Марта
Кабинет крохотный и душный. Расположен в полуподвале, узкое, длинное окно выходит на черный асфальт, разогретый, раскаленный солнцем до полужидкого состояния. На асфальте белый комок бумаги и прилипший к битуму полиэтиленовый пакетик. Чуть дальше – выкрашенный желтым бордюр, пыльная трава и редкие вялые маргаритки. Из окна тянет бензином, копотью и едкой городской пылью, пробираясь в кабинет, запах мешается с прочими – туалетной воды, освежителя воздуха, табака и лимонной кожуры, сваленной горкой под горшком, из которого торчит печальный фикус.
Дышать в кабинете нечем. Но я дышу, и даже недовольства нет, сама ведь пришла, один звонок – не будете ли так любезны? – притворно-старомодная вежливость, за которой виделась насмешка, и собственный ответ – конечно, приду. Мне ведь интересно. И даже не столько узнать, что же за место такое – «Колдовские сны», сколько увидеть Жукова.
Увидела.
Поздоровалась, и он кивнул в ответ. Улыбнулся. Поднялся, уступая место у окна, того самого, откуда виден кусок асфальта и чертовы увядающие в безводье маргаритки.
Жуков изменился. Деловой костюм, рубашка, галстук… как в панцире, право слово. И физиономия его непрошибаемая – тоже панцирь, и улыбочка эта, в которой ни грамма искренности, полированная, лакированная, глянцевая, как обложка журнала. Ненавижу.
Стыдно. Я ведь сбежала от него утром, на рассвете. Избитый прием надоевшей мелодрамы – героиня с чемоданом гордо уходит, не оставив ни телефона, ни адреса, и потом, страдая, пинает себя за ту внезапную трусость и лицемерно твердит, что так будет лучше для всех.
У меня был номер его телефона, но я не звонила. И адрес могла бы найти, при желании, но не искала. А Шубин позвонил, предложил приехать – и помчалась. В мелодрамах героиня, несмотря на все совершенные глупости, в финале обязательно обретает счастье. А чем я хуже?
Ничем, но вот сижу у окна, гляжу на асфальт, пакет, желтый бордюр и маргаритки. Слушаю, делаю вид, что интересно.
Местами, конечно, и вправду интересно, но я ведь уже знаю все, или почти все, а подробности в данном случае несущественны. Уйти? Вениамин Леонардович обидится, он ведь готовил это представление с откровениями.
Пауза тем временем затягивалась, Шубин нервно поглядывал то на часы, то на дверь, видимо, человек, которому надлежало явиться, задерживался, и это обстоятельство весьма нервировало Вениамина Леонардовича. Наконец раздался вежливый стук, дверь распахнулась, Шубин, подскочив, громко провозгласил:
– Знакомьтесь. Кирилл Геннадьевич, полномочный представитель юридической фирмы «Беннингс, Золингейт и Долмачев».
В кабинет вошел молодой человек. Был он высок, строен, не по годам серьезен, причем большая часть этой серьезности приходилась на солидных размеров кейс и круглые очки в толстой роговой оправе. Готова поспорить, что стекла в них простые и со зрением у Кирилла Геннадьевича все в порядке.
– Кирилл Геннадьевич занимается делом весьма важным и ответственным. Будьте добры, присаживайтесь, расскажите господам… – Шубин вдруг смутился и замолчал.
– Фирма «Беннингс, Золингейт и Долмачев», основанная в тысяча семьсот девяносто третьем году, имеет великолепную репутацию надежной и… – начал Кирилл Геннадьевич. Говорил он чисто, акцент едва заметен, и вместе с тем невыразительно: с первых же слов хотелось зевать.
Жуков и зевнул, широко, во всю пасть, потом отряхнулся и громко попросил:
– Парень, а если покороче? Все уже въехали, насколько вы круты.
– Прошу прощения, – Кирилл Геннадьевич кое-как примостил кейс на краю стола. – Наша фирма предоставляет разного рода услуги, в данном же конкретном случае мы исполняем волю покойного господина Бартье, который…
Шубин не дал ему договорить:
– Который завещал все свое состояние некой женщине по фамилии Калягина, проживавшей в конце шестидесятых в небольшой подмосковной деревеньке. Либо же ее потомкам или иным родственникам.
– Именно так. К сожалению, удалось выяснить, что госпожа Калягина умерла практически сразу по возвращении господина Бартье на родину. А поиски ее дочери отняли много времени.
– А когда нашли, выяснили, что она тоже умерла. Зато есть Людмила Калягина, дочь Берты и внучка и наследница господина Бартье. А у той – сестра, Дарья Омельская, и двоюродная тетка – Валентина Рещина, до замужества Калягина, а у той – горячо любимая дочь Танечка.
– Да, – снова подтвердил Кирилл Геннадьевич, медленно наливаясь багрянцем. По-моему, он не привык, чтобы его перебивали. Шубин же, увлеченный рассказом, не замечал раздражения.
– Таким образом, имеем вот что: Рещина узнает о наследстве, причитающемся Людмиле от деда. Наследстве, полагаю, весьма приличном?
– Мы не имеем права разглашать информацию подобного рода…
– Понял, – отмахнулся Вениамин. – В общем, наследстве приличном, и понимает, что, получив деньги, компаньонка, вероятнее всего, исчезнет. С одной стороны, это означало бы свободу, с другой – отсутствие постоянного источника дохода, плюс ко всему опасность, что Людмила, уходя, повесит свои дела на тетушку. Вероятно, так бы оно и вышло. Ну, и добавим еще одно обстоятельство – деньги. Само состояние, которое в случае гибели Людмилы отошло бы к Валентине Степановне, а потом и к Танечке. Верно?
Кирилл Геннадьевич подтвердил слова торжественным кивком.
– Поэтому в голову Рещиной приходит мысль избавиться от компаньонки. Но сделать это нужно как можно быстрее, пока Людмила не узнала о наследстве. Дальше – серьезный, с выяснением отношений разговор, сильная доза снотворного и имитация утопления. Вот, кстати, с одной стороны, глупость совершеннейшая: все ж знали, что Людмила Калягина воды боится и сама в реку в жизни не полезет, тем более ночью и голышом, а с другой – выходит, что убийца с привычками Калягиной не знаком, вот такую смерть и выбрал… Правда, Валентина Степановна вообще утверждает, что дело не в привычках…
– С вашего разрешения, я присяду. – Кирилл Геннадьевич сел на краешек стула, пристроил кейс на коленях. В позе его мне чудилась нарочитая торжественность и даже напыщенность, совершенно тут неуместная. – Дело касается нашей клиентки. Госпожа Рещина, несмотря ни на что, является прямой наследницей господина Бартье.
– Вот-вот, возвращаясь к вопросу о наследстве. Валентина Степановна устранила одну преграду на пути к нему, но имелась и вторая – Дарья Омельская, сводная сестра Людмилы Калягиной. Конечно, родство призрачное, и доказать что-либо было бы весьма затруднительно, но Рещина не собиралась рисковать. Ей пришла в голову мысль, что, убрав Дарью, она запутает следствие, направит к делам относительно недавним. Отсюда и рассказ о патологической ненависти Калягиной к отцу и его супруге, которых она считала виновными в смерти матери, и таком же чувстве по отношению к Дарье, и информация о заказных убийствах.
Странная это история, страшная, непонятная. Неужели все и вправду так, как рассказывает Шубин? Собственные неприятности кажутся пустыми, незначительными. Любовь – сильное чувство? Кто сказал? Кажется, ненависть гораздо сильнее.
– Кстати, по словам Рещиной, Дарью в «Колдовские сны» пригласила именно Людмила, с полного согласия супруга Омельской, который сам искал способ избавиться от жены. Он больше не видел от нее пользы. Фирма уже числилась за ним, недвижимость тоже, а картины, некогда приносившие неплохие доходы, не продавались. Так Дарья в сопровождении заботливого супруга попала к Викентию Павловичу, и там произошло событие вроде бы и незначительное, но весьма существенно изменившее расклад…
Люду вернули спустя час после этой беседы, привезли не на «Волге», а на грязноватом, заезженном «Москвиче» с подгнившим брюхом и неработающей фарой. Она выбралась из машины сама, неуклюжая, потерянная, обиженная. На меня и не посмотрела.
– Ну? – Сара Марковна выглянула из своей комнаты. Полагаю, она и наш с Костиком разговор слышала, и приезд-отъезд автомобилей видела. Сара Марковна вообще непостижимым образом умудрялась быть в курсе всех местных и не только местных дел. – Съездила? Поглядела?
Людочка насупилась. Выглядела она неплохо: новая куртка, новые брюки, сине-зеленые тени, красные пятна румян. Смешная.
– Каждый человек имеет право знать, кто его родители, однако это знание не всегда на пользу. – Сара Марковна присела на тот самый стул, где не так давно восседал Костик. – Теперь ты поняла, что не нужна ему?
– А кому нужна? Зачем ты меня вообще рожала?! Чтоб я тут… до скончания жизни… чтоб она как принцесса, а я… я…
– Кто она? – сухо поинтересовалась Сара Марковна, поглаживая ладонью трость. В последнее время она даже по дому передвигалась с трудом, а на улицу и вовсе выходила редко. – И прекрати реветь. Ревущая девица в твоем возрасте – картина преотвратительная.
– Дашка, – Людочка успокоилась. – Что, ты не знала? У меня сестра есть! Дашкой зовут! Родная почти! На два года моложе… она вся… она в Москве учится, в закрытой школе… и на скрипке… и рисованию. Ее на машине возят…
Даша? У Костика есть дочь? Ну да, конечно, Ольга была не так стара, точнее, оказалась не так стара, чтобы не родить. И зачем Костику Людочка, если у него есть Даша?
Сара Марковна покачала головой. Бледные, ненакрашенные – все-таки она сильно сдала в последнее время – губы сжались в узкую полоску.
– У Даши есть гувернантка, из Англии… и учителя к ней на дом ходят… а одежду по каталогам выписывают. – Людочка терла глаза, размазывая и тени, и тушь, пока снова не заплакала. – Видишь на мне? Это Дашенькины обноски, потому что я… я – никто!
– И что из этого? – осведомилась Сара Марковна. – Деточка, гувернантка и наряды – это еще не все, точнее, это как раз ничего, химера. Пустота. У моей maman тоже имелась гувернантка. Да и у меня. Да, милая, да, я достаточно стара… для женщины вообще подобный возраст неприличен. Но я не о том, я о гувернантке, которая в один прекрасный день вдруг исчезла вместе с прекрасным домом, игрушками и беззаботным существованием тепличного растения. Революция. Моя mamaп, привыкшая к заботе, не сумела выжить… это сложно, когда любой ценой, переступив законы чести, законы бога, законы людские… без цели, лишь бы выбраться. Я выбралась. Выжила. Вернулась сюда. Вот так вот.
Сара Марковна с трудом поднялась, я подала было руку, чтобы помочь, но она отмахнулась.
– Чужая забота волю крадет, деточка. В этой жизни если на кого и рассчитывать, то только на себя. Исключительно на себя. А ты, Берта, могла бы и больше требовать, он бы согласился, потому как трус… Только трус и подлец способен откупаться от собственного ребенка.
А ночью Сара Марковна умерла, тихо, во сне, не причиняя беспокойства, не тревожа, и я потом, уже после похорон – по-местному шумных, слезливых и пьяных – долго не могла отойти от мысли, что она ждала – не смерти, а именно подходящего случая, чтобы сказать нам…
Сказать что? Почему вышло, что я поняла одно, а Людочка – совсем другое? И озлобилась, закрылась, отгородилась от меня обидой, а я опять не знаю, что с этой обидой делать.
– Пороть, – заявила Нинка, расхаживая по дому, свободно разглядывая обстановку, выдвигая ящики стола, щупая шторы и покрывала. – А то совсем от рук отобьется. Баська, слышь, а правда, что старушенция на золотишке-то сидела? Иль от тебя тож пряталась? Может, поищем? Ну, пока никто не объявился из наследничков? А то ж гляди, попрут с хаты…
Не поперли. И золота в доме не было. Вернее, единственной золотой вещью был мой медальон, где солнце медленно остывало в львиных лапах. Надо Людочке отдать… но как, если она со мной почти не разговаривает?
