– Главный недостаток Люка заключается в том, – рассуждал Себастьян Пэриш, – что он просто не в состоянии оставить в покое человека, хоть как-то затронувшего его чувства или вызвавшего у него любопытство. И еще: он не умеет находиться в одиночестве. Ему аудиторию подавай.

Норман Кьюбитт вздохнул, поправил кончиком пальца переднее поле шляпы, защищавшее глаза от солнечных лучей, посмотрел на Пэриша и, переведя взгляд на холст, принялся копаться в этюднике в поисках нужного тюбика с краской.

– Кроме того, – продолжал развивать свою мысль Пэриш, – он обладает свойством нагнетать напряжение даже в самой простой ситуации. И похоже, получает от этого немалое удовольствие… Тебе не мешает, что я все время треплюсь, старина?

– Нет. Поверни голову вправо. Слишком сильно повернул, надо чуть-чуть. Вот теперь хорошо. Думаю, я тебя надолго не задержу, поскольку буду работать, пока солнце освещает твою левую щеку. Световое пятно поможет мне выделить лицо, учитывая тот факт, что торс у тебя обтянут ярко-красным свитером.

– Ты прямо как врач говоришь… «Поверни голову направо», «буду работать», «торс»…

– Не на том заостряешь внимание, Себ. Лучше держи голову так, как я сказал. Что же касается Люка, то в его характере и впрямь присутствует некая скрытая недоброжелательность по отношению к окружающим. Оттого, наверное, он и цепляется к людям без видимой причины. Чего, скажи на милость, он хотел добиться, вступив вчера в перепалку с Уиллом и Леджем?

– Будь я проклят, если знаю. Странная какая-то выходка, не так ли? Может, это ревность?

– Ревность… – протянул Кьюбитт, накладывая мастерком голубоватые небесные тона над контуром головы Пэриша. – И кого же он ревнует?

– Как кого? Разумеется, Дециму к Уиллу.

– Не верю я в это. Но точно не знаю. Все-таки он твой кузен, Себ, а не мой. Тем не менее мне представляется, что ваша фамильная черта – скорее тщеславие, нежели ревность.

– Что ты такое выдумал, чтоб тебя черти взяли! Лично я себя тщеславным не считаю. Да, ежедневно я получаю до дюжины писем с объяснениями в любви от разных особ женского пола, преимущественно театралок. Но это для меня ничего не значит.

– Врешь! Ты испытаешь огромное разочарование, если они вдруг перестанут тебе писать. Впрочем, в отношении Люка ты, возможно, высказал верное предположение.

– Хотел бы я знать, – продолжил Пэриш, – могла ли его маленькая прошлогодняя интрижка с Децимой вызвать ревность.

– Думаешь, могла? А мне это представляется несущественным.

– Как ни крути, – сделал вывод Пэриш, – она все-таки очень привлекательная женщина и способна вызвать ревность. А также другие сильные чувства. Не знаю почему. На свете существуют женщины и покрасивее. А уж к типу «коварных соблазнительниц» ее точно не отнесешь. Скорее она…

– Заткнись! – резко бросил Кьюбитт, но секундой позже уже чуть более мягким голосом добавил: – Я как раз собираюсь писать твой рот.

Его собственный рот в этот момент вытянулся в нитку. Некоторое время он работал в полном молчании, потом неожиданно заговорил снова:

– Не думаю, что Уилл Помрой являлся главным объектом нападок Люка. Он куда больше наседал на Леджа – совершенно незнакомого ему до вчерашнего вечера человека. И это представляется мне неразрешимой загадкой.

– Такое впечатление, что он провоцировал его, проверял на прочность. Все время пытался уязвить, загнать в угол или вывести из себя.

Рука Кьюбитта с зажатым в ней мастерком застыла над полотном.

– Да, – согласился он. – Ты совершенно прав. Я тоже так подумал. Может, это издержки специальности? Так сказать, профессиональное любопытство юриста? Как бы то ни было, я не мог отделаться от мысли, что сейчас он подсядет к Леджу и устроит ему перекрестный допрос. Более того, когда я вспоминаю эту сцену, мне кажется, Люк пытался засунуть большие пальцы себе под мышки, как если бы закладывал их за вырезы жилета.

– Очень характерный жест, – с серьезным выражением лица подтвердил Пэриш. – Не раз видел, как Люк делал это во время процесса.

Кьюбитт усмехнулся.

– В любом случае вчера в его голосе слышалось злорадство.

– А вот этого точно не было, – с негодованием произнес Пэриш. – Он вообще-то парень не злой.

– Еще какой, – холодно сказал Кьюбитт. – И это качество присуще ему ничуть не меньше, чем тщеславие.

– Между прочим, он еще и очень щедрый человек.

– Нисколько в этом не сомневаюсь. И не надо его защищать. Ты же отлично знаешь, что Люк мне нравится. Он представляется мне чрезвычайно разносторонним и интересным человеком.

– Кстати, ты ему тоже нравишься, – заметил Пэриш. – Определенно.

– Боже! – Кьюбитт отошел от полотна, и некоторое время рассматривал свою работу, так сказать, на расстоянии. – Знал бы ты, Себ, как многозначительно прозвучало в твоих устах это самое «определенно». Жаль, что не слышал себя со стороны. Но хватит об этом. Ты устал? Можешь немного отдохнуть, если хочешь.

Пэриш поднялся с валуна, на котором сидел, с наслаждением потянулся всем телом, присоединился к Кьюбитту и тоже устремил взгляд на холст. Это была сравнительно большая работа с человеческой фигурой примерно в три четверти натуральной величины. Изображение человека в тускло-красном свитере казалось довольно темным по сравнению со светлым фоном почти сливавшихся на горизонте неба и моря. Причем небо напоминало сводчатый купол голубоватых тонов, а море – светло-синюю равнину, декорированную несколькими стилизованными мазками в виде волн. Солнечное пятно лежало на лице и подбородке именно в том месте, где ему следовало.

– Великолепно, старина! – воскликнул Пэриш. – Просто великолепно.

Кьюбитт, которому не нравилось, когда его называли «старина», хмыкнул.

– Кажется, ты говорил, что собираешься выставить этот портрет на ежегодном академическом вернисаже?

– Ничего подобного я не говорил, но да, тем не менее я его выставлю. И в этом же году. Чтобы, так сказать, продемонстрировать собственное видение мира, свою бесспорную гениальность, немного поторговать собой и лишний раз показаться на ассамблее академических монстров. Какое название тебе больше нравится: «Портрет актера», «Себастьян Пэриш, эсквайр» или просто «Себастьян Пэриш»?

– Думаю, хватит моего имени, – очень серьезно ответил Пэриш. – Разумеется, все сразу поймут, кто это, хотя…

– Спасибо. Я тебя понял. Как говорится, скромненько и со вкусом. Уверен, твой агент это одобрит. Напомни, кстати, что ты там говорил о Люке? Кажется, то, что он очень щедрый и неплохо ко мне относится. То есть я определенно ему нравлюсь. Так?

– Вообще-то мне не стоило тебе этого говорить, честно.

– Но ты бы все равно рано или поздно сказал, не так ли? – допытывался Кьюбитт.

– С другой стороны, он никогда не говорил, что это конфиденциальная информация, – произнес Пэриш.

Кьюбитт с легкой улыбкой ждал продолжения.

– Ты бы удивился, если бы узнал все, – добавил Пэриш.

– Неужели?

– Да. Вернее, мне так представляется. Я-то уж точно удивился, поскольку не ожидал от него ничего подобного, а ведь я как-никак его ближайший родственник. Даже наследник, если уж на то пошло.

Кьюбитт с удивлением на него посмотрел.

– Уж не хочешь ли ты мне сказать, – пробормотал он, – что ознакомился с завещанием Люка?

– Как ты догадался?

– Мой милый и дорогой Себ…

– Хорошо, хорошо. Признаю. Я разболтался и, похоже, проговорился. Ну а раз так, придется, видно, выложить тебе всю подноготную. Короче говоря, недавно Люк сообщил мне, что решил оставить нам с тобой все свои деньги.

– Боже мой!

– То-то же! А дело было так. Пару дней назад после вечернего спектакля я заехал к нему домой, обнаружил, что он просматривает какие-то официальные документы, и, понятное дело, по своей всегдашней привычке начал над ним подшучивать. И тогда он сказал мне буквально следующее: «Все равно ты узнаешь обо всем, когда придет время. Поэтому могу поставить тебя об этом в известность прямо сейчас». А потом сообщил мне о завещании.

– Чертовски щедро с его стороны, – пробормотал донельзя смущенный Кьюбитт, а секундой позже добавил: – Но лучше бы ты мне этого не говорил.

– Но почему, черт возьми?

– Даже не знаю… Признаться, мне всегда доставляло большое удовольствие сплетничать о Люке и подсмеиваться над его недостатками, но теперь… Получается, отныне он становится для меня кем-то вроде священной коровы. Впрочем, не будем заострять на этом внимание. Очень может быть, что он переживет нас обоих.

– Между прочим, он намного старше меня, – заметил Пэриш. – Не на двадцать лет, конечно, и я от всей души желаю ему прожить на этом свете как можно дольше, но если подумать…

– Не переусердствуй с фантастическими предположениями, Себ, – остановил его Кьюбитт. – В любом случае Люк проживет больше меня. Он здоров и силен как лошадь, чего никто не может сказать обо мне. Так что наследство, скорее всего, получишь лишь ты один.

– Мне не нравится направление, которое начал приобретать наш разговор.

С этими словами Пэриш принялся выбивать свою трубку о камни. Кьюбитт заметил, что в этот момент лицо приятеля начало краснеть.

– Честно говоря, – произнес актер, – рассказ Люка, помимо всего прочего, здорово выбил меня из колеи.

– Это почему же? – поинтересовался Кьюбитт.

– Да потому что я сейчас основательно на мели, и в этой связи даже задавался вопросом…

– Не поможет ли Люк разрешить твои материальные проблемы? – озвучил окончание фразы Кьюбитт.

Пэриш промолчал. Тогда Кьюбитт продолжил:

– Но в свете упомянутого выше завещания обращаться к нему с подобной просьбой тебе неудобно, не так ли? Бедняга Себ! Тут я способен тебя понять. Но никак не могу взять в толк другое: как ты умудряешься спускать собственные средства? Ведь, по идее, ты должен просто купаться в деньгах. Насколько я знаю, ты занят в театре чуть ли не каждый вечер, а сборы от спектаклей с твоим участием бьют все рекорды.

– Это правда, старина. Мне действительно очень хорошо платят. Но и расходы у меня тоже запредельные.

– Почему?

– Почему? Да потому что я должен придерживаться определенных стандартов. Возьмем, к примеру, мой дом. Если разобраться, это настоящая развалюха. А между тем я вынужден приглашать туда театралов и так называемых нужных людей, которые, само собой, хотят убедиться в том, что я живу в соответствии с высоким рейтингом, каким обладаю в актерской и театральной среде. Также мне приходится много платить театральным агентам. Кроме того, влетает в копеечку и членство в дорогих клубах. Это не говоря уже о том, что в мае я участвовал в постановке некоего шоу, которое с треском провалилось и принесло мне убыток в тысячу фунтов.

– Как же тебя угораздило?

– Честно говоря, сам не знаю. Поначалу дело представлялось беспроигрышным, особенно если принять во внимание, что устроители шоу были моими друзьями и мы, казалось, все досконально продумали и просчитали.

– Но что-то пошло не так, и ты в прямом смысле спустил свои деньги в унитаз, не правда ли? Если мне не изменяет память, часть сборов вы должны были передать в фонд «неимущих и безработных актеров», так что тебе, вероятно, пришлось еще и на это раскошелиться?

– Пришлось. Но я в таких случаях говорю себе, что потратился на богоугодное дело. А как ты думаешь? Антреприза – чрезвычайно рискованный бизнес.

– Не более рискованный, чем живопись, старина, – вздохнул Кьюбитт.

– Зато тебе не надо заново отделывать кабинет или гостиную. Насколько я знаю, люди в своем большинстве полагают, что художники обычно живут, хм… в бедности.

Кьюбитт хмыкнул, но промолчал.

Пэриш виновато потупился.

– Извини, если что не так сказал, но ты понял, что я имел в виду, не так ли? Люди и вправду думают, что жизнь богемы беспорядочна и далеко не всегда сопряжена с достатком.

– Вообще-то, – сказал Кьюбитт, – раньше считалось, что актеры тоже относятся к этой самой богеме – как бы это понятие ни толковалось. На мой взгляд, богемная жизнь плоха лишь тем, что иногда приходится кое в чем себе отказывать.

– Но ведь твои картины продаются, не так ли?

– В среднем я продаю шесть картин в год. От двадцати до двухсот фунтов за работу, так что мой ежегодный доход не превышает четырехсот фунтов. Надеюсь, тебе не составит труда подсчитать, за сколько недель ты зарабатываешь подобную сумму?

– Не составит. Но…

– Да ты не беспокойся, я не жалуюсь. У меня имеются кое-какие сбережения, а кроме того, всегда есть возможность подработать, взяв учеников или занявшись рекламой. Но мои потребности невелики, и, если разобраться, меня все устраивает. За исключением одной вещи…

– Вот как? И какой же?.. – спросил Пэриш.

– Никакой. Это я так просто сказал. Давай-ка вернемся к прерванной работе, ладно? После одиннадцати свет уже совсем не тот.

Пэриш прошествовал к груде камней и, взобравшись на нее, принял выбранную художником позу. Легкий ветерок шевелил темные пряди у него на лбу. Подняв голову и выпятив подбородок, он устремил рассеянный взгляд в морской простор, изобразив погруженного в свои мысли героя или гения.

– Так хорошо?

– Просто отлично. Будь на тебе парочка шитых золотом эполет, и картину смело можно было бы назвать «Эльба».

– Я всегда хотел сыграть Наполеона.

– Ты так много о нем знаешь?

Пэриш снисходительно улыбнулся:

– Это не столь уж важно. Надо будет – прочитаю. Кстати, ты никогда не думал, что Люк здорово похож на Наполеона? Куда больше, чем я…

– У тебя плечи слишком прямые, – заметил Кьюбитт. – А нужна эдакая приятная округлость в силуэте. И у Люка, как кажется, это есть. Да, пожалуй, он и впрямь на него похож.

Минуту или две Кьюбитт работал в полном молчании. Неожиданно Пэриш рассмеялся.

– Ну, в чем дело?

– Кажется, твоя подружка идет…

– Какая, к дьяволу, подружка? – сердито осведомился Кьюбитт, бросая взгляд через плечо. – Ах, вот ты о ком…

– О Вайолет, конечно, – сказал Пэриш. – О ком же еще?

– Чтоб ее черти взяли. Не надо меня так больше пугать, хорошо?

– Неужели она тоже будет меня писать?

– Лично я ничего об этом не знаю.

– Похоже, ты недолюбливаешь нашу малютку Вайолет, – с улыбкой сказал Пэриш.

– Не смей ее так называть – очень тебя прошу.

– Почему?

– Хотя бы по той причине, что она не больно-то молода и, прямо скажем, порядочная язва. Ну и кроме того, она, как ни крути, все-таки леди.

– Сноб!

– Какой же ты иногда бываешь тупой, Себ. Разве не понимаешь, что… О господи! Кажется, она тащит на себе все свое снаряжение. Тогда точно будет писать. Ну а коли так, то я отсюда сматываюсь, Себ. Продолжим работу над твоим портретом в другое время.

– Между прочим, она нам машет.

Кьюбитт бросил взгляд на берег, где на фоне неба и скал виднелся округлый силуэт мисс Дарры, которая и впрямь махала им большим носовым платком.

– Кажется, она разгружается и устанавливает этюдник, – сообщил Пэриш. – Похоже, будет делать наброски – вот только чего? Что с того места разглядишь?

– Птичек она будет писать – вот кого, – бросил Кьюбитт. – Ну а теперь, Себ, минутку не разговаривай и держи голову так, как держал. Нужно положить тень под твоей нижней губой. Сеанс необходимо завершить, не так ли?

Полностью сосредоточившись на натуре и отрешившись от окружающего мира, он поработал кистью еще несколько минут, после чего наконец опустил палитру.

– Вот и все. На сегодня хватит. Пора собираться.

Чуть позже, собрав кисти и краски и накинув на плечо ремень этюдника, Кьюбитт бросил взгляд на морской простор и неожиданно произнес:

– И все-таки, Себ, было бы куда лучше, если бы ты ничего не говорил о завещании Люка.

Еще до поездки на побережье три товарища решили, что будут проводить свободное время как кому заблагорассудится. Уочмен, к примеру, подумывал сейчас о том, что было бы очень неплохо выйти на лодке в открытое море и порыбачить. Проснувшись с восходом солнца, он продолжал нежиться в постели и, вслушиваясь в топот ног по «ступеням Оттеркомби» и голоса рыбаков, думал о связующей нити, соединявшей прошлое и настоящее. Ведь как ни крути, а рыбаки с мыса Кумби точно так же поднимались с рассветом и шагали в направлении гавани, где их ждали рыбацкие лодки, и двести, и четыреста лет назад. Сейчас, как и прежде, их дети слышали, как за ними захлопывались двери, а жены кормили их завтраком и провожали до калитки. И так уж сложилось, что выход рыбаков в море на протяжении столетий служил сигналом к пробуждению для всех, кто оставался на берегу. Разумеется, за исключением отдыхающих. Обдумав все это, Уочмен сладко зевнул, завернулся в одеяло и вновь отдался объятиям Морфея.

Пробудившись во второй раз в половине десятого, он узнал, что Пэриш уже позавтракал и отправился к мысу Кумби-рок.

– Мистер Кьюбитт задумал написать преогромную картину, сэр, – рассказывал Абель Помрой завтракавшему Уочмену. – А уж сколько он на нее красок извел – просто уму непостижимо. Полагаю, мне хватило бы их, чтобы покрасить фасад гостиницы. Должно быть, именно поэтому полотно кажется вылепленным из теста. Что же до самой картины, поначалу складывается впечатление, что на ней запечатлена скала на фоне моря. Но потом, приглядевшись, понимаешь, что никакая это не скала, а мистер Пэриш собственной персоной. Стоит, понимаете ли, в полный рост на пристани и вглядывается в морской простор с таким серьезным видом, как будто размышляет, что заказать на обед. Думаю, сэр, вам тоже следовало бы сходить на пристань и глянуть на то, как мистер Кьюбитт мечет мастерком краски на холст.

– Мне лень тащиться на пристань, Абель, – ответил Уочмен. – Кстати, а где Уилл?

– Поднялся с рассветом и отправился в гавань вместе с рыбаками, сэр. – Абель вскинул голову, поскреб пальцами в затылке и принялся расставлять на стойке бара стаканы, тарелки и пивные кружки. – Какой-то он у меня беспокойный, – неожиданно сказал старик. – Родной вроде бы сын, мистер Уочмен, а вот понять его мне, похоже, не дано. Словно чужой стал. И с каждым днем все больше от меня отдаляется.

– Неужели? – рассеянно осведомился Уочмен, набивая трубку.

– Точно вам говорю, сэр. Это все политика проклятая. С тех пор как он начал ею заниматься, мы все меньше понимаем друг друга. Парень он, конечно, умный, да и в школе хорошо учился, но как выучился и увлекся политикой, так почти перестал со мной разговаривать. Решил, должно быть, что я теперь ему не ровня – в смысле мозгов, так сказать, ну и в плане правильного понимания жизни.

– По-моему, Абель, вы несколько сгущаете краски, – произнес Уочмен без большого, впрочем, энтузиазма.

– Ничего подобного, сэр. С некоторых пор я совершенно перестал его понимать. Я ведь человек старой закалки и продолжаю голосовать за тори. Спросите почему? Да черт его знает. Скорее всего, по той простой причине, что за них голосуют все мои старые приятели. Так уж у нас повелось.

– По мне, вы совершенно правильно делаете.

– Ну а мой сын, сэр, так не считает. И называет меня эгоистом и глупцом, который не видит дальше своего носа.

– Я бы на вашем месте не слишком из-за этого расстраивался.

– Если бы только это, сэр. Честно говоря, наши политические разногласия меня не больно волнуют. А вот агрессивность, которая стала в нем проявляться, беспокоит – и даже очень. Вспомните только, как он вчера с вами разговаривал. Я от его речей чуть со стыда не сгорел.

– Я сам в этом виноват, Абель. Спровоцировал его – вот и нарвался.

– Вы очень добры, коли так ставите вопрос, сэр, но я же вижу, каким в последнее время он стал. Агрессивным, грубым и нетерпимым к мнению людей, которые думают не так, как он. А ведь мне так хочется, чтобы он успокоился, взялся за ум и занялся наконец делом! Я «Плюмаж» имею в виду. Страшно подумать, что с ним станет без хозяйского пригляда, а ведь мне уже скоро семьдесят, мистер Уочмен. Уилл – мой младшенький, но так как старшие сыновья погибли на войне, а дочки вышли замуж, разъехались по миру и живут теперь в Канаде и Австралии, то «Плюмаж» должен перейти к нему.

– Очень надеюсь, – попытался приободрить старика Уочмен, – что со временем Уилл избавится от своих левацких взглядов и будет заботиться о «Плюмаже» ничуть не хуже, чем другие представители славного семейства Помров.

Поскольку Абель промолчал, Уочмен счел нужным добавить:

– Вот женится, остепенится – и перестанет бегать по собраниям.

– Вы все правильно говорите, сэр, только когда это произойдет? Правда, Уилл бросает пламенные взоры на мисс Десси, но неизвестно, что из этого выйдет. Я хорошо знаю Джима Мура – отца мисс Десси и владельца фермы «Кэрри Эдж». Он мой старый приятель, хорошо ко мне относится, так что с ним, полагаю, я смог бы договориться. Но вот его супруга – совсем другое дело. Очень непростая дамочка, надо сказать, и с претензиями. Вбила себе в голову, что с помощью удачного брака дочери сможет протоптать себе дорожку в приличное общество, и отправила ее учиться в школу при женском колледже в Оксфорде.

– Я в курсе, – заметил Уочмен.

– Стало быть, знаете, что к чему, сэр. Мисс Десси эту школу кончила и теперь на равных общается с юными джентльменами всего Западного побережья. Похоже, настоящей леди заделалась.

– И что с того?

– А то, что я буду очень рад, если она выберет себе в мужья моего сына, дав отставку всем этим молодым вертопрахам, которые добиваются ее благосклонности. Десси – хорошая девочка, я всегда любил ее и с радостью назову дочерью, если она войдет в наш дом. А леди она или нет – это меня мало волнует. В отличие от ее матери.

Уочмен поднялся с места и потянулся всем телом.

– Вот, значит, какие мысли бродят у вас в голове, Абель. Вы передо мной настоящую идиллию изобразили. Эдакий возвышенный роман с непременным браком в конце.

– Погодите, сэр, погодите… Тут, как я уже имел честь вам доложить, все обстоит очень непросто. Хотя Десси придерживается сходных с Уиллом политических воззрений, что могло бы послужить толчком для дальнейшего сближения между ними, мать девушки здорово недолюбливает Уилла, настраивает дочь против него, и уже одно это может разрушить все мои планы. Более того, в последнее время и Джим Мур начал поглядывать на Уилла не слишком ласково, поскольку полагает, что именно он способствовал появлению у дочери прокоммунистических политических убеждений, которые, как вы понимаете, ему не больно-то по сердцу. Я уже не говорю о его супруге. Я-то, конечно, полагаю, что, когда молодые люди поженятся и обзаведутся детьми, им станет не до политики, но попробуйте убедить в этом семейство Мур… Вот так вкратце развивались события в прошлом году после вашего отъезда, сэр. Нынче же Уилл только и думает о том, как бы побыстрее обручиться с Десси, но вот она…

– В самом деле… – протянул Уочмен, когда Абель неожиданно сделал паузу и уставился в потолок. – Что думает об этом Децима?

– То, что она думает, представляется мне главной проблемой, сэр, – откликнулся Абель.

Уочмен зажег наконец свою трубку и перевел взгляд на хозяина дома, который показался ему в данный момент крайне сконфуженным.

– Даже так?

– Знали бы вы, как она отзывается о замужестве, – пробурчал старик.

– А как она о нем отзывается? – спросил Уочмен, чуть повысив голос.

– Можете меня пристрелить, сэр, если за это время она не набралась новейших веяний, характеризующих брак как своего рода анахронизм, дикость и вид домашнего рабства. А еще она очень много говорила о свободной любви, но глупышка, на мой взгляд, сама не знает, что это такое.

– Ну и дела, – покачал головой Уочмен. – А как отреагировал на это Уилл?

– Ему, разумеется, все это не понравилось. Парень хочет обручиться с ней, а потом, когда придет время, отправиться в церковь. Как все нормальные люди. И ни о какой свободной любви даже слышать не желает. Мне, правда, он об этом и словом не обмолвился, но вот она рассказала. Со всей открытостью, присущей невинному и даже немного наивному созданию. Ну я, понятное дело, сказал, что все это ужасные глупости, к тому же небезопасные. Поскольку сторонний человек, услышав, как она рассуждает на данную тему, может подумать, что у нее и впрямь была куча любовников. Вот на этом уровне все и застыло, и выхода из тупика я пока не вижу. И знаете, что я вам скажу, сэр? Во всем виноват Ледж. Уилл обязательно бы остепенился, был готов к этому, но тут опять появился Ледж, и вся революционная свистопляска возобновилась с новой силой. Разумеется, мисс Десси не смогла остаться в стороне и потянулась за остальными. Черт, кто бы знал, как я не люблю этого Леджа! И никогда не любил. Даже несмотря на его выдающиеся успехи в метании стрелок «дартс». На мой взгляд, это холодный, расчетливый тип, способный на пути к цели растоптать всех, кто ему мешает… Но что-то мы заболтались, сэр, а болтовня, как известно, пустейшая вещь на свете и ничего не может изменить или исправить.

С этими словами Абель направился к двери, а Уочмен последовал за ним. Выйдя из дома, они некоторое время стояли на пороге, глядя на дорогу, которая вела к тоннелю.

– Господи! – воскликнул Абель. – Как говорится, только помяни ангела – и он уже здесь. Вот идет наша славная малютка мисс Десси. Должно быть, решила по магазинам пройтись.

– Да, это она, – согласился Уочмен, потом добавил: – Знаете что, Абель, я все-таки воспользуюсь вашим советом и схожу на пристань, чтобы взглянуть на картину мистера Кьюбитта.

Но Уочмен не пошел на мыс Кумби-рок. Вместо этого он подождал, пока мисс Децима не скрылась за дверью почты, после чего направился к тоннелю, из которого девушка пару минут назад вышла. Скоро зев тоннеля поглотил Уочмена, и он двинулся по его чернильному пространству, видя в кромешной тьме перед собой лишь яркое, искрившееся солнечными лучами пятно выхода. Выбравшись на простор, Уочмен огляделся, взяв на заметку дорогу, уходившую в Иллингтон, и узкую, взбиравшуюся на холм тропинку, которая, петляя среди валунов и куп деревьев, вела на ферму «Кэрри Эдж». Поднявшись по тропинке на холм, Уочмен остановился и, приставив к глазам ладонь, бросил взгляд в сторону пристани. Ему удалось, правда не без труда, разглядеть и мольберт, и полотно, и крохотную фигурку художника, ходившего из стороны в сторону перед подрамником. Он даже ухитрился рассмотреть на заднем плане черную точку, которая, судя по всему, являла собой голову Себастьяна Пэриша. Затем, сойдя с тропинки, он двинулся к глыбе известняка, сквозь которую был пробит тоннель, и прилег рядом на траву так, чтобы видеть вход в тоннель и слышать доносившиеся из его глубины глухие отзвуки шагов. Неожиданно ему показалось, что все звуки исчезли, и его захлестнула исходившая от земли мощная волна, поглотившая его собственное жалкое энергетическое поле. Уочмену представилось, что он полностью растворился в бескрайнем небесном просторе, в котором выводил свою песенку поднявшийся ввысь и казавшийся песчинкой жаворонок. Уочмен прикрыл глаза, и со стороны можно было подумать, что он заснул. И в самом деле, его лицо приобрело странное отсутствующее выражение, которое, как говорят, роднит сон со смертью. Но он не спал. Вновь обретя способность воспринимать действительность, он впитывал окружающие звуки, стремясь распознать среди них единственный, который его интересовал, – звук шагов. Наконец он услышал его: по тоннелю кто-то шел. Тогда Уочмен поднялся с места, переместился ближе к тропе и снова лег на траву. Глаза он так полностью и не открыл, но когда на холм поднялась Децима Мур, сразу же увидел ее стройный силуэт сквозь занавес ресниц. Уочмен лежал в траве рядом с тропой не двигаясь, так что Децима, проходя мимо, едва не наступила на него. Он ожидал услышать вскрик, но она хранила молчание.

– Привет, Децима, – сказал он, открывая глаза.

– Черт, вы меня напугали, – сказала она.

– И что же мне теперь делать? Вскочить на ноги и начать рассыпаться в извинениях?

– Не стоит так напрягаться. Лежите, как лежали. Как говорится, простите за беспокойство. И до свидания.

Она двинулась было по тропе дальше.

– Задержитесь на секунду, Децима, – попросил Уочмен.

Она заколебалась. Уочмен вытянул руку и поймал ее за лодыжку.

– Не делайте так больше, хорошо? – строго произнесла она. – Подобная сцена со стороны выглядит на редкость глупо. Кроме того, я не настроена флиртовать.

– Скажите, прошу вас, что задержитесь на секунду, и тогда я буду вести себя как примерный мальчик. Мне нужно сказать вам нечто серьезное.

– Я вам не верю.

– Ну пожалуйста! Даю слово, что скажу вам одну вещь первостепенной важности.

– Ладно. Уговорили, – согласилась Децима.

Уочмен выпустил из пальцев ее лодыжку и поднялся на ноги.

– Я вас слушаю, – сказала девушка.

– Сообщение займет минуту или две. Может, присядете и выкурите сигаретку? Или позволите мне некоторое время идти рядом с вами?

Она бросила взгляд на крохотные фигурки на пристани Кумби-рока, после чего снова посмотрела на него. Несомненно, девушка пребывала в некотором смущении, чувствовала себя не в своей тарелке, но и одновременно испытывала сильнейшее любопытство.

– Не тяните, говорите, что хотели. Здесь и сейчас, – сказала она.

– Отлично. Но, быть может, все-таки присядете? Если мы будем стоять в полный рост, то нас заметит всякий, кто направляется в Оттеркомби или покидает его, а я не хочу, чтобы меня перебивали. Заранее предупреждаю, что никакие низменные мотивы мною не руководят. Так что присаживайтесь.

Он опустился на бугорок рядом с кустиком дрока, и она, с минуту помедлив, присоединилась к нему.

– Вот сигареты. Закурите?

Не дожидаясь ответа, Люк прикурил для нее сигарету, сунул спичку в траву и повернулся к ней.

– Дело, которое я хочу с вами обсудить, связано с вашим левым движением.

У Децимы округлились глаза.

– Это вас удивляет? – осведомился Уочмен.

– До определенной степени, – ответила девушка. – Никак не могу взять в толк, почему вас вдруг заинтересовало ЛДК?

– Вообще-то оно меня мало занимает, – сказал Уочмен, – а вот что меня интересует по-настоящему – так это ваше участие в нем. О, не поймите меня неправильно. Просто я хочу прояснить пару проблем, непосредственно связанных с вами. Разумеется, вы можете не отвечать на мои вопросы, если вам не хочется.

Уочмен откашлялся и указал пальцем на Дециму.

– Теперь что касается собственно движения…

– О господи, – перебила его Децима, слабо улыбнувшись. – Так, значит, эта зеленая лужайка – своего рода зал суда, а этот дроковый куст – скамья свидетелей? Скажите, а само действо должно проходить так, как если бы мы находились в присутствии судьи?

– Слабенький образ, не находите? Больше подходит для обсуждения снов в летнюю ночь.

– Но этим мы, конечно же, заниматься не будем, – сказала она, неожиданно порозовев. – Так что, мистер Уочмен, можете начинать перекрестный допрос.

– Благодарю, ваша честь. Вопрос первый: эта ваша организация, движение, клуб – назовите как угодно – является хотя бы до определенной степени инкорпорированным предприятием?

– И что, по-вашему, это должно означать?

– Это означает, помимо всего прочего, наличие расчетных книг, которые время от времени должны подвергаться проверке, то есть аудиту.

– Боже мой, ну конечно же, не является. Просто это группа единомышленников, постоянно увеличивающаяся в числе благодаря неустанным трудам Уилла Помроя и отчасти вашей покорной слуги.

– Так я и думал. Надеюсь, у вас имеется список членов вышеупомянутой группы?

– Разумеется. Между прочим, их число достигло трехсот сорока пяти, – с гордостью сообщила Децима.

– А каков вступительный взнос?

– Десять шиллингов. Вы что – подумываете о том, чтобы влиться в наши ряды?

– А кто взимает эти самые десять шиллингов?

– Казначей, ясное дело.

– И секретарь. Мистер Ледж?

– Точно так. Только я не пойму, к чему вы клоните? И за что вчера вечером напустились на Боба Леджа?

– Подождите минутку. А какие-нибудь другие суммы проходят через его руки?

– Не вижу, почему я должна передавать вам информацию по этому пункту, – возмутилась Децима.

– Ничего вы не должны, но мне кажется, что я по этому поводу уже дал вам кое-какие заверения.

– Относительно чего?

– Относительно добрых намерений с моей стороны. Иными словами, вы можете быть уверены, что этот разговор является строго конфиденциальным.

– Ладно, если так, – ответила она, немного подумав. – Разумеется, мы собираем кое-какие суммы по подписке для создания и поддержания некоторых структур. Сейчас, к примеру, собираемся открыть в Иллингтоне свой клуб, а также поддерживаем несколько фондов – испанских, чешских и австрийских беженцев, избирательный фонд – и так далее.

– И сколько в год по подписке собираете? Фунтов триста набегает?

– Пожалуй… Или даже больше. У нас, знаете ли, есть очень щедрые спонсоры.

– А теперь, Децима, слушайте меня очень внимательно. Вы рекомендации этого мистера Леджа проверяли?

– Лично я – нет. Но он человек достойный. Это все знают. И потом он не только у нас секретарем работает. И в обществе филателистов, насколько я знаю, и в ряде других…

– Как я понял, он постоянно здесь не живет, не правда ли? А бывает, скажем так, наездами. Почему, интересно знать?

– Здоровье у него не очень. Даже, говорят, есть подозрение на туберкулез. И что-то не так с ушами. Что именно – точно не знаю. Знаю только, что доктора рекомендуют ему почаще бывать на побережье. Но он очень щедрый человек. И когда в первый раз здесь появился, сразу же записался в наше движение.

– Я могу дать вам совет? Найдите хорошего аудитора. Пусть проверит ваши расчетные книги.

– Вы знаете Боба Леджа с дурной стороны? Нельзя же выдвигать против человека необоснованные обвинения…

– Я ни в чем его не обвиняю…

– Однако высказали предположение относительно того…

– Относительно того, что вам давно пора стать взрослой деловой женщиной, – продолжил Уочмен. – И ничего больше.

– Если вы и вправду его знаете, то просто обязаны сказать мне об этом.

С минуту помолчав, Уочмен произнес:

– Человека с таким именем и фамилией я не знаю.

– В таком случае я вас не понимаю, – пожала плечами Децима.

– Давайте возьмем за основу простейший случай: он просто мне не понравился. По какой-то непонятной причине.

– Я уже это поняла. Вчера еще заметила.

– Ну так обдумайте еще раз мои слова. Если заметили. – Он одарил ее пристальным взглядом, а потом неожиданно спросил: – Почему бы вам не выйти замуж за Уилла Помроя?

Децима побледнела.

– Я не собираюсь разговаривать с вами на эту тему. Это уж точно только мое дело.

– Может, встретимся сегодня вечером?

– Нет.

– Я вас больше не привлекаю, Децима?

– Боюсь, что не привлекаете.

– А ведь вы маленькая лгунья, не правда ли?

– «Маленькая лгунья»? Это что-то из лексикона записного сердцееда, если мне не изменяет память, – сказала Децима. – И вам совершенно не идет. Как-то это дешево, не находите?

– Если вы хотели меня обидеть, то у вас ничего не получилось, – ослепительно улыбаясь, произнес Уочмен. – Скажите-ка мне лучше еще одну вещь: я тут единственный объект ваших экспериментов?

– Мне не нравится направление нашей беседы, и я не хочу ее поддерживать. Зарубите себе на носу: если что и было, то забыто и быльем поросло.

– А вот я ничего не забыл. И думаю, что возвращение к прошлому не составит большого труда. Кстати, с чего это вы так на меня разгневались? Потому что не писал, да?

– О господи! Нет, конечно, – выпалила Децима.

– Почему в таком случае…

Он протянул руку и накрыл ладонью ладошку Децимы. Она, будто не заметив этого, продолжала с отсутствующим видом выщипывать пальцами травинки из дерна, на котором они сидели.

– Давайте встретимся сегодня вечером, – повторил он.

– Сегодня вечером я встречаюсь с Уиллом в «Плюмаже».

– Я провожу вас до дома, хотите?

Децима повернулась к нему.

– Послушайте! – воскликнула она. – Давайте наконец расставим все точки над «i», хорошо? Вы же не любите меня, не так ли?

– Я вас обожаю.

– Очень может быть. Но не любите. И я вас тоже не люблю. Да, год назад я испытывала по отношению к вам довольно сильные чувства, и вы отлично знаете, что тогда произошло. Я, если так можно выразиться, была вами увлечена, и сейчас, по зрелом размышлении, готова признать это. Как и то обстоятельство, что, когда мы расстались, я на протяжении двух месяцев ждала вашего письма. Можно сказать, очень ждала. А потом в один прекрасный день перестала ждать, и наваждение исчезло. Растаяло словно само собой. Так что ни о каком возвращении к прошлому не может быть и речи. Я не хочу этого. И давайте поставим на этом точку.

– Боже, какая вы серьезная, – пробормотал Уочмен. – И умная. И образованная. И какая же еще юная.

– Мои слова и впрямь могут показаться вам слишком серьезными, – сказала Децима. – Но не льстите себе – в них нет ни капли сожаления. Просто рано или поздно через что-то подобное надо пройти. И поставить на этом точку. Так что не пытайтесь раздуть погасший костер, ибо рискуете запорошить глаза частичками пепла.

– А вот мне представляется, что костер еще далеко не погас, и раздуть его не составит большого труда, особенно если мы будем раздувать его вместе.

– Что ж, все может быть…

– Ага! Вы признаете это, признаете!

– Положим. Но делать этого не хочу.

– Почему? Из-за Помроя?

– Именно.

– Так, значит, вы все-таки собираетесь выйти за него замуж?

– Не знаю. У него, видите ли, классовый подход к сексу и браку, и кое в чем он совершенный невежда и варвар. Так что, повторюсь, я ничего пока не решила. Но уверена, если он узнает о нашей прошлогодней интрижке, то воспримет это очень тяжело. Я же, не рассказав предварительно ему об этом, никогда не выйду за него замуж.

– Только, – неожиданно сказал Уочмен, – не ждите от меня рыцарских поступков и проявлений благородства. Как-то плохо это вяжется с такими понятиями, как секс и свободная любовь. Не глупите, Децима. Ведь в глубине души вы отлично знаете, что свобода, если только для вас это не пустое слово, позволяет получать от жизни бездну удовольствия.

С этими словами он привлек ее к себе.

– Не надо, я не хочу, – пробормотала Децима, и в следующее мгновение между ними началась тихая, но яростная схватка, в результате которой Уочмену удалось притиснуть ее лопатки к зеленому покрову из дерна. Но когда Уочмен наклонился к ней, чтобы поцеловать, девушка, неожиданно высвободила руку из его хватки, неуклюже, но со злобой и довольно сильно ударила его кулаком по губам.

– Ах ты…

Воспользовавшись секундным замешательством Люка, она вскочила на ноги и посмотрела на него сверху вниз.

– Боже, как бы мне хотелось, – процедила она прерывающимся от ярости голосом, – чтобы вы никогда сюда больше не приезжали!

Потом наступило мгновение тишины, показавшееся им обоим чуть ли не вечностью.

Уочмен тоже поднялся на ноги и в следующий момент отработанным механическим движением, в котором было что-то от движения робота, хотя он все еще содрогался от обуревавших его эмоций, крепко схватил девушку за плечи, притиснул к себе и с силой поцеловал в губы. Затем молча отпустил ее и даже отступил на шаг или два.

– Знаете что, – сказала Децима неожиданно ровным и спокойным голосом. – Для всех будет лучше, если вы сейчас уйдете. Потому что мне очень хочется вас убить. Честно.

Секундой позже они услышали звуки шагов и увидели взбиравшихся по тропинке на холм Нормана Кьюбитта и Себастьяна Пэриша.