Они еще не успели пожениться. Вероятно, собирались оформить брак перед тем, как отплыть из страны позже вечером, но я не стал задавать лишних вопросов, поскольку меня это совершенно не касалось. Их дело не было моим, и так и не стало им ни в малейшей степени. Я просто их разыскал и получил приказ отконвоировать обратно в Кинкейг, причем тактично, даже по возможности не предъявляя ордера на арест Нейла Линдсея, который на всякий случай был у меня при себе. И если в процессе путешествия они заинтересовали меня, как потом стали занимать обстоятельства дела, в которое молодые люди оказались вовлечены, то мной двигало лишь собственное любопытство, но не официальные инструкции, полученные от руководства. Пока не передал их из рук в руки своим шотландским коллегам, я играл роль охранника, а затем стал просто сторонним наблюдателем, хотя и не совсем праздным. Таково вступление, которое я хотел бы предпослать своим запискам, и боюсь, читателю они покажутся далеко не столь интригующими, как история мистера Уэддерберна.

– Не мог бы я переговорить с вами наедине? Я сыщик. Инспектор Скотленд-Ярда.

Они посмотрели на меня удивленно, но, как мне бросилось в глаза, без страха. Оба, безусловно, были взволнованы – а бегство из страны, с моей точки зрения, едва ли обходится без волнений, – однако мое к ним обращение не усилило тревоги. Им лишь подумалось, что какие-то пустые формальности могут внезапно отсрочить отъезд. Первой отреагировала мисс Мэтерс, и если она знала окружающий мир куда хуже Линдсея, то оказалась значительно более подготовленной к столкновению с ним. У меня возникло ощущение, что даже у себя дома он бы растерялся, поскольку весь ушел мыслями в смутные размышления о не совсем еще понятной ему цели, которую они перед собой поставили. Но мисс Мэтерс сказала:

– Заходите, пожалуйста.

– Насколько мне стало известно, вы приехали сюда из замка Эркани в Шотландии? И вы, мэм, приходитесь племянницей мистеру Рэналду Гатри? А потому должен с прискорбием сообщить, что мистер Гатри умер.

Линдсей издал восклицание. Мисс Мэтерс ничего не сказала, а всего лишь на мгновение повернулась в сторону темного угла маленькой и убогой комнаты. Впрочем, она вскоре снова посмотрела на меня, побледневшая, но уже полностью овладевшая собой.

– Так вы говорите… Вы утверждаете, что он мертв?

– Как мне сообщили, он скоропостижно скончался при невыясненных до конца обстоятельствах в ночь накануне Рождества. А потому желательно, чтобы вы оба незамедлительно вернулись в Кинкейг.

– Нейл, нам надо возвращаться. Как можно быстрее. – Она повернулась ко мне. – Как это сделать скорее всего? У нас есть деньги.

Деньги у них действительно водились; причем их ничуть не смущало, что в основном это были золотые монеты. Я ответил:

– Поезд на Карлайл отходит через двадцать минут. Внизу ждет такси, чтобы доставить вас на вокзал.

Мисс Мэтерс обратилась к Линдсею, который стоял, как парализованный, и смотрел на меня широко раскрытыми темными глазами, и потрясла его за плечо.

– Нейл, поторопись.

А сама принялась спешно укладывать вещи. И только уже в поезде с безмерным удивлением спросила:

– Как, вы едете вместе с нами?

– Будет проведено расследование. Согласно нашим обычным правилам, мисс Мэтерс, мне было дано указание сопровождать вас.

Только сейчас она бросила на меня взгляд, в котором промелькнуло нечто, похожее на испуг.

– Неужели мой дядя был…

– Прошу правильно понять меня, мэм. Мне мало что известно об этом деле. Я прибыл из Лондона, а не из Шотландии.

Внезапно Линдсей резко и хрипло переспросил:

– Из Лондона?

– Вашим поискам придали особое значение. И мне поручили возглавить их.

Из Ливерпуля мы добрались до Карлайла, а оттуда через пустоши и приграничные городки прибыли в Эдинбург. Большую часть времени я провел в вагонных коридорах, проклиная свою профессию. По всей видимости, девушка сумела внушить мне симпатию, если не очаровать. При этом я ничего не знал о ее прошлом и лишь смутно представлял себе, что ждет ее в близком будущем. Но глядя, как поезд мчится по этой безлюдной, покрытой снегом земле, вызывавшей тем не менее в памяти легенды о жестоких битвах, о вражде кланов и о Ковенанте, я проникся мыслью, что мисс Мэтерс неразделима со своей родиной, а моя миссия – всего лишь вернуть ее домой. Однажды на подъезде к Моффату она вышла из купе и встала рядом со мной, но мыслями находилась где-то очень далеко, перебирая то ли воспоминания, то ли свои пережитые прежде страхи. Но минуту спустя вдруг тихо сказала:

– Чибисы.

Лишь максимально напрягая зрение, я разглядел, как эти птички носятся в предзакатном воздухе. Насколько я слышал, Канада не отличалась разнообразием пернатых. Как знать, уехав туда, она могла никогда больше не увидеть этих пигалиц.

Из Карлайла они отправили телеграмму, и в Эдинбурге их уже встречал молодой юрист по фамилии Стюарт, сумевший с поразительной быстротой добраться до столицы из Дануна. Я сделал все возможное, чтобы удобно устроить всех на ночь, а утром мы продолжили путешествие. Неизбежно воцарилась натянутая и даже напряженная обстановка. Я начал опасаться, что Стюарт займет жесткую позицию и попытается выключить меня из игры. Он, однако, повел себя сдержанно: вероятно, догадался, что у меня в кармане может лежать документ, дающий мне определенные полномочия. Линдсей почти все время молчал, погруженный в чтение учебника геологии. Как я понял, геология была его подлинной страстью. Происходивший из семьи, которая поколение за поколением приходила во все больший упадок, вынужденная по-крестьянски обрабатывать землю, он сделал крепкий, надежный и не подверженный быстрым изменениям камень символом своего протеста. В нем отчетливо различались черты талантливого человека, ставившие его выше того общественного класса, к которому он принадлежит. Не обменявшись с ним и дюжиной слов, я понял, что мисс Мэтерс вовсе не пошла на мезальянс, влюбившись в симпатичного, но простого молодого фермера. Но симпатичным он был, а Сибила Гатри даже назвала его привлекательным мужчиной, причем всмотревшись в его глаза, никто не мог бы категорически утверждать, что Нейл Линдсей мухи не обидит и не способен на грубое насилие. Но меня гораздо меньше интересовало, мог он совершить преступление или нет, чем интенсивность и острота чувств, которые они испытывали друг к другу с Кристин Мэтерс. Старомодная возвышенная любовь – в наши времена столь часто размениваемая на чувственность и обычную привязанность, – просто пропитала воздух в вагоне; страсть, слишком всеобъемлющая и безыскусная, чтобы стесняться ее; неощутимая физически, поскольку они едва ли обменивались хотя бы словом или взглядом, но огромная и мощная, как атмосферное давление, заметное лишь по положению стрелки барометра. Однако, продолжая эту аналогию, я заметил, как стрелка стала подрагивать, словно давление начало колебаться и чуть заметно уменьшаться под влиянием посторонней силы. Неужели же между ними промелькнула тень подозрения? И кто в таком случае был объектом возникшего недоверия?

Мисс Мэтерс с самого начала избрала для себя линию поведения, которая заслуживала уважения сама по себе, подчеркивая, что в нашем совместном путешествии нет ничего странного или неловкого для нее. По временам она пускалась со мной в разговоры на самые разнообразные отвлеченные темы, но по большей части смотрела в окно вагона, то любуясь бурными зимой водами залива Форт, но пристально наблюдая за повадками ястреба, слетевшего с вершины горы Стерлинг. В Перте мне пришлось пустить в ход несколько примитивных профессиональных приемов, чтобы избавиться от парочки назойливых газетчиков, пронюхавших о нашем прибытии. А в Дануне нас встречал крепкий, хотя и сильно взволнованный седовласый старик, которого звали Эван Белл, приехавший на станцию в большом автомобиле. Пока я ходил в буфет за чаем, они провели между собой нечто вроде совещания, после чего машина направилась в сторону Кинкейга.

К этому моменту мне уже захотелось узнать все подробности дела. А потому я внимательнейшим образом выслушал факты и версии в изложении инспектора Спейта, высказав сдержанное восхищение проделанной им работой, лично осмотрел тела, причем уделил особое внимание столь драматическим образом отравленному мистеру Хардкаслу, и сделал, как мне показалось, то, чем пренебрегли остальные: побеседовал с миниатюрной девушкой, Айзой Мердок. Затем пришло время следствия.

Само по себе расследование доставило мне несколько извращенное удовольствие. Я понятия не имел, кто такой мистер Уэддерберн и некоторое время находился под впечатлением, что Стюарт, должно быть, привез лучшего адвоката Эдинбурга. Он не попытался с самого начала опровергнуть обвинение против Линдсея. Впервые он заговорил, когда показания давала мисс Гатри, но только чтобы привлечь особое внимание к тому факту, что Линдсей за все время своего пребывания в башне не имел возможности приблизиться к бюро. Затем он снова замолк и подал голос, едва начался допрос свидетеля Гэмли, и снова отметил крайне важный аспект в его показаниях. Линдсей и Гэмли дружили, и Линдсей под большим секретом сообщил приятелю, что в канун Рождества сможет забрать из замка мисс Мэтерс с согласия ее дяди. Он даже просил Гэмли присутствовать при последнем разговоре с лордом, чувствуя, видимо, необходимость в дружеской поддержке. Гэмли согласился и направился вместе с Линдсеем в замок именно с этой целью, но не был допущен в башню Хардкаслом. Он остался ждать, видел падение Гатри и бросился на помощь. Мисс Мэтерс и Линдсей, не найдя его на месте, решили, что он вернулся домой, и ушли, не став дожидаться. Если только Линдсей и Гэмли не вступили в сговор, становилось очевидным: Линдсей по крайней мере не вынашивал заранее замыслов, связанных с насилием.

Когда же список свидетелей для допроса иссяк, Уэддерберн разыграл свою козырную карту. Он попросил разрешения шерифа вызвать для дачи показаний некоего Мэрдо Маккэя, оказавшегося немолодым и вполне солидным с виду профессиональным электриком. Этот человек под присягой заявил, что в доме установили – причем совсем недавно – электрическую систему с единственной целью: посылать сигналы в кабинет Гатри с различных точек на лестнице. Схема действия оказалась крайне простой. Два оголенных конца провода следовало соединить вместе, чтобы зазвонил небольшой телефонный аппарат на столе в кабинете, причем звук сделали настолько приглушенным, что слышать его мог лишь сидевший за столом хозяин. Другого назначения, кроме описанного, у системы быть не могло. Более того, ее смонтировали так, что любой сумел бы устранить ее без следа, поработав пять минут в кабинете и на лестнице. Полиции, внимание которой мистер Уэддерберн успел в последний момент привлечь к наличию подобной электросвязи, не оставалось ничего другого, как признать ее реальное существование.

Этим Уэддерберн окончательно расчистил себе путь к успеху и изложил затем неопровержимую версию случившегося. Гатри, согласившись отпустить свою племянницу с Линдсеем, пускай при самых необычных и унизительных обстоятельствах, на самом деле задумал осуществить редкое по злокозненности, подлинно дьявольское преступление.

Я слушал с неподдельным интересом этот урок анатомии зла таких масштабов, с какими мне сталкиваться не доводилось, но меня по-прежнему главным образом интересовали молодые люди, вместе с которыми я прибыл сюда. По мере изложения истории, взгляд Линдсея становился все более темным и мрачным, хотя больше он ничем не выдавал владевших им эмоций. Предположительно он должен был чувствовать облегчение, но все же сомневаюсь, чтобы на протяжении всей процедуры следствия он вообще задумывался о собственной судьбе. Он принадлежал к числу глубоко скрытных людей, почти по-девичьи застенчивых, что часто выдает в самых простых натурах потаенную чувствительность. И внимание, которое привлекли к себе Кристин Мэтерс и он сам, странным образом превратилось для него в худшее из возможных наказаний. Я чувствовал, что в каком-то смысле это стало триумфом Рэналда Гатри. Линдсей, несомненно, умел себя вести в цивилизованном обществе, но девушка буквально заставила его выдавить из себя слова благодарности по адресу Уэддерберна, когда все закончилось. Ему же хотелось одного – как можно скорее покинуть помещение, где проводилось расследование.

Но меня значительно больше интересовало поведение Кристин Мэтерс. Она не умела надевать маску или прятаться в скорлупу, как Линдсей, а потому удивление, страх и благодарность поочередно и явственно отображались на ее лице. Оправдание возлюбленного ценой бесчестья для дяди и опекуна стало для нее мучительным и ошеломляющим испытанием. Но и ее реакция не была чисто эмоциональной. Она слушала выступавших по ходу расследования, внимательно отслеживая чуть ли не каждое слово, глубоко погружаясь в услышанное, словно готовая в любой момент оспорить показания, если бы возникла необходимость. И я заметил то, чего не смог увидеть никто из собравшихся – по мере того, как Уэддерберн победно излагал свою версию, изумление на лице Кристин Мэтерс становилось все отчетливее. Сквозь игру эмоций – тревоги, отвращения, облегчения – проступала еще одна, присутствовавшая постоянно и только усиливавшаяся: сомнение и смятение ума. Спейт мог бы ухватиться за это, будь он чуть внимательнее, однако инспектора занимало сейчас лишь достойное признание своего поражения; он отступал, но спасал честь мундира.

Не избежала моего внимания и мисс Гатри, которую Спейт назвал «личностью положительной и глубоко симпатичной». Если мисс Мэтерс выглядела озадаченной, но обрадованной исходом дела, то американка просто торжествовала, хотя в ее манере себя вести неуловимо проскальзывало и нечто еще. Когда Уэддерберн начал свою речь, она наблюдала за ним с тем выражением, которое я видел во время скачек у женщин, сделавших ставку на заведомых аутсайдеров. Но стоило ему завершить выступление, а всей процедуре закончиться, и мне показалось, что на ее лице заиграла чуть ли не открытая насмешка или, быть может, ирония. До меня дошло, что она одна распробовала деликатный привкус этого дела, неведомый остальным. Причем привкус острый или даже горький. Но как только шериф огласил свое решение и удалился, она первая бросилась к мисс Мэтерс. Стоя поодаль от всех в библиотеке дома священника, где проводилось следствие, я видел, как она поцеловала Кристин, неловко кивнула Нейлу Линдсею, а потом резко повернулась и вышла из комнаты. Интересная девушка: мне даже стало жаль, что едва ли суждено вновь ее увидеть. Если только мельком.

Переход от следствия к церемониалу похорон оказался делом нелегким, и я невольно проникся уважением к местному священнику, доктору Джерви. Складывалось впечатление, что он в кругу родственников своего самого горячо любимого и достойного прихожанина, а его умение справляться с ситуацией представлялось тем более поразительным, что, как мне бросилось в глаза, ему, честно говоря, трудно давались контакты с паствой. Это был человек стеснительный, похожий скорее на ученого, погруженного в свои мысли и, возможно, мечтательного. Вероятно, привлеченный необычными свойствами его личности, я даже ощутил желание присутствовать при похоронах. Но, по зрелом размышлении, все же решил не играть роли праздного зеваки, а потому лишь кратко переговорил со Спейтом и отправился в гостиницу, чтобы найти комнату для ночлега.

Паб, где сдавались номера, оказался на некотором удалении от центра городка, и мне пришлось пройти с четверть мили по глубокому, но уже начавшему подтаивать снегу. В тот день случилась заметная перемена в погоде. Не слишком сильный, но порывистый ветер почти полностью разогнал облака, и, по всем приметам, наступала стремительная оттепель. Пока я шел, рядом со мной непрерывно журчал и плескался небольшой ручей; ближе к окраине поселка он вливался в зеленоватые, еще покрытые местами льдом воды Дрохета – не слишком полноводной реки, сейчас, однако, высоко поднявшейся у опор моста, по которому я перешел на другой берег. Прямо передо мной на расстоянии, трудно определимом в вечернем свете, высилась темная громада увенчанной снежной шапкой горы Бен-Кайли, четко вырисовывавшейся на горизонте благодаря спрятавшемуся за ней закатному солнцу. Из городских труб тянуло торфяным дымком, а в небольших лавчонках по сторонам улицы загорелись масляные лампы. Было прохладно, тихо и безлюдно. Я неспешно шел, стараясь проникнуться духом этого местечка. Но скрип снега под ногами неожиданно напомнил мне, что есть вещи, которые я хотел обдумать. И я уже собирался предаться размышлениям, когда услышал за спиной шаги. Меня догнал Ноэл Гилби.

Здесь важно сразу пояснить, что с Гилби мы были уже знакомы, встретившись при весьма волнующих обстоятельствах годом ранее. Профессия детектива, атмосфера расследования уголовного преступления всегда внушали ему излишнее, на мой взгляд, почтение, и сейчас я не сомневался: он сожалел, что я не успел прибыть вовремя и внести впечатляющего вклада в разгадку дела Эркани.

– Постойте, Эплби, – окликнул он меня. – У меня для вас есть кое-что. Мне вернули мой дневник!

Я остановился.

– Что вернули, простите?

– А вас не информировали? Все это время я вел дневник. Что-то вроде отчета о событиях в замке для моей Дианы. Старый Уэддер (так он величал за глаза адвоката из Эдинбурга) забрал его, но теперь я снова получил свои записи. Не желаете с ними ознакомиться?

– Сделаю это с большой охотой.

Гилби сунул мне в руку пачку листов бумаги.

– Вам может показаться, что это излишне литературная версия, – несколько самодовольно сказал он, – но факты изложены точно. Вы направляетесь в паб? Тогда я на вашем месте непременно заказал бы там ужин. Шериф рассказывал Уэддеру, что тамошний кларет отлично идет под горячее карри и ломтик пирога с клубничным джемом. А я возвращаюсь к последнему акту.

– Тогда вам самому впору заказать порцию похоронного пирога. Но спасибо за дневник.

Я добрался до паба, занял номер и уселся, чтобы прочитать записки Гилби. Вероятно, он все же не лишен литературного дарования, потому что за чтением я совершенно забыл о возможности заказать еду. Только когда более чем час спустя он вернулся вместе с Уэддерберном и Сибилой Гатри, состоялась церемония нашего официального знакомства, и мы уселись за ужин, к которому нам подали холодную ягнятину. Яство оказалось совершенно безвкусным, а потому я заподозрил, что и кларет такого же качества, ограничившись пивом.

Старого Уэддерберна так и распирало от гордости. Он жаждал продолжить разговор и отнесся ко мне с такой сердечностью, что я не мог не поздравить его с успешно завершенным делом.

– Вы удивитесь, мой дорогой мистер… гм… Эплби, но мне просто повезло. Я имел терпение внимательно выслушать сплетни хозяйки этого заведения. Все остальное стало лишь вытекавшим из ее слов результатом.

– В самом деле?

– Возьмите, к примеру, совершенно фантастический слух об изуродованном трупе! Неужели столь необычная история могла возникнуть сама по себе или в результате простого недопонимания? Какое-то время я был достаточно глуп, чтобы поверить в это. И только потом догадался, что источником стал некто злонамеренный, скорее расчетливый, нежели просто болтливый. И что же выяснилось? Сплетня могла иметь под собой самые серьезные основания, превратись она в факт. А Хардкасл демонстрировал подозрительный интерес к состоянию тела и начал делать странные заявления, еще даже не изучив его, намекая на виновность Линдсея. Отсюда для меня оставался всего лишь шаг к разгадке преступного сговора.

– Поистине необычный план, мистер Уэддерберн. Сомневаюсь, что у него есть аналоги в истории современной криминалистики. Конечно, люди совершали самоубийства, чтобы вину за них возложили на других, но никто, если память мне не изменяет, не принадлежал к одному с Гатри типу. Они могли пребывать в депрессии и меланхолии, граничившими с помешательством, но никто не смог бы похвастаться такой же мощью интеллекта.

– Я не обладаю столь обширными познаниями об образе мышления преступников, как вы, мистер Эплби. Но мы должны делать психологические выводы на основе фактов, а не подгонять факты под известные из истории психологические типы.

Я вспомнил, как чуть ранее сегодня Уэддерберн буквально уничтожил своих оппонентов, и не испытывал желания подвергать сомнению его методы ведения расследования, оказавшиеся столь эффективными. И лишь проговорил:

– Совершенно справедливо. А факт преступного сговора против Линдсея доказан неопровержимо.

– Но знаете… – вдруг подал голос Гилби, с некоторой опаской покосившись на Уэддерберна, прежде чем продолжить. – Кристин сказала сегодня одну очень странную вещь. Я немного задержался в доме священника, чтобы оказать посильную помощь. И вдруг совершенно неожиданно и без видимой причины она заявила: «Не могу во все это поверить. Мой дядя обладал гораздо более утонченным умом». А потом посмотрела на меня так, словно ожидала, что я располагаю альтернативным объяснением происшедшего и, как фокусник кролика, могу достать его из шляпы.

Уэддернберн принялся пристально разглядывать осадок на дне своего опустевшего бокала.

– Не вижу здесь ничего странного. Подобные чувства со стороны племянницы и воспитанницы мерзавца вполне естественны и даже неизбежны. Но нас не должны вводить в заблуждение семейные пристрастия.

– Боюсь, сэр, вы не совсем верно меня поняли. Кристин имела в виду вовсе не полное оправдание своего дяди. Она как раз считала его способным на величайшее зло. Но, по ее мнению, его интеллектуальные способности позволяли ему совершить нечто гораздо более изощренное, нежели описанное вами преступление.

– Как, еще более изощренное? Боже спаси и сохрани!

– И она добавила: «На самом деле он мыслил очень рационально. Он бы пошел на крайние меры, только если бы сам был доведен до крайности».

Сибила Гатри, крошившая хлеб в тарелку, отхлебнула глоток кларета, недовольно скривилась и спросила:

– Будет ли она теперь размышлять над этим? Скорее всего, будет. Мистер Эплби, что происходит в головах у людей, которым доводится проходить через столь ужасные испытания?

Я постарался избежать обобщений.

– Да, мисс Гатри, она будет размышлять над обстоятельствами дела до тех пор, пока не поймет, что выяснила истину окончательно.

– Но истина установлена! Нам всем уже известна правда.

– Каждый из нас знает лишь часть правды. Но не уверен, что нам удалось собрать ее в единое целое.

Уэддерберн весьма демонстративно поставил на стол свой бокал, сложил перед собой салфетку и сказал:

– Мистер Эплби! Гилби успел заверить меня, что ваше мнение в делах подобной важности всегда многое значило. Тогда не сочтите за труд пояснить заявление, только что прозвучавшее из ваших уст.

– К примеру, сама мисс Мэтерс обладает частью информации, которая, насколько мне известно, даже не упоминалась при расследовании. Кто был с ней в учебном классе, а потом выскочил из него и скрылся в темноте за мгновение до того, как Гилби и Хардкасл начали подниматься по лестнице в башню?

– Черт, действительно интересный вопрос! Но она наверняка обо всем сообщила Стюарту. Хотя потом я взял руководство расследованием на себя. И пренебрег этой информацией. Иначе мы бы обо всем узнали.

– Это не просто интересный вопрос. В отрезанном от мира замке Эркани ночью появляется таинственный мужчина, но нам ничего о нем не сообщают. Если, конечно, речь не идет о бедняге Таммасе.

В ответ Гилби решительно покачал головой.

– Только не Таммас. Его впустили в дом значительно позже. И это не мог быть Гэмли.

– Что ж, допустим. Но тогда дело предстает в совершенно ином свете, а подобная деталь приобретает особое значение, если допустить, что в башне побывал еще один посетитель, пусть мисс Гатри убеждена в обратном. Кому-то ведь известно, кто открыл люк в полу балкона, проник в него, а потом запер на задвижку снизу. Записи Гилби подтверждают, что состояние снега по краям люка наглядно свидетельствовало: им пользовались совсем недавно. Люк открывали. Кто? И зачем?

На мгновение за столом воцарилось молчание, которое прервал Уэддерберн с неожиданно шутливой интонацией:

– Мистер Эплби, вы действительно устроили здесь некое избиение младенцев. И боюсь, в этой малопочетной роли выступаем я сам и ваш коллега инспектор Спейт. – Он сделал паузу. – Какой бы ясной ни представлялась нам картина в целом, несомненно, остались детали, которые мы упустили из вида. Что ж, они потребуют проведения дополнительных следственных действий.

– Безусловно, потребуют. А истина еще не установлена окончательно. Вы согласны со мной, мисс Гатри?

Она задумчиво посмотрела на меня, прежде чем ответить.

– Если вы обнаружите доказательства присутствия в башне еще одного человека, мне придется согласиться: правда нами еще не полностью установлена. Поезжайте в Эркани, мистер Эплби.

Уэддерберн поднялся из-за стола.

– Кстати, мы с мисс Гатри намеревались отправиться туда сегодня же. Похоже, у покойного не было личного поверенного в делах, и в сложившихся обстоятельствах я посчитал необходимым вместе с молодым мистером Стюартом провести осмотр в поисках любых документов и бумаг, которые он мог оставить после смерти. Желаете поехать с нами? Но только сначала нам, вероятно, следует вернуться в дом священника, где временно остановилась мисс Мэтерс, и попросить ее объяснить, кем был ее ночной гость.

– Я, конечно, поеду с вами, хотя вы должны понимать, что в этом деле у меня нет никаких официальных полномочий. Любая наша находка должна быть передана в руки Спейту. Что касается мисс Мэтерс, то, с моей точки зрения, благоразумнее повременить с беседой. Есть еще один вопрос, который позже мне необходимо ей задать.

Уэддерберн, помогавший мисс Гатри надеть пальто, резко повернулся.

– И что же это за вопрос?

– Занимался ли ее дядя зимними видами спорта.

– Весьма загадочно. В чем здесь смысл?

Ноэл Гилби предусмотрительно набил карманы бисквитами и поднял на него взгляд.

– Вы еще увидите, – сказал он, – что у Эплби найдутся самые неожиданные вопросы для каждого из нас. Интересно, что вы спросите у меня?

– Только одно. Мы знаем о сообщении, принесенном Ученой Крысой. Но что хотел сообщить Незнакомый Филин?

Как вскоре выяснилось, Стюарта вызвали по неотложному делу в Данун, но он обещал присоединиться к нам в Эркани при первой возможности. Пока мы ехали, окруженные ночной тьмой, я получил от Уэддерберна большую часть информации из его повествования, которая пока оставалась мне недоступной, и, полагаю, мне удалось привести свои мысли в относительный порядок к тому моменту, когда мы прибыли в замок. Из отдельных фрагментов событий, происшедших здесь в канун Рождества, Уэддерберн сумел ранее тем днем составить картину, выглядевшую правдивой и убедительной. Но вот что ему не удалось – если снова прибегать к уже затертой аналогии с головоломками Гатри, – так это найти место для всех кусочков мозаики, отчего она и оказалась в итоге далеко незавершенной. И хотя не всем желалось в это верить, существовала вероятность, что недостающие фрагменты могут коренным образом изменить общие очертания картины, казавшиеся уже незыблемыми. Как если бы запоздало обнаруженное место для фигуры наемного убийцы в самом уголке могло бы придать совершенно иной и весьма зловещий вид тому, что прежде виделось невинной композицией красивого дворцового зала. События в Эркани едва ли обещали принять еще более зловещий характер, но я был уверен, что чем больше пропущенных пока деталей лягут на свои места, тем большую глубину и сложность приобретет общая картина. В чем я не осмеливался признаться даже себе самому, так это в том, что метафорическое сравнение с головоломкой было изначально ошибочным. Мы скорее имели дело с химической реакцией, сложной и нестабильной смесью в пробирке, способной показать свой окончательный вид и цвет только после добавления в нее последнего из необходимых ингредиентов. И, видимо, потому что сравнение с головоломкой так долго затуманивало мое зрение, теперь, когда я оглядываюсь на загадку Эркани, мне приходят на память слова Эвана Белла: самоуверенность в оценках часто приводит к ошибкам.

И миссис Хардкасл и слабоумного Таммаса на время приютили у себя либо действительно милосердные, либо излишне любопытные жители Кинкейга, и мы приехали в совершенно опустевший замок. Ночь выдалась безлунная, зато на небе высыпали мириады звезд. Когда мы миновали подъемный мост и оказались в главном дворе, я смог различить сначала темную и угрожающую с виду громаду дома, окружившую нас со всех сторон, и лишь потом устремленные к зениту, где небесная сфера светилась особенно ярко, четкие и мощные контуры башни. Мне подумалось, что, должно быть, Рэналду Гатри с раннего детства была знакома пропасть, обрывающаяся в ров. Наверняка не раз и не два перегибался он через парапет балкона, причем в соответствии с темпераментом порой очень далеко, чтобы испытать крепость своих нервов этой головокружительной и гибельной высотой. И, вероятно, мысленно ему часто рисовалась картина падения беспомощно кувыркающегося тела, постепенно набиравшего скорость пушечного ядра, прежде чем гулко удариться о твердую землю внизу.

– Мне бы хотелось начать с осмотра рва, – сказал я Уэддерберну.

Гилби взял фонарь, и мы с ним спустились путем, показанным прежде Гэмли. Снег просел и обмяк от оттепели, стал мокрым, и потому передвигаться по нему оказалось теперь легко. Скоро мы обнаружили углубление там, где упало тело. Оно все еще оставалось легко различимым, настолько велика была сила удара. Какое-то время мы молча разглядывали его. Потом я сказал:

– Если говорить о недостающих фрагментах головоломки, то один из них следует искать где-то рядом. Вы можете найти лопату?

Гилби ушел, но вскоре вернулся, чавкая ботинками по слякоти, с двумя лопатами в руках.

– Вот необходимый инструмент, – весело произнес он. – Приступим к поискам черепа Йорика?

Мы начали копать вокруг места падения. Разумеется, эту работу лучше было бы выполнять при свете дня, и можно назвать чистейшим везением, что моя лопата в какой-то момент звякнула о нечто, лежавшее глубоко в снегу. Еще минута возни, и я извлек на свет божий небольшой, но очень острый топорик. Гилби тщательно осмотрел его.

– Отличный подарок получится, – сказал он и пояснил: – Для Спейта.

– Спейт не виноват, что не обнаружил его. До второй половины сегодняшнего дня он даже не подозревал о его существовании. И, конечно же, этот тесак, упав с огромной высоты, утонул в снегу. Но вот Уэддерберн будет очень рад: подходящий топорик для рубки пальцев – отличная улика, подтверждающая его версию событий. – Я попробовал большим пальцем острый край. – «Чтобы свести счеты с самой большой крысой». Не могу сказать, что наш друг Гатри стал мне хоть немного симпатичнее. Давайте вернемся в дом.

Уэддерберна и мисс Гатри мы застали посреди небольшого островка из горящих свечек в огромном главном зале замка. Я подумал, что еще несколько дней назад это помещение могло кое-как сойти за жилое. Но теперь, хотя оно пустовало по-настоящему всего несколько часов, в нем висела густая атмосфера исторического памятника архитектуры или музея. Только существование Рэналда Гатри оставалось тонкой нитью, связывавшей зал с настоящим временем. Едва нить оборвалась, он немедленно стал частью прошлого с такой же неизбежностью, с какой падает на землю перезревший абрикос. Мы могли бы почувствовать себя группой туристов, совершавших увлекательную вечернюю экскурсию, если бы над нами не довлел тяжкий груз воспоминаний о недавних смертях. Часы, ставшие объектом столь пристального внимания Гилби, продолжали громко тикать в казавшемся зловещим ритме.

Я глубоко втянул в себя холодный и темный воздух. Все-таки именно здесь, а не в Кинкейге слонялось сейчас, должно быть, привидение Гатри в сопровождении тени Хардкасла и в обрамлении бесконечно подвижного венка из призрачных крыс. И хотя я никогда не верил в восставших из гроба мертвецов, мне вдруг почудилось, что я готов покориться внезапному и мощному импульсу самых банальных предрассудков. Сегодня Уэддерберну словно бы удалось похоронить тайну Эркани навсегда, и лучше было бы не начинать копаться в могиле заново, дабы не случилось чего-то похуже. Причем чувство это оказалось таким сильным, что мне пришлось внутренне воззвать к основному принципу своей профессии – всегда содействовать правосудию, – прежде чем я смог стряхнуть с себя суеверный страх и предложить своим спутникам:

– Не могли бы мы подняться в башню прямо сейчас?

Мы молча прошествовали длинным коридором и прошли через первую из массивных дверей, которую Гилби столь предусмотрительно запер, лишив Хардкасла возможности уничтожить о многом говорившие улики в виде протянутых к телефону проводов. Потом мы стали подниматься. По мнению психологов, всякая башня символизирует амбициозность, а ее опасная высота – это подобие высшей точки на колесе Фортуны. Твердая земля, столь покорно лежащая внизу, воспринимается как олицетворение безопасности. И человек, подчиняющийся сумасшедшему порыву броситься с одного к другому, всего лишь ищет путь избавления от угрозы и к обретению успокоения. Его подводит предательски искаженная логика больного ума. Не приходилось сомневаться, что это не вполне осознанные амбиции заставили Гатри свить себе гнездо в столь отделенном от всего мира месте. Но могли ли психологические теории символов пролить свет на случившееся в канун Рождества? Не означало ли это падение на глубоко подсознательном уровне обретение безопасности – добровольно или в виде насильственного дара? Не в этом ли заключалась самая большая головоломка, о завершении работы над которой так грустно сообщил Гатри своей племяннице? Но я отложил эти сугубо академические вопросы для более позднего рассмотрения: мы добрались до двери кабинета.

Эта комната была уже не раз описана, и мне осталось добавить лишь несколько подмеченных особенностей. Многие башни подобного рода возводились веками, этаж за этажом, поскольку рост вверх представлялся наиболее экономически целесообразным способом создания дополнительного жизненного пространства. Но вершина башни в Эркани, несомненно, была изначальной частью задуманного сооружения. Стены здесь намеренно утончили примерно на четыре фута, чтобы устроить круговой балкон с парапетом, а потому толщина их равнялась едва ли половине того, что лежало в основании, но я тем не менее остался под большим впечатлением как от прочности, так и от полной изолированности этого места. Две комнаты – кабинет и примыкавшая к нему крошечная спальня – относились к тому периоду, когда замки еще являлись реальными оборонительными сооружениями, а не просто демонстрацией статуса своих хозяев. И здесь все хранило дух неприступной средневековой твердыни.

Пол в кабинете «украшали» сразу несколько дохлых крыс, а в остальном здесь ничто не изменилось с тех пор, как Гилби в последний раз запер комнату на ключ. Я догадывался, что Спейт, переварив за ночь информацию, полученную во время следствия, захочет основательно покопаться в башне завтра утром, и был рад возможности изучить все первым. Взломанное бюро, имитация телефонной связи – все это выглядело делом рук дилетанта, но все же сработано было просто и аккуратно. И книги на столе. Я тщательно просмотрел их и перешел в спальню. Там я сначала перебрал набор деревяшек, стоявших в углу, и вернулся в кабинет, прихватив с собой том, который прежде заметил в спальне Уэддерберн: «Экспериментальная радиология» Флиндерса.

– Занимательная книга, – сказал я. – Хотя гораздо больший интерес представляет ее форзац. Вы обратили на него внимание?

Но, как признались мои спутники, никто ничего не заметил, и я положил раскрытую в нужном месте книгу на стол. На форзаце опрятным почерком были выведены чернилами слова:

Уэддерберн уставился на эту оборванную памятную запись в совершеннейшем изумлении.

– Боже всемогущий! Как же я мог пропустить это? Весьма таинственная надпись. Не может ли она быть связана с колониальным периодом жизни Гатри?

Я указал на третью строчку.

– Родился в тысяча восемьсот девяносто третьем году. Мы можем сделать из этого какие-то выводы?

Повисло тягостное молчание, нарушенное Сибилой Гатри:

– Кристин сообщила мне, что ее дядя вернулся домой и унаследовал Эркани в тысяча восемьсот девяносто четвертом году. Всего через год после рождения этого человека.

Я кивнул.

– Отлично! Весьма значимый факт, не вписывающийся в общую картину. Зачастую именно такие факты и оказываются наиболее важными. Гилби, не могли бы вы проверить, не было ли среди последних приобретений Гатри биографического справочника известных медиков? Думаю, вы его непременно обнаружите.

После непродолжительных поисков Гилби подтвердил мою правоту, и я начал быстро листать страницы справочника.

– Ага, вот и он! Ему посвятили большую статью, каких удостаивают только подлинных знаменитостей. Бакалавр медицины, докторская лицензия, работа в Аделаиде, потом в Сиднее. Далее последовало длительное пребывание в Соединенных Штатах. Именно в это время он не только становится членом Американской академии наук, но и ее почетным пенсионером. Возвращается в Сидней. В разное время несколько раз приезжает в Лондон. Ведущий хирург, в какой-то момент занявшийся научными экспериментами – вот для чего ему пригодилась американская пенсия! Написал два вполне стандартных учебника, один из которых лежит перед нами. Опубликовал десятки статей в журналах и монографий. Послушайте названия. «Радиология сердечной деятельности», «Радиология и дифференцированная диагностика заболеваний пищеварительного тракта», «Исторический анализ применения радия в медицине», «Исследование случая долговременной амнезии», «Сирингомиелия с точки зрения радиологии», «Техника быстрого рентгеновского снимка», «Современное состояние радиологии», «Радон и его роль…»

– Неужели это представляет для нас интерес, мой дорогой Эплби? – перебил меня Уэддерберн.

– Так это вам неинтересно? Тогда, быть может, ваше любопытство больше привлечет другой момент? Этот Флиндерс не только был светилом науки, но и вундеркиндом.

– В каком смысле? Не может быть!

– Но он им был определенно. – Я указал на надпись в книге. – «Родился в Южной Австралии в тысяча восемьсот девяносто третьем году». Если мы возьмем эту дату за точку отсчета, то диплом врача он получил в возрасте семи лет.

– Но это чепуха какая-то! – нетерпеливо воскликнул Уэддерберн.

– Напротив. Здесь мы впервые начинаем прозревать истину. И теперь нам пора установить правду в ее окончательном виде. Мисс Гатри, разве эти новости не помогут вам наконец перестать лгать?

– Помогут, разумеется.

– Тогда послушайте. Я могу дать вам такое же обещание по поводу судьбы Линдсея, какое дал мистер Уэддерберн. Нами установлена его роль в этой истории. Линдсей чист перед законом. Так что позвольте мне снова задать вам вопрос, уже прозвучавший из уст Гилби. Как вы узнали, что Гатри покончил с собой?

– Я сказала неправду. На самом деле я видела, как его сбросили вниз через парапет.

Уэддерберн тяжело вздохнул и принялся усердно протирать стекла своих очков.

– Думаю, – предложил я, – нам будет полезно всем вместе подняться на галерею.

Поблекший старый глобус, сотрясаясь, вращался вокруг своей оси, когда мой палец отслеживал по нему долгий морской маршрут из Австралии через Суэц и до Саутгемптона.

«Это узы крови, и, клянусь всеми силами небесными, он станет!..»

Мы шли вдоль галереи. Наши масляные лампы и электрические фонарики высвечивали вереницу портретов давно почивших членов семейства Гатри. Я задержался у портрета работы фламандского мастера шестнадцатого века, а затем резко повернулся к висевшему напротив изображению лорда Гатри, созданному Реборном в восемнадцатом столетии. На меня смотрело одно и то же лицо. И я тихо повторил:

– «Разве это нам не пригодится, друг мой? Скажи мне, приятель, разве не пригодится?»

Некоторое время мы молчали.

– Гилби, вы можете повторить окончание стихотворения Данбара?

Ноэл Гилби процитировал:

Наступило новое продолжительное молчание.

– Рэналд Гатри, – нарушил его я, – обладал редкостным даром видеть ироническую сторону в самой мрачной средневековой поэзии. Смерть угрожает. Так примем свои меры и продолжим жить. Вот как он трактовал строки Данбара. И Рэналд Гатри сейчас жив и невредим. А погиб его брат Йен – он же Ричард Флиндерс, австралийский медик и экспериментатор. Историю Рэналда Гатри нам теперь удастся проследить полностью. Но вот повороты судьбы Йена, боюсь, так навсегда и останутся загадкой.

Уэддерберн мучительно старался подобрать слова, чтобы ответить мне, когда раздался жуткий крик Сибилы. В темноте послышалась какая-то возня. Я опустил лампу ниже и понял, что мощнейшая отрава миссис Хардкасл записала на свой счет еще одну жертву – огромная серая тварь по какому-то недоразумению приползла, чтобы подохнуть у наших ног. На мгновение мне показалось, что это одна из так называемых ученых крыс Гилби с крохотными записками, привязанными к лапкам. Но потом стало понятно: данный экземпляр явно превосходил ученостью остальных, потому что даже в предсмертной агонии зверек не выпускал из сжатых зубов небольшой черный блокнот.