Глава 14
Снегурочка
Открыли не сразу.
А открыв, не спешили впускать. Людмилу разглядывали в щель внимательно, настороженно даже.
– Вы ко мне? – поинтересовалась Валентина.
– К вам.
– Проверять будете?
– Нет. Я… хочу поговорить о вашем дяде.
Валентина вздохнула, но дверь открыла. Посторонилась, впуская, а стоило Людмиле войти, как дверь и заперла, на ключ и на цепочку.
– Тапочки возьмите, пожалуйста.
Валентина оказалась бледной невзрачной девицей той внешности, которая имеет обыкновение меняться крайне медленно. И возраст Валентинин никак не определялся. Ей могло быть и шестнадцать, и двадцать шесть, и куда больше. Она была худа и долговяза. И просторный байковый халат, в который Валентина куталась, лишь добавлял ее фигуре угловатости.
– Мой дядя был хорошим человеком… и документы оформил правильно… я здесь на законных основаниях живу.
Видать, вопрос документов, Пряхиным оформленных, и законности Валентининого пребывания в квартире был болезненным.
Три замка на двери.
Цепочка.
И сама дверь металлическая, массивная. Видно, что поставлена недавно.
– Прежнюю Зинка сломала, – Валентина набросила покрывало на кровать. – Извините, я спала… после смены только… и я не проститутка. Я диспетчером работаю. Такси.
Она вздернула подбородок.
– Вас, похоже, крепко… достали.
– Достали, – слабо улыбнулась Валентина. – Это верно сказано… Зинка-то рассчитывала себе комнату прибрать… двадцать пять квадратных метров.
Комната выглядела просторной.
Потолки высокие. Окно во всю стену. Прозрачные гардины… мебель новая, хотя и недорогая. Кровать. Комод. И пара полок. Узкий столик. Стул.
– Присаживайтесь. Я одна тут живу… и про дядю вряд ли расскажу многое. Мы с ним и не виделись-то… созванивались вот… мама его недолюбливала. Говорила, что пропащий он человек.
Валентина вздохнула и пригладила рукой встрепанные волосы.
– Она у меня очень правильной была… замуж вышла рано, за лейтенанта… с ним и уехала. Колесили много по всей стране. Потом осели за Уралом. Квартиру дали трехкомнатную. Папа до подполковника дослужился. Мои сестры… они мамины ожидания оправдывали.
Людмила кивнула.
Оправдать чьи-то ожидания – непростая задача.
– Отличницы… и в институты поступили. Машка – в медицинский, Ксанка – в педагогический… а я вот… рисовала хорошо, но и только. А рисование – это несерьезно.
– Как и музыка.
В музыкальную школу Людмилу отдали, потому что так было принято. А Людмиле понравилось. Слух у нее был абсолютный. И голос хороший, но мама воспротивилась.
Какой вокал?
Только фортепьяно… или на худой конец цимбалы… с цимбалами у Людмилы сладить не получалось. Но музыкальную школу она окончила с устойчивым отвращением к инструментальной музыке вообще и к цимбалам в частности.
– Да уж… и музыка, – Валентина присела на кровать. – Хотите чего-нибудь? Чаю не предложу, это на кухню надо выходить, а там…
– Зинаида.
– Пока я приехала, она из комнаты вынесла все, что было… мне вещей не жаль, дядя говорил, что у него ничего ценного нет, а вот картины… Я спрашивала, куда она девала. А Зинка делает большие глаза, мол, понятия не имеет, о чем это я. Не было картин никаких… вы не подумайте, я понимаю, что они ничего почти не стоят, но это же память! Я с дядей познакомилась, когда на выставку попала… то есть я рисовала, и мои работы в школе первое место заняли… мама тогда не слишком довольна была. Сказала, что лучше бы я так училась, чтобы первой… а картинки – это несерьезно. Рисованием жив не будешь.
В голосе Валентины проскользнули обиженные ноты.
– Тогда про дядю моего упомянула… что он всегда рисовал, а из этого ничего хорошего не получилось. Мне жуть до чего интересно стало, как это… я и нашла адрес. Мама все адреса хранила, она у меня очень аккуратная была… вот и написала письмо. Не думала, что ответит. А он ответил. Потом еще созванивались… он очень хорошим человеком был.
Валентина опять вздохнула.
– Потом мама умерла, и все… стало очень сложно.
Валентина точно знала, что в своей семье она не то чтобы белая ворона, скорее уж случайный человек. Не хватало ей ни характера, ни ума, ни таланта, о чем учительница по рисованию заявила матери, и заявила, нисколько не стесняясь Валентины.
– Ваша девочка, конечно, имеет некоторые способности. Но их слишком мало, чтобы поступать по профилю… максимум, на что она может рассчитывать, – стать оформителем.
В устах учительницы это звучало почти оскорблением.
Оформитель.
Разве это профессия? Мама была уверена, что нет.
Позже Валентина, конечно, поняла, что дело вовсе не в таланте, а в том, что собственный учительницы сын, на которого она возлагала немалые надежды, занял на городском конкурсе лишь третье место. И если второе получил сын мэра, с чем учительница готова была смириться, то первое, доставшееся Валентине, она полагала невероятнейшей несправедливостью.
Как бы там ни было, но с Валентиной стали усиленно заниматься. Конечно, не репетиторы, на репетиторов в семье денег не хватало, но собственные сестры. Чем хуже? У обеих высшее образование, и работа… и семьи… и необходимость тратить деньги на Валентину их не вдохновляла совершенно.
Но разве могли они ослушаться маму?
После занятий Валентина чувствовала себя тупой. Она ничего не понимала ни в химии, ни в биологии… и русский язык, по которому у нее стабильно были высокие оценки, оказался вдруг сложнейшей наукой.
– Да она дура! – Ксанка злилась. И злость свою вымещала на муже, человеке тихом, покорном. Она нарочно говорила громко, чтобы слышал не только он, но и все, кто был в квартире. – У нее мозгов меньше, чем у канарейки… только и способна, что малевать.
Школу Валентина кое-как окончила.
Поступила в училище, на медсестру, хотя профессия эта нисколько ее не привлекала, но семейный совет решил, что лучше уж медсестра, чем парикмахер.
А потом мама умерла.
И оказалось, что Валентина лишняя.
Нет, ей поначалу ничего не говорили, сестры терпели ее присутствие, а Валентина, чувствуя близость грозы, старалась не попадаться лишний раз на глаза. Она готовила. Убирала. Стирала… и все равно…
– Послушай, Валя, – первой разговор завела Ксанка, у которой всегда характеру было больше, чем у Машки. – Ты же понимаешь, что дальше так жить нельзя. Квартира…
…Трехкомнатная и просторная, когда-то просторная, но теперь ставшая невыносимо тесной.
Комната Ксанке и ее мужу. Вторая – Машке с супругом. А в третьей, самой маленькой, жила Валя с мамой… теперь одна Валя.
– …Эта коммуналка давно всем поперек горла. Мы решили разменять. Смотри. За нашу трешку дают две однушки. Не в центре, конечно, но так даже лучше… одна вообще возле моей школы. А другая – в новостройке. И Машку устраивает. Доплатить кое-что придется, и деньги на доплату у нас есть… собрали.
– А я?
Валентина вдруг ясно осознала, что третьей квартиры не будет.
И даже комнаты не будет.
И вообще, было бы удобно всем, если бы она, Валентина, взяла бы и исчезла куда-нибудь. Вот только исчезать она не собиралась, и для сестер это являлось проблемой.
– А ты… поживешь пока с Машкой. Она вон рожать хочет… а после на работу.
Размен удался.
И разъезд.
И новая Машкина квартира Машку всецело устраивала. Валентине место отвели на кухне, поставили диванчик, коротковатый, но какой уж влез. Да и ей ли капризничать? Она сама виновата, что денег своих скопить не успела…
Потом Машка родила.
И училище пришлось бросить. Сестре она нужней. Сестра не управится одна и с ребенком, и с хозяйством, а потом и вовсе на работу вышла, так что и ребенок, и хозяйство достались Валентине. Ей оно привычно.
Ее все одно на большее не хватает.
– Дяде я писала… и звонила порой, хотя Машка злилась, когда потом за телефон платила. Говорила, что дорого это и попусту я деньги ее транжирю. А дядя называл Машку стервой. Звал к нему переехать, говорил, что работу я всегда найду. Я же… страшно было бросить все. И племяшка моя… она же маленькая, ко мне привязалась. Как ее оставить? А когда ей три года исполнилось, в сад отдали… а она в саду мамой меня назвала… Машка скандал устроила, что я ребенка у нее отнять хочу… назвала иждивенкой… велела убираться… а куда мне?
Валентина ущипнула себя за ухо.
– Ксанка заявила, что не собирается лишний рот кормить… в общем, осталось к дяде… он тогда сам Машке позвонил. Пригрозил… не знаю, чем пригрозил, но она мне денег дала, чтобы я ехала… но племяшка моя приболела, а Машке на больничный никак, вот и пришлось задержаться. И тут как раз звонок, что дядя умер…
Валентина опустила голову.
– Мы с ним так и не свиделись. А он мне свою комнату завещал. И главное, все документы так сделал, что не подкопаешься. Зинка вон к адвокату бегала, думала судиться, только он ее отговорил. На самом деле они неплохие люди. Георгий первое время очень помог. Просто так. Тут же ни двери, ни других каких вещей… и у меня с собой почти ничего нет.
Слабая улыбка, виноватая.
– Машка, когда про комнату узнала, стала требовать, чтобы я возвращалась. Комнату продать можно, а за эти деньги ее однушку поменять на двухкомнатную, с доплатой…
– Но вы не захотели.
Валентина кивнула.
Не захотела.
– Правильно сделали.
Насколько бы хватило терпения ее сестры? На год? На два? Или она, привыкшая к домашней прислуге, теперь испытывала некоторые затруднения?
– У вас есть шанс, – Людмила не знала, нужно ли этой женщине что-то говорить, потому что она сама прекрасно все понимает, – используйте его с умом. Но… как вы считаете, дядю вашего убили?
Валентина встала, прошлась по комнате.
– Да, вероятно, из-за денег… когда я появилась… Галина как-то зазвала к себе. И дала деньги. Много. Десять тысяч долларов. Я… я столько никогда в руках не держала! Она сказала, что это дядя ей оставил… для меня… чтобы, если я появлюсь, Галина передала… она честная женщина. Я испугалась… откуда у него деньги? Нет, он, случалось, посылал мне… когда тысячу, когда две… я не просила, но он все равно… Говорил, что ему надо о ком-то заботиться. Но такие деньги… откуда он их взял? И главное… я уже потом, когда пачку распаковала, то… то записку нашла. Это дядин почерк. Погодите… я сейчас…
Она вытащила мятую бумажку из ящика и протянула Людмиле.
– Вот. Я не знала, что мне с ней делать… думала, в полицию пойти, но потом поняла, что там посоветуют выбросить и забыть… он ведь пил… и от отравления умер… а он…
Людмила разгладила клок бумаги в клеточку.
Кривоватый почерк.
И буквы наползают одна на другую, строчки изгибаются змеями, то вверх ползут, то вниз.
«В моей смерти прошу винить…»
Обрыв, точно он так и не решился, кого же стоит обвинять в смерти, тем паче что сама эта смерть еще не приключилась. И сомневался, верно, в предчувствиях своих.
«Я не верю в проклятья. За каждым проклятьем стоит человек. А она только улыбается. Почти поверила, что на этот раз все будет хорошо. Я был бы рад помочь ей, не из-за денег, но потому, что редко случается встретить ангела. Она дала мне свет. А я, быть может, ввергну ее во тьму. Она слишком доверчива, что случается с ангелами. И слишком богата. Но если я расскажу ей, то не поверит».
– Это похоже на страницу из дневника, но я обыскала всю комнату, – Валентина сидела прямо, голову подняла, но взгляда избегала. – И Зинаиду спрашивала, но… думаю, она, если бы и нашла дневник, не вернула бы чисто из вредности. На редкость… неприятная женщина.
Она вздохнула:
– Но я думаю, что дневник дяди забрал тот, кто его отравил.
Людмила перечитала обрывок.
И еще раз.
– Скажите, а в разговорах с вами он не упоминал о… женщине…
– Ольге?
Значит, ее зовут Ольга.
– Я точно не знаю, но… в последние месяцы он изменился. Стал… мечтательней? Все рассказывал, как я приеду, он найдет мне работу… он обронил, что я могу в галерею устроиться, что у Ольги есть знакомые… и вот такие картины… я про нее немного знаю. Встретились в церкви… дядя писал иконы. Не такие, которые настоящие, на дереве, а на холстах. Но получалось у него хорошо. Вот он и торговал… с батюшкой у них договоренность была. И она увидела. Подошла… они разговорились. Дядя сказал, что не встречал еще такой удивительной женщины. Что она – его награда… благословение…
– А ее враги?
Валентина покачала головой:
– Знаете, я долго думала… над этой запиской и вообще, и получается, что у Ольги с моим дядей были отношения… или могли бы быть. Главное, что деньги дала она. И следовательно, она женщина весьма состоятельная. Если одинокая, то… на любое состояние найдутся наследники. Возможно, кому-то нужны были ее деньги… а дядя оказался лишним… скажем, если бы предложение ей сделал… и она согласилась.
Вздохнув, она добавила:
– Но это, наверное, ерунда… фантазии глупые… понимаете, я ведь прекрасно отдаю себе отчет, что дядя… когда-то он был красивым мужчиной, но потом… возраст и алкоголь… и сомнительно, чтобы эта Ольга заинтересовалась им… если она богата… и круг общения иной… и она скорее выбрала бы кого-нибудь из этого круга, а не возилась бы с алкоголиком.
Возможно, что и так.
– Вы не возражаете… – Людмила разгладила истрепанный листок.
– Нет, конечно. Забирайте. Все равно… два года уже прошло… и если вдруг вы найдете эту Ольгу, то… у меня остались ее деньги. Я отдам. Я… я кое-что потратила, но скоплю и верну… и я… я думаю, что ей незачем себя винить.
– Значит, Ольга… – Стас остановился в парке.
День выдался солнечный и на удивление теплый, словно весна решила все-таки заглянуть и в этот богом забытый городок.
Трава зазеленела.
Она пробивалась сквозь черную жирную землю, прикрытую драным пологом прошлогодней листвы. Почки на деревьях набухли, грозя прорваться молодыми липкими листочками. И захотелось вдруг чуда или чего-то, на чудо похожего, чтобы карусели и сладкая вата.
Веселье беспричинное.
Мама никогда не одобряла беспричинное веселье. Да и при наличии веской причины радость, впрочем, как и любые другие эмоции, следовало проявлять сдержанно, с чувством собственного достоинства. Порой Людмиле казалось, что это, чрезмерно лелеемое мамой чувство собственного достоинства, немало мешало ей жить.
– Покатаешь? – Она забралась на качели.
Старые.
Они остались в парке осколком того ее детства, в котором и сам парк, и забавы его находились вне зоны Людочкиного разрешенного времяпрепровождения. В парке собирались дурные компании, а качели и прочие глупости были пустой тратой драгоценного времени.
Качели скрипнули, но вес выдержали.
Грязные, наверное.
И глупо вот так взрослой женщине на качелях кататься. Но ведь хочется.
Весна же.
Самое время для глупостей.
Стас тронул тугую струну цепи.
– Смотри, получается, что была какая-то Ольга… предположительно состоятельная дама со слабостью к творческим людям… и эта дама находила художников… сначала вот Ивана Пряхина… потом Егора. И Мишку… она делала им заказ. Платила безумные по местным меркам деньги…
Стас качели толкал, но поднимались они медленно, тяжело.
– Все трое относились к заказчице, мягко говоря, непрофессионально… думаю, ей слегка за тридцать.
– Почему?
– Она определенно старше Михаила… и Егора… помните, ее ведь описывали не как девушку, но именно как женщину. Сорок – много. Миша вряд ли воспринял бы ее иначе чем заказчицу. Двадцать – мало… несерьезно. А вот тридцать с небольшим – самое оно… и она ходит в церковь.
Людмила оттолкнулась от земли.
Выше бы, до самого неба, чтобы голову потерять от восторга. С нею ведь никогда прежде не случалось подобного, чтобы голову и от восторга… или от любви.
Хотя нет, от любви было и по возвращении головы на место, было несколько неприятно.
– В определенную церковь, и если нам повезет…
