В «Колдовские сны» Никита возвращался другою дорогой – спасибо Семену, подсказал, километра полтора срезать получится. Узкая тропинка виляла, то ныряя в заросли малинника, то выкатываясь на узкую полосу скошенной травы, то заворачивала в светлый березняк, растянувшийся по прибрежной гряде. Теперь вроде как оставалось спуститься вниз и пройти по течению. Где-то там должен быть мостик. А место красивое: желтый язык песчаной косы добирается до самого ивняка, гибкие побеги вяло покачиваются на ветру, а где-то глубоко внутри звонко тенькает птица. Мелкая речушка в этом месте разливается широко, метров на десять-пятнадцать в поперечнике. Песчаное дно, едва-едва прикрытое водяной пленкой, переливается на солнце, блестит тяжелым влажным золотом и россыпями мелких камушков, которые отсвечивают то синим, то зеленым, а то и вовсе розовым.

Никита, выбрав местечко посуше, присел, опустил в воду ноги, закрыл глаза, прислушиваясь к ощущениям. Было хорошо. Голову, прикрытую здоровым листом лопуха, припекало, шею и плечи тоже, а вот ноги окутывала приятная прохлада. И думалось легко. Разговор с ментом оставил двойственное ощущение: с одной стороны, излагая собственную теорию, Жуков ощущал себя полным кретином, с другой – было непонятно, поверили ему или нет. Скорее всего, нет. А если и поверили, то доказательств все равно никаких, а значит, ты хоть наизнанку вывернись, всем по фигу. Самое разумное – свалить отсюда и послать Бальчевского с его планами куда подальше. Теперь понятно, что он такое устраивать собрался – похороны. Молодой и талантливый, безвременно ушедший во цвете лет, на пике творческой активности… что там еще говорят? Ну, Бальчевский постарается, сочинит, выбьет слезу у немногочисленных поклонников, а остальных заставит творчество вспомнить. Вот же скотина! Рекламщик хренов.

Впрочем, злость была вялой и какой-то надуманной, а страха не чувствовалось вообще, скорее уж желание дать в морду, но тоже вялое и надуманное. Почти у самых ног из воды торчали длинные голые стебли какого-то растения, они чуть подрагивали, клонились по течению, но, почти добравшись до воды, распрямлялись. От их движения шла мелкая рябь, и лицо Жукова-отражения начинало дергаться, кривиться, точно от обиды. Ну нет, он не уедет. И не потому, что бесстрашный и крутой, а потому, что с Бальчевским не просто рвать надо, а так, чтоб у того и мысли не возникло Никите вредить. А для этого не догадки нужны и не кровь из носу, а что-то посерьезнее, правда, что именно, Никита не особо представлял. Зато представлял, где можно поискать.

Конечно, если менты узнают, то вряд ли обрадуются, но, с другой стороны, откуда им узнать-то?

– Ниоткуда, – ответил Никита замолчавшей вдруг пичуге и, поднявшись, обулся. – И вообще, лучше жалеть о том, что сделал, чем о том, чего не сделал.

Пичуга отозвалась нервным теньканьем.

Подыматься по склону было тяжелее, чем спускаться, да и, поднявшись, Никита обнаружил, что тропинка потерялась. Ну да направление он вроде как помнил, правда, как оказалось, не совсем чтобы верно – только минут через пятнадцать Жуков вышел на дорогу. Проселочная, без привычного асфальтового покрытия, она больше напоминала аллею, и ровные ряды бело-зеленых нарядных березок усиливали сходство.

Если память не обманывала, то до деревни осталось недалеко. Сунув руки в карманы, Никита бодро зашагал по обочине. Вокруг было пусто, тихо и благостно, почти как на берегу, и так же, как на берегу, думалось легко. Поэтому и задумался, и сразу не заметил, а заметив – удивился. Откуда здесь она?

Таня-Танечка-Татьяна, стоит, обнимается с березкой, что ей нужно в деревне? Или она уже из деревни? Просто любопытствовала? Или сплетни собирала? За молоком ходила? За ягодами или зеленью? Да у нее тысяча и одна причина найдется, чтоб объяснить свое присутствие.

Таня, заметив его, замахала руками. Подойти? Наверное, надо бы…

– Девушка, а девушка, а кого вы тут ждете? Не меня случайно? – Никита решил косить под дурачка. По словам Бальчевского, это у него получалось без труда и даже вне зависимости от желания.

– Тебя! Или кого-нибудь! Хоть кого-нибудь! – В Танюшином голосе проскальзывали явные истерические ноты. – Я тут стою, стою, и никого…

– А тут я. Привет.

– Привет, а ты гуляешь, да? А я вот… упала. И ногу подвернула, – Танечка попыталась улыбнуться. Она стояла на одной ноге, опираясь на ствол дерева, а в руке держала босоножку. На круглой Танечкиной коленке алела свежая ссадина, а подол короткого зеленого платья пестрел пятнами. – Каблук сломался.

– Больно? Покажи.

Коленка распухла, но сама рана не кровила, во всяком случае не больше, чем обычная содранная кожа. Переживет как-нибудь. Но посмотрев в несчастное, полное обиды и тоски Танечкино лицо, Никита вздохнул. Придется помогать, вести раненую в пансионат, а ему бы к дому вернуться, посмотреть… нет, конечно, поверху он уже смотрел, но под внимательным и совсем даже не дружелюбным взглядом мента особо не всмотришься. А вот теперь, когда мент уехал, можно было бы тихонько, осторожно… он же не собирается ничего воровать, ему бы только разобраться. А тут Танечка с коленкой и босоножкой и еще со слезами, готовыми градом сыпануть из глаз.

– Я идти не могу, – сказала Танечка, точно догадавшись о его сомнениях. – Ступаю, и больно. Вот тут.

Подняв ногу, она коснулась щиколотки и поморщилась.

– Даже когда трогаю, то болит.

– Вывих, наверное.

– Вот невезуха, – она всхлипнула и вытерла выкатившуюся слезу рукой. И вторую вытерла, а третья покатилась по щеке, крупная, прозрачная, жалостливая. – Теперь гипс наложат… а я… я не люблю болеть. С детства не люблю.

– А я люблю. Точнее, любил. В детстве. – Никита поискал в траве зеленый лопушок подорожника, выдрал лист, вытер об штанину, лизнул и прилепил к коленке. – А что, классно же: лежишь себе, в школу не надо, телик смотри сколько влезет или читай, что захочешь, – никто словечка не скажет. И родители на цыпочках.

– А со мною дед оставался. Когда еще бабка жива была, то ничего, она картошку жарила и яичницу еще. А дед только ругался. Я его боялась.

– Давай, хватайся, – Жуков подхватил пострадавшую на руки. Танечка, взвизгнув, поспешила обхватить его за шею и попала по носу босоножкой.

– Ой, извини.

– Ничего, держись крепче.

– А я уже совсем-совсем расстроилась. Прикинь, на мобиле батарея села, вокруг никого, а у меня нога! Ступить пробую и бо-о-о-ольно! – запричитала Танечка прямо в ухо. – Я жду, жду, стою, стою, думаю, может, хоть кто-нибудь, а никого. Совсем никого! Так бы и умерла… а ты куда сейчас идешь? Нам в другую сторону, вон туда…

Девушка махнула рукой.

– Там мостик, и сразу на берегу можно будет выйти. Я часто гуляю. Там же вообще тоска смертная, ни поговорить, ни кино посмотреть, а в деревне автолавка приезжает… по средам и четвергам. А я там с одной договорилась, чтоб у нее фильм посмотреть. У нее, прикинь, все сезоны «Тайной нежности» есть! А я четвертого как раз не видела…

Она снова стрекотала без умолку. Автолавка? Сериалы? Слабо верится. Правда, в то, что Танечка могла оказаться замешанной в чем-то незаконном, верилось еще меньше. Слишком уж дура.

– А ты заблудился, да? Я в первый раз когда с реки шла, тоже заблудилась, думала, в деревню иду, а вышла к пансионату, тут вообще все так запутано, что просто мрак!

– Жуть, – отозвался Жуков, ступая на мостик. Выглядел тот подозрительно хрупким, и Танечка, не упустив момент, снова взвизгнула и вцепилась в плечи.

От моста до «Колдовских снов» было прилично, да и Танечка, несмотря на кажущуюся хрупкость, оказалась не такой легкой ношей, как представлялось вначале. Никита дважды останавливался отдыхать, проклиная себя и за то, что выбрал именно эту дорогу – можно было ведь тропиночкой, в обход, и за то, что решил погеройствовать. Стар он уже для геройств, сердце в груди вон колотится так, что того и гляди через горло выпрыгнет. И руки болят. И спина. И кровь носом того и гляди хлынет. И вообще, он никогда прежде не носил пострадавших от собственной глупости дамочек на руках.

– Может, тебе тяжело? – поинтересовалась Танечка во время очередной остановки. Она больше не плакала, наоборот, даже выглядела довольной. – Давай, наверное, я как-нибудь так пойду, тут же недалеко, правда? Ой, кому рассказать, не поверят же! Сам Жуков меня на руках носил! Ва-а-аще!

– Прекрати, – Никита прикинул. Нет, здравый смысл, конечно, подсказывал согласиться с Танечкиным предложением, но вот самолюбие требовало обратного. Пусть лучше уж треплется подружкам, что ее Жуков на руках носил, чем что Жуков совсем состарился и два шага сделать не в состоянии.

– Что прекратить?

– Ва-а-ще твое. Ты же нормально разговариваешь, чего вдруг?

Раздражение требовало выхода. Хотя, в общем-то, какая разница, как она говорит? Донести до администрации, передать в нежные, заботливые руки фельдшерицы – с вывихом та как-нибудь справится – и выпить чего-нибудь. Холодного и много. Вообще физические нагрузки на такой жаре противопоказаны. Он взмок, как будто… да просто взмок, майка к спине прилипла, а штаны к заднице. Тоже, романтический герой… а героиня стоит, ждет, обиженно насупившись. Подвигов ей надо.

Надо было тропинкой идти, в обход. Черт. Из-за таких мыслей стало стыдно, и этот стыд пригасил и раздражение, и слабый голос здравого смысла.

– Держись, – сказал Жуков, больше себе, но Танечка тоже кивнула. – Немного осталось.

Встрече с Мартой Никита не удивился – если не везет, то во всем. Она стояла на повороте, с потрепанной розой, в любой момент готовой рассыпаться на бело-желтые подвядшие лепестки, и смотрела… ну все, с таким выражением лица только к расстрелу и приговаривают. А Танечка, как нарочно, обняла, прижалась, щекотнув щеку дурацкими косичками, и пролепетала что-то про прогулку.

Гуляем.

Кто гуляет, а кто сейчас издохнет с напрягу. Нет, пора с геройствами завязывать, определенно. А Марта ничего не сказала, развернулась и ушла. Вот ведь… ну определенно, по тропинке надо было, по тропинке.

– А у тебя с ней что, роман? – поинтересовалась Танечка. – Что, правда? Она ж старая… ой, слушай, а мне никто не поверит, что у тебя любовница старая!

Желание убить Танечку усилилось.