Дорога из Оксфорда в Дидкот (а оттуда – на вокзал Паддингтон) сопряжена с трудностями иного рода, нежели при путешествии в обратном направлении. Поезд, если он все же трогается с места, движется с постоянной, хотя и не впечатляющей скоростью. Вся загвоздка в том, чтобы понять, когда именно он отправится. Николас утверждал, что первый утренний поезд специально опаздывает на десять минут, чтобы следующий за ним пришел еще позже, и в течение дня эти опоздания накапливались. При этом он считал, что в какой-то момент поезд сзади нагоняет впереди идущий – 12.35 отходит в 13.10, 13.10 – в 13.35, поэтому к концу дня оказывается, что несколько поездов так и не прошли. Как бы то ни было, придя на станцию вовремя, вам придется подождать поезда, по крайней мере, полчаса, а если же вы справедливо положитесь на его неизбежное хотя бы десятиминутное опоздание, то обнаружите, что он прибыл вовремя и вы на него не успели. Именно поэтому Николас не уставал повторять, что слепой бог удачи носит мундир работника Большой западной железной дороги.

Однако шестерых пассажиров, ехавших этим маршрутом на неделе с 19 по 26 октября 1940 года, это затруднение почти не затронуло: по разным причинам все они были слишком счастливы, чтобы беспокоиться о таких пустяках.

Николас, которого провожала на станции его блондинка, был доволен мелодраматичным завершением этого дела; кроме того, ему казалось, что оно расширило его представление о некоторых шекспировских персонажах. К примеру, Гонерилью должна играть молодая рыжеволосая женщина.

– Фен – чертовски умный малый, – ворчливо сообщил он блондинке после чрезвычайно долгого и детального обсуждения всей истории. – Хоть он и считает меня фашистом.

– А разве ты не фашист? – с непритворным удивлением спросила блондинка.

– Конечно же, нет. Я искренне поддерживаю эту войну и потому возвращаюсь в город.

– Что же ты там будешь делать?

– Найду военную работу. Не на фабрике, боже упаси, с этими отвратительными машинами и отвратительным джазом, по полдня кряду ревущим из механических приспособлений! Что-нибудь цивилизованное и полезное.

Подошел поезд. Он сел в купе первого класса и высунулся в окно.

«Неохота, с которой большинство поездов трогается с места, делает избыточность тщательно отрепетированных прощальных слов еще более утомительной», – рассуждал он про себя.

– Можешь не ждать, – сказал он блондинке, а та ответила:

– Я и не собиралась ждать – я еду с тобой. Посторонись-ка!

Она вошла в вагон, и Николас строго посмотрел на нее.

– Почему ты вдруг так решила? – спросил он.

– Рано или поздно я намерена выйти за тебя замуж, во исполнение того, о чем говорится в требнике в главе о святом таинстве брака. Прошу прощения за такую настойчивость, но ты мне и правда очень нравишься, а ты такой осел, что по своей инициативе никогда не женишься.

– Подумать только! – отозвался Николас. – Надо будет перечитать «Много шума из ничего»! С каждой минутой я все больше напоминаю Бенедикта.

Потом он улыбнулся и прибавил:

– А знаешь, думаю, мне это даже понравится.

Поезд двигался в сторону Лондона.

Фен и сэр Ричард ехали вместе. Фен уже почти забыл о деле, хотя, скажи ему кто-нибудь об этом, стал бы яростно отрицать. Его интерес к происходящему вокруг был настолько силен, что вытеснял более или менее длительные воспоминания; он был из тех, кто живет почти одним лишь настоящим. В данный момент он держал речь, в которой страстно превозносил достоинства Перси Уиндама Льюиса, прерываясь лишь затем, чтобы, проявляя хорошо рассчитанную грубость, уговаривать сэра Ричарда отказаться от написания хвалебной литературоведческой монографии о творчестве Роберта Уорнера, которую тот задумал. Он был счастлив, словно школьник на каникулах, делая громким шепотом все более оскорбительные замечания о внешности и возможных пороках других пассажиров их купе.

Хелен и Найджел, поженившиеся четырьмя днями ранее, забыли практически обо всем, кроме друг друга. Свой чрезвычайно короткий медовый месяц они провели, катаясь на велосипедах по окрестностям Оксфорда, и теперь Найджел возвращался к своей работе, а Хелен собиралась приступить к репетициям со знаменитым актером.

– До свидания, Оксфорд! – воскликнула Хелен, выглядывая из окна, когда поезд отходил от станции, и повернулась к Найджелу. – Знаешь, а мне жаль уезжать.

Найджел кивнул.

– Оксфорд – крайне утомительное место. Вся эта праздная, легкая, не скованная условностями жизнь – слишком суровое испытание для моей натуры. Всегда наступает момент, когда я начинаю ее ненавидеть. И тем не менее я никогда не мог устоять перед искушением туда вернуться.

Она взяла его за руку.

– Когда-нибудь мы возвратимся и исполним свой маленький реквием по тем, кого нет в живых. Но не для Роберта, потому что… Не думаю, что он в этом нуждается.

Какое-то время они сидели молча, каждый думая о своем. Затем Хелен сказала, повеселев:

– Думаю, Шейла поступила очень мудро, немедленно начав репетировать новую пьесу. И она хорошо с этим справилась. Ты видел инспектора и его жену, которые сидели в двух рядах от нас?

– Да уж. Она вылитая Хеди Ламарр. Надо же, какой трофей он себе отхватил! «Как солнце бела, как лилея пригожа». Странное сравнение – разве солнце белое?

– Найджел, не будь занудой! – рассудительно отозвалась Хелен. – Не могу понять, – добавила она, возвращаясь к своему экземпляру «Цимбелина», – почему человеку, который «столь совершенен и внешне, и душевно», непременно нужно было напиться и заключить такое идиотское пари.

– Кстати говоря, ты попрощалась с Джервейсом?

– Да, конечно. Мы говорили о садах, пище и о «государстве церкви Христовой, воинствующей на земли». Он был в этой своей необыкновенной шляпе…

– В этом деле и так чересчур много Шекспира, – мрачно сказал Фен.

Они с Найджелом встретились в баре после первого действия «Короля Лира», и Найджел, которого раздирали воспоминания о так и не разгаданной загадке, воспользовался случаем, чтобы спросить его о кольце – золотой мушке.

– Чересчур много Шекспира, – повторил Фен, словно зачарованный этой фразой. – Я готовлю новую антологию: «Ужасные строки у Шекспира». «Увы, о, бедный Глостер! Второй свой глаз он тоже потерял?» – займет там почетное место.

– Кольцо! – не унимался Найджел. Фен сделал большой глоток: похоже, ему не слишком хотелось вспоминать об этом.

– Всего лишь барочная завитушка на главном здании его преступления, – после долгого молчания произнес он. – Небольшая деталь, отражение личного цинизма. Я не опознал аллюзию, пока мне не случилось упомянуть золотую мушку в одном контексте с лозунгом мистера Моррисона. Думаю, это был ироничный оммаж главному жизненному интересу Изольды и одновременно намек на «Меру за меру». Она жила сексом и из-за него же и погибла – такое вот поэтическое возмездие. Кольцо просто стало удобным символом. Мало кто из убийц может удержаться от украшательства.

– Но к чему все-таки эта отсылка? – спросил Найджел.

– Эти люди так ужасно искромсали пьесу, что почти невозможно понять, где именно всплывут эти строки, – сказал Фен. – Впрочем, если мне не изменяет память, это четвертый акт, четвертая сцена.

Прозвенел второй звонок. Джервейс Фен с неохотой допил свой бокал.

– Уму непостижимо, – уныло произнес он, когда они направились к выходу, – и как только они позволяют иностранным актерам играть Шекспира? Добрую половину времени невозможно разобрать, что они говорят.