Когда сознание вернулось ко мне, я понял сначала только, что нахожусь в совершенно незнакомом месте. Причем понимание пришло, как, должно быть, к Адаму – восприятие своего первого появления в райском саду: я замечал новизну окружения без надобности сопоставлять в памяти какие-либо прежние воспоминания или ощущения, казалось бы, совершенно необходимые для рождения подобных мыслей. Но странным образом меня это даже не удивляло. Вероятно, вся сила моего ума сосредоточилась в тот момент на проблеме выживания.

Передо мной расстилалось бесконечное пространство, покрытое темно-зеленой растительностью, чей матовый блеск в отдалении отливал пурпуром под ослепительно синим небом. Позади, как мне померещилось, грохотали волны прибоя, но оттуда исходил такой жар, словно это лава била сквозь трещины в земле. Я с трудом огляделся вокруг. Разумеется, море оказалось лишь иллюзией, а реальностью была стена пламени, огромным серпом проходившегося по иссохшим растениям и ощутимо продвигавшегося вперед прямо на моих глазах. Но не более мгновения все это оставалось лишь своего рода впечатляющим зрелищем, а потом до меня дошла угрожавшая мне опасность. Я поднялся на четвереньки и увидел на фоне огня мечущиеся фигурки странных, словно доисторических, животных, от крупных до миниатюрных, похожих на набор детских кубиков. Кенгуру и валлаби – с огромным трудом мой пропитанный кровью мозг подсказал их названия, но зато ко мне сразу же вернулось понимание того, что могло происходить здесь. Я оказался на пути сильного пожара в буше и должен был либо найти способ спастись, либо неизбежно сгореть заживо.

Я стоял на карачках в том месте, куда упал: у отрога известняковой скалы с руслом пересохшей речки, вода которой весной орошала кустарники внизу. Причем их сплошные заросли лишь изредка становились менее плотными, где виднелась рощица мануки, росли чертополох или сальсола. Там можно было найти голый островок, покрытый одним лишь песком, но лишенные растительности места не были достаточно обширными, чтобы уберечься на них от огня. Моей единственной надеждой выглядела массивная каменная гряда, торчавшая милях в двух от меня и действительно возвышавшаяся над сплошной зеленью, покрывавшей все вокруг. Она покачивалась и дрожала, когда я разглядывал ее, отчасти из-за колебаний перегретого воздуха, отчасти по вине все еще не до конца подвластного мне зрения, а потому я не мог быть полностью уверен ни в ее реальных размерах, ни в возможности взобраться на вершину. Гряда внешне вздымалась отвесно, но местами в ней проглядывали расщелины и крупные трещины. По одной из них я мог бы, наверное, достигнуть безопасной высоты.

Встав на ноги, я не без некоторого удивления обнаружил, что физические силы отнюдь не покинули меня полностью. Распространение огня сдерживало меняющееся направление порывов ветра. Если бы он устойчиво дул в мою сторону, я бы лишился последнего шанса выйти из этой переделки живым. Однако и при таких условиях мне предстояли гонки со смертью – не самая веселая игра, – и нельзя было терять ни секунды. Но прежде чем устремиться вперед, мне пришло в голову проверить, не осталось ли у меня каких-нибудь вещей. Рядом с собой я обнаружил явные следы недавно разбитого здесь лагеря: угли погасшего костра, перевернутый котелок, лошадиный помет. Мне это ни о чем не говорило. Но я нашел принадлежавший мне заплечный мешок и забрал его. Помнил я и о том, что где-то была бутылка с водой, но лихорадочные поиски успехом не увенчались. И я отправился в путь. Кусты оказались низкими, а когда я углубился в них, то и не слишком густыми. Продвигаться к цели, все время маячившей передо мной, оказалось легче, чем я предполагал. А пройдя примерно с милю, я наткнулся на бутылку – мою или чью-то еще, – полную только на треть. Но даже эта мелкая удача вселила в меня иррациональную, почти суеверную твердость духа, без которой я бы сейчас не писал этих заметок.

К тому времени, когда я достиг подножия гряды, вокруг меня уже начали вспыхивать небольшие костерки. Ветер лишь слегка обдувал меня, но взметал позади мириады искр, разнося их на сотни ярдов. Я чуть не оказался в ловушке, когда передо мной внезапно выросла стена огня, затаившегося под зарослями юкки прямо на моем пути. Языки пламени копьями взлетели вверх со скоростью и силой взрыва.

Несколько минут я напрасно искал взглядом расщелину на поверхности камня или хотя бы место, где можно было поставить ногу для начала подъема. Казалось, я в буквальном и самом ужасном смысле слова прижат к неприступной стене. Но затем я обнаружил подходящую ложбину и стал взбираться по ней вверх. Примечательно, что в кризисной ситуации я призвал на помощь весь свой предыдущий опыт, но напрочь забыл о проведенной в горах юности. Моя память словно бы превратилась в протертую начисто влажной тряпкой школьную доску, но и сейчас я могу вспомнить с пронзительной ясностью каждый свой шаг наверх, каждое усилие, приложенное во время этого безумного восхождения. Прошло немало времени, прежде чем я оказался примерно в девятистах футах над адским пламенем, все еще не избавившись от страха, что мое достижение свелось к подъему на чудовищных размеров решетку гриля, где меня ждет мученическая смерть, какую изображают на своих полотнах свихнувшиеся живописцы. На самом же деле мне уже ничто не угрожало.

Около часа я наблюдал, как пожар бушует вокруг, постепенно уходя в сторону. И хотя пламя бессильно было одолеть барьер из голого камня, оно заметно усиливало жар, исходивший от солнца, и палящую сухость северного ветра. Сам по себе трудный подъем, невыносимая жара и страх перед расстилавшейся внизу картиной окончательно обессилили меня. Я сделал большой глоток воды из бутылки и постарался сконцентрировать волю на самой важной битве – на сражении против овладевавшего мной отчаяния. Многие мужчины, скитавшиеся в пустынных местах, оказывались в столь же опасном положении, но лишь в исключительных случаях, когда смерть грозила им реально, могли испытывать душевные страдания, сравнимые с моими. Пусть мои органы чувств пребывали в полном порядке, а телесная энергия быстро восстанавливалась, я обнаружил, что совершенно не помню, кто я такой и где нахожусь. Я лишь понимал, что подо мной на много миль расстилался совершенно незнакомый пейзаж, хотя ландшафт, несомненно, австралийский в своем наиболее экстремальном виде. При этом я обладал обширными познаниями: я мог бы читать на латыни, мне был знаком Парфенон, мне, наконец, не составило бы труда подобрать нужную блесну для ловли форели. Но в том, что касалось непосредственно моей личности, мой круг знаний сводился к одному: неизвестно кто, затерянный посреди Австралии. Больше ничего не было, как я ни старался вспомнить. Мое осознание себя не имело очертаний, которые путем напряженной умственной работы я сумел бы восстановить. Меня окружала стена невезения, такая же прочная, как гряда, на которую мне только что удалось взобраться.

Пожар между тем откатился уже далеко; наблюдая закат солнца, я примерно определил, что огонь распространялся к юго-западу. За собой он оставил почерневшее дымящееся пространство, по которому до наступления ночи передвигаться было бы крайне опасно. Сейчас я мог только сориентироваться на местности, найти тенистый уголок и отдохнуть.

По моим оценкам, линия горизонта протянулась милях в пятидесяти от меня. И на огромной территории вокруг, если не считать каменистой возвышенности, где находился я, не было ничего, кроме безликих, опаленных огнем островов кустарника – совершенно ровная, лишь местами всхолмленная земля, на которой прежде царили буйные заросли с небольшими участками песка или купами чуть более высокой растительности. Не виднелось ни более или менее обширной прогалины, ни крыш поселка или фермы, где жили бы хоть белые люди, хоть темнокожие туземцы. Ничего. Лишь нескончаемая зловещая полупустыня, при взгляде на которую невольно начинали шалить нервы. Только на самом краю горизонта с южной стороны различалась тонкая, будто проведенная карандашом прямая линия. Я долго и пристально изучал ее сквозь неверную линзу колеблющегося перегретого воздуха. И наконец решил, что это море, и сделал его своей дальнейшей целью.

Затем я оценил, в чем нуждался и что имел. К вещевому мешку оказалась привязана шляпа – предмет первейшей необходимости. Внутри обнаружилась чистая рубашка, овсяные хлопья, несколько бисквитов, спички и еще какие-то личные вещи, которые я мог лишь недоуменно разглядывать. Компаса не было. Зато в кармане брюк я нащупал часы. А еще в моем распоряжении нашелся походный котелок объемом в две кварты, но без крышки.

Я догадывался, что посреди обезличенного пространства, лежавшего подо мной, одних лишь часов и расположения солнца для верной ориентировки недостаточно. Часы для этого должны показывать точное время. Чтобы спокойно передвигаться в ночи, мне нужно было яркое звездное небо, более или менее открытая местность и твердая почва под ногами. Пополнение запаса воды понадобится в ближайшие двадцать четыре часа, а пищи – через три-четыре дня. Определившись с этим, я нашел уступ, лег в его тень и почти мгновенно заснул.

Проснулся я с наступлением кратких австралийских сумерек, когда внизу стали видны сотни очагов все еще тлевших на земле углей. Но основной пожар полностью исчез из вида. Вероятно, на его пути попалась достаточно широкая полоса песка, остановившая дальнейшее распространение огня. И я решил спуститься, чтобы по крайней мере проверить, можно ли трогаться в ночной поход. Спуск по расщелине в почти полной темноте оказался даже опаснее подъема, но я был в том настроении, когда ты готов на любой риск. Это решение едва не стоило мне жизни. Но оно же и спасло ее.

Я не преодолел и половины спуска, а свет померк уже почти полностью. Ближе к подножию скалы расщелина раздваивалась. Я попытался спуститься тем же отрогом, по которому поднялся, но оступился и упал с высоты примерно пятнадцати футов, приземлившись на каменный уступ. Я лежал, и хотя голова кружилась, мучительно пытался разобраться в последствиях падения: сломанная нога или сильное растяжение означали бы мой конец. Боли не ощущалось, но я знал: боль часто приходит с задержкой. Я пошевелил конечностями. Они подчинялись моей воле, и волна облегчения охватила все мое существо. Но затем на смену радости пришел страх. Мои ноги увлажнились, как я сначала предположил, от крови. Но это был тонкий ручеек лившейся сверху воды. Приятное открытие внесло коррективы в мои планы. Теперь мне следовало взять с собой всю воду, какую только я мог унести, причем большая ее часть плескалась в открытом котелке. А значит, пока котелок не опустеет, я не мог позволить себе даже споткнуться. В подобную разновидность популярного забега с яйцом в ложке можно играть только днем. Я рассудил, что сохранить запас воды важнее, чем урезать рацион питания через двенадцать часов. Кроме того, лишь при солнечном свете я смог бы двигаться относительно точно в южном направлении. А потому я снова прилег, чтобы поспать или хотя бы просто отдохнуть. Ночь выдалась прохладная, но не холодная по-настоящему, чтобы страдать от озноба. Это только утвердило меня во мнении, что я действительно видел море. Погодные условия показывали, что я не мог оказаться на высокогорном плато или в глубине материка.

Проснувшись с рассветом, я провел сомнительную аналогию между собой и верблюдом, выпив значительно больше воды, чем мог себе позволить за один раз. Мне предстоял для начала нелегкий подъем из русла почти пересохшей речки, куда, как выяснилось, я свалился, на открытую местность, и я вдруг обнаружил, что хотя мое сознание до известной степени прояснилось, в нем, помимо провалов в памяти, обнаружились новые отклонения. Пока я полз вверх, толкая перед собой котелок, мне, например, пришла в голову мысль, что позже я смогу вернуться к ручью и пополнить запас воды. И только поняв, насколько это бредовая идея, я ощутил прилив страха, чистейшей паники, которая овладевает человеком, чувствующим помутнение рассудка. Испуг, способный порой напрочь парализовать волю. Ценой полнейшей концентрации внимания на преодолении первой мили своего забега с яйцом я сумел победить в себе это чувство. Кусты оказались сравнительно редкими, а трава полностью выгорела, чтобы скрывать под собой ямы и выбоины. В тот день я позволил себе выпить пинту воды, а остальную благополучно доставил к месту своей остановки на ночь. На ходу я подкрепился парой бисквитов. Теперь же развел костер, слепил из овсяных хлопьев лепешку и поджарил ее на раскаленном камне. Я больше не считал свое положение безнадежным. В течение дня меня несколько раз тревожили приступы головной боли, но в остальном мое физическое состояние не оставляло желать лучшего. Вторую ночь я проспал без тревожных сновидений. Однако наутро у меня так разболелись мышцы, что я догадался: мне привычнее езда верхом, нежели пешие переходы.

Во второй и третий день мне удавалось преодолевать примерно миль по двадцать. А потом котелок опустел, и появилась возможность двигаться и по ночам тоже. В том, что я иду в южном направлении, не было никаких сомнений, и под конец моего третьего дневного марш-броска я уже не рассчитывал увидеть море. То был либо мираж, либо озеро, оставшееся теперь где-то позади. Меня окружал все тот же однообразный пейзаж, бесконечное повторение зарослей кустов и песчаной почвы. Временами (обычно ближе к закату) я замечал в отдалении кенгуру, а однажды при ясном свете дня бросился вперед, чтобы не разминуться с двумя туземцами, при ближайшем рассмотрении – насколько обманчиво яркое солнце! – оказавшимися всего лишь темными обрубками древесных стволов. А потом, на закате уже седьмого дня, когда у меня закончились запасы и воды, и провизии, я натолкнулся на отчетливые следы белого человека, слишком часто повторявшиеся, чтобы быть порождением природной игры, отпечатки башмаков в песчаной почве. Я понял, что следы свежие, иначе ветер успел бы их стереть, и бросился бежать, опасаясь собственной слабости, которая могла помешать мне догнать полного сил мужчину, шедшего впереди. И мое сердце буквально подпрыгнуло от радости, когда я увидел всего лишь в четверти мили от себя тонкий дымок, поднимавшийся от костра. Я ускорил шаг, рыдая от счастья и стараясь что-то выкрикнуть, несмотря на совершенно пересохшее горло.

Мужчина был мертв. Рядом с трупом валялась пустая бутылка из-под воды – единственное имущество, которое у него оставалось. Его тело, еще теплое, лежало лицом вниз, причем одна рука была вытянута в сторону тлеющих углей костра, сжимая горсть сухих листьев. Смерть застала человека в тот момент, когда он пытался добавить топлива в свой последний сигнал, взывавший о помощи.

Что-то во мне сломалось в этот момент. И я понял, что возвел внутренний барьер не для защиты от мыслей о неминуемой гибели или о своей безнадежной ситуации, когда мною все больше овладевали слабость и нестерпимая жажда. Я возвел стену, чтобы не слышать царившей в буше тишины. Теперь стена рухнула, и тишина проникла ко мне в уши, не нарушаемая даже редким треском цикад или шуршанием сухой травы, колеблемой ветром. Я издал восклицание, и мой голос прозвучал как нечто ужасное. Отшвырнув в сторону вещевой мешок, я побежал – слепо ринулся в пустоту подальше от этой безмолвной могилы, покровом которой стал высокий небесный свод. Безумное отчаяние придало мне последних сил, и я, должно быть, бежал, спотыкаясь, несколько часов подряд. Перед глазами все расплывалось, голову пронизывала острая боль, а в ушах вдруг зазвучал грохот, причем такой же неумолчный и постоянный, какой до этого много дней была тишина. Затем грохот стал поистине громовым. И в какой-то момент, еще ничего не видя и не понимая, я лишь ощутил, что исходит он не изнутри моего существа, а откуда-то извне. А потом я очнулся на краю высокой скалы, о которую далеко внизу с оглушительным грохотом разбивались волны прибоя.

Открытое море.

К востоку и западу от меня скалы протянулись непрерывной грядой, громадой природных бастионов, поблескивая в лучах утреннего солнца. Панорама оказалась столь великолепной, что потрясла меня и успокоила, а стоило мне немного прийти в себя, как я отчетливо заметил тропу, проходившую по краю скалы. Я с немалым трудом двинулся по ней к востоку, и через две мили гряда стала заметно уходить в сторону от моря, открывая внизу песчаную долину, куда можно было спуститься по узкой и опасной с виду расщелине. Совершив спуск, что в моем состоянии превратилось в своего рода подвиг, я после часа ходьбы обнаружил среди холмов два недавно вырытых туземцами колодца. И над ними к тому же рос куст, весь покрытый красными ягодами. Мое приближение спугнуло стайку белых попугайчиков, мирно склевывавших ягоды – единственных живых существ, попавшихся мне на глаза за последние дни, если не считать кенгуру. Я и сам поел, причем мне хватило осторожности ограничить себя в первом за долгое время приеме пищи. Потом я немного отдохнул, нашел небольшое озерцо с теплой водой и искупался. Силы стали возвращаться ко мне. Позже в другом озере с помощью шляпы я сумел выловить и выбросить на берег пару рыб. Хотя вещевого мешка больше не было, при мне оставались бутылка из-под воды, пустой котелок и коробок спичек в кармане. Мой ужин превратился в полный радости процесс вкусового познания настоящей еды. А ночной сон пришел под убаюкивающую мелодию прибоя.

Два дня затем я продолжал двигаться на восток по слежавшемуся песку с простиравшимися по левую от меня руку дюнами и протянувшейся чуть дальше от берега грядой скал. Передо мной лежало почти идеальное шоссе, лишь местами перегороженное нанесенными волнами водорослями. Я прихватил с собой запас пресной воды на несколько суток, а питался в основном ягодами. Уверенность в благополучном исходе вернулась, и меня не оставляла надежда в любой момент увидеть перед собой крыши домов какого-нибудь селения. Все чаще над головой пролетали обычные лесные птицы – явный признак смены лежавшего впереди ландшафта.

Но на третий день скалы узкой полосой стали прижиматься к берегу, и мне порой приходилось тратить много времени на поиски удобного подъема на вершину. Опасности снова нависли надо мной. Ягодные кусты пропали, а нести большой запас с собой у меня не было возможности. К тому же едва ли человек мог питаться ягодами много дней подряд. Но гораздо более серьезной представлялась другая угроза – мне больше не встречалось источников пресной воды. Дважды я поднимался на рассвете и собирал с кустов росу. Оказалось, что с помощью импровизированной травяной губки и упорного труда можно получить от четверти до половины пинты воды каждое утро. Но затраченные усилия сказывались потом на пройденном за день пути, да и собранной влаги было явно недостаточно. Теперь моей единственной надеждой оставалось быстрое и явное изменение природной среды, окружавшей меня в нелегком путешествии.

Заросли делались все гуще и прижимались почти вплотную к ставшим неприступными скалам, и временами мне начинало казаться, что путь для меня полностью отрезан. Зато все чаще встречались настоящие деревья – новый признак приближения к местам с более плодородной почвой. А эвкалипты так и вовсе стали для меня неожиданным источником пропитания в виде крупных белых личинок, обитавших под плотным слоем коры. Есть их приходилось с большой осторожностью, поскольку, как я скоро обнаружил, это влекло за собой серьезное расстройство желудка, но тем не менее я ухитрялся выживать с их помощью и сохранять хоть какие-то силы. Однако увлекшись поисками этой пищи, я ухитрился непостижимым образом потерять из вида море. В жаркий и липкий полдень я бродил в лабиринте из эвкалиптов, а мой запас воды уже во второй раз полностью истощился. Ближе к вечеру у меня неожиданно сдали нервы. Это могло легко объясняться чрезмерным потреблением личинок, вызвавшим отравление, но я понимал, что скорее срыв стал результатом накопившегося стресса и чрезмерного напряжения. Все еще не лишившись физических сил, чтобы бродить по кругу, я не находил в себе воли для спокойного ночного отдыха. И слонялся между толстых стволов деревьев, охваченный приступом панического страха, приближение которого ощущал уже некоторое время, пока не рухнул наконец ничком на землю.

Много часов подряд я находился в полусознательном состоянии, и ночной воздух давил на меня и казался лишенным кислорода. Меня сжигала изнутри жажда, но еще сильнее оказался голод, и я охватил дерево, под которым лежал, в надежде добыть еще личинок. Но внезапно вздрогнул так, словно меня ударило сильным разрядом тока. С дерева была срезана кора. Его надрубили. Я случайно наткнулся на первый признак присутствия людей.

Кричать у меня не нашлось сил, а ночь выдалась беззвездная и на редкость темная. Мне оставалось только ждать рассвета, непрерывно убеждая себя, что я действительно нащупал след топора. И вот пришел рассвет. И мне навсегда врезались в память горечь и страх, которые он принес. Дерево действительно надрубили, и оно погибло, как и еще несколько десятков эвкалиптов в округе. Но люди, пытавшиеся очистить участок земли, видимо, поняли, что ошиблись с выбором места, и давно ушли, оставив после себя лишь пустую и уже почти развалившуюся хижину. Я приготовился умереть, когда небо надо мной разверзлось сильнейшим грозовым ливнем.

Уже через пять минут мне пришлось укрыться под крышей хижины, и хотя я успел промокнуть до нитки, зато мой котелок до краев наполнился дождевой водой. Еще через несколько минут дальний от меня угол заброшенного жилища потряс жуткий по силе удар обрушившегося туда дерева. И я снова имел случай убедиться, что опасность часто влечет за собой спасение. В дупле рухнувшего исполина – а он мог быть лишь одним из тысячи, – устроили себе гнездо дикие пчелы. В моем полном распоряжении оказалось несколько десятков фунтов меда.

Я проделал огромный путь из пустыни к месту, где поблизости жили люди. Мне оставалось лишь снова найти морской берег и идти дальше на восток, чтобы добраться до тех, кто меня спасет. А ночью, когда гроза утихла, я вновь отчетливо услышал шум прибоя. Утром, едва преодолев милю, я опять вышел к прибрежным скалам.

Там, где возвышались огромные эвкалипты, почва была слишком сильно истощена, чтобы дать жизнь другим растениям, и потому среди них не имелось подлеска. Но стоило мне выйти из тени высоких деревьев, как я снова оказался среди зеленых кустов, становившихся все гуще с каждой пройденной милей. Вскоре они превратились в уже знакомый непроходимый барьер между морем и скалами. Но внизу я опять заметил узкую долину среди дюн, сулившую вероятность пресноводных озер. А параллельно, как и прежде, тянулось «шоссе» из плотно слежавшегося песка, которое ненадолго перекрывал лишь высокий прилив. Я решил спуститься туда по первой же расщелине в скале, рискуя, разумеется, упереться в тупик, если каменная гряда где-то уходила в море. Что ж, в таком случае мне лишь грозило утомительное возвращение и поиск обходного маршрута.

Я преисполнился уверенности в себе и нетерпения, хотя нервная система все еще не пришла в порядок, отчего мои суждения и действия могли оказаться глубоко ошибочными. Поэтому спуск я действительно начал при первой же возможности, и он оказался исключительно опасным. Мне приходилось не просто выискивать малейший выступ, чтобы поставить ногу, но и постоянно бороться с одолевавшим меня головокружением. И в результате (по счастью, это случилось почти в самом низу) я все-таки упал со скалы.

О том, что произошло потом, у меня сохранились лишь фрагментарные воспоминания. Помню, как шел, не понимая куда и зачем, вдоль казавшейся бесконечной береговой линии. Помню, как вспорхнула из-под ног стайка куликов и отправилась в быстрый красивый полет впереди меня, словно ведя за собой и не позволяя упасть. Если не ошибаюсь, к тому времени я потерял и котелок, и бутылку: в последний раз мне удалось напиться дождевой воды, оставшейся после грозы, из природной емкости – углубления в известняковой скале, где скопилась жидкость. Помню еще, как долго я мысленно спорил сам с собой, действительно ли слышал лай собаки или то был обман слуха. И последнее воспоминание: я лежу в бреду, а знаю это только потому, что теплый воздух вокруг меня насквозь пропитан запахом гвоздик.

Надо мной склонился мальчик. Его лицо, золотисто-коричневое в лучах солнца, представлялось слишком крупным, четко и резко обрисованным, будто на портрете. Свою жестяную кружку он поставил среди гвоздик в небольшом садике, на участке земли, отвоеванном у скал и песка, и весело крикнул кому-то на заднем плане, мне пока не видимому:

– Папа! Он, кажись, очухался!

Потом снова поднес кружку к моим губам.

– Вы действительно чуть не отдали концы в этот раз, мистер. Но, как видно, ваше время еще не пришло.

Я, должно быть, бормотал что-то, как блуждал несколько недель. У него округлились глаза. И тогда он улыбнулся, и его улыбка показалась мне подобием луча солнца, заигравшего на коричневой поверхности шотландского горного озера.

– В самом деле? Увы, к западу от бухты Отчаяния действительно не встретишь ни души.

На вид ему было лет десять или одиннадцать, но в его голосе звучала гордость истинного первопроходца.

Внезапно он проворно вскочил на ноги и стал всматриваться в сторону моря. А затем издал возглас, исполненный радостного волнения – интонацией, о которой я успел основательно забыть:

– Папа, Папа! Катер Энсона вошел в гавань!

Не стану здесь подробно распространяться о доброте и эксцентричности Ричарда Энсона. Он доставил меня в Порт-Линкольн, выслушав по пути мою короткую, но странную историю. Я был уже взрослым человеком. Мне точно исполнилось лет двадцать или чуть больше. Но я ничего о себе не помнил, за исключением многодневных скитаний у берегов Большого Австралийского залива. Даже имени своего я не знал, и, когда мы огибали мыс Катастрофы, Энсону пришла в голову прихоть присвоить мне фамилию мореплавателя, первым составившего лоцию этих вод. Вот так в феврале 1893 года на свет появился Ричард Флиндерс.

Теперь я понимаю, что Энсон воспринял меня как благословение свыше и строил планы – совершенно невинные в своей мотивации – оставить при себе. Я проделал большой путь и был обнаружен на самой юго-западной оконечности освоенной к тому времени людьми территории Южной Австралии. Из Порт-Линкольна мы отплыли в Порт-Огасту, откуда переправились в наиболее крупное и отдаленное из владений Энсона у границы штата. Врачи, выхаживавшие меня, – и это, вероятно, обошлось в круглую сумму, – были привезены из Сиднея, то есть с восточного побережья континента. Если бы исчезновение Йена Гатри все еще оставалось тайной, то, несмотря на устойчивую потерю памяти, меня бы разыскали и установили личность. Но, как я теперь знаю, в течение ближайших недель было обнаружено то мертвое тело, распластанное рядом с пепелищем сигнального костра, а мой вещевой мешок и несколько принадлежавших мне вещей нашли поблизости. А потому исчезли последние сомнения в том, какая судьба постигла Йена Гатри, и он остался существовать лишь в потаенном уголке памяти Ричарда Флиндерса.

В жилище Энсона и в его образе жизни я узнал традиции, не совсем мне чуждые. Труд на земле, хаотично обставленный дом с потемневшим деревом старой мебели, с ее изношенной и вылинявшей, но когда-то дорогой обивкой, сумрачный ряд портретов предков Энсона, наблюдавших со стены за быстротечным существованием нынешнего поколения: все эти вещи воздействовали на мой рассудок гораздо эффективнее любых методов из арсенала психиатров. Энсон оказался бездетным холостяком, и передо мной открылось будущее, которое мне предстояло вскоре отвергнуть. У меня не проявилось ни малейших наклонностей к жизни на природе; возможно, из-за того, через что мне пришлось пройти, но гораздо более вероятной причиной были неведомые пока для меня аспекты моей прошлой жизни. Огромность и необъятность открытых пространств действовали на меня угнетающе, а подчас просто пугали. Я был поглощен размышлениями о тайне своего затуманенного сознания, и отсюда родился неудержимый интерес к изучению медицины. Годы спустя я выпустил с неизбежными недомолвками и маскировкой фактов свое «Исследование случая долговременной амнезии» – монографию, тема которой для многих стала необъяснимым исключением в ряду моих многочисленных трудов, направленных на совершенствование радиологической науки.

Щедрость мистера Энсона не только помогла мне закончить учебу в университете Аделаиды, но и продержаться тот долгий период поисков работы, который нередко в самом начале обрывает карьеры молодых специалистов. Он в буквальном смысле создал Ричарда Флиндерса, и частично в знак благодарности и сострадания к нему, которого я нисколько не стыжусь, я принял решение, когда для этого пришел срок, что Ричард Флиндерс не должен исчезнуть.

Это случилось в последний год моей учебы. Ранним весенним вечером я возвращался с медицинского факультета в дом, находившийся в двух милях от университета по другую сторону парка, кольцом окружавшего компактный центр небольшого города. В какой-то момент передо мной проехала конка, и мне открылся вид на немногочисленную толпу, собравшуюся у задрапированного пьедестала. Открывали памятник какому-то шотландскому мореплавателю – кажется, Макдугалу Стюарту, – и стоило мне посмотреть на него, как раздались пронзительные звуки волынки.

Я с помутневшим взором машинально сделал еще несколько шагов, а потом, словно присутствовал на сеансе великого иллюзиониста, вдруг увидел перед собой фигуру своего брата Рэналда. Он стоял на какой-то возвышенности, разглядывая раскинувшееся под ногами бескрайнее пространство буша. И я услышал, как с мрачной страстью несостоявшегося поэта он декламировал:

Голос и картина померкли, а я продолжил свой путь, так ничего и не поняв. Но той же ночью, когда я разглядывал город, залитый лунным светом, в его прекрасном обрамлении холмами с одной стороны и морем с другой, словно темная вуаль соскользнула с моей памяти. На самом деле меня звали Йеном Гатри, и я так же четко осознал, что каковы бы ни были обстоятельства того случая, Рэналд спасовал перед угрозой пожара и бросил меня на произвол судьбы.

Наведенные мной затем справки помогли установить, что после смерти детей нашего старшего брата и моей собственной предполагаемой гибели Рэналд унаследовал Эркани. Я всегда был до неприличия здоровым членом семьи; метания и колебания, свойственные невротику Рэналду, мне не знакомы, а потому, помнится, не потребовалось и двух часов, чтобы я сформулировал свои намерения. Разумеется, я осознавал нанесенный мне моральный и физический ущерб, но посчитал, что это чувство ни в коем случае не должно довлеть надо мной. У меня не было ни малейшего желания вести жизнь крупного шотландского землевладельца. Напротив, уже в деталях и шаг за шагом я спланировал свою дальнейшую медицинскую карьеру. В честность Рэналда не верилось, а потому я предвидел лишь досадную помеху и неизбежную волокиту при любой претензии на свою долю наследства. Австралия к тому времени дала миру «дело Тишборна», и я не без иронии сказал себе, что подобных семейных свар хватит теперь на несколько поколений. К тому же я питал глубочайшую привязанность к мистеру Энсону, который вместе со мной продумывал планы моей деятельности в качестве австралийского хирурга. И еще я понимал, что вопрос может стоять только так: все или ничего. Заявление, что я остался в живых, вызвало бы волну непредсказуемых и весьма неудобных последствий, принудив меня в итоге, вопреки желанию, претендовать на роль главы семьи.

А потому я продолжил жить под именем Ричарда Флиндерса главным образом на своей новой родине, но наведываясь порой в Англию, а однажды провел достаточно длительное время в Соединенных Штатах. Я никогда не был состоятельным человеком, каким могла бы сделать меня хирургическая практика, поскольку большую часть своих заработков, как и всегда щедрые пожертвования Ричарда Энсона, расходовал на дорогостоящие исследования применения радия в медицине. Ибо мне неведом способ потратить деньги с большей пользой для человечества. И мое решение не позволять мыслям о собственном будущем мешать мне целиком сосредоточиться на решении научных задач оказалось в итоге единственно верным. Несколько дней назад я получил извещение, что мне оказана огромная честь: меня избрали пожизненным почетным профессором крупного американского научного учреждения, на которое я успешно работал много лет назад. Теперь я смогу поселиться в Калифорнии. Там идеальный климат для людей, встречающих старость, и можно будет уделить лет десять работам в тех областях, которые были почти недоступны для меня в силу занятости своей основной научной дисциплиной. Мой главный труд завершен, и можно сказать, завершен с триумфальным успехом, а потому мой уход из медицины, как и из общественной жизни, станет полным и окончательным. По мере развития своей карьеры я имел возможность овладеть многими иностранными языками, и занятие европейской литературой весьма подходит для человека, которому уже пора задуматься о близкой кончине.

Вот только после передачи дела всей моей жизни в руки более молодых коллег ко мне стали возвращаться мысли об Эркани. А чувства порой начинают брать верх над доводами разума. Я снова вспоминаю о несправедливости и жестокости, жертвой которых стал в прошлом, и мной овладевает стремление хорошенько напугать Рэналда. Но если я когда-нибудь поддамся такому порыву, то это будет означать, что я впал в детство.

Кстати, о детстве… Эркани обладает для меня определенной памятной привлекательностью. Игры во рву, башня, непередаваемое чувство ночных бдений на балконе, галерея, где мы когда-то пытались воссоздать подвиги предков, чьи портреты смотрели на нас с темных стен. Снег на вершине Бен-Кайли, туман над озером, блеск чешуи лососей, преодолевающих бурные пороги… Зов крови действительно силен. Возможно, перед смертью я смогу увидеть Эркани не только во снах.

Timor Mortis conturbat me… Странно, что мой брат твердит эту строку, хотя умереть суждено мне. Потому что сам я смерти почти не боюсь.

У меня есть перо, руки свободны, а потому я вновь беру свои прежние записи, которые привез в Эркани, чтобы ознакомить с ними Рэналда, и добавляю к ним, что могу. Если мне удастся спрятать блокнот в какой-нибудь щели этих древних стен, как знать, быть может, он их не найдет, и наступит однажды день, когда моя история станет известна всем. Я бы хотел этого: пусть она добавит еще одну мрачную страницу к богатой колоритными событиями хронике семейства Гатри. Вся моя жизнь была посвящена познанию, и потому я верю в необходимость оставить точный и честный отчет о происшедшем.

А значит, я должен прежде всего сделать признание, что оказался в подобном положении исключительно по своей вине и сам несу ответственность за все. Мое поведение было по-детски мстительным. Но более всего меня удручает, насколько плохо я разбирался в человеческой психологии.

Я говорю о мстительности, но на самом деле видел прошлое сквозь искаженное восприятие всепрощения и милосердия. Я приехал, зная, что Рэналд поступил со мной бесчестно, нарушил правила игры, а потому чувствовал себя вправе основательно напугать его, прежде чем уехать и навсегда отойти от всяких дел. Какое поистине детское желание! И насколько ошибочна была моя оценка того, что навсегда разделило нас! Сбежав от меня, лишив лошадей, воды и прочих припасов, – в той кризисной ситуации Рэналд предал прежде всего самого себя. Как одного из Гатри, как брата, как мужчину, в конце концов. И с тех пор он жил, постоянно снедаемый муками совести за свое предательство. Над всей его жизнью доминантой нависло это позорное воспоминание. Ведь это я вытащил его – бьющегося в истерике и благодарного мне подростка – из кишевшего акулами залива в Фримантле, а всего несколько месяцев спустя в буше именно он мог стать виновником моей гибели. И главный вопрос, потребовавший разрешения в этом уединенном шотландском замке, странным образом перекликается с центральной темой величайшей из всех шотландских трагедий – «Макбета». Есть кровавая вина, от которой невозможно избавиться, не пролив новой крови. Рэналд воспринял свой бесчестный поступок не просто как предательство, а как преступление против родного брата. С каждым годом он все яснее осознавал, что покинул меня не в страхе за свою жизнь, но намеренно. Год за годом чувство вины все прочнее пускало корни в его сознании, постепенно изменяя и, в конечном счете, разрушая личность. И потому он теперь в любой ситуации воображает себя загнанным в угол человеком, которому остается лишь быть безжалостным к врагу. Убежденный – пусть я сам своим мелодраматичным появлением внушил ему эту мысль, – что я приехал сюда подобно одному из необузданных в гневе древних Гатри, чтобы свершить акт справедливой мести, он заранее разработал свой план насильственного сопротивления. Но в основу этого плана он положил коварство и утонченную интеллектуальную идею, которую, как теперь понятно, я заведомо не смог бы разгадать. Сейчас, когда я словно восстал из мертвых, он находит своеобразное удовольствие и освобождение от прежних чувств и заново готовит мой конец, принося меня в жертву, будто делая ход в сложной игре, мастером которой он всегда был. Моя смерть в буше эмоционально сразила и уничтожила его; мою смерть в Эркани он полностью проконтролирует и извлечет из нее пользу. Я стану для него «спасательным кругом» – феномен, который мог бы заинтересовать ученых-психологов.

Я написал ему из Австралии, поведав о себе, но ни словом не обмолвившись о своих намерениях, получив, как мне казалось, достаточное удовлетворение от невысказанных прямо угроз и мрачных фигур умолчания. Но я лишь дал ему достаточно времени, чтобы обдумать свой план, окончательно изолировать Эркани, избавиться от лишних слуг и заручиться поддержкой своего мерзкого подручного Хардкасла. Рэналд уже наказан годами совершенно ненормальной жизни, и я не обнаруживаю в себе особого желания передать его в руки правосудия. Но Хардкасл становится соучастником убийства за деньги. Надеюсь, до него карающая десница закона все же дотянется.

Позднее я отправил Рэналду еще одно письмо, сообщая, что доктор Ричард Флиндерс тайно явится в замок ночью двадцать третьего декабря. Это было излишне самонадеянно и мелодраматично само по себе и вдобавок, по иронии судьбы, оказалось очень кстати для собственных мелодраматических фантазий Рэналда. Но я-то вкладывал во все совершенно иной смысл. Я вовсе не собирался оживлять Йена Гатри, а избранный мной час давал возможность брату организовать нашу встречу совершенно конфиденциально. Более того, в выборе мной предпраздничного времени при желании можно было уловить намек на добрые намерения и возможность примирения. В детстве именно в эту полночь мы по секрету встречались, чтобы обсудить, какие сюрпризы сулит нам наступающее Рождество и какие подарки положит в наши носки Санта. Но Рэналд находился не в том состоянии, когда обращаешь внимание на подобные моменты.

Неожиданно обильный снегопад создал для меня проблему. Но я всегда был хорошо тренированным лыжником – мало кто знает, что в Австралии прекрасные условия для занятий этим видом спорта, – а добыть пару лыж в отеле Дануна не составило труда. Там сейчас как раз создается центр для любителей лыжных прогулок, который может стать лучшим в Шотландии. И я добрался до Эркани вполне благополучно, хотя избрал достаточно сложный маршрут между озером и склоном Бен-Кайли.

Меня встретил Хардкасл со всеми ожидаемыми мерами предосторожности и провел сразу в башню. А там они вдвоем с Рэналдом набросились на меня и одолели. Вот, собственно, и все. История проста, хотя удивительна, но может внушать ужас только потому, что мы с Рэналдом все-таки родные братья. Эта маленькая спальня, вероятно, изначально планировалась как тюремная камера и использовалась по назначению столетия тому назад. Я сделал все, что мог. Нескольких местных крыс, созданий умных, но медлительных, мне удалось отловить и использовать в качестве посыльных; вполне вероятно, что они свободно разгуливают по всему этому запущенному зданию. А еще я попытался в меру способностей изобразить австралийский куии, один из самых пронзительных зовов о помощи в мире. Но своды потолка, толстые стены, завывание ветра и поглощающий звуки снежный покров снаружи не позволят услышать меня. А если кто-то и услышит, то примет за крик филина или фокус ветра. К тому же вполне может статься, что в Эркани никого нет, кроме моего брата и его подручного.

Меня даже снабдили книгой. Это «Экспериментальная радиология» Ричарда Флиндерса. И я, должно быть, могу считать себя счастливчиком, что Рэналду пришла в голову именно эта, а не откровенно садистская фантазия. Это хорошая книга, и я рад ей, как и любой другой. А мои медицинские познания позволяют мне сделать последнюю запись с диагнозом: Рэналд – не сумасшедший. Все его мысли и действия логически направлены на достижение определенных целей…