Глава 13
Пан
Иван Пряхин, более известный среди творческих людей как Пряха, обитал при жизни в старом доме, построенном сразу после войны. По слухам, дом этот возводили военнопленные, потому, верно, получился он неуютным. Кирпичная трехэтажка стояла как-то боком и выглядела едва ли не заброшенной. Мутные окна, местами треснувшие, порой затянутые пленкой. Подъезд без двери. Переполненные мусорные баки. И пустая стоянка.
Людмила, оглядевшись, вздохнула:
– Здесь нам вряд ли расскажут что-то внятное.
Третья квартира оказалась коммунальной. Дверь Стасу открыла толстая женщина в заношенном байковом халате и поинтересовалась:
– К кому?
– К родственникам Ивана Пряхина, – сказал Стас.
От женщины несло потом и кислой капустой. Она что-то жевала, отчего пухлые ее щеки мелко вздрагивали.
– Чего? – жевать она ненадолго прекратила. – Пряхина… Ваньки, что ль? Родственники…
Она нахмурилась, но тут же хлопнула себя по лбу.
– Так вам Валька надобна! Идитя, она аккурат со смены пришла… прямо по коридору, до последней двери. Там стучитеся хорошо, а то Валька уши заткнеть и спить…
Это она произнесла с явным неодобрением. И уходить не спешила.
– Мы-то, как Ванька преставился, упокой господь грешную душу его, – женщина шла рядом, не то провожая, не то сопровождая, – думали, кому тепериче комната отойдет. Небось и Зинка на нее рассчитывала крепко, небось трое малолетних детей, льготы положены. Она этими льготами всем уже поперек горла стала. Я ей так и сказала, мол, думать надо было сначалу. А то народить дитев, и все кругом ей обязанные… и когда Валька заявилася, Зинка долго уняться не могла, все хотела показать, что не по закону это. А как не по закону, когда Валька Пряхе племянницею родной? И с документами у ней все в порядке…
– Знаем мы таких племянниц! – из-за очередной двери высунулась тощая бабенка в заношенном спортивном костюме. – Кто ее прежде-то видел? А никто!
Она уставилась на Стаса с немалою надеждой.
– Проверять будете? Мошенница она!
– Уймись, Зинка, не греши на человека!
– Я грешу?! – Зинкин голос сорвался на визг. – У меня, за между прочим, с Пряхой все договорено было! Он мне комнату завещать обещался! Под тое денег просил! И не отдал!
Стасова провожатая, верно, закаленная в коммунальных битвах, встала в позу. И поза сия отличалась немалою монументальностью. Руки в бока, плечи подняты, и голова, казалось, прямо на них и стоит.
– Сколько он тебе должен остался? Двести рублей?
– Десять тысяч!
– Да не ври, Зинка.
– Кто врет?! Я вру? Да люди добрые… – от визгливого Зинкиного голоса у Стаса в висках заломило, видать не только у него, поскольку открылась еще одна дверь и выглянул мужчинка вида препечального, похмельного.
– Зинок, не ори, – примиряюще сказал он. – Ванька тебе все долги отдал. Я тому свидетель.
– Да ты… – Зинка смутилась, но быстро свое смущение поборола. – Чего ты видел? Небось глаза зальешь и все удумаешь… выдумаешь… вы ему не верьте. – Она вцепилась в рукав Стасовой куртки. – Он личность неблагонадежная. Попивает. А Галька медсестрой работает. И взятки берет!
– Чего?! – взревела Галька.
– Того. Будто сама не хвасталась, как оно у тебя ловко выходит… а я, между прочим, многодетная мать! Четверо у меня… – она всхлипнула и руки к груди прижала. – Ютимся вот в каморке…
– Три комнаты у них…
– В коммуналке!
– А ты… ты… – Галька, до глубины души своей возмущенная наветом, а может, и не наветом, но горькою правдой, наконец отмерла. – Мать она! Многодетная! А где твои дети?! Небось распихала по старухам! Она их свекрови в деревню свозит…
– На деревне воздух чище! – возразила Зинка. – И для детей пользительней, чем в городе…
– Ага… там избушка – конура, будто я не была у твоей свекрови… грязища вечная, антисанитария. А она только родит и сразу бабке…
– Мне на жизнь зарабатывать надо!
– Знаю я, каким местом ты на жизнь зарабатываешь…
– Извините. – Людмила обошла женщин стороной, что было затруднительно в узком коридорчике, но они, распаленные ссорой, не обращали внимания ни на кого вокруг. – Извините, как вас зовут?
– Георгий, – важно ответил неблагонадежный элемент. – Мы с Ванькою кореша были… во какие!
И кулачок тощий под нос сунул.
– Как он помер… чистой души человек… светлой, – Георгий даже всхлипнул от избытку чувств, – так теперь и поговорить не с кем… эти-то вечно лаются, выясняют, кто из них туточки за хозяйку будет. Тьфу.
Сплюнул он на пол желтою слюной.
– А вам чего?
– Поговорить, – ответил Стас за Людмилу. Он здраво рассудил, что племянница никуда не денется, да и то, если объявилась она в бараке после смерти Пряхина, то навряд ли знает что-то полезное. Другое дело – сердечный друг и собутыльник. – Об Иване. Можно к вам?
– У меня того… – Георгий смутился. – Не прибрано…
– А ты, за между прочим, сережки…
– Завелися… теперь до вечера будут… сестры родные… – Георгий открыл дверь. – Туточки жили от самого строительства бараку. При матери-то ничего, смирнехонькие, а как померла, то и они разошлися. Скачут одна перед другою… тьфу.
В комнате его и вправду было неприбрано.
Мягко говоря.
Громоздились в углах бутылки и банки. На столе, застланном желтыми газетами, монументальною скульптурой возвышалась бутыль, правда, пустая. В тени ее скромненько примостилась трехлитровая банка огурцов. Рассол в ней помутнел, а наверху появилась характерная пленка плесени.
– Садитеся, – дружелюбно предложил Георгий и, почухав живот, пробормотал: – Куда-нибудь садитеся.
Помимо стола в комнате имелись массивный шкаф с покосившейся дверцей, кровать, аккуратно застланная синим покрывалом, и одна табуретка.
– У меня того… гости редко бывають… а вам чего про Ваньку надо?
– Всего надо, – сказала Людмила. – Он тоже из… прежних жильцов?
– А то…
Георгий знал, что отцу его свезло несказанно. Об том отец не уставал повторять и на мать глядел свысока, потому как метры квадратные в новом доме дали ему, передовику производства, человеку всецело положительному. А что этот человек попивает иногда, так кто ж без греха-то? И вообще, не грех сие, но исключительно от усталости.
Как еще отдохнуть рабочему человеку?
Тем более что в доме этом подобным образом отдыхали многие.
С Иваном Жорик познакомился, когда Ваняшкин отец пришел к Жорикову обсудить серьезные рабочие вопросы. А чтоб вопросы легче обсуждались, приволок пол-литра.
Детям же было велено:
– Идите поиграйте.
Надобно заметить, что новостройку эту возвели на самой городской черте, и сразу за домом начиналось поле. По другую же сторону зияла ямина свежего котлована.
– Фундамент лить станут, – важно сказал Ваняшка. – Будут другой возводить. Папка так сказал.
– Ага…
Вот Жорику папка никогда ничего не говорил, оттого к приятелю своему Жорик проникся небывалым уважением. С той поры и повелось. Нельзя сказать, что дружба возникла нерушимая, так, приятельствовали… в одной школе оказались, в одном классе.
За одною партой.
Жорику наука не больно-то давалась, да и не выходило у него так, чтобы сиднем целые сорок пять минут высидеть. Ерзал. Отвлекался. Учительница злилась, замечания писала.
Мамка тоже злилась, читая.
Отцу докладывала.
А тот сразу за ремень хватался.
Горячего норову был… и ходил Жорик день через два битым… правда, после мамка помалкивать стала, потому как батька, на Жорике пар спустивши, за нее принимался. Кричал, мол, она виновата, что сын тупой… и она тупая… и дома порядку нету… а он вкалывает как проклятый и на законных метрах своих, полученных честным трудом, желает отдыхать.
В общем, дома было тяжко.
А Иван… он с памятью был, и сообразительный, и приятелю помогал, как умел. К себе зазывал опять же. Иванову отцу целых две комнаты выделили, и в одной устроили детскую. Конечно, кроме Ивашки была его сестрица старшая, которая к братцу и его приятелям относилась как к неизбежному злу, но сильно не мешала.
Потом вообще замуж вышла за военного, уехала куда-то…
К тому времени Жорик точно знал, что счастья в жизни нет, как нет и справедливости. К выводу этому его подвел отец, который постепенно утратил и звание передовика производства, и прежнюю бригадирскую должность. Сие он полагал в корне несправедливым и усматривал истоки этой несправедливости вовсе не в собственной слабости к спиртному, но в заводских завистниках.
– Интриганы! – повторял он, дойдя до той стадии, когда жалость к себе становилась вовсе невыносимою. – Кругом одни интриганы…
Отец всхлипывал и наливал очередную стопочку. Мамка, которая к тому времени всецело разделяла увлечение отца, кивала. Она спилась как-то очень уж быстро, потеряв человеческий вид. Из бухгалтерии ее уволили, но взяли в уборщицы.
Сам Жорик выпивать начал в армии.
Понемногу.
Все ж пили, когда случалась оказия. Из армии он вернулся в другую страну, в которой родной завод, куда Жорик рассчитывал устроиться, стоял, рабочих половину уволили, и в этой уволенной половине оказался и отец.
– З-завистники! – сказал он в первый же вечер, и Жорика обнял, заплакал на груди. – Вот до чего страну довели…
В этой новой стране Жорик, говоря по правде, растерялся. Но растеянность длилась недолго. Нужны были деньги. И тут Жорику на помощь пришел старый приятель.
Пряха к переменам отнесся благосклонно.
– Ты не понимаешь, какие открываются перспективы! – вещал он. – Да мы станем миллионерами…
Пряха подвизался торговать наклейками.
Потом была швейная фурнитура.
И спортивные костюмы из блестящей синтетики, которая скрипела в руках, но притом вызывала у покупателей неизменный восторг цветом и логотипом известной фирмы.
Было много чего…
Но все закончилось.
– Ванька… Ванька, он же ж таким человеком был, – Георгий всхлипнул. – Светлым… последней рубахи не пожалел бы! Так и спрашивал. Жорик, мол, тебе моя рубаха нужна? Так на! Забирай! А как с бизнесом разладилось все, в художники пошел… я-то на барыгу одного работать пристроился… так… по мелочи. Плотют копейку, да мне много не надо.
Он шмыгнул носом.
– Вы им не верьте. Стервозины. Да, попиваю немного. Так это ж от жизни такой… да и кому с того вред есть? Я же ж один… ни жены, ни дитев… не сподобился. Помру собака собакой… небось и схоронят за государственный счет. А Зинка потом метры мои пойдет себе отписывать. Мать многодетная… с нее такая мать, что…
– Вы про Ивана рассказывайте, – попросила Людмила. – Значит, он не всегда был художником.
– Чего? А… не, малевал-то он с маленства знатно. Наша учителка вечно ходила, чтоб, значит, в кружок его отдали. И отдали. Ходил… потом портреты всем рисовал, значится. И еще картины… только, чтоб натуральную картину сделать, деньга нужна. Холста там, красок, кисточков всяких, а отец евоный этое баловство не больно-то жаловал… ну и забылося. А потом вспомнил. Сказал, что с тоски. Мучит его, стало быть. Водочку пьет… а кто ж не пьет-то? Вот скажите, кто не пьет, и я ему самолично в харю плюну, потому как неможно, чтобы живой человек и вовсе не пил. И Ванька… сядем, стало быть, и он мне говорит. Вот, Жорка, что за жизня такая?! В грудях с тоски щемит со страшною силой. Я ему, мол, выпей тогда. Он и пил. Вместе пили. Меня попускало, а Ванька малевать… картины свои носил на набережную. Продавал. И покупали! Ванька-то много не просил… и рисовал… ладно рисовал. А одного дня заявился такой довольный, что ажно светится весь… и говорит, дескать, есть в жизни справедливость. Тетка какая-то его заприметила. И заказ сделала, чтоб он ей картину написал. Как хорошо сделает, то эта тетка ему денег отвалит немерено. А пока авансу дала.
– Вы видели?
– Так… да, – Жорик почесал живот. – Я ж говорю, Ванька долги все роздал. И Зинке тож. Вы ей не верьте, когда станет говорить, что должен… я так Ванькиной племяшке и сказал, когда она туточки объявилась, что нет за Ванькой долгов. А Зинка – это пустое… дрянная баба…
– Вы ту женщину видели, которая заказ сделала?
Георгий задумался, и думал сосредоточенно, хмурясь, бровями шевеля.
– А… видел, – вдруг сказал он. – Точно видел! Не сблизу, а вот… приходила она… ну, в тот день, когда Ванька того… я-то не знал, что он того, а то бы… дурной день выдался. С самого утреца все наперекосяк пошло.
Пропали деньги.
Не то чтоб денег этих было много, двести рублей всего, но Жорик на них крепко рассчитывал. Да и то, в его обстоятельствах двести рублей – это сумма… до зарплаты еще неделя, а Зинка, ежели на поклон пойти, не даст. И сестрица ее, у которой с Жориком некогда роман был, да до свадьбы дело не дошло, та еще коза злопамятная.
А без денег трубы горели.
И душа страдала.
И пожрать бы чего… Жорик вспомнил, что в холодильнике оставалось полбутылки кефирчику. Да только холодильник тот на общей кухне стоял, а потому иные продукты в нем не задерживались.
– Не трогала я твой кефир, – фыркнула Зинка, паковавшая сумки. Вновь в деревню собиралась, и грядущая встреча со свекровью и собственными отпрысками ввергала ее в печаль. А печалью Зинка делилась щедро, как и раздражением.
– Сам небось выпил, – поддержала ее сестрица, которая никуда не собиралась и вообще была женщиною свободной.
– Во-во… ты ж у нас выпить гораздый…
Жорик вздохнул, понимая, что жить придется не только трезвым, но и голодным. А в животе урчало… и главное, обе сестрицы, точно сговорившись, не спешили с кухни уходить.
– Нет, ты поглянь, поглянь… – Зинка уперла руки в бока. – Стоит и зыркает. Небось мы с кухни, а он в холодильник. Нету там ничего твоего! Нету!
И Галька кулак показала, мол, только попробуй чего тронуть.
К обеду, день, как назло, был выходным, и вовсе тяжко стало… Жорик маялся. Он вышел прогуляться, в надежде встретить хоть кого-то, кто разделил бы печаль или пайку.
Но приятели куда-то подевались. Пришлось возвращаться.
Тогда-то Жорик дамочку и увидел.
– Выходила она из нашего подъезда. Я еще подивился, к кому этакая фифа прийти могла? Она ж вся из себя, – он нарисовал в воздухе не то гитару, не то женскую фигуру. – Прям такая… ну вот Галька, бывает, вынарядится, когда на свиданку собирается. Морду там намалюет. Волосья зачешет. Платьице нацепит… и все одно не то.
Жорик пожевал губу и добавил:
– Интеллигентности ей не хватает. Во! А эта… идет – что плывет. И вроде туфельки простенькие, и платьице такое… и пальтецо, а глянешь – глаз радуется.
– Описать сможете? – спросил Стас без особой на то надежды. И Жорик задумался.
– Не-а… ну вот не умею я людев описывать… обыкновенная она. И красивая. Глазищи, помню, темные…
– А если вновь увидите, опознаете?
– Ну… опознаю… такую не забудешь. И с другою не спутаешь. Я, как она вышла, так и допетрил, что Пряхи это клиентка… прихожу домой, и точно, Ивашка с Галькой лаются. Дамочка-то в туфелях пришла, а дождик был, вот и натоптала. Галькин же черед был коридор убирать. А она страсть до чего ленивая. Вот и решила, что раз Ивашкина баба, то пускай он и моет. Только Ивашка пусть и добрый человек, а все одно на шею сесть не позволит. Скоренько Галке укорот дал. Припомнил, как ее подруженьки приходили, грязюки нанесли, а он мыл… вот, а потом, к вечеру, меня кликнул, чтоб, значит, я свидетелем стал, что он Зинке долги возвернул. Та-то хитрая… у Ивашки печень побаливала. Пил он… да кто не пьет?
Ответа на этот вопрос Жорик, к счастью, не требовал.
– Вот… и думала, что если он помрет, то комнатенка ей достанется. Многодетная мамаша, чтоб ее… но Пряха тоже не пальцем деланный. Он про племяшку помнил… у сестрицы его трое народилось. И квартирка была за Уралом, трехкомнатная. Где им ужиться? А с младшенькой Ивашка ладил. Переписывались. Не верьте, когда Зинка будет говорить, что будто бы племяшка ниоткуда свалилася. Я ей позвонил, когда Ивашка помер. И завещание он оставил.
– Предусмотрительный.
– А то… золотая голова был. Когда б не водка… Скольких она, проклятущая, сгубила, – горестно вздохнул Жорик. – Глядишь, я бы человеком стал, когда б…
Одинокая слеза поползла по морщинистой щеке. Но жалости Стас не испытывал. Может, черствым уродился, а может, притворство чуял.
Небось плакать – проще всего.
– Значит, эта женщина принесла деньги.
– Ага… авансу… я ж не больно-то поверил, когда Ивашка про клиентку рассказывал. Он любил присочинить. А тут, стало быть, зовет меня к себе. И показывает цельную пачку тысячных. Я столько отродясь не видывал. Во какая была.
Жорик развел пальцы. Судя по всему, полученная Пряхиным пачка была сантиметров пятнадцати толщиной.
Верилось в подобное слабо.
– Двадцать пять штук. Вот чтоб мне сдохнуть, если вру! – Жорик стукнул себя кулаком по груди. – И все как одна новехонькие… Ванька только смеялся, что, мол, это начало… что допишет он свою картину и тогда получит еще десять штук, только не рубликов. А потом и выставку тетка сделает, с которой он, Ванька, станет знаменитым, как этот… Пикассий.
– Пикассо, – поправил Стас.
– Один хрен, – Жорик отмахнулся, Пикассо или нет, его куда больше волновал погибший друг. – А я вот… не поверишь, гляжу на те деньги и думаю, что ничего-то хорошего от этой бабы ждать нельзя… ну вот не бывает, чтоб за какую-то мазню такие деньжищи отвалили! А он мне еще картину свою показывать начал… и такой от… он же спокойный обычно человечек был… малевал, чего покупали… цветочки там в вазе. Котяток еще хорошо разбирали. А тут… поначалу я и не понял даже, чего это там намалевано. Пятна будто бы. Синие там. Зеленые. И красные были, но синих и зеленых больше. А Ванька смеется только. Обозвал этим… замшелым.
– Зашоренным?
– Во-во! Умный был… говорит, отойди к окошку. А картинку, значит, к другой стене отодвинул. И тогда-то увидел, что будто поле какое-то, а на поле – страховидлище лежит с крылами… мол, демон это. А главное, вот клянуся, он на меня глядел! Прям-таки вперил взгляд… мне потом ночью страхи всякие снились. Ванька же баял, что и на него глядит, что говорит, как его писать надобно. А я… я ему эту картинку выкинуть присоветовал. Нарисовал бы своей тетке котяток, глядишь, и успокоилась бы… только ей котятки без надобности, ей демона подавай…
Жорик повел плечами и сгорбился. Обнял себя, вид притом у него сделался совершенно несчастным.
– Он мне картину уже опосля показывал… а в тот раз мы Зинке денег отдали. А она – все расписочки… и еще Гальку в свидетельницы взяли, чтоб честь по чести. Зинка-то деньги взяла, да только перекривилася вся, до того ей деньги брать не хотелося. Думала, что на чужом горбу в рай въедет… ага… ну а Ивашка мне так печально, надо, мол, к этому… ну который в конторе сидит… за завещанием съездить. А то ж выживет Зинка племяшку…
– К нотариусу?
– Во-во! К нему. Я еще посмеялся, мол, рано, Ивашка, ты себя хоронишь. А он мне так серьезно, мол, чую я, друг мой Георгий, что близится мое время. И что скоро призовет боженька грешного раба своего… не подумайте, он-то не больно верующим был. В последние недели только стал заговаривать про бога и про ангелов… из-за картины той. Сжечь ее надобно было… и хрен с ними, с деньгами. Но разве ж Ивашку переспоришь? Авансу он потратил, а остальное… говорит, получит остаток и племяшке позвонит, пускай она едет сюда жить. Комнатку, глядишь, с доплатою выменять можно, на однушечку какую… тогда б и зажили вдвоем… а то и она одна. Тихим стал… и пить почти бросил.
А вот это было уже интересно.
Алкоголик, испытывающий душевное просветление, это одно, а вот просветление такой силы, чтобы пить бросить, – другое.
– Завещанию мы написали. Он написал. И мне повелел, чтоб ежели с ним чего случится, то и позвонить Вальке. Я еще подумал, что дурит он… отдаст свою картину и успокоится…
Жорик поскреб пятерней небритую щеку.
– Кто ж знал, что оно так от выйдет? Тогда-то праздники были… ну и Зинка умотала к детям. Небось осталася бы, но свекруха ейная позвонила, лаялись крепко, вся хата слышала. Вот Зинка и собрала манатки. А там и Галька к кавалеру отчалила. Морду расписала, сама расфуфырилася… мы с Ивашкой вдвоем остались. Но тут мне хозяин звонит, что, типа, выйди на сутки… я и вышел. К Ваньке, помню, заглянул. Он сидит весь такой задуменный… бутылек полный перед ним, а он… еще на меня глянул. А глаза светлые-светлые, прям как на иконе! И говорит, прости, друже Жорик, ежели причинил я тебе обиду какую… и бутылек дал. В честь праздника… я еще подивился. Ладно, когда б налил там, это нормально, а целую бутылку… но я принял. Каюсь. Слаб. Он мне так, с усмешечкой, мол, жаль мне тебя, Жорик, за водкой душу свою губишь. Я-то и обиделся. Гублю, стало быть… а он, значится, святой… Ивашка мне, бросай, мол. Я бросил, и ты сможешь. Ну я и пошел… сначала на работу… сутки пришлося… потом с приятелями посидели… то да се… домой заявился когда, не помню. Вот честно, водка во всем виновата проклятущая… жизни лишила, разум отняла…
Это Жорик говорил с причитаниями, порой повизгивая, но вновь жалости к нему у Стаса не появлялось, скорее брезгливое раздражение.
– А там… деньки-то теплые стояли… и пованивать стало с комнатушки… это Зинка почуяла. Она ж и хай подняла, что Ивашка все засрал… ага, а у самой, можно подумать, чистиня лютая. Но Зинка если во что упрется, то со своего не слезет. В ЖЭС звонила, в полицию… вызвала, чтоб, значит, дверь ломали. Оне и сломали, а там Ивашка лежит… и бутылка рядом… и все, мертвый. Уж несколько ден как мертвый.
Жорик вновь всхлипнул.
– В тот день, как бутылку мне отдал, и помер… и главное, ежели б я остался, то вдвоем… Ивашка никогда один не пил. Примета дурная… а тут вот… и знаете, чего думаю?
– Чего? – мысли Жориковы Стасу были малоинтересны.
– Это картина его… ну или баба… не захотела деньгу отдавать, вот и сунула отравы. Небось решила, что никому до Ивашкиной смерти дела не будет…
– А картина?
– Пропала, – шмыгнул носом Жорик. – Как есть пропала… об ей не сразу и вспомнили… Зинка-то мигом комнату Ивашкину прибрала… думала, что для себя… а я ж Вальке позвонил, и она приехала. Как Зинка верещала! И про долги, и про то, что Ивашка комнату на нее переписать обещался… только не вышло у ей… вещей повыносила… Комод. И стулья. И так, по мелочи. Оне недорогие были, но ей же с паскудским ее характером хоть чего уцепить.
Жорик вздохнул:
– А вы ту бабу найдитя, она виноватая, больше некому. Сгубила человека… ни за что сгубила…
В коридоре пахло котлетами, но не домашними – школьными, сделанными не то из мяса, не то из бумаги. И запах этот, донельзя знакомый, но меж тем отвратительный, вызывал тошноту.
– Наговорилися? – с немалым интересом спросила Галька, выглянув в коридор. – Чего он вам натрепал? Алкашина несчастная… котлетку хотите?
– Нет, – искренне сказал Стас.
– Как хотите, – Галька ничуть не обиделась. – А вам чего за Ивашку надо? Тоже алкаш, только тихий… незлобивый был. А еще ответственный, коль денег займет, то и вернет потом… картинками торговал… да вы заходьте, я все расскажу, чего надо…
На кухне было чадно.
Дымила сковорода на старенькой плите, и приоткрытое окно не справлялось с дымом. На окне этом болтались грязные тряпки занавесок. На подоконнике медленно помирал кактус.
– Присаживайтесь, – Галька окинула Стаса совсем иным взглядом, прицениваясь будто. А вот Людмилу и не заметила. – Так чего вам до Ивашки… я его хорошо знала. Росли вместе…
Людмила наклонилась к самому уху Стаса.
– Я пойду с племянницей побеседую, а ты… в общем, не теряйся, – и ободряюще так по плечу похлопала. Издевалась?
Не похоже.
Та Людочка из прошлого никогда ни над кем не издевалась. Она и шутить не умела, всегда оставалась предельно серьезной. Ее губ, поджатых, точно Людочка боялась ненароком сболтнуть лишнего, редко касалась улыбка. А глаза не улыбались вовсе, и потому улыбки казались фальшивыми.
Людмила выскользнула с кухни.
– Родственница вашая? – Галька стянула с волос косынку и тряхнула крашеной копною. – Или как?
– Или как…
Это Галька пропустила мимо ушей. Она уже успела разглядеть Стаса. Оценить. И оценкою этой осталась совершенно довольна, как и перспективой будущих их отношений. Это Стас увидел по глазам, темным, густо накрашенным.
Стало не по себе.
– Так что вы про Ивана знаете?
– Говорю ж, тихий был… незлобивый… попивал, конечно. Да у нас все мужики попивают. Редко встретишь человека, который себя блюдет, – Галька окинула Стаса весьма выразительным взглядом. – Где уж женщине свое личное счастье найти.
И наклонилась, демонстрируя внушительных объемов грудь.
Демонстрация на Стаса впечатления не произвела, что Гальку, бесспорно, огорчило.
– Я, за между прочим, в больнице работаю. Старшей медсестрою…
– Взятки берет! – всунулась Зинка, которая на кухню вошла с кастрюлькою.
– Шла бы ты…
– Сама иди. Кухня обчественная… у меня тоже права имеются! Я их знаю!
– Дура…
– Сама такая… а она с пациентов денег требует! Проворовалася вся! И вся их больничка тоже проворовалася. Так чего вам Жорик наплел? Вы его, товарищ капитан, не слушайте…
– Какой он капитан?
Стас закрыл глаза, желая оказаться где-нибудь далеко…
– Майор он! – гордо возвестила Галька и поближе подвинулась, не желая сестрице перспективного кавалера уступать. И вообще, куда ей, многодетной мамаше, за кавалерами гоняться. У нее муж есть, пусть и задохлый, способный только ныть, ну так сама выбрала… вот Галька к вопросам брака подходит куда более ответственно…
– Где вы были, когда Иван умер! – рявкнул Стас, и разгорающийся скандал стих.
– Так это… – Зинка прижала кастрюльку к груди. – К свекрови уехала… праздники же… дети…
– Ага, вспомнила о детях, – Галька выразительно фыркнула и, подцепив подгоревшую котлету на лопатку, перекинула ее в тарелку к другим, столь же подгоревшим. – Она про них вспоминает, когда свекруха позвонит и наорет…
– А сама где была?
– У… одного человека…
– Знаю я твоих человеков. Шалава она, товарищ майор… вот вам крест! – Зинка перекрестилась. – Вечно то к одному бегает, то к другому… в прежнее-то время ей бы скоренько укорот дали. Выселили б куда…
– А ты б мою комнату себе прибрала!
– Это моя комната! – похоже, что вопрос был болезненным до крайности. Зинка кастрюльку бахнула на стол, руки в бока уперла. – Мне родители ее оставляли!
– Ага… а мне тогда что?
– Ничего! Мамка знала, что ты шалава и все добро профукаешь… а у меня муж был… ребенок!
– Хватит мне в лицо своими детьми тыкать! И вообще, по суду сказали, что у нас равные права… верно, товарищ майор?
Стас кивнул, чувствуя, как зарождается глухая головная боль.
– Вот!
– По суду! – взвизгнула Зинка. – А если не по суду, а по справедливости…
– А про справедливость в законе ничего не написано!
– Тихо! – от крика Стаса стекла задребезжали. – Пожалуйста. Значит, я верно понял, что в квартире не было ни вас, ни вас.
Обе кивнули.
– И Георгий ушел на смену…
Зинка с Галькой переглянулись и вновь кивнули.
– Хорошо… то есть не очень хорошо… Иван перед смертью бросил пить?
– Чего? – Зинка засмеялась дребезжащим неприятным смехом. – Жорик такое сказал? От же… наплел…
– А ведь и вправду, – тихо сказала Галька и переносицу поскребла лопаточкой. – Переменился, будто чуял чего… и главное ж… он в монастырь собирался. А ты не ржи, что кобыла, дурой была и дурой помрешь. Случается, что у человека просветление наступает. Вот Иван тоже… просветлился. Он хорошим мужиком был… бедолага.
Зинка фыркнула и выразительно так у виска покрутила, мол, сама сестрица умом двинулась.
– Накануне-то… пришел такой, в дверь постучался… вежливый же, – Галька прижала лопатку к груди. – И говорит так, мол, Галочка, я к тебе всегда расположенный был. Только тебе и верю. Жорик – парень хороший, но слабый на искус. А сестрица твоя и вовсе врет, что дышит.
– Да сочиняешь!
Галька только отмахнулась.
– Ну оно мне приятно, конечно… но подумала, что денег занять хочет. Под праздник. А у меня самой зарплата копеечная…
– Ага, только с той зарплаты ты вся золотишком обвесилась…
– А ты не завидуй!
– Полные сумки домой со смены таскает… обирают пациентов…
– Не слушайте ее, товарищ майор!
Он бы не слушал их обеих, но вот разговор уж больно интересный получался.
– Что вам Иван еще сказал?
– Сказал? А… ну, что скоро жизнь его вся переменится. Чует он в себе желание преогромное Богу служить… и людям… стало быть, в монастырь пойдет. А комнату свою племяшке отпишет. Он уже ей позвонил, чтоб приехала… – Галька примолкла, покосившись на сестрицу, которая слушала жадно. – Вот… и денег дал, чтобы сохранила.
– Сколько?
– Так это… десять тысяч. Американских, – тихо призналась Галька.
– Сколько?! – взвизгнула Зинка, прямо подпрыгнув на месте. – И ты молчала… дура!
– Мне чужого не надо, товарищ майор. Я, может, от благодарностей и не отказываюсь, но никто ж не отказывается… небось все понимают, что на одну зарплату жив не будешь. Да только чужого мне не надо. Как Иван преставился, я и подумала, что неспроста это… участковому нашему, Михалычу, ничего говорить не стала. Знаю. Изымет деньги навроде как улика, а потом ищи эту улику… нет, мне Ванька велел их племяшке передать.
– Ты и передала…
Зинка схватилась за голову.
– Десять тысяч… десять тысяч… отдала…
– Вот, – Галька ткнула в сестру пальцем. – Она б точно себе взяла…
– И что? Осуждаешь? – Зинка металась по кухне, не способная успокоиться. Призрак денег, которые были рядом – руку протяни, – и ушли, не давал ей покоя. – Да у меня детей четверо! Живу, копейку каждую считаю… горбачусь, что проклятая… а она… взяла и отдала! Кому?!
– Валентине.
– Вальке?! Да мы Ивана столько лет терпели… и ты ей деньги…
– Видите, – со вздохом произнесла Галина. – Ей ничего-то не объяснишь, теперь будет меня попрекать. А я не воровка…
– Где он их взял? – взвизгнула Зинка и остановилась, уперла палец сестрице в грудь. – Думаешь, по-честному заработал? Честным трудом такие деньжищи не заработаешь… а Ванька… небось прибил кого…
– Не мое это дело. – Галина сцепила руки на груди. – Он сказал, что картину продал.
– А ты и поверила, дура!
– Какая разница, где он их взял? Это были его деньги! Его! И оставить он их мог, кому захотел…
– Он мне должен…
– Врешь, – Галина надвинулась на сестру. – Он тебе все, что должен был, отдал. При свидетелях…
– При Жорике? Да он что угодно за бутылку скажет…
– И при мне. И еще при Михалыче… или думаешь, он тоже врет?
Зинка замолчала, надувшись.
– Десять тысяч, – повторила она шепотом. – Десять…
– Валентина как приехала, так я ей в тот же день… пусть сама скажет… она хорошая девушка. Тихая. Незлобивая…
– Спасибо.
– Да не за что, – Галина отбросила пергидролевую прядку. – Так, значится, не сам он?
– Иван?
– Ну… как сказали, что от паленой водки помер, я сразу подумала, что туточки неладно… деньги эти… и помер… и еще мужик тот…
– Какой мужик? – Стас подобрался.
– Ну… тот… который к Ивану приходил… я-то… оно как вышло… я домой забежала… на минуточку… оно ж так вот… получилось.
На тот вечер у Галины имелись весьма определенные планы, связанные с новым знакомым. В отличие от знакомых прежних он был внушителен и производил впечатление человека солидного, с серьезными намерениями.
А оказалось – алкаш.
Сия неприглядная истина открылась Галине на втором часу посиделок, которые медленно переросли в обыкновенную пьянку. Знакомый опрокидывал стопку за стопкой, почти не закусывая, многословно жаловался на жизнь, на начальство и погоду. На бардак в стране.
На поясницу.
И Галина осознала, что с личным счастьем у нее точно сегодня не выйдет.
Домой она сбежала под благовидным предлогом, настроившись на тоскливую одинокую ночь, но… позвонила старая подруга, столь же неустроенная в жизни, и предложила съездить на дачу. Галина согласилась, оговорив, что домой все же заскочит. Не ехать же, в самом-то деле, в платье бархатном, дача, она иного требует.
В квартиру Галина входила крадучись, опасаясь, что Жорик услышит.
Выйдет.
Денег клянчить начнет или приставать, чтобы выпила за компанию, и не отцепится же, пьяненький, он делался приставуч и зануден. Нет, этакого Галина не желала. И шла по коридору на цыпочках. Тогда-то и услышала голоса. Сперва подумалось, что Жорик с Иваном сели, но после стало ясно, что если один голос и вправду Иванов был, то второй – незнакомый.
Мужской.
Определенно мужской.
– Я не знаю, об чем они говорили, – Галина присела. – Не слышно было… но вот сам голос… такой, знаете ли, густой… баском… а нет-нет и соскакивал… и спорили будто… то есть этот, который с баском, чего-то от Ваньки хотел, а тот, стало быть, не соглашался…
– И что было дальше?
– Да ничего… я переоделась скоренько и ушла.
– Они еще спорили?
– Н-нет… тихо стало… почти тихо… то есть свет горел… и говорили, но уже как-то тихо, что ли… не шепотом, обыкновенно. Да и не прислушивалась я!
– И гостя этого не видели?
– Нет.
На этакую удачу Стас и не рассчитывал.
– Только, – добавила Галина, – он это… коньяк принес… Ванька-то больше водочку жаловал. И в одиночку не пил…
