Семен
Валентина Степановна ждала в кабинете, сидела, откинувшись на спинку кресла, выражение лица ее было спокойным и даже умиротворенным, правда, это умиротворение моментально исчезло, стоило войти заплаканной – по дороге с девушкой опять случилась истерика – Танечке.
– Мама! – Она бросилась к Рещиной и, уткнувшись в плечо, заревела с новой силой. – Мама… они меня в тюрьму посадят! Они… они…
– Не посадят, милая моя, не посадят, – Валентина Степановна грозно глянула поверх Танечкиного плеча. – Они шутили так. Давай успокойся. Вот так, вытри слезки. Иди умойся. Переоденься. Там в столовой пирожки испекли, с яблоками… вот умница. В ее присутствии говорить не буду, – это уже Веньке адресовалось.
– Ну так мы девушку и не задерживаем. Мы, в общем-то, к вам вопросы имеем.
– Видишь? – Рещина пригладила растрепавшиеся Танечкины волосы. – Они тебя не задерживают. Иди переоденься, посмотри, какое платье мятое, грязное, разве можно в таком ходить?
Когда Танечка вышла, Валентина Степановна одернула халат и, сев за стол, сказала:
– Извините. Вы… вы уже все поняли, так? Наверное, сразу. Наверное, глупо было думать, что выйдет иначе, но… но Танечка родилась такой. Нет, у нее не синдром Дауна, не олигофрения, и… в общем-то, у нее никаких отклонений, она просто дурочка. И, молодой человек, поверьте, это совсем не смешно.
– Простите, – Венька кулаком прикрыл улыбку.
– Танечка – наивный ребенок, который безоговорочно верит всему, что говорят, а когда выясняется, что ее в очередной раз обманули, рыдает. Нельзя ей без присмотра… Господи, о чем я говорю? Как она теперь будет?
– Как-нибудь, – жестко отрезал Венька, присаживаясь по другую сторону стола. – Ну, Валентина Степановна, будем сотрудничать? Смотрите, от того, что вы скажете, многое зависит… вообще, для начала расскажите, почему вы убили Людмилу Калягину. Родственница все-таки.
– Потому и убила, что родственница. – Рещина отвернулась к окну, черты лица ее смягчились, поплыли, потеряв былую жесткость. Стал заметен провисающий подбородок, сеточка морщин на высокой шее, в уголках рта и глаз. Темные, подернутые поволокой, те смотрели со смирением и тоской. Почему-то от взгляда этого Семену стало стыдно.
– Ее мать, Берта, приходилась мне двоюродной сестрой, у нас разница в пару лет, я моложе… когда я во второй класс пошла, Берту в детдом отдали, отец говорил, что она – слабоумная, что ее в специальной школе учить надо, давно туда отдать следовало, но они с мамкой пожалели сироту, подрастили. Только не в жалости там дело было, а в квартире. Район под застройку отвели и расселять собирались, а с сиротой больше льгот и больше жилплощади. Все просто и понятно, особенно теперь, а тогда да, верила… скучала немного. Или только кажется, что скучала? Она ведь странная была, не такая, как другие.
Венька, откашлявшись, строгим тоном попросил:
– Вы по делу говорите, по делу!
– А я и говорю по делу. Берта напрямую к делу относится, точнее, отец ее. Он ведь не русский, он в России работал, а потом уехал, а матери Бертиной, значит, оставил медальон на память. Вернуться обещал, только обманул. Все вы врете! – выкрикнула Рещина и, сунув руку в карман халата, потребовала: – Закурить дайте. Людочка, она же сумасшедшей была, ненормальной, она… но по порядку, я обещала по порядку… сигарету, будьте добры.
Семен протянул свои, и зажигалку дал, и прикурить помог, потому как Валентина Степановна с зажигалкой не справилась, руки ее дрожали, и губы тоже, и сигарета заодно.
– Этот медальон – лев и солнце, дар любви и нечаянного предательства. Вы уж простите за словесные экзерсисы, волнуюсь… а медальон красивый, несчастливый только… ну да, в общем, мама моя, святой человек, поступила по справедливости, передала медальон Берте. Помню, родители еще поскандалили, отец жутко разозлился, продать его хотел, покупателя нашел, ведь золото все же, а тут такое… ну, а мать впервые ему возразила, что, дескать, нехорошо у сироты последнее забирать.
– А Берта передала медальон дочери, Людмиле. – Венька ерзал на стуле, ему не терпелось услышать все, но поторапливать Рещину он не решался. Та же, выпустив дрожащую струйку дыма, спокойно подтвердила:
– Точно. Передала. Вместе с историей о великой любви… А Людочка в любовь не верила… впрочем, опять сбиваюсь. Извините, голова болит от этого всего, да и устала, кто бы знал, до чего тяжело убивать. Воды принесите, будьте добры. Там, в холодильнике, должна быть бутылка. Не волнуйтесь, травиться не буду, да и бутылка запечатана…
Воду Семен нашел – вся верхняя полка холодильника была занята литровыми бутылками. У бутылок имелись синие пластиковые крышечки, которые поворачивались с трудом, и неброские этикетки.
– Спасибо. – Валентина Степановна взяла кружку осторожно, за ручку, и еще придержала второй рукой дно. – Значит, Людочка… Людочка-Людочка… она однажды появилась у нас дома, возникла на пороге и заявила, что она – дочь Берты, и если по справедливости, то имеет право на половину квартиры. Как отец взбеленился! Мать-то к этому времени умерла уже… от рака, тут я не соврала. Я вам вообще почти не врала, цените.
– Ценим, – ответил Венька.
– Так вот, отец потребовал, чтоб Людочка убиралась, та пригрозила судом…
– И чем все закончилось?
– А ничем. Она ушла. Исчезла на несколько лет, а потом появилась снова… знаете, это было очень эффектное появление. Отец уже умер, я с ребенком на руках, перебиваюсь с работы на работу, все, что угодно, знала б, как на панель пойти – пошла бы, от безысходности, от бедности, от того, что денег нет ни на что… а она в шубке, беленькой, до полу, в костюмчике стильном, на пальцах колечки, на шее цепочка… торт принесла и Танюшке апельсины. От этих апельсинов потом сыпь пошла, до сих пор их не ест… Людочка тогда мне помогла. Сначала деньгами, потом замужество устроила… сказка для престарелой Золушки… мой Леша был хорошим мужем, я его даже любила. Честно.
– Тогда почему позволили убить?
– Я? – Рещина встрепенулась, выпустив кружку из рук, и вода расплескалась, растеклась по халату и брюкам. – Я не позволяла… я и убить Лешеньку? Людочка… Людочка могла бы, но зачем?
– Ну, во-первых, выйдя замуж, вы оказались вне власти вашей родственницы, а во-вторых, деньги. Ваш супруг был богатым человеком, а после его смерти деньги отошли к вам и вашей племяннице.
– Наверное, – Рещина полой халата принялась тереть мокрое пятно на брюках. – Людочка Лешу убила?.. Людочка… намекала. А я не поняла. Не поняла я!
– Что дальше было?
– Дальше… Людочка сказала, что Лешины деньги нужно вложить, купила пансионат этот, меня директором поставила. Какой из меня директор? Нет, со временем я разобралась, конечно, но поначалу… а она с ходу, любую проблему… и я привыкла. Нет, вру, еще раньше привыкла, еще до свадьбы с Лешей. У меня отец строгий был очень, мама его всегда слушалась, и я тоже. А потом отца не стало, и пришлось самой, поэтому когда Людочка, то… легче как-то, думать не надо. Она говорит, я выполняю, и все хорошо. Еще она с Танечкой помогала очень, той ведь доучиться надо было, а ее в спецшколу направляли. Она же не отсталая, она просто… просто глупенькая, и все. А Людочка сходила к директору, и все решилось. Вот.
– Когда вы узнали, для чего используют пансионат? Или всегда знали?
– Всегда? Нет-нет, что вы, я бы никогда… я ведь действительно думала, что у нас дом отдыха. А что? Здесь уютно очень, и места красивые, волшебные… а потом разговор услышала. Про заказы, выполнение, про то, что нужно подождать, что все обязательно получится, главное, не торопиться, долгая болезнь – это залог безопасности. Я тогда не поняла, о чем речь.
– И спросили племянницу?
– Да. Спросила. А она рассказала, охотно, в подробностях, она… ей нравилось, что теперь я знаю. И что ничего не могу сделать, потому что стоит открыть рот и сама же… за соучастие… и никто не поверил бы, что я ни при чем, что я не знала. Я ведь директор, совладелица… а если меня посадят, что с Танечкой будет?
– И поэтому вы решили избавиться от компаньонки?
– Нет, не поэтому. Мы… мы некоторое время работали. Вместе работали. Да, и не смотрите так, Людочка убедила… точнее, убеждать ей не пришлось, все и так стало предельно ясно, либо я с ней, либо…
– В тюрьме.
– Или в могиле, – жестко ответила Рещина, к ней почти вернулось былое спокойствие: легкая бледность, яркий румянец, и пальцы уже не дрожат, и взгляд насмешливый, даже слегка презрительный. – Как выяснилось, от меня требовалось лишь оставаться на своем месте, директорствовать. А остальное делала Людочка… но вам, наверное, надоело, вас же конкретика интересует. Что там? Мотив, правильно? Так вот, все просто – деньги. Да, именно деньги, и ничего кроме. Я расскажу, все расскажу, но не здесь, здесь тяжело. – Валентина Степановна расстегнула пуговицу на воротничке. На лице ее, стремительно побелевшем, темным рисованным пятном выделялись губы. Она попробовала подняться, но пошатнулась, оперлась рукой на стол и неловко, некрасиво стала заваливаться на бок.
– Твою ж… – Венька вскочил с места, опрокинув стул и пустой стакан. – Она что, траванулась? Ну… Семен, да сделай же что-нибудь! «Скорую» там или врача, должен же быть тут врач! И с полу подыми… Господи ты боже, что тут…
Она была легкая, и живая еще, и дышала, пусть слабо, но все же, и пульс наличествовал, ускользающий, опасно неровный.
– В больницу надо. Тут это, с сердцем, кажется.
Как ни странно, Семен не ошибся. В больнице Рещиной диагностировали инфаркт, что весьма расстроило Веньку, поскольку продолжить допрос в ближайшее время стало невозможно. Впрочем, расстраивался он недолго, направив энергию в другое русло.
– Это он тебя бросил? – Людочка поджала губы. – Ты, наверное, была… была недостойна его.
Недостойна?
– Ты же говорила, что он режиссер? Знаменитый? Народный артист?
– Говорила, – присаживаюсь рядом. Людочкины мысли мне не нравятся, как и выражение лица, упрямое и даже упертое, такое, с которым она заявляла, что не будет учить уроки. И вообще в школу не пойдет. И просто отказывается делать что-либо, потому что не хочет.
– Он был красивым. Он был знаменитым. А ты?
А я? Какой была я? Глупой очень, наивной и доверчивой. Сара Марковна полагает, что таковой и осталась.
– Как ты могла, мама? Как ты могла лишить меня его любви? Ты… ты просто… – Людочка всхлипнула, бросила взгляд в зеркало и, мазнув ладонью по глазам, снова всхлипнула. – Я бы… я бы сейчас в Москве училась!
– Люда, послушай…
– Я тебя всю жизнь слушаю! И тетку Нинку, и других тоже! А я… я всегда знала, что я – особенная, что я на самом деле особенная, не такая, как они! Они права не имеют указывать мне, что делать! И вообще… вообще я уеду отсюда!
– Куда? – Разговор складывался совсем не так, как представлялось мне, Сара Марковна ошиблась, Людочка не собиралась ни плакать, ни кричать, она собиралась бросить меня. Ради Костика. Господи, да я даже не знаю, жив ли он, а если жив, то вспомнит ли об актрисе одной роли и проблемах, которые та принесла.
Проблему зовут Людочкой, и ей четырнадцать. Я не должна допустить этой поездки.
Но она все же состоялась, наперекор моим словам, наперекор моим желаньям. Людочка просто взяла и уехала, оставив на столе записку..
– Не мешай, – Сара Марковна была категорична. – Не стоит за ней бегать. Вернется.
– А если…
– Если бы у тебя была сила воли, ей и в голову не пришло б пойти наперекор. Радуйся, что у твоей дочери сила воли имеется. И не мешай… пусть сама. А то так навечно виноватой останешься… и не реви, ничего не случится с ней, здоровая уже, самостоятельная. Съездит и вернется.
В одном Сара Марковна все же ошиблась. Людочка не вернулась. Людочку вернули, как возвращают одолженную и переставшую быть нужной вещь. Черная «Волга» остановилась у дома вечером, водитель открыл дверь и, протянув руку, помог выбраться пассажиру.
Костик. Я сразу его узнала, хотя он изменился, ниже стал, шире. Толще. Там, на улице, это не было заметно, но стоило ему войти в дом – входить ему не хотелось, но отказываться он не стал, – как я с удивлением поняла, что он – старый.
– Ну здравствуй, Баська. – Он остановился в центре комнаты. – Вот, значится, как живешь…
– Здравствуй.
До чего же он… уродлив. Кожа желтая, с рыхловатыми складочками и россыпью пигментных пятен, отвисшие губы, отвисшие щеки, отвисшие нижние веки с вывернутыми наружу красными полосами сосудов. Залысины вполголовы, черные, ровные, точно нарисованные брови.
– Ну? Чаем напоишь? – Костик, стряхнув со стула несуществующие крошки, присел. – Хотя ты права, не нужно чая. Я по делу. И ты поняла, по какому.
Голос тот же, даже не голос (дребезжит, срываясь на фальцет), но тон, манера говорить…
– Говори. – Я села напротив и руки на коленях сложила. Как-то вдруг стыдно стало. Платье на мне самошитое, и прически нету, и волосы с сединою, и туфли старые… и в хате не прибрано, вернее, прибрано, но все одно не чисто, от старости и пыли, от сухих цветов и сероватой скатерти.
А на Костике нарядный костюм, и ботинки светлые, и на руке блестит золотом широкий браслет часов.
– Оно, конечно, может, Людка и моя дочь. – Он замолчал, пошевелил губами, и пятна на щеке потемнели, будто кровью налились. – Только, Бась, мы ж с тобою договаривались. Полюбовно. Живешь себе? Живи. И мне жить не мешай.
– А я и не мешаю.
– Не перебивай! – взвизгнул Костик. – Ты именно мешаешь! Что, думаешь, не понял хитростей твоих? Надоело в навозе ковыряться, в Москву захотелось? Сама-то не полезла, хитрая, девке голову задурила и к папочке отправила. Небось надеялась, что увижу и растаю? Так вот, Баська, такое только в кино бывает! Ты хоть представляешь себе, чем это могло аукнуться? Она приперлась ко мне домой! Откуда у нее адрес?
– Не знаю, – я ответила правду, а еще подумала, что нужно выгнать этого человека. Чужой, некрасивый, хамоватый. Неужели я когда-то была влюблена в него? И была ли? Может, права Сара Марковна? Я слишком слабая даже для того, чтобы любить.
– Врешь. – Костик отряхнул штанину. – Все вы приврать горазды. Небось по телевизору увидела… опять шантажировать? Смотри, Баська, Федора Михайловича теперь нету, но я и сам с тобой управлюсь! Я – фигура публичная, мне скандалы ни к чему, поняла?
Не поняла, ни слова не поняла.
– Другой бы тебя за такие шуточки на ремни порезал бы, а я добрый. Двести баксов в месяц, и вы сидите тут, не рыпаясь.
– Что? – Я по-прежнему мало что понимала.
– Двести баксов, говорю. В месяц. И ты, и твоя дочурка сидите тут, тихо, молча, не привлекая внимания. Нет, ты, конечно, можешь попытаться и больше срубить, воспользоваться ситуацией, скязиновские за компромат на меня щедро заплатят. Ну или пообещают заплатить, только, Берта, девочка моя, Скязин – вошь, у него ни связей нужных, ни денег, ему в политике делать нечего, значит, что?
– Что? – Навязчивый вопрос, на который так и нет ответа.
– То, что после выборов ты, милая моя, останешься без крыши над головой… а будешь слушать меня – будешь жить. Двести в месяц, по вашим меркам, даже очень прилично… ну ладно, триста.
– Пятьсот. – Я не понимаю, как у меня хватило наглости назвать сумму. Или не наглости, скорее, отвращения к этому человеку, который был настолько чужим, что вряд ли мог называться даже человеком.
– Торгуешься? Ну, ладно, пятьсот. Только, Берта, если ты еще когда-нибудь попытаешься шантажировать меня этим ребенком… если ты когда-нибудь вообще осмелишься объявиться в моей жизни – пеняй на себя.
Сегодняшний день был самым обыкновенным – летним и душным. Их с Венькой кабинет превратился в натуральную душегубку, и Семен, устроившись в углу, тихо мечтал о конце рабочего дня. Марина при-ехать обещала, можно будет в кафе сходить… или просто по парку погулять, поговорить.
Да, поговорить с Мариной давно следовало бы. Хорошая женщина, слишком уж хорошая для него, к тому же зарабатывает больше и этого стесняется, и Семен тоже стесняется, потому что не привык за чужой счет жить. А если дальше так – встречи по выходным, его поездки в Москву, ее – сюда, пару часов вместе, и потом уже снова пора, кому-то куда-то… нет, Семен так не привык. Марина в Москву звала, обещала устроить к себе на фирму, в службу охраны, но тогда придется Веньку бросить, и Машку, и работу, и даже не в этом дело, а в том, что тогда и совсем выйдет, что Марина его содержит.
Отказать? Обидится. В общем, от таких мыслей раздражение накапливалось, и Венькина сегодняшняя затея казалась и вовсе глупой.
Первым явился Жуков, за ним и Марта. Венька поднялся и, прикрыв дверь, начал:
– История вышла запутанной, потому как на самом деле тут не одно, а несколько дел. – Венька сделал паузу, позволяя прочим оценить глубину мысли. – Итак, если с самого начала, с вас, Марта Константиновна, и с вас, Никита…
– Без отчества, пожалуйста, – попросил Жуков. В светлом костюме да при галстуке он выглядел непривычно солидным, к такому запросто не подойдешь. Эх, надо было раньше автограф попросить, для Машки и для Маринки тоже. Никита, повернувшись к Семену, подмигнул.
– Итак, если начать с этой ниточки, мы имеем дело со специфическим бизнесом, организованным Людмилой Калягиной. Полагаю, мысль пришла к ней после смерти матери, когда не удалось доказать факт убийства. Схема работала примерно следующим образом. Клиентов искала Калягина, которая и устраивала их встречу с Викентием Павловичем. Случайный разговор, листовка-приглашение посетить медицинский центр, обещание бесплатной консультации, рекомендация подруги, главное, что клиенты – люди небедные, а здоровьем заниматься нынче модно, и центр сам по себе место приличное, там не только лечат, там оздоравливают, – последнее слово Венька произнес едва ли не по буквам.
Марта, наклонившись к Жукову, что-то сказала, тот кивнул, соглашаясь.
– Викентий Павлович постепенно внушает человеку, что тот болен. Не всегда речь идет о чем-то смертельном, все ж таки ваш случай стоит несколько особняком, Марта Константиновна. Гораздо чаще сообщалось о нервных расстройствах, «болезнях большого города», – ввернул Венька, обтягивая манжеты. Рукава рубашки были чересчур коротки и норовили поехать вверх, выставляя костлявые Венькины запястья, на левом – широкий браслет часов, на правом – золотая, Машкой даренная цепочка. Нервничает Венька, оттого и с мысли сбивается. – Человеку рекомендовали отдохнуть в особом месте, где лечили покоем и тишиной, удаленностью от источника стресса, то бишь города, а заодно добрый доктор рекомендовал препараты, изготовленные по рецептам какой-нибудь очень древней и очень модной медицины.
– Человек их пил, – перебила Марта, – и у него начинались головные боли.
– Не обязательно. На всех действие оказывалось разное, как правило, просто ухудшалось самочувствие, причем чем дальше, тем больше. Кстати, препараты и вправду на травах, в составе пока разбираются, но уже можно сказать об одном любопытном моментике… короче, не сразу они действовали, дозы-то махонькие, зато постепенно накапливаются, и даже если перестанешь пить, все равно действуют. Вот. В общем, дело не только в них… кто-то из банды – Викентий Павлович и Валентина Степановна, конечно, ссылаются на Людмилу Калягину, а та уже ничего сказать не может – оказался потрясающим химиком… или нашел подход к химику? Думаю, скорее второе, где-то наткнулась на идейку и приспособила, что называется. В общем, в некоторых домиках мебель проходила специальную обработку – вещество вроде полироли, фактически без запаха и в жидком состоянии безопасное. А вот пары его воздействовали на организм, но тоже не сразу, а постепенно. За неделю-две проживания человек получал достаточную дозу, чтобы в ближайшие несколько месяцев отправиться на тот свет, – Венька облизнул губы, наверное, устал говорить. А Семен сидеть устал, слушать все это. Фиг с два удастся доказать, что имел место преступный замысел, на суде Валентина Степановна точно от слов своих открестится – не дура же, понимает, чем такое признание грозит, а адвокат, если более-менее толковый, мигом переведет дело, что не знала госпожа директриса о том, что полироль, которой мебель чистили, вредна. И с таблетками тоже неувязочка, ну да, доктор рекомендовал, так из лучших же побуждений, а в экспертизе черным по белому написано – не яд. И, следовательно, все, о чем Венька распинается, – сказки и домыслы следствия, а из реального у них только два явных криминальных трупа. Прочее же… Даже если удастся раскопать, кто из бывших клиентов вдруг помер, то доказать, что в смерти виноват пансионат, точно не выйдет.
И знает это Венька, и обидно ему, и потому позвал этих двоих, и красуется, пытается себя героем показать. Ну и на здоровье, Семену не жалко, у Семена другие заботы – переезжать к Маринке в Москву или нет?
– И, значит, с одной стороны, человек сам принимал отраву, с другой – дышал ею и в результате болел. Сначала впадал в депрессию, даже в клинику ходить переставал, что было только на руку – кому нужна статистика о высокой смертности пациентов. Депрессия часто усугублялась алкоголем, и в результате – смерть после долгой болезни… Действовала схема безотказно, работали господа несколько лет. Вообще им повезло, точнее, не в везении даже дело, а в том, что Людочка умела находить клиентов так, чтоб в окружении не было желающих разобраться, отчего это вдруг любимая бабушка-дедушка-тетя-супруга заболели. Порой работали без заказа, а в счет платы брали освободившуюся квартиру. Нет, рано или поздно они бы все равно привлекли внимание, Людочка это знала и изначально не планировала заниматься своим бизнесом долго. Я так думаю, – уточнил Венька.
Планировала или не планировала, кто ж теперь разберет? Нету больше Калягиной, Рещина все еще в больнице, доктор под подпиской – смоется, как пить дать, а сделать-то ничего нельзя. Недостаточно оснований.
Тошно. Может, права Маринка? Бросить все к чертовой матери?
Марта вздыхает, Жуков хмурится, неглупые люди, сами все поняли. Каково им? Их едва-едва не убили, а выходит, что доказать, что и в самом деле убийство планировалось, – никак. Да, Людмила Калягина была умной. Стервой, беспринципной, но умной, хитро все придумала.
Венька, вытерев платком взопревший лоб, продолжил (говорил он чуть тише и как бы устало):
– Но выйти из игры хотела не только Калягина. Валентина Степановна прекрасно понимала ненадежность положения, очень переживала за дочь, но сделать ничего не могла, пока… пока не представился удобный случай. Но тут рассказывать не мне, точнее, если не я расскажу, то оно нагляднее будет. Только подождать придется, пару минут всего…
Жуков кивнул, Марта вымученно улыбнулась. Охотно или нет, но они были готовы ждать.
