полагаю, если бы она сделала другой выбор, ее тоже осудили бы. На сей раз, как ужасную мать и неверную жену. Но… между ней и Врубелем никогда не было связи иной, чем дружеская. Да, она симпатизировала молодому парню с несомненным талантом, но и только. Он же сочинил для себя историю о неземном чувстве. А когда оно осталось безответным, проклял ее… и вскоре сошел с ума. Насколько я знаю, в этом безумии виноват был прежде всего сам. Он подхватил сифилис, когда пустился в очередной загул… и при чем здесь моя прабабка? Но после смерти Врубеля на нее, уже немолодую женщину, посыпались упреки. Все вдруг сочли именно ее виноватой. Глупость какая… только эта глупость сгубила не одну жизнь. Эмилия удалилась от общества. Она доживала жизнь в маленьком поместье, практически затворницей. Думаю, для женщины, которая привыкла блистать, это было мучительно. Но хуже всего, что проклятье передалось детям… дочерям. И внучкам… правнучкам тоже. Мама была уверена, что именно проклятье Врубеля сгубило ее жизнь. Она говорила, что нам нельзя выходить замуж. Мы будем и сами несчастны, и мужчину, который решится взять нас в жены, сгубим. Мне это показалось выдумкой. Неимоверной чушью. Но я вообще не готова была слушать маму. Я снова сбежала. Я была твердо намерена поговорить с отцом, узнать, почему он от нас отказался. И получилось. Знаете, что он сказал мне?
– Оленька, – отец за несколько лет постарел, погрузнел. И сила его яркая, искрящаяся, куда-то исчезла. Ольга смотрела на обрюзгшего мужчину с недовольным лицом и не узнавала его. – Мне очень жаль, что так получилось, но у меня есть долг перед моей семьей.
– А передо мной у тебя долга нет? – Оленька вдруг ясно поняла, что папа не вернется. Тот, которого она любила. Нынешний же и самой ей не был нужен.
– Я плачу алименты, – сказал он, брезгливо поджав губы. – И немаленькие. За это я прошу не беспокоить нас. Ты уже взрослая…
Они все так хотели видеть ее взрослой.
И Оленька решила, что раз так, то пускай… правда, позже она осознала, насколько была глупа. Взрослость – это совсем другое…
– Я попала не в самую лучшую компанию. Не из-за парней… те были старше меня, но все равно казались на редкость глупыми. Девчонки… вот они выглядели взрослыми. Самостоятельными. Думаю, скрывать нет смысла, чем я занималась. Леонид все рассказал. И я не стыжусь. То есть стыжусь, конечно, но это была подростковая глупость… мой врач говорит, что я искала отца среди клиентов… и наверное, я бы вовремя одумалась, остановилась… но остановили. Мой супруг был иностранцем. Не скажу, что выходила замуж по любви. Мне исполнилось восемнадцать, и я четко осознавала, в какое дерьмо вляпалась. Одной мне из него было не выбраться. Мужу… ему понравилось играть в спасителя. Правда, потом он ни на минуту не позволял мне забыть, от чего именно спас и чем я ему обязана. Ему было за шестьдесят… полный, одышливый… некрасивый… и да, чувство благодарности быстро закончилось, а сама жизнь… мой психолог утверждает, что это я себе такое наказание выбрала. Не знаю. Он не собирался умирать, не в ближайшее десятилетие… скорее всего наши отношения закончились бы разводом, и я бы осталась нищей, но вдруг случился инсульт.
– И вы превратились в состоятельную вдову.
– Именно. Не скажу, что тогда я поверила в проклятье. Все же лишний вес и нездоровый образ жизни – куда более явные причины, чтобы умереть, но… я вернулась домой. Мама к этому времени уже ушла. И я осознала, что у меня нет иных родственников. А потом вспомнила про отца. Я больше не нуждалась в нем… наверное, не нуждалась, но мне было интересно. Как оказалось, отец умер. И его жена тоже. Леонид же, оставшись один, растерялся. Он ничего не смыслил в бизнесе. Попытался управлять отцовской компанией, но пара неудачных сделок, несколько неисполненных контрактов… он вовремя сообразил продать компанию. Получил, правда, втрое меньше, чем мог бы…
– И переехал сюда?
– Да, – Ольга замолчала ненадолго. – Он сам меня нашел… депрессия случилась. Жаловался на жизнь, на партнеров по бизнесу, на отца, который ничему его не научил… и вообще на весь мир. Запил. Сказал, что всегда мечтал о том, чтобы стать художником… я терпела его. Более того, мне было интересно возиться с ним. Впервые я заботилась о ком-то. Новый опыт и… и, пожалуй, он мне понравился. Я привела в порядок его активы, разобралась с долгами, мелкими, но в таком количестве… Леня совершенно не был приспособлен к самостоятельной жизни! Он же занимался живописью. Он сказал, что когда-то учился, но талантом природа обошла. Не подумайте, он был техничен, но техника – это еще не все. Далеко не все. Его полотна, что портреты, что пейзажи, были исполнены безупречно, однако при том начисто лишены души.
– Его это злило?
– Конечно, злило. Он ведь обладал тонким вкусом. Умел отличить истинное творчество от подделки. Леня вскоре разочаровался в себе. Я предложила открыть галерею…
– И оплатили ее.
– Мне было несложно. От мужа осталось немалое состояние, а я понятия не имела, на что его тратить.
– На благотворительность? – тихо поинтересовалась Людмила.
– И это тоже… почему нет? Я приобрела эту квартиру, машину… одежду порой покупала, но в остальном у меня на редкость небольшие потребности. Я… понимаете, я впервые освободилась от своего прошлого. И хотела жить. И оказалось, что я не умею жить! Просто для себя. Чтобы получать от этой жизни удовольствия… не бороться, не доказывать кому-то что-то, а…
– Радоваться.
– Да, – она улыбнулась Людмиле. – Я совершенно не умела радоваться. А потом встретила одного парня… довольно милого… и у нас завязался роман.
– Ваш брат…
– Был недоволен. Я ведь старше Алешки. И вообще он видел в нем…
– Конкурента, – подсказал Стас.
– Альфонса… он умолял быть осторожней… я не желала. Мне казалось, что мы любим друг друга и что наша любовь – достаточный повод, чтобы пожениться. А накануне свадьбы Алеша спрыгнул с моста. Выяснилось, что у него огромные долги… и девушка, которая забеременела. Она грозила рассказать о беременности мне, тогда бы свадьба сорвалась и долги…
– Остались невыплаченными.
– Да.
– Вас эта история не насторожила?
– Нет… я просто вспомнила вдруг мамин рассказ. О проклятии. И испугалась, что, если оно существует? Нет, не испугалась, но… стало вдруг неприятно так. Как если бы человек, которого я хорошо знала, оказался совсем не тем… ложь. Я ничего о нем не знала. Совершенно. Если бы он признался, я бы помогла… и я ему выписывала чеки… для его больной матери. Для сестры… понимаю, что он меня обманывал. Леня утешал. Он был рядом… он вдруг оказался таким родным человеком. Предложил мне доктора… сказал, что все мои проблемы внутри. И я должна с ними разобраться.
Стас хмыкнул:
Похоже, его нелюбовь к докторам постепенно обрела материальную основу.
– Я пошла… я верила Лене… а доктор мне помогал. Точнее, я думала, что помогает…
– Так помогал, что внушил вам мысль о проклятии?
– Скорее о том, что в этом мире я несчастна… понимаете, я вспомнила вдруг всю свою жизнь. Я была счастлива только в далеком детстве, рядом с отцом. И потом искала кого-то, кто его заменит. А надо было искать себя… путь к себе.
Она потерла глаза.
– Тогда-то я и обратилась к Богу. В храме мне было спокойно. Как будто проклятье отступало и… и я была счастлива. Да, пожалуй, именно, что счастлива. Я даже подумывала о том, чтобы уйти от мира, но все же я не настолько смелый человек. Ивана я встретила у храма. Он продавал иконы. Знаете, есть люди, которые полагают, что икона – это своего рода воплощение лика святого. Что писать ее можно лишь на дереве, после долгого поста, молитв… быть может, и так. Но для меня икона – это еще и живопись… и меня поразили его картины. В них удивительным образом сочетались классика и современность… и еще, созданные им лики были живы.
– И вы предложили Ивану выставку?
– Не сразу… мы разговорились. Встретились снова и снова, он сказал, что хочет написать мой портрет, а я согласилась. Он был интересным человеком.
– Алкоголиком.
– Я и сама не без прошлого. В нем мне виделась родственная душа… и он действительно написал с меня Богоматерь. А я… я ведь читала о Врубеле, об Эмилии… все-таки прабабка. И вот этот момент показался на удивление знаковым. Ведь с нее он тоже сначала писал Богоматерь, а уже потом сделал демоном. И мой врач сказал, что я могу повторить и это…
– Зачем?
– Он уверял, что мысль о проклятии сидит в моей голове, – Ольга постучала по лбу. – И я должна преодолеть травмировавшую меня ситуацию. Что тогда получу свободу.
Звучало все на редкость бредово. Неужели в это вообще можно поверить? Какая, к лешему, травмировавшая ситуация? Кто-то кого-то не так намалевал? И даже не саму Ольгу, а ее чертову прабабку? Но женщина, сидевшая на диванчике, верила в то, что говорила.
– Мы заключили сделку… я готова была заплатить за эту картину… не просто демона, не поверженного, но… прощающего, что ли? Такого, который и не демон… вы знаете, что на самом деле слово «демон» – означает «душа»? То есть не нечистая сила, как в библейском смысле, а именно душа со всеми ее порывами… и Врубель писал душу, такой, которую видел, поэтому и получилось вот так… странно. Он одновременно и красив, и уродлив. И живой… и я хотела, чтобы Иван сделал то же самое. Мне казалось, он правильно все видит. У него получалось… знаете, когда он переносил все мои страхи на холст, я… я получала свободу…
Ольга всхлипнула:
– А потом Иван умер.
– Его убили. – Стас погладил острое Людочкино плечо. – Ваш брат сознался.
Он и не думал ничего отрицать. Наверное, сложно отрицать, когда тебя взяли при попытке двойного убийства. Иван сказал, что Леонид не просто говорил – выговаривался, словно на исповеди.
– Я все равно не могу поверить… Леонид…
– Был завистливой сволочью. Уж извините. Он считал, что жизнь обошлась с ним на редкость несправедливо.
Ольга приподняла бровь, надо полагать, это выражало удивление. А ведь странно, что сестрица до сих пор не навестила брата. Или не странно? Он все-таки пытался ее с ума свести, а потом и убить.
– Ваш первый… ухажер, – Стас заложил руки за спину. Так ему думалось легче. – Действительно покончил с собой. Игроман был. И задолжал таким людям, с которыми лучше не связываться. Как бы там ни было, но идея Леониду показалась удачной. Тем более что вы впали в депрессию… он не хотел вас убивать.
Действительно, не хотел.
Клялся в этом. И с крыши не сбросил, хотя было время. Да что там, время, и секунды хватило бы. Леонид уверял, что дело в родственной любви. А Иван – в том, что самому убить кишка оказалась тонка. То ли дело исподволь, чужими руками… Стас Ивану верил больше.
– Он побоялся, что вы с Иваном поженитесь.
– Что? – Ольгино удивление было ненаигранным.
– Ваши отношения были близкими. А иных близких отношений, кроме постели, Леонид не признавал. Вы могли выйти замуж за Ивана, и тот стал бы вашим прямым наследником.
– Глупость какая…
С ее точки зрения, может, и глупость. А вот Леня свято был уверен в своей правоте. Он избавил сестрицу от очередного разочарования. Как же… старый алкоголик… разве может быть он достоин Ольги? И вновь в этом не было ни толики родственной любви, скорее уж запоздалая попытка оправдать себя и собственную мерзкую натуру.
– Он пришел к Ивану, говорил о выставке. Предложил выпить за завершение работы… Иван показал ему картину. И пить Иван не хотел. Точнее, он думал, что завязал, вот только развязать недавнего алкоголика несложно. Леонид оставил начатую бутылку, уверенный, что Иван не устоит. И оказался прав. В деле копаться не стали. А картина исчезла… вы же получили подтверждение, что проклятие существует.
Она ничего не ответила.
Отвернулась только, не то выражение лица скрывая, не то не находя в себе сил смотреть на Стаса. Чувствовала ли себя виноватой?
– Потом вы встретили Егора…
– Очень талантливый мальчик.
– С проблемами.
– Кто без них? – Ольга вытерла сухие глаза. – Я не думала, что все закончится так…
– Вы встретились на набережной, верно? Картины понравились. Думаю, разговорились, как с Иваном… между ними было что-то общее. Старый алкоголик и молодой наркоман. Бывший наркоман. Вы предложили ему выставку… и еще картину. Полагаю, к этому моменту идея всецело вами завладела. Не без помощи доктора.
– Да.
Сухой ответ. Бледные губы. Пальцы заломанные. И все равно, Стас не ощущал в себе ни толики жалости.
– С Егором вашему брату было сложней. Если с Иваном ему повезло остаться незамеченным, то за Егором следили пристально. А светиться Леня не хотел. Но ему удалось найти того, кто готов был взять на себя грязную работу. Родственница и прислуга, желавшая стать владелицей квартиры. Она и прежде давала ему наркотики, но Егор принимал их сам. А тут отказался… ничего, ваш брат помог исправить дело. Дикая смесь галлюциногенов и еще всякой дряни. Наркотик этот называют «дыханием дьявола». Препарат делает человека очень внушаемым… думаю, Егору не самому пришла в голову мысль спрыгнуть с крыши. Но этого не докажешь.
Ольга кивнула:
– Я… мне было так жаль… я…
– Сочли себя виноватой?
– Да… он пытался написать эту картину. Злился, потому что не получалось… нет, я не знаю, что не получалось. По мне, так картина была замечательной, но у Егора собственное видение… и он мне позвонил перед смертью. Сказал, что демон забрал его душу тоже… что он не позволит добраться до меня… уведет за собой.
– Вы не пошли в полицию.
– Не пошла, – согласилась Ольга. – Что бы я, простите, сказала им? И да… мне стыдно за эту слабость. Егора нельзя было вернуть. А я… вдруг бы меня сочли виновной? Но я не давала ему наркотики…
– Дали и без вас.
– У меня началась депрессия… и врач советовал обследоваться… он выписал мне какие-то лекарства. Я плохо помню тот период… я очнулась, встретив Мишу. На набережной. Я там гуляла… я помню, он сам окликнул меня. И подошел сам. И показал картину… набережная и я… то есть мне показалось, что это я… мы разговорились…
– И Мишка в вас влюбился.
На бледных щеках Ольги вспыхнул румянец.
– Я не просила его…
– Никто не просил. Он был романтичным мальчишкой. А тут… женщина-загадка…
Людмила коснулась Стасовой руки. Успокаивает? А он и так спокоен. Просто… просто несправедливо все. Почему Мишка погиб, а эта роковая красавица жива и жить будет?
Неплохо так будет жить.
И ведь если бы убили из-за собственных Мишкиных дел, ошибок, это было бы… справедливей? А так, разменной монетой в чужой игре.
Нечестно.
– Ваш брат был очень талантлив. Он… он бы стал известен.
– Он ухаживал за вами.
– Да.
– И собирался сделать предложение.
– Не знаю. Наверное. – Ольга отвела взгляд. Знает. И приняла бы… конечно, приняла бы… правда, надолго бы ее хватило? Какая теперь разница.
– Ваш брат решил воспользоваться старой схемой. В тот вечер вы поссорились. Верно? Вы приходили в галерею. Мишка сказал, что снимет картину, верно?
– Да.
– Вы были против?
– Да. Это лучшее, что он создал… и было несправедливо прятать ее. И да, мы поссорились… я ушла… а потом вернулась и…
– Увидели его.
– Да.
Ольга встала, она была ниже Стаса, но вовсе не выглядела хрупкой.
– Он лежал… в крови и…
– И вы просто ушли.
– Я решила, что он умер. Зарезал себя… я ничем не могла ему помочь!
Почти крик. И все-таки этой истерике Стас не верит.
– Вы могли бы остаться. Вызвать «Скорую»…
И быть может, Мишка остался бы жив. От передоза не умирают сразу. Был шанс. Крохотный, но был… а она просто ушла.
– Я испугалась!
– Чего?
– Что меня обвинят в убийстве… я позвонила Лене. Он сказал, что все устроит… я не знала, что он желал Мише смерти!
И поэтому сообщил в полицию лишь утром.
– Я… я была в шоке… я поверила, что проклятие существует, что это картина виновата… картина…
Куда проще обвинить картину, чем себя.
– Леня успокаивал меня…
…Леня разыграл представление, в котором нашлось место всем, и Ольге, и Мишке, и даже бывшей Мишкиной невесте, которая так любила поговорить… она многое рассказала о Мишкиных привычках.
– Он дал мне таблетку, и я уснула… а проснулась уже в клинике…
Откуда ее бы не выпустили. Доктор, надо полагать, тот самый, который помогал ее лечить, состряпал бы нужную справочку. Ольгу признали бы невменяемой, и Леня позаботился бы, чтобы сестрица переселилась в сумасшедший дом.
– Я… я не понимаю, зачем? Из-за денег… у меня их не так много осталось…
Хороший вопрос. Единственный, на который Леонид ответил далеко не сразу.
– У вашей матери было кое-что, что Леонид хотел получить. Вы ведь упоминали, что от нее остался альбом с рисунками… показывали их Леониду…
– Он сказал, что они ценности почти не имеют. Может, со временем…
– Соврал. Это наброски, сделанные Врубелем в киевский период его жизни. Милые маленькие подарки женщине, которую он любил. И ваша прабабка их сохранила. Передала бабке… и так далее. Вы ведь всерьез не думали о том, что у вашей мамы сохранилось что-то и вправду ценное.
– Мы… мы жили скромно…
Не так уж и скромно по сравнению со многими другими, вот только Ольга не поймет, если до сих пор не поняла.
– Леонид просил у вас этот альбом, но вы не дали.
– Я думала, что это мамины рисунки… память о ней…
– Которую вы хранили в банке.
– Я хотела хоть что-то о ней сохранить!
Она оправдывалась, снова оправдывалась, перед Стасом ли, перед собой…
– Убивать вас Леонид не хотел. Во-первых, вы, как ни крути, человек близкий. А не у всякого хватит силы духа избавиться от близкого человека. Во-вторых, опять же родственные связи. В случае вашей смерти он стал бы первым и, пожалуй, единственным подозреваемым, что его категорически не устраивало. Вот и затеял долгую игру… сам признал, что хотел отправить вас или в монастырь, или в сумасшедший дом. Не столь важно…
– Его… осудят?
– Всенепременно.
Ольга коснулась губ.
– А… что будет со мной?
– Ничего.
Стасу хотелось бы посадить и ее. Вот только… за соучастие? Она и сама жертва. Бросила Мишку? Это еще доказать надо, да и… нет такой статьи, которая дала бы срок за подлость. А в остальном – пусть живет…
Эпизод 5
Угасание
…В состоянии Михаила Александровича перемен нет. Сон как будто стал продолжительнее. Он спит через ночь по пять часов, и редкий день, чтоб не поспал хотя бы три часа. Кушает хорошо – и в свое время. Но, к сожалению, изорвал в клочки летнее новое пальто и брюки. Он притворился спокойным, лег в кровать, закрылся одеялом и под ним начал теребить его и изорвал на полоски, прежде чем прислуга заметила… Сила физическая в нем очень большая – редкая для интеллигентного человека… Вы спрашиваете, нужно ли ему писать. Нет, не стоит писать. Он относится без внимания к письмам – и сам не пишет. Бред слишком владеет им… любовь к вам – проходит красной нитью через все его разговоры… Так, он объяснил мне, что пальто и брюки пригодятся вам, если вставить в прорехи разноцветные куски материи…
– Демон… демон следит за мной… у демона семь ликов, и все они уродливы… – Мишенька метался по палате, бормоча что-то. Он если и видел меня, то не замечал, полагая, верно, мое присутствие лишним. И порой он останавливался, наклонялся к моему лицу, и тогда собственное его кривилось не то от ужаса, не то от брезгливости.
– Демон, – сказал он мне и коснулся носа. – Ты тоже его видел? Видел, я помню. Я вовсе не безумен.
Этот визит, сделанный, говоря по правде, для Наденькиного успокоения, потому как ей самой было невыносимо тяжко видеть мужа таким, произвел на меня тягостное впечатление.
Нет, частная клиника, куда поместили Мишу, была местом тихим, едва ли не благостным. Чем-то неуловимо напоминала она мне тот, давний приют для душевнобольных, который был подле Кирилловской церкви. И в том виделась мне насмешка судьбы.
Теперь Мишенька и сам, выражаясь собственными его словами, был свят.
– Иди, – он указал на дверь. – Иди… и забудь, что видел.
В этот момент он показался мне почти здоровым, однако я понимал, что это кажущееся здоровье его – лишь иллюзия.
Имел я беседу и с лечащим его врачом, который произвел на меня самое лучшее впечатление, ибо показался не только сведущим в своем человеком, но, что гораздо ценнее, не лишенным сочувствия.
– Можно сказать, что наметились серьезные улучшения, – так он сказал мне, – мне неприятно говорить, но прежде Михаил Александрович был чрезвычайно буен. И уж потому мы не пускали к нему никого, потому как посещения приносят вред и нашим пациентам, и их родственникам. Ну разве было бы полезно для его сестры или супруги видеть Михаила Александровича в таком непотребном виде, когда он кричит на всех или же срывает с себя одежду?
Он будто говорил о ком-то другом. А я… я почему-то представлял не нынешнего больного человека, но прошлого Мишеньку, того светловолосого юношу, всецело уверенного в том, что сумеет разгадать все тайны мира.
– И да, боюсь, его паралич и вправду неизлечим. Мы можем лишь замедлить развитие болезни…
Им удалось.
Я не знаю, какой ценой, ибо этот визит в клинику был единственным, который дозволили. Порой Надежде передавали записки, написанные Мишенькой в минуты просветления. Он винил себя во всем и слезно умолял забрать его домой, и читая это, Надежда плакала… однако женская жалость к мужу, которого она все еще любила, не позволила ей помешать лечению.
Вскоре Мишеньку перевели в клинику Сербского, а в феврале 1903 года и вовсе позволили вернуться к обыкновенной жизни. Впрочем, ныне он, осведомленный о болезни, не тешил себя надеждой, что сия жизнь будет сколь бы то ни было долгой.
Он пытался заняться живописью, но попытки его были вялыми, вынужденными, потому как Мишенька явно не мыслил для себя иного занятия. Его рисунки были плоски, исполнены в тонах темных, в которых он представлял свою жизнь, и апатия сменилась депрессией. Тогда-то он и принял приглашение фон Мекка провести лето на его даче. Поездка эта, призванная Мишеньку взбодрить, обернулась новою бедой.
Савушка… милый, невзирая на малое свое уродство, мальчик.
Ласковый и светлый.
Ангел, подаренный людям, чтобы вновь уверовали они в милость Божию… и разве ангелы способны жить среди людей? Так удивительно ли, что Господь вновь призвал его к себе?
Нет, глупости все это… Господь… милосердие… разве тот, кто воистину милосерден, способен причинить подобную боль? Зачем Он, всеведущий и всемогущий, отнял единственную их радость? Желал ли наказать Мишеньку за гордыню?
Но в чем тогда провинилась пред ним Надежда?
Не знаю… она не любила говорить о Савушкиной смерти. И потому ведомо мне лишь то, что он приболел, и ничего-то в той болезни не видели серьезного, потому как с детьми случается, что болеют они часто, но Савушка, который накануне еще был весел и улыбался, на следующий день слег и к вечеру умер.
Это было ударом, с которым и не всяк здоровый человек способен управиться. Стоит ли говорить о Мишеньке? Мне сказывали, что он сделался не в меру энергичен, взяв на себя все заботы о похоронах, и даже Наденьку, которая от горя замолчала и не разговаривала вовсе, окружил заботой…
А уже после похорон решительнейшим образом заявил:
– Везите меня куда-нибудь, а не то наделаю я вам бед…
Наденька не желала слышать. Наверное, она вдруг потеряла веру и в Господа, и в мужа. И недосуг ей было заниматься тем, что она полагала новым его капризом. Собственное горе сломило эту достойную женщину.
Я примчался столь быстро, сколь сумел. И застал весьма тягостную картину.
Они оба были больны. Наденька замкнулась в себе, не видя никого и ничего. А Мишенька сделался беспокоен. Он то и дело сбегал из дому, весь день бродил по городу, чтобы после заснуть в каком-нибудь переулке. Несколько раз его принимали за бродягу, но, к счастью, вскорости оплошность разрешалась.
Он морил себя голодом.
И вновь повадился резать, нанося новые раны поверх старых… и признаюсь, мне стало страшно. Я будто побывал на развалинах чудесного строения чужой семьи. И никогда бы не пожелал никому испытать нечто подобное.
– Это все демон, – сказал мне Мишенька, когда я заговорил с ним о том, чтобы вернуться в клинику. – Ты видишь, что он со мною сотворил?
И убеждать его, что демон сей порожден лишь разумом его, было бессмысленно.
– Он всегда со мной, – Мишенька ткнул пальцем куда-то за спину, и я обернулся, но не увидел никого. – Он хочет, чтобы я вновь его написал. Но я не стану! Не стану!
Это он выкрикнул уже не мне, но тому существу, которое якобы незримо присутствовало при нашей беседе…
– Я больше тебе не поверю…
Все последующие годы прошли в борьбе с болезнью, которая, несмотря на немалые усилия, что прикладывал и сам Мишенька, и все, кто окружал его, побеждала.
Случались минуты просветления, которые складывались порой в часы, дни и даже недели, однако же они сменялись периодами темными, тягостными. Но и тогда Мишенька не переставал писать, он, будучи болен, позволил себе всецело отдаться единственному делу, которое, по мнению Усольцева, под чьим надзором Мишенька пребывал, являлось самою его сутью.
Что ж, может, однако, акварели не способны были избавить Мишеньку от спинной сухотки.
Он держался.
Пожалуй, нет иного человека, который был бы столь стоек. И до последнего вздоха не желал бы признавать себя больным. О нет, он осознавал неизбежность смерти, но теперь едва ли не ждал ее, потому как видел в смерти избавление и для себя, и для Наденьки…
Мужественная женщина.
Она не отступилась до последнего, и каждую минуту, свободную от театральных забот – а ей пришлось вернуться в театр, потому как содержание Мишенькино в клинике Усольцева обходилось весьма недешево, – проводила рядом с мужем.
Увы, и ее самоотверженность не способна была одолеть болезнь.
Наденька пережила его на три года.
И они оба успели еще застать перемены, когда Мишеньку вдруг провозгласили гением, которому случилось опередить время. О нем вновь писали и дали академическое звание, но эта вершина больше не была нужна тому, кто большую часть дня пребывал в мире грез.
Тягостно писать о чьем-то угасании.
Пусть и работал он до последнего… даже когда ослеп, продолжал писать, и это удивляло многих. Я же видел в том единственный известный Мишеньке способ вновь ощущать себя здоровым.
Что ж, ни одна война не длится вечно.
И Мишеньки не стало 1 апреля 1910 года.
Накануне он так и сказал мне, когда я, будто предчувствуя беду, навестил его. Признаюсь, не было у меня надежды, что застану его вне мира грез, где Мишеньке было куда уютней, нежели в обычном, но мне повезло.
– Здравствуй, друг, – Мишенька был весел, и даже малярия, подхваченная им, будто спинной сухотки не хватило, не смогла сломить его дух, – я рад, что ты заглянул. Мне надобно привести себя в порядок.
– Для чего?
– Довольно мне уже лежать здесь, пора вернуться в Академию…
Он попытался сам сесть, но был слишком слаб.
– Я прожил жалкую жизнь, верно?
С ним случались приступы самоуничижения, которые, впрочем, сменялись маниакальной же уверенностью, что он – гений. Благо ныне то твердили многие.
– Теперь я вижу…
Он был слеп, но… показалось вдруг, что и вправду видит.
– Мне не следовало сходить с пути Божьего…
– Глупости ты говоришь.
– Не глупости… я выпустил своего демона на волю, а совладать с ним не сумел… но это все пустяки. Расскажи мне, как оно…
Я пробыл до позднего вечера, пересказывая Мишеньке последние новости, стараясь, чтобы средь них не было дурных или способных вызвать волнение, он же слушал с улыбкою и выглядел таким… умиротворенным.
А наутро нам сообщили…
И наверное, эта новость пусть и была печальна, но при всем том я испытал немалое облегчение. Я словно получил свободу.
Странно.
Он ведь никогда не просил меня быть рядом и вовсе не замечал порой, а я сам… теперь вот о свободе. Похоже, что и у меня имелись собственные демоны.
Сумел ли я одолеть их?
Не знаю.
Главное, что он покоится с миром.
Как я надеюсь…
