– Мам, я пойду?

Бледный, испуганный Максим заглянул в кухню. Он собирался идти ночевать к товарищу, который жил этажом выше. Оставаться в опустевшей квартире было невыносимо. Не то чтобы он души не чаял в отце – отношения у них складывались довольно прохладные, – а просто слишком тягостным, непонятным и страшным оказалось для его юности присутствие смерти.

Тело Ивана Даниловича увезли в морг, но это не меняло дела. В квартире поселилась смерть – она была повсюду: ощущалась в воздухе, в закрытых черным газом зеркалах, в остановленных часах, в запахе расставленных в вазах цветов, в желтых церковных свечах, в том, что мать не зажигала света и не включала телевизор, а сидела на кухне, глядя прямо перед собой сухими глазами.

– Иди, – устало сказала Варвара Несторовна.

Она не шелохнулась, когда хлопнула входная дверь. Смерть Неделина открыла для нее всю полноту и глубину ее одиночества. Ни одна из соседок не пришла к ней посидеть, поплакать, разделить свалившееся несчастье. Ни одна подруга не позвонила, не предложила приехать, переночевать… Варвара Несторовна никого не винила, ни на кого не обижалась: с соседями она сама не водилась, подруг у нее не было. Приятельниц, знакомых и сотрудников она привыкла держать на расстоянии.

Узнав о гибели Неделина, приезжал коммерческий директор его фирмы, говорил ненужные, заученные фразы, обещал помощь.

– Вы не волнуйтесь, Варвара Несторовна, – отводя глаза, бормотал он. – Мы все сами сделаем. Я уже отдал распоряжения, обо всем договорился. И кафе заказал.

Она молча стояла, смотрела, как он то вынимает, то засовывает руки в карманы. Черное платье из французского гипюра удивительно шло к ее побледневшему лицу, синим глазам. Коммерческий директор потому и отводил взор, что в нем сквозило неподобающее случаю восхищение.

Чуть погодя позвонил из салона администратор Скоков, неуклюже выражал соболезнования, предлагал свои услуги. Варвара Несторовна отказалась.

И теперь она сидела на кухне одна-одинешенька, смотрела на желтое пламя свечи, пытаясь ощутить себя вдовой. Вся ее жизнь с Неделиным должна была пройти перед нею, но ничего подобного не происходило. Упорно приходили на ум его ухаживания в Кинешме, его путаные, судорожные объяснения в любви, поспешная женитьба… и сразу память перекидывалась на рождение сына, на то, как Иван приехал забирать ее из роддома – на новой машине, с огромным, роскошным букетом роз. В коридоре выглядывали из окон другие женщины, завистливо перешептывались…

Больше ничего из совместно прожитых лет не вспоминалось. Словно их и не было. Потрескивая, оплывала свеча… жуть подкрадывалась из темных углов.

Варваре Несторовне стало не по себе. Одиночество окружало ее с детства, когда она просыпалась в темном, мрачном доме, слушая, как где-то на реке гудит пароход, уплывает к светлым, шумным городам, в другую, веселую и недоступную ей, Варьке, жизнь. Как она мечтала, стремилась в эту жизнь… а вон как все обернулось!

– Богатое воображение до добра не доведет… всякая выдумка – от беса, не от бога… Дьявольские прельщения!

Кто же говорил ей это? Отец или мать?

Госпожа Неделина положила голову на руки, закрыла глаза и незаметно задремала. Ей снились глинистые волжские берега, туманы над водой, почерневшая рубленая церквушка на косогоре. Туда Варьке ходить было нельзя: запретили строго-настрого.

– Убью, если узнаю! – дико вращая глазами, пугал отец. – То не божьи слуги, то – отступники, впавшие в ересь! Предали веру, и исчезла из мира благодать…

Она поверила. На стене, напротив ее кровати, висела репродукция картины Сурикова «Боярыня Морозова». Отец ездил в город по каким-то делам и привез картину.

– Сие не лики бесовские, – приговаривал он, вешая «Боярыню» на вбитый гвоздь. – Сие сестра наша, мученица за истинную веру! Пущай висит тута, а ты гляди!

Варя боялась одержимых, исступленных глаз боярыни Морозовой, всего ее горящего фанатичным огнем лица. Такая испепелила бы, сама, не дрогнув, взошла бы на костер и других бы за собой увлекла.

– Жертвовать надобно… – бормотал отец, толкая мать на колени. – Да не прилюдно, напоказ, а один на один с богом! Мы свой обет, Прасковья, еще не исполнили.

Черные, бездонные глаза боярыни впились в Вареньку, присосались к ней и долго ее преследовали. Вот и сейчас загорелись они над ней, заполыхали жертвенным огнем… выполз из глазниц, перевиваясь золотыми кольцами, змей-искуситель, «зело прекрасный», грянулся об землю и превратился в Рихарда – молодого, страстного, – потянулся ее обнять… «Плати за грехи свои… – зашептал горячо, приникая губами к ее уху. – Не скупись, Варюшка, душа моя ненаглядная! Грех-то сладок, да расплата больно страшна. Глаза твои ведут к смерти… и стези твои к мертвецам…» И зазвенели заполошно колокола славного града Китежа, разгорелись кровавым заревом костры, пожирающие грешников… все смешалось в жарком адском пламени…

– Аа-а-аа-а-а! А-а-а! – закричала Варвара Несторовна и… проснулась.

Оглянулась в смятении – сидит она в своей кухне, на диванчике, опершись руками о стол, а не горит в геенне огненной, как во сне привиделось. И не колокола то звенят, а разрывается в холле телефон.

Еле-еле поднялась она, встала и на ватных ногах побрела к телефону. Звонил Рихард.

– Может, мне приехать? – спросил он. – Побыть с тобой до утра?

– Во всем я виновата, – сказала она, все еще находясь под влиянием сна. – Сначала Зина… потом Лужина, Иван… мертвецы… Мертвецы! Кто следующий?..

Ее лицо горело, тело сотрясала крупная дрожь.

– Что с тобой? – испугался Рихард.

Варвара Несторовна провела рукой по лбу – он был горяч и влажен от испарины, черные завитки волос прилипли к вискам.

– У меня, кажется, температура… Мне плохо! Я боюсь…

– Через полчаса я буду у тебя.

– Нет! – вскрикнула она. – Нет… Это… неприлично. Умер мой муж… И ты… Тебе нельзя быть здесь.

Рихард согласился, что она права.

– Я позвоню Марианне, – предложил он. – И привезу ее. Она все-таки врач.

– Нет… не надо. Я сама.

Неделина заплакала.

– Не бойся, я не буду подниматься в квартиру, – успокоил ее Владин. – Только привезу Марианну, удостоверюсь, что у вас все в порядке, и уеду домой.

У Варвары Несторовны потемнело в глазах. Она выронила телефонную трубку и мягко, вяло осела, опустилась на пол.

Приехавшая Былинская долго звонила, потом толкнула дверь, которую, уходя, забыл закрыть на замок Максим, вошла в темноту и запах перегоревших свечей, нашла выключатель… Яркий электрический свет ударил в глаза. Посреди холла у телефона лежала Неделина. Марианна, внутренне холодея, опустилась на корточки рядом с ней. Варвара Несторовна была жива, но без сознания, она вся горела.

Марианна позвонила на мобильный Рихарду, который ждал внизу в такси.

– У нее жар, беспамятство… – объяснила докторша. – Скорее всего нервное. Это бывает. «Скорую» вызывать не буду, думаю, сами справимся.

– Если что, звони.

Марианна положила трубку и занялась хозяйкой квартиры. Ей удалось привести Неделину в чувство, уложить в постель. Через полчаса она уже спала, беспокойно вздрагивая во сне.

Госпожа Былинская устроилась рядом, в мягком кресле, и задремала. Сквозь дрему ей вспоминался нищий – как они стояли под проливным дождем и смотрели друг на друга.

– Я буду предан тебе душой и телом, – говорил он. – Все мое – твое. Только полюби меня! Если решишься, приходи через неделю на это же самое место в это же самое время. Я буду ждать! Если ты не придешь… чудовище так и не превратится в принца.

«О чем он говорил?» – засыпая, думала Марианна.

Каждый вечер, ложась в постель, она вспоминала его слова и его глаза. По сути дела, этот попрошайка оказался единственным мужчиной, готовым ради нее на все, что угодно. Она была дорога ему – просто так, сама по себе. Он поджидал ее у ворот, не обижался на ее резкости, не ставил ей никаких условий, ничего от нее не требовал, кроме душевного тепла. Смешно сказать! «Все мое – твое». Легко предлагать все, ничего не имея.

«А что я могу предложить ему?» – пришло в голову Марианне.

Этот вопрос перевернул ее внутренний мир, заставил посмотреть на все, что ее окружало, сквозь призму любви, которой у нее никогда не было. «Принцы» безжалостно обращались с ней, ничего не предлагая, кроме совместного времяпрепровождения и постели. О чувствах речь не шла. Ни разу… Может быть, только самый первый ее жених-мотоциклист намекал на нечто подобное, но робко, а потом и он передумал.

Варвара Несторовна застонала во сне, и Марианна очнулась. Оказывается, она размышляла в полудреме!

В квартире Неделиных стояла тишина. Не шли часы, не капала вода из кранов, из-за плотно закрытых окон не доносилось ни звука. Только стоны и тяжелое дыхание Варвары Несторовны нарушали эту неестественно вязкую, мертвую тишину.

Дремота смежила веки Марианны и сменила тишину квартиры шумом того дождя, под которым попрошайка признавался ей в любви. Это был самый прекрасный, звонкий, ясный и нежный дождь в ее жизни…

– Одинокий Утес… – прошептала Марианна, замирая на грани яви и забытья.

Нюрка смотрела на приезжего москвича веселыми пьяными глазами. Пока Прасковья Гольцова спала, они успели прилично набраться. Хорошо, что яиц девка не пожалела, разбила в сковороду штук десять – ешь досыта! А то без закуски выпитая водка ударила бы в голову как следует.

– А почему ты не работаешь? – заплетающимся языком спросил господин Смирнов. – Разве тебе интересно за больной бабкой ухаживать?

Он разыгрывал пьяного, чтобы Нюрка совсем уж перестала его опасаться.

– Какой там интерес?! – махнула она рукой. – Только в деревне другой работы нету, а за бабку мне Авдотья платит.

Сыщика подмывало спросить, кто же такая эта Авдотья, но он сдерживался. Такой вопрос сразу вызовет у Нюрки подозрения. Авось сама проболтается.

– Расскажи мне о староверах, – попросил он.

– Так я ничегошеньки не знаю… У нас в деревне из раскольников одни Гольцовы и были! Моя бабушка сказывала, будто они ни церкви, ни батюшек, ни икон, ни обрядов наших не признают. У них все по-своему. И крестются они двумя перстами… Вот и все.

– Ты Нестора Потапыча при жизни знала?

– Чуток, – вздохнула Нюрка. – Он старый совсем лютый стал, так глазищами и зыркал – не подходи! Их двор люди стороной обходили.

– Почему?

– Боялись. Тетка Прасковья и раньше малость не в себе была – все молчала, как пришибленная. А Нестор Потапыч на всех кидался, «нечистой силой» обзывал и «антихристовым отродьем». Да от них родная дочь сбежала! Запамятовала, как ее звали-то… и остались они с Дуськой… Авдотьей то есть. Потом и она в город подалась. Видать, совсем невмоготу стало.

– А куда дочь сбежала? – машинально спросил он, думая о другом.

Что-то в словах Нюрки промелькнуло такое… Всеслав не успел сообразить. И теперь пытался поймать ускользающую догадку.

– Да кто ж ее знает, – пьяно качнула головой Нюрка. – Небось адреса-то не оставила!

– И что, Гольцовы не стали ее искать?

– Может, искали… только поди найди ее! Я тогда маленькая была, что меня спрашивать? Вам бы с моей бабушкой поговорить… она много чего помнила! Жаль, померла она прошлой весной. В деревне стариков почти не осталось – кто поумирал, кого дети в город забрали, одна тетка Прасковья да дед Митрофан.

– А могу я с ним поговорить? – без особой надежды спросил сыщик.

– Отчего ж, можно… – соловея от водки и обильной еды, кивнула Нюрка. – Только он глухой, дед Митрофан, и зубы у него все выпали – начнет шамкать, слова не разберешь.

Из соседней комнаты раздался протяжный вой. Двери не было, и проем закрывала темная ситцевая занавеска.

– Ой, тетку разбудили! – всполошилась Нюрка. – Теперь она так-то выть и будет, скаженная! Пойду погляжу.

– Я с тобой, – вызвался в помощники заезжий гость.

На самом деле ему хотелось посмотреть на Гольцову, а если повезет, и побеседовать с ней. Хотя, судя по звукам, которые она издавала, надежды на это было мало.

Мать Варвары Несторовны представляла собой жалкое зрелище – косматая седая старуха в темном платье сидела на застеленной лоскутными одеялами кровати, монотонно раскачиваясь из стороны в сторону и завывая. Ее мутные глаза уставились в одну точку, рот перекосился.

– Видите, жуть какая? – шепнула Нюрка, оглядываясь на сыщика. – К вытью я уже привыкла. Лишь бы она не бормотала всякий бред! Как начнет про обряд или обет какой-то орать… хоть из дому беги! Мол, не успела она чего-то, и теперь ей прямая дорога в ад. Ада она шибко боится… кричит истошным голосом и руками размахивает… чертей разгоняет. Я бы нипочем не согласилась сидеть с ней, да деньги нужны.

– Ладно, пошли, – вздохнул Всеслав.

Он убедился, что разговора с Гольцовой не получится.

– А-а-а! – взвыла бабка на новый лад, когда они вернулись за стол.

– Налейте мне чуток, – сказала Нюрка. – А то мочи нет слушать это!

Они еще немного посидели, но разговор не клеился. Завывания Прасковьи действовали на нервы.

– Пойду пройдусь по деревне, – сказал господин Смирнов, следуя роли собирателя фольклора. – С людьми поговорю. Я над рекой, на холме, старинную церквушку видел, хочу туда заглянуть.

– Ой! – хлопнула себя по лбу Нюрка. – Как же я про отца Серафима-то запамятовала?! Он у нас в деревне самый старший, годков под восемьдесят ему будет. А ум чистый, ясный, как у молодого. Вы его и про раскольников, и про обычаи расспросите. Лучше отца Серафима никто вам не расскажет.

Смирнов воспрянул духом. Его утомительная поездка в Сычугу не должна оказаться бесполезной!

Кроссовки еще не совсем высохли, но прогрелись у печки, и можно было в них идти. Из сеней пахнуло сыростью, холодом. Сыщик вышел на крыльцо, с облегчением вдохнул полной грудью. Дом Гольцовых – затхлый, угрюмый – производил угнетающее впечатление. Как эта бедная Нюрка проводит там целые дни?

Скорым шагом он вышел на окраину деревни, поднялся на холм к маленькой рубленой церкви из почерневших сосновых бревен. Нагнулся, входя внутрь, в пропахший ладаном и свечами полумрак. Храм был пуст.

– Отец Серафим?! – громко позвал господин Смирнов.

Скрипнула темная дверь в углу, и в нее протиснулся сухонький, седенький батюшка с лицом вещего старца.

– В храме негоже голос повышать… – прошелестел он, не осуждающе, а ласково, заботливо, как говорят с тяжелобольными и малыми детьми. – Что вас привело сюда, сын мой? Какая нужда?

– Меня интересует семья Гольцовых. Вы можете рассказать все, что знаете о них?

Батюшка долго, изучающе смотрел на Всеслава, принимая какое-то решение. Удовлетворенный увиденным, он кивнул белой как лунь головой.

– Идемте, сын мой.

Они устроились в крошечном помещении, где хранились одеяния священнослужителей, церковная утварь, свечи, дрова для печи.

– Печку-то мы редко разжигаем, – пояснил отец Серафим. – Только по большим праздникам да в разгар зимы. Ветхая она стала. И храм обветшал.

Рассуждения старика о состоянии церквушки господин Смирнов пропустил мимо ушей. Не утерпел, повторил вопрос:

– Что вы знаете о Гольцовых?

– Все, – просто сказал отец Серафим. – Спрашивайте, сын мой.

Всеслав растерялся. Если бы он знал, что именно его интересует! Ах да… Авдотья!

– Кто такая Авдотья? – выпалил он.

– Авдотья? – удивился батюшка. – Дочь Гольцовых.

Смирнов не понял.

– Вторая, что ли? Ну… то есть младшая? Или старшая?

– Родная дочь у них только одна, – ответил отец Серафим. – Авдотья Несторовна Гольцова. Правда, по паспорту она Евдокия.

– Как?! – опешил Всеслав. – Вы ничего не путаете?

– Думаете, отец Серафим из ума выжил? – добродушно улыбнулся священник. – Ничего я не путаю, молодой человек. Нестор Потапыч – царствие ему небесное! – умер; супруга его, Прасковья Федоровна, лишилась рассудка – так что тоже как бы умерла для мира. Выходит, тайну хранить более незачем. Поэтому я и согласился говорить с вами. Вы ведь небось из большого города в нашу глухомань приехали? Значит, привело вас сюда нечто важное. По пустякам в такую даль никто не потащится. Верно я рассуждаю?

– Верно… – Сыщик не знал, что и думать. – А… как же Варвара? Варвара Несторовна Гольцова?

– Варька-то? Красавица… – вздохнул отец Серафим. – Хороша девка! И в кого уродилась такая? Дьявольская ее прелесть или ангельская – не мне судить. А только с ума она свести ох как может! Любого мужчину, даже такого праведного, как покойный Нестор Гольцов.

– На что вы намекаете?

– Ладно, тогда по порядку, – кивнул священник. – Варвара дочерью приходилась Прасковье Федоровне, а отец у нее был другой, не Гольцов. Случился грех по молодости… Прасковья была баба пригожая, смирная, богобоязненная, да не спасло это ее. Приехал к нам в деревню агроном: красивый парень – чуб завитой, глаза синие, на гармошке играет – заслушаешься! Как у них с Прасковьей дело сладилось, никто про то не ведает. Только недолго задержался у нас агроном этот: заскучал, запил – и обратно в город подался. А Прасковью бросил. Она и без того в девках засиделась, а тут еще и такой… конфуз. Прибежала она ко мне… сама не своя… упала в ноги и давай голосить: так, мол, и так… беременна я, ребенка жду. Что делать? В деревне тогда это позором считалось страшным. Хотела Прасковья от ребенка избавиться, но я ее отговорил. Очень она переживала. Думаю, уже в то время безумие ее зародилось. Ну… живота еще видно не было, отдали ее родители молчком за Нестора Гольцова. Он из раскольников был, суровый мужик, свирепый даже – но тут уж выбирать не приходилось. Стали они жить. Гольцов жену в свою веру обратил, а вскоре у молодых ребеночек родился, на три месяца раньше срока. Скандал был… не приведи господи! Как Гольцов жену свою бил… смертным боем. Если бы не люди – убил бы! Девочку он с рождения возненавидел. А она, будто назло, росла и расцветала, как роза. Такая краса – на всю деревню загляденье. Ох и лютовал Нестор Потапыч, ох и бесился! Прасковью со свету сживал за Варьку. И заставил ее дать обет – принести «семя антихристово» в жертву богу. Уж как он это собирался сделать, не знаю, а только твердил на каждом углу: «Душу загублю, если не пожертвую дочерью Варварой святой вере!» Какая она ему дочь – люди догадывались, шептались по углам, а он пуще ярился, багровел от злости. Господь нас разными способами испытывает, вот и Гольцову послал испытание. От ненависти до любви – один шаг! Подросла Варька, распустилась диковинным цветком. И возлюбил Нестор неродную дочь, воспылал к ней греховной страстью, да так, что не мог сам с собой совладать. Гольцовы держались особняком, глаз на люди лишний раз не казали, а все одно – шила в мешке не утаишь: пошли слухи, будто Прасковья застала мужа в сараюшке с дочерью Варварой. Было что меж ними аль нет, точно не скажу, не знаю. Говорили еще, будто Нестор Потапыч хотел Варьку топором порубать за соблазн. А может, это он так в жертву ее чуть не принес…

– Ужас! – выдохнул Всеслав. – Средневековье какое-то!

Отец Серафим закрыл глаза и перекрестился.

– Не допустил господь смертоубийства… отвел. А потом Варька сбежала. Школу закончила, и… только ее и видели! Нестор Потапыч почернел весь, иссох. Жену бил каждый день, хотел на ней за Варьку отыграться. Ну, и проклинал, обвинял Прасковью, что теперь не будет ему искупления, раз они обет не исполнили, что из-за жениного греха не попадет душа его в благость и свет града Китежа.

– А при чем тут Китеж? – спросил сыщик. – Это что, раскольничий рай?

– Вроде того.

– А родная дочь Гольцовых как жила?

– Авдотья-то? Незаметно жила, тихо. Она родилась через пять лет после Варвары и… потерялась в ее красоте. Были они сестрами по матери, но совершенно не похожими друг на друга. Одна как яркая звезда, а вторая – как бледная тень. Родную дочь Гольцовы лелеяли, возлагали на нее большие надежды. Но она ни внешностью, ни умом не удалась. Училась кое-как, замуж не вышла, нигде не работала – только молилась с утра до вечера да поклоны била. А как схоронили Нестора Потапыча – в неделю собралась и уехала. Куда, зачем? Никому не сказала. Прасковья, может, и знала, но помалкивала. Сначала-то она обходилась, пока здоровье позволяло, хозяйство вела: огород, скотину обихаживала. А потом заговариваться стала, память потеряла… Авдотья приехала, поглядела на мать – и договорилась с Нюркой, чтобы та за старухой присматривала. А сама не вернулась, нет. Видно, что-то держит ее в городе. Крепко держит…

Еще много чего рассказал Всеславу отец Серафим под однообразный шорох дождя и сонное жужжание мух под низким потолком.

Сыщик вышел из церквушки, поглядел с косогора на долину, в которой, плавно изгибаясь, текла река. Дождь перестал. Холодный, пронизывающий ветер гнул березы, рвал с них мокрые листья. Справа была видна деревенская дорога с глинистыми колеями, полными воды. По дороге пастух гнал стадо понурых коров.

– Пора уезжать, – вслух произнес Смирнов. – В Сычуге мне больше делать нечего.