Глава 11
Девочка на фоне персидского ковра
Дочь Настасьи, вернее, Анастасии Петровны Кругликовой, обреталась на самом краю города, в старом кирпичном доме, который за годы потемнел, пошел пятнами. Крыша его двускатная щетинилась многими антеннами, а сразу за домом простиралось грязное, изрытое ямами, поле. Может, по летнему времени оно и зеленело, в чем Стас сомневался, а ныне являло собою зрелище мрачное. Над полем кружились стаи ворон.
Воняло.
В подъезде воняло особенно сильно, и не разобрать чем, не то мочой, не то тухлятиной. Стас зажал нос, чувствуя, как подкатывает дурнота. Давненько ему не случалось бывать в местах подобных. Он лишь надеялся, что дочь Настасьи будет дома.
Подниматься пришлось на пятый этаж, и чем выше, тем грязней становилась лестница. Окурки, бумажки, стекло и пластик. Запах фекалий, отчетливо прорезавшийся через иную вонь.
И разбитое окно между четвертым и пятым этажами, сквозь которое проникал холодный воздух, воспринималось едва ли не благом.
Дверь открыли сразу.
– Чего? – поинтересовалась хмурая девица в черных джинсах и черной же майке, щедро усыпанной стразами. Волосы девицы, обрезанные коротко, неровными прядями, топорщились во все стороны.
– Вы Евгения?
– Ну я. – Она оперлась на косяк и руки на груди скрестила, смерила Стаса внимательным взглядом. – А ты кто?
– Стас.
– Охренеть. На кой мне твое имя? Я тебя чего спросила?
От девицы несло перегаром. И сигаретами.
– Я по поводу твоей матери.
– Денег нету. – Она попыталась захлопнуть дверь, но Стас выставил ногу.
– А если предложу?
Евгения мгновенно подобрела, и на мятом ее лице появилась улыбка, которую можно было бы назвать дружелюбной.
– Так ты не из похоронной конторы? А то ходют тут… услуги, типа, предлагают. Знаю я их услуги. Сдерут втридорога… а у меня денег нет! Я, может быть, сиротою осталась…
Она всхлипнула от жалости к себе.
– Ответишь на пару вопросов, заплачу, – пообещал Стас. И Евгения посторонилась, пропуская в квартиру.
Узенький коридорчик, в котором не развернуться. И две двери. Одна – в комнату, другая – на кухоньку, едва ли не меньшую, нежели коридор. В ней только и вместились, что плита, холодильник и пара навесных ящиков.
Столом служил широкий подоконник, на котором громоздились бутылки.
– Маму потеряла, – Евгения потерла руками лицо. – Горе-то… соседи приходили… сочувствовали.
Помимо сочувствия, от соседей остались банка с окурками, пара засохших бутербродов и тарелка кислой капусты, по которой ползла толстая сонная муха.
– Седай куда. Только давай по-быстрому, – сама Евгения плюхнулась на табурет, – а то еще тетка припрется… порядок навесть надо. И самой прибраться. А то она жуть до чего занудная.
– Как скажешь. – Садиться Стас не стал, прислонился к косяку. – Рассказывай.
– Чего?
– Как вы здесь появились.
Евгения хмыкнула и пальцем у виска покрутила.
– Дядя, ты поконкретней давай. Как появились? Обыкновенно. Как все. Квартирку купили. Живем.
– Когда купили?
– Так… а я помню? Давно уже. Я еще только в школу пошла… нам ее тетка сосватала… мамаша тогда хату нашу продала, чтоб в город переехать. Ее тетка в работницы взяла, вот… ну типа тут круче, чем на деревне.
Евгения сунула в рот жевательную резинку. Жевала она, мерно двигая нижней челюстью, сосредоточенно, будто занятие это было самым важным ныне.
– А что твоя мать говорила о Мирославе?
– О тетке? Ну… что она со своим сынком долбанутым носится. Его пороть надобно, а она в жопу дует. Вот он на шею и сел. И вообще у них денег много, девать некуда, вот и плотют ему за все, а мамке так лишнюю копейку жмут, словно и не родня вовсе. Она-то думала, что тетка ее как свою примет, а она с нею как с прислугой…
Интересно.
И значит, была обида. А обида – мотив не менее серьезный, чем выгода.
– Он вообще наркошей был, прикиньте, – Евгения окончательно успокоилась. – Ширялся и ширялся. Тетка его лечила, а он снова ширялся… и в больничку. Мамка сказала, что это уже все, мозги спеклись. Наркоши, они ж вообще не люди!
Она говорила искренне, уверенная в этой своей правоте.
– Ты его видела?
– Видела, конечно. – Евгения запустила руку в волосы. – Блин, жирные… надо голову помыть. Тетка, она жуть до чего срача всякого не любит… опять заведет, что, типа, раз я девка, то порядок кругом быть должен. Мать тоже вечно ныла, то я полы не так мою, то не подметаю… а мне на это насрать. Вот найму себе уборщицу, нехай она корячится. Я жить хочу!
– А деньги откуда возьмешь?
Евгения склонила голову набок и улыбнулась этак, с хитрецой.
– А ты мне дашь. Думаешь, не знаю, зачем приперся и о мамаше выспрашиваешь? Я ж не тупая небось.
С этим утверждением Стас мог бы и поспорить, но не стал.
– Гони триста баксов, тогда и расскажу.
– Что расскажешь?
– Кто Гошку грохнул… я все видела.
Стас не особо поверил, но деньги выложил. Не та сумма, из-за которой стоит спорить. Благо, предвидя подобный поворот, он озаботился наличкой.
– Хороший ты, дядя, – восхитилась Евгения, деньги убирая в лифчик. – Сразу мне понравился. А было все так…
Женька всегда знала, что рождена для лучшей жизни, во всяком случае, не такой, как у мамки. Что та видит? Целыми днями горбатится на чужих людей… ладно, пускай не на чужих, Мирослава мамке вроде как теткою родной приходилась, да что толку с того родства? Вот уж кто жил барыня барыней.
Вставала поздно.
Кофей пила. И шла в кабинет, типа, работать. А той работы – не полы с лестницами драить, но бумажки перекладывать. Женька видела. И стол огроменный, и бумажки эти, и Мирославу, которая сидит, уставившись то в одну, то в другую, типа, думает. Женька тоже так думать умеет, выпучит глаза, чтоб, значит, оно серьезней думалось.
Не сложно.
А беспокоить тетку не велено.
Отвлекается она… только это Женьке не велено, а вот Гошке можно. Ему вообще все можно, что в уличной обуви по коврам ходить, что обувь эту кидать, где захочется, что ноги на стол класть… или вот Женьке с кухни носу высунуть не моги, когда ест. Накрошит, мол, измажет чего… а он схватит кусок колбасы или чаю себе плеснет, а после кружку на столик полированный бухнет. И там, конечно, пятно остается. Кто виноватый?
Мамка, что не уследила.
А Гошка просто творческий человек, рассеянный… ага… хрена с два. Что с Гошкою не ладно, Женька сама доперла, и раньше прочих. Подсмотрела, как он порошок нюхает. Она-то скоренько сообразила, что за порошок такой, но никому не сказала.
Пускай.
Вот донюхается он, чтоб мозги расплавились, тогда и упекут в дурку до конца дней. И квартирка вся эта, с добром, которого немало, мамке достанется.
Женька полагала, что сие справедливо. Мамка же за квартиркой следит. Полы драит. Пыль метет. И вообще, каждый день там пропадает, а порой и Женьке велит помогать.
Шепчет.
– Веди себя хорошо. Старайся. Тогда Мирослава тебя полюбит.
Несмотря на юный возраст, Женька четко представляла, какой должна быть, чтоб получить теткино одобрение: милой и старательной.
Услужливой.
Улыбчивой.
И у нее получалось.
…Кофе сварить, до которого Мирослава, несмотря на больное сердце, была большою охотницей.
…Газетку поднести.
…Спросить, не устала ли дорогая тетушка…
Или еще чего такого, небось язык не сотрется, корона не свалится. А тетка глянет на Женьку ласково, похвалит… когда и подарок поднесет. Нет, большею частью ерундень какую, навроде тетрадок красивых или вот кошелька с кошечками, будто Женька дите какое. Но порой перепадали знатные вещицы. Сумка там итальянская или сапожки на каблучке, каких ни у кого в классе не было. И деньгами тетка не обижала, говорила:
– У молодой девушки есть свои потребности.
Да, когда б не Гошка, жизнь была бы шоколадом.
Когда после первого Гошкиного срыва тетка угодила в больничку, Женька старательно таскала ей банки с бульонами да кашками, читала книгу, гладила вялую руку и слушала причитания, что, мол, бедного мальчика обманом вовлекли… ага… бедный… как же… небось жил, как сыр в масле катался, все-то у него имелось… мобилы за последний год четыре посеял, и тетка ни словом не попрекнула, новую покупала. И про тачку заговаривала, чтоб, значит, на права учиться шел. И денег совала без меры.
Досовалась.
Но эти мысли Женька оставляла при себе. Втайне она надеялась, что в клинике своей Гошка сгинет, и останется Женька единственною опорой и надежей. Вот тогда-то тетка заберет ее у мамки, поселит в Гошкиной комнате и будет одевать-наряжать да баловать.
Откуда взялась такая уверенность, Женька не знала. Да и не задумывалась, главное, что она почти уже свыклась с тем, что вскоре Гошки не станет. А он, паразит этакий, взял да и выписался из клиники.
– Ненадолго, – хмыкнула Женька.
Эта девица с плоским лицом пребывала в счастливой уверенности, что весь мир создан исключительно для удобства ее особы.
– Ваша мать помогла ему сорваться?
Она насупилась, но, вспомнив о полученных деньгах, кивнула.
– Не сразу. Сначала он сам… раз и другой… а потом… ну какая разница, кто ему дозу даст? Свинья грязь везде найдет. А мамка, она… ну прикиньте сами, вдруг бы чего приключилось? Егор Станиславович вечно летает. Самолеты ж падают. Или заразу какую подхватить мог бы. Он вообще старый. У нас сосед вон молодым был, и бац, помер. Что-то там в башке лопнуло, и каюк. Вдруг бы и у него тоже лопнуло? Тетка вообще больная вся… не сегодня завтра на погост… и что бы тогда?
– Что? – поинтересовался Стас, которому самому стало любопытно.
– А все досталось бы Гошке. И квартирка. И деньги. Он бы мигом прогулял… а мы с мамкой куда? На помойку? Нет уж… Гошка сам ширяться стал. Вот пускай себе и ширялся.
– В последний раз тоже она? Когда он с крыши прыгнул.
Женька поджала губы, и лицо ее некрасивое сделалось еще более некрасивым.
– Хотите мамку под статью подвесть?
– Хочу понять, что произошло. А мамка твоя уже не подсудна.
Стас выложил еще сотню.
– Три, – Женька облизала тонкие губы. – А чего? Мне на похороны собирать надо… чтоб мамку честь по чести похоронить… осталася я одна, сирота горькая…
– Не вой. Рассказывай.
И Женька вздохнула.
Поначалу тот раз ничем от иных не отличался.
Гошку забрали из клиники, притихшего, бледного. Только глаза блестели, что у собаки шаленой. И Женьке, говоря по правде, было жутковато рядом с ним.
А мамка требовала.
Прояви, мол, сочувствие, заботу… тетка оценит… ага, тетка эта думает, что все вокруг ее Гошеньки плясать обязаны. Задолбало.
Даже мелькнула страшная мыслишка, а что, если Гошка так и не помрет? Иные наркоши, они крепкие. А этого еще и лечат по-всякому, чистят… тогда получится, что все зазря… нет, мамка не говорила Женьке, что делает. Да Женька не слепая и не дурная, видела. И понадеялась, что в этот раз мамка достанет нужную дозу. А что, с нариками такое бывает, чтоб не рассчитал и каюк… никто ничего искать не станет.
Однако вышло все иначе.
– Уберите, – сухой ломкий Гошкин голос Женька услыхала в туалете. То есть она сидела в туалете, который в самом конце коридора, крохотный, для прислуги сделанный, а Гошка был где-то поблизости, если через вентиляцию слышно было. Вентиляция в доме хитрая. – И если вы еще раз попытаетесь дать мне… это… я расскажу маме о том, кто помогал моим срывам.
– Гошенька, – мамкин голос звучал испуганно, – что ты такое говоришь… я всего-то тебе помогала…
– Странная помощь, Анастасия, получается. Вы ведь знаете, что мне нельзя и слышать о… наркотиках. А вместо того, чтобы помочь восстановиться, подталкиваете к срыву. Устраиваете этот срыв собственноручно… и называете его помощью.
– Ты же сам…
– Я был не в себе. Меня не стоило слушать.
Женька сидела тихо.
Интересный разговорчик. А если он и вправду мамку сдаст? Тетка будет в ярости… и точно прогонит, и мамку, и Женьку, если вовсе в ментовку не сдаст. У них знакомых полно. Пришили бы срок за распространение… а то и Женьку следом бы отправили.
Внутрях прямо обмерло все.
Вот же… скотина.
Злилась Женька вовсе не на тетку, и не на мамку, которая подставилась так глупо, а на Гошку с его упрямством ненужным. Тоже, принципиальный нашелся. Прежде-то небось не кочевряжился, брал и спасибо говорил.
– И еще, если вы думаете, что я ничего не понимаю, то ошибаетесь, – теперь Гошка говорил иначе, тихо, но твердо. – Вам не меня жалко было, потому что жалеть наркомана – глупо. Вы на наследство рассчитывали. Меня не станет, а вы…
– Гошенька…
– Дважды повторять не стану. Уберите. Я ничего не скажу маме… не ради вас, но ради нее. Она этой новости может не пережить. А я… я и так слишком много всего натворил. Пришло время исправить.
В том, что Гошка был настроен серьезно, Женька убедилась скоро.
Двух дней не прошло с того разговора, как он отловил Женьку и, стиснув руку, сказал:
– Пойдем. Поговорим.
Говорить с ним Женьке никак не хотелось, но Гошка держал крепко. Захочешь – не вывернешься. В комнату втянул. Дверь закрыл на щеколду. Велел:
– Садись куда. И не трясись. Ничего я тебе не сделаю.
Ага, так ему Женька и поверила. Нарик же. А нарики, пускай и бывшие, все психи.
– Садись, – он толкнул Женьку на стул.
А стулья тут не чета тем, которые в мамкиной каморке стоят. Кожаные. Солидные. И вообще комната огроменная, с окном во всю стену.
Комп навороченный.
Телик свой.
И кинотеатр домашний, который Гошка не включает.
– В общем, так. Я не желаю, чтобы ты вертелась вокруг мамы.
– Чего?
– Того, Женечка. Не верю я тебе. Ни на грош не верю.
И чего? Можно подумать, Женька ему в вечной любви клялась.
– Ты такая же лживая тварь, как твоя мамаша. И я не хочу, чтобы ты крутилась в доме. Ничего вам здесь не обломится.
– Ага, – хмыкнула Женька. Ишь, грозный выискался.
– Женечка, – Гошка присел. – Ты подумай, что будет, если я показания дам… твоя мамка ведь не только меня дозой снабжала. Находились… приятели.
Притом его лицо дернулось.
– А это уже уголовное преступление. Торговля наркотиками. При небольшом содействии следствия можно пришить и в особо крупных размерах. И пойдет твоя мамаша на зону, где ей, честно говоря, самое место. А может, и не одна пойдет. Поди докажи, что ты участия в торговле не принимала… не надо портить себе жизнь, Женечка.
– Я же ничего плохого не делаю!
– Но и ничего хорошего, – спокойно ответил Гошка. И Женька поняла, что не отступится. Сдаст. И мамку, и Женьку, и плевать ему будет, что Женька невиновная. Она про торговлю знать не знала, и вообще, быть того не может, чтоб мамка так завязалась с наркотой. Не потому, что хорошая, в хорошесть людскую Женька не больно верила, но потому, что наркота – это бабки, а денег у мамки никогда не водилось. Женька вон сколько просила телефон нормальный купить, чтоб с сенсорным экраном, а то ходит, как лохушка, с кнопками. В классе все ржут.
– Пойми, – Гошка вздохнул. – Я сделал очень много нехорошего. Исправить прошлое не в моих силах, но в моих сделать так, чтобы в будущем не допускать подобных ошибок. И по-хорошему, мне следовало бы избавиться и от твоей матушки, и от тебя. Но я понимаю, что у мамы моей слабое сердце. И не хочу ее тревожить лишний раз. Она вам верит. И новость, что вы… в общем, нельзя допустить, чтобы случился удар.
Он говорил почти ласково.
А у Женьки в голове вертелась одна-единственная мысль: выставит.
Пускай не сразу, но выставит… и куда тогда идти? Нет, квартирка имелась, но дрянная, убогонькая. А с работой в городе швах… небось мамка навряд ли такое другое место найдет. Быть ей тогда уборщицею или техничкою в школе за гроши горькие.
Страшно стало.
– Поэтому, Женечка, будь добра, прояви благоразумие. Проследи, чтобы мамаша твоя не натворила глупостей. Ты же не хочешь в тюрьму сесть?
На зону Женька точно не стремилась.
– Ты… – она шмыгнула носом, прикидывая, поможет ли делу, если она расплачется. Мужики слез не выносят. А Гошка только хмыкнул.
– Давай без цирка. Лицедейка из тебя фиговая. Только мама моя и могла такой поверить. В общем, так, Женечка, иди и не забывай о нашем разговоре. Будешь вести себя правильно, и расстанемся друзьями. Иначе сидеть вам обеим.
Сказал и из комнаты выставил.
А мамка тут как тут, точно ждала. И тоже в Женьку клещом впилась.
– Чего хотел? – не на кухню потянула, в свою каморку, в которой порой оставалась ночевать, когда возвращаться домой поздно было.
– Сказал, что посадит, если ты какую глупость сделаешь…
– Поганец, – мамка злилась, она когда злилась, всегда лицом белела, а на носу красные пятна выступали. – Ничего, мы еще увидим, кто последним посмеется…
Сказала так… страшно.
– Еще велел к тетке не лезть.
– Не лезь, – согласилась мамка. – У тебя вон экзамены на носу. Учись. А потом…
Она замолчала, но как-то так, что у Женьки не появилось ни малейшего желания уточнять, что именно случится потом.
У нее и вправду экзамены.
Выпускной.
Выпускной, признаться, волновал Женьку куда сильней экзаменов, тем более что на медаль она не рассчитывала, а минимум небось все получают.
Главною Женькиною заботой было платье, чтоб не хуже, чем у других, а то и получше, вот только мамка будто и не слышала, что выпускной – он раз в жизни бывает. И Женьке неохота в этот самый раз глядеться нищею. Только и отвечала, что денег нет… а те, которые дала, хватило бы разве что на китайское барахло… вот и остались секонды.
В секондах, если умеючи, порой классные штукенции отыскать можно.
Вот по ним Женька и лазила, когда с Гошкою повстречалась вновь. Точнее, не повстречалась, он Женьку не видел, а она его – очень даже видела. Магазинчик аккурат напротив кафешки был, а там – окна здоровенные, все распрекрасно видать. Небось Женька в такие кафешки и не заглядывала, сразу ж ясно, что цены там несусветные. Вона, чистенько все, аккуратненько. Столики махонькие, под белыми скатерками, на скатерках – вазы с цветами. У дверей мужик в красном пиджаке навытяжку стоит, пялится в пустоту. И ежели кто входит или выходит, то он этому человеку дверь отворяет, кланяется.
Короче, местечко было зашибенным. Поэтому Женька, поджидая подружку, у которой такая ж проблема с платьем имелась, кафешку и разглядывала. А потом – Гошку… и девку его…
Ну ладно, не девку, дамочку.
В годах.
Женька, может, и не великого ума сама, да только ума много не надобно, чтоб сообразить, что тетка, которая за столиком сидела, Гошку слушала, постарше его будет. Годочков этак на десять. А сама вся такая… прям растакая… костюмчик белый, в тонкую синюю полоску. Такой не на каждой смотреться будет, на тетке же он – что влитой. Фигурка ладная. Не тощая, не толстая, самое оно… лицо гладкое, моложавое. Волосы в темный цвет выкрашены, и наверняка в салоне дорогом, потому как не крашеными гляделись – натуральными.
И главное, что смотрит эта дамочка на Гошку ласково, сразу понятно становится – не родственница она… и не случайная знакомая. Он и вовсе то за ручку взять ее норовит, то наклонится, будто прядку за ушко заправить, то на это самое ушко шепчет чего-то, а она смеется, то есть улыбается.
Короче, прикольная тетка.
– А дальше что было? – Стас справился с раздражением, но на хозяйку квартиры старался не смотреть, так нервы целее будут.
– А ничего. Ксюха пришла. И мы за платьем поехали… ей-то сразу нашли. У нее ж фигуры никакой, доска модельная… в модельки и поперлась, ее зазывали… свезло. Некоторым вообще по жизни везет, а другим вот кочевряжься аль нет, но криво выходит.
Она вздохнула.
– Но мамка, когда про дамочку эту услышала, прям вся красная сделалась. Я аж испугалась, что удар хватит… у нас у одноклассницы одной так мамку удар хватил. И слегла на фиг. Машка за нею теперь ходит. Жуть. Моя вон просто померла, и то теперь хлопот выше крыши.
Женька мазнула ладонью над головой, наглядно демонстрируя, сколько именно хлопот доставила Настасья своею скоропостижной смертью.
– Ну а потом я еще слышала, как он по телефону балакает… в хате убираться нужно было, окна мыть. А у мамки уже с руками тяжко, ну она мне и велела, – Женька скривилась, надо полагать, просьба эта не вызвала у нее энтузиазма. – Денег дать обещалась на босоножки. Короче, я мыла… и слышала, как Гошка с бабой какой-то щебечет. Ангелом величает… так и сказал, что, мол, ангел мой, скоро я допишу картину, и мы вместе будем. Прикинь? Придурок…
Она фыркнула:
– Ну а еще через неделю, аккурат на мой выпускной, он с крыши и навернулся. Не мог пару деньков погодить… я только настроилась, а тут, блин, мамаша звонит… тетка в больничке, Гошка в морге… короче, накрылся мой выпускной медным тазом. Траур, блин. Типа, сильно я по Гошке горюю… и похороны еще… больничка. Мрак полный.
– А эта женщина…
– Не знаю. На похоронах ее не было, – Женька потянулась. – Оно и правильно… чего ей там делать? Небось таких, как Гошка, у нее было множество…
