Действие второе
Lux Aeterna

1

Я отпраздновал возвращение в мир живых, отдав дань почтения самому уважаемому храму в городе: главному отделению Испано-колониального банка на улице Фонтанелла. Увидев сто тысяч франков, директор, финансовые инспекторы и армия кассиров и бухгалтеров впали в экстаз и возвели меня на пьедестал, предназначенный для особых клиентов, внушающих преданность и обожание на грани обожествления. Покончив с положенными формальностями в банке, я решил проведать другого коня Апокалипсиса и подошел к газетному киоску на площади Уркинаона. Открыв экземпляр «Голоса индустрии» на середине, я стал искать колонку происшествий, некогда бывшую моей вотчиной. В заголовках до сих пор чувствовалась опытная рука дона Басилио, и почти все подписи были мне знакомы, точно время остановилось. Шесть лет бархатной диктатуры генерала Примо де Риверы подарили городу затишье, тревожное, напоенное ядом, которое вовсе не пошло на пользу отделу криминальной хроники и трагических происшествий. В прессе почти не появлялись сообщения о бомбах и перестрелках. Барселона, внушавшая трепет «огненная роза», приобретала все большее сходство с закупоренным паровым котлом. Я собирался уже закрыть газету и отправиться дальше своей дорогой, когда увидел это сообщение. Всего лишь коротенькая заметка на последней странице хроники происшествий, напечатанная в столбце, где были выделены четыре самых впечатляющих события.

ОДИН ПОГИБШИЙ И ДВА ТЯЖЕЛОРАНЕНЫХ В НОЧНОМ ПОЖАРЕ В РАВАЛЕ

Жоан Марк Угет. Редакционные новости. Барселона

На рассвете в пятницу произошел сильный пожар в доме номер 6 на площади Ангелов, который является резиденцией издательства «Барридо и Эскобильяс». В пожаре погиб управляющий фирмой, сеньор дон Хосе Барридо, и получил тяжелые ожоги его компаньон, сеньор дон Хосе Луис Лопес Эскобильяс, а также работник, сеньор Рамон Гусман, обгоревший при попытке оказать помощь руководителям компании. Пожарные предполагают, что причиной пожара стало возгорание химических веществ, использованных в процессе ремонта здания. В настоящий момент не исключаются и другие возможные причины, поскольку очевидцы происшествия утверждают, будто незадолго до появления пламени видели выходившего из дома мужчину. Жертвы были доставлены в городскую клиническую больницу, куда поместили труп и двух других пострадавших, которые находятся в очень тяжелом состоянии.

Я со всех ног поспешил в издательство. Запах гари начал ощущаться уже на бульваре Рамбла. Кучка любопытных соседей собралась на площади перед зданием. Белые волокна дыма поднимались от груды обломков, наваленной у входа. Я узнал нескольких сотрудников издательства, пытавшихся спасти из руин то немногое, что уцелело. На улице громоздились обгоревшие ящики с книгами и обглоданная огнем мебель. Фасад дома почернел, стекла полопались от жара. Я протиснулся сквозь кольцо зевак и вошел внутрь. От едкого смрада у меня перехватило дыхание. Кое-кто из работников, не потерявших надежды выручить свое имущество, узнал меня и приветствовал наклоном головы.

— Сеньор Мартин… ужасное несчастье… — бормотали они.

Я пересек то, что недавно было приемной, и направился в кабинет Барридо. Пламя поглотило ковры и оставило от мебели лишь обугленные скелеты. Стена в углу обрушилась, и сквозь брешь открывался вид на задний дворик. Легкие хлопья сажи кружили по комнате. Пожар чудом пощадил один стул. Он стоял посередине кабинета, на нем, понурившись, сидела и плакала Отрава. Я опустился рядом с ней на колени. Она узнала меня и улыбнулась сквозь слезы.

— Ты в порядке? — спросил я.

Она кивнула.

— Он сказал, чтобы я шла домой, дескать, уже поздно и мне нужно отдохнуть, поскольку нам предстоит тяжелый день. Мы подводили баланс за месяц… Если бы я задержалась еще на минутку…

— Что здесь произошло, Эрминия?

— Мы работали допоздна. Где-то около полуночи сеньор Барридо сказал, чтобы я шла домой. Издатели ждали кабальеро, желавшего с ними встретиться…

— В полночь? Какой кабальеро?

— Кажется, иностранец. Речь шла о каком-то предложении, точно не знаю. Я бы охотно задержалась, но было уже поздно, и сеньор Барридо сказал мне…

— Эрминия, этот посетитель, ты помнишь, как его зовут?

Отрава отчужденно посмотрела на меня.

— Все, что я помню, я рассказала инспектору, приходившему утром. Он спрашивал о тебе.

— Инспектор? Обо мне?

— Полиция всех опрашивает.

— Ясно.

Отрава смотрела на меня пристально и недоверчиво, словно пытаясь прочесть мои мысли.

— Неизвестно, выживет ли он, — пробормотала она, имея в виду Эскобильяса. — Погибло все: архивы, контракты… всё. Издательство уничтожено.

— Мне жаль, Эрминия.

Кривая, недобрая усмешка обозначилась у нее на губах.

— Жаль? Разве не этого ты хотел?

— Как тебе такое пришло в голову?

Отрава подозрительно покосилась на меня.

— Теперь ты свободен.

Я сделал поползновение взять ее за руку, но Эрминия вскочила и отступила на шаг, будто мое присутствие внушало ей страх.

— Эрминия…

— Уходи, — сказала она.

Я оставил Эрминию среди дымящихся руин. На улице я столкнулся с компанией ребятишек, рывшихся в груде обгорелого скарба. Один из мальчишек выкопал из пепла книгу и рассматривал ее со смесью любопытства и пренебрежения. Обложка покрылась слоем копоти в пожаре, страницы обуглились по краям, но в остальном книга не пострадала. По надписи на корешке я понял, что это какой-то из романов серии «Города проклятых».

— Сеньор Мартин?

Повернувшись, я оказался лицом к лицу с тремя субъектами в костюмах казенного вида, совершенно не годивших для влажной и липкой жары, раскалившей воздух. Тот, кто, по-видимому, был главным в этой троице, шагнул вперед с приветливой улыбкой опытного торговца. Два других типа, сложением и темпераментом походившие на гидравлический пресс, ограничились пронзительными враждебными взглядами в мою сторону.

— Сеньор Мартин, я инспектор Виктор Грандес, а это — мои коллеги, агенты Маркос и Кастело из корпуса следствия и охраны. Я хотел спросить, не будете ли вы так любезны уделить нам несколько минут.

— Конечно, — ответил я.

Имя Виктора Грандеса я впервые услышал в те далекие дни, когда вел колонку происшествий. Видаль изредка посвящал ему пару столбцов. В частности, я вспомнил заметку, где Грандес был охарактеризован как находка для корпуса, ценное приобретение, свидетельствовавшее о поступлении на службу в силы безопасности нового поколения первоклассных профессионалов, подготовленных лучше предшественников, неподкупных и крепких как сталь. Прилагательные и гиперболы употребил Видаль, не я. Я подумал, что инспектор Грандес с тех пор, должно быть, сильно продвинулся по служебной лестнице в управлении, и его появление тут подтверждало, что полиция взялась всерьез за расследование пожара в издательстве «Барридо и Эскобильяс».

— Если вы не возражаете, мы могли бы зайти в кафе, где нашему разговору не помешают, — предложил Грандес, причем его угодливая улыбочка ни на йоту не потускнела.

— Как вам угодно.

Грандес препроводил меня в небольшой бар на углу улиц Доктора Доу и Художника Фортуни. Маркос и Кастело шли сзади, не спуская с меня глаз. Грандес предложил мне папиросу. Я отказался, и он вновь спрятал пачку. Он не открывал рта, пока мы не пришли в кафе и меня не эскортировали к столику в глубине, где трое уселись, окружив меня со всех сторон. Если бы меня привели в темную и сырую тюремную камеру, обстановка и то показалась бы мне более сердечной.

— Сеньор Мартин, вы, наверное, уже знаете о том, что случилось ночью.

— Только то, о чем я прочитал в газете. И то, о чем рассказала Отрава…

— Отрава?!

— Простите. Сеньорита Эрминия Дуасо, помощница директоров.

Маркос и Кастело обменялись многозначительными взглядами. Грандес улыбнулся:

— Забавное прозвище. Скажите, сеньор Мартин, где вы были прошлой ночью?

Да здравствует наивность — вопрос застал меня врасплох.

— Это рутинный вопрос, — пояснил Грандес. — Мы пытаемся установить, где находились все лица, которые могли вступать в контакт с жертвами в последние дни. Сотрудники, поставщики, родственники, знакомые…

— Я гостил у друга.

Едва ответ сорвался с языка, я пожалел, что выбрал именно такие слова. Грандес тотчас за них уцепился.

— У друга?

— Он больше чем друг. Речь о человеке, тесно связанном с моей работой. Это издатель. Вчера вечером у меня с ним была назначена встреча.

— Вы могли бы уточнить, до которого часа вы находились в обществе этой персоны?

— Допоздна. На самом деле я в результате остался ночевать в его доме.

— Ясно. А имя человека, как вы изволили выразиться, связанного с вашей работой?

— Корелли. Андреас Корелли. Французский издатель.

Грандес записал имя в маленькую книжечку.

— Фамилия звучит как итальянская, — заметил он.

— Откровенно говоря, я точно не знаю, кто он по национальности.

— Это понятно. А сеньор Корелли, каково бы ни было его происхождение, в состоянии подтвердить, что провел вечер с вами?

Я пожал плечами:

— Полагаю, что да.

— Полагаете?

— Уверен, что да. Почему бы ему этого не сделать?

— Не знаю, сеньор Мартин. Существует какая-то причина, из-за которой вы сомневаетесь, что он не станет свидетельствовать?

— Нет.

— Тогда вопрос исчерпан.

Маркос и Кастело смотрели на меня так, словно я нес сплошную околесицу с тех пор, как мы сели за стол.

— Чтобы окончательно прояснить ситуацию, не могли вы сказать несколько слов о характере встречи, задержавшей вас на весь вечер в гостях у издателя неопределенного происхождения?

— Сеньор Корелли пригласил меня, чтобы сделать предложение.

— Предложение какого рода?

— Профессионального.

— Ага. Может, написать книгу?

— Именно.

— Скажите, после делового свидания вы всегда остаетесь на ночь в доме своего, скажем так, контрагента.

— Нет.

— Но вы упомянули, что остались ночевать у этого издателя.

— Я остался потому, что неважно себя чувствовал и сомневался, что доберусь домой.

— Может, вы отравились за ужином?

— В последнее время у меня были определенные проблемы со здоровьем.

Грандес кивнул с опечаленным видом.

— Головокружения, головная боль… — добавил я.

— Уместно ли предположить, что сейчас вам уже лучше?

— Да. Намного лучше.

— Я рад. Вы выглядите просто превосходно, впору позавидовать. Верно?

Кастело и Маркос неторопливо кивнули.

— Любой, глядя на вас, скажет, что вы избавились от тягостного бремени, — обронил инспектор.

— Не понимаю.

— Я имею в виду головокружения и прочие заботы, — пояснил Грандес, подавив раздражение. — Прошу простить мое невежество относительно аспектов вашей профессиональной деятельности, сеньор Мартин, но разве вы не подписали с издателями контракт, действие которого истекает только через шесть лет?

— Пять.

— Разве этот контракт не предоставлял эксклюзивные права на вас, если можно так выразиться, издательству «Барридо и Эскобильяс»?

— Таковы были условия.

— В таком случае с какой целью вы обсуждали новое предложение с конкурентом, если контракт не позволял вам принять его?

— Это была обычная беседа. Ничего более.

— Которая, однако, закончилась тем, что вы остались ночевать у названного кабальеро.

— Контракт не запрещает мне разговаривать с третьими лицами. А также не ночевать дома. Я имею полное право ночевать, где мне вздумается, и беседовать с кем угодно и о чем угодно.

— Разумеется. Я вовсе не намекал на что-то иное, тем не менее спасибо за разъяснение.

— Я могу разъяснить еще что-нибудь?

— Лишь один крошечный нюанс. Принимая во внимание гибель сеньора Барридо и в случае, если, не дай Бог, сеньор Эскобильяс не оправится от полученных ожогов и тоже скончается, издательство прекратит существование, а вместе с ним и ваш контракт. Я не ошибаюсь?

— Я не знаю наверняка. Я не в курсе, каковы форма и структура предприятия.

— Но как по-вашему, такое возможно?

— Вероятно. Вам лучше задать этот вопрос адвокату издателей.

— А я уже его спрашивал. И он подтвердил, что при отсутствии преемников и в случае, если сеньор Эскобильяс отойдет в иной мир, так и произойдет.

— Значит, у вас есть ответ.

— А у вас — полная свобода принять предложение сеньора…

— Корелли.

— Скажите, вы его уже приняли?

— Можно узнать, какое отношение это имеет к причинам пожара? — процедил я сквозь зубы.

— Никакого. Чистое любопытство.

— Это все? — спросил я.

Грандес покосился на коллег, потом посмотрел на меня.

— Что касается меня, то да.

Я предпринял попытку встать. Полицейские сидели, словно пришитые.

— Сеньор Мартин, прежде чем мы распрощаемся, не согласитесь ли уточнить еще кое-что? Вы помните, как неделю назад сеньоры Барридо и Эскобильяс посетили ваш дом под номером тридцать по улице Флассадерс вместе с вышеупомянутым адвокатом?

— Помню.

— Это был деловой визит или светский?

— Издатели приходили выразить пожелание, чтобы я вернулся к работе над серией книг, которую прекратил писать несколько месяцев назад, занявшись другим проектом.

— Вы бы оценили беседу как дружественную или напряженную?

— Если мне не изменяет память, никто не повышал голоса.

— А вы помните, как заявили им — цитирую дословно: «Через неделю вы будете покойниками»? Не повышая голоса, естественно.

— Да, — с тяжелым вздохом признался я.

— Что вы имели в виду?

— Я был рассержен и ляпнул первое, что взбрело в голову, инспектор. И это вовсе не означает, что я серьезно им угрожал. Бывает, сгоряча люди всякое говорят.

— Спасибо за откровенность, сеньор Мартин. Вы очень нам помогли. Всего доброго.

Я покинул кафе, ощущая кожей, как три пары глаз прожигают мне спину. И вышел с уверенностью, что отвечай я на каждый вопрос инспектора ложью, то и тогда не чувствовал бы себя таким виноватым.

2

Скверный привкус, оставшийся после встречи с Виктором Грандесом и парочкой василисков из его эскорта, выветрился шагов через сто, не больше, стоило мне выйти из кафе и прогуляться под ярким солнцем в новом, здоровом теле. Я с трудом узнавал его, не чувствуя спазмов и тошноты, шума в ушах и приступов мучительной головной боли, не ощущая слабости и не обливаясь холодным потом. От обреченности, уверенности в скорой смерти, душившей меня всего двадцать четыре часа назад, не осталось и следа. Внутренний голос подсказывал мне, что трагедия, разыгравшаяся ночью, повлекшая за собой гибель Барридо и практически смерть во цвете лет Эскобильяса, должна была бы опечалить меня и повергнуть в смятение. Однако я и моя совесть не испытывали ничего, помимо благостного равнодушия. В тот июльский день Рамбла праздновала, и героем был я.

Я прогулялся до улицы Санта-Ана, собираясь нанести неожиданный визит сеньору Семпере. Когда я вошел в магазин, Семпере-отец работал за стойкой, подбивая счета, а его сын, забравшись на лесенку, переставлял книги на полках. Заметив меня, букинист изобразил приветливую улыбку, и я понял, что в первый момент он меня не узнал. Спустя мгновение улыбка улетучилась, и, разинув от удивления рот, он обошел прилавок, чтобы обнять меня.

— Мартин! Это вы? Святая Дева Мария… Да вас ведь и не узнать! А я с ума сходил от беспокойства. Мы несколько раз заходили к вам домой, но вы не откликались. Я наводил справки во всех больницах и комиссариатах.

Сын Семпере недоверчиво взирал на меня с высоты лестницы. Поневоле мне пришлось вспомнить, что неделю назад они видели меня в состоянии, вполне подходящем для обитателя морга пятого района.

— Простите, что заставил поволноваться. Я уезжал на пару дней по делам.

— Но… как? Вы послушались меня и сходили к доктору, да?

Я кивнул.

— Оказалась сущая ерунда. Проблемы с давлением. Я попил немного тонизирующее средство — и опять как новенький.

— Вы должны сказать мне название лекарства. Посмотрим, поможет ли мне душ из вашего тоника… Но какая радость и утешение увидеть вас в добром здравии!

Эйфория быстро выветрилась, стоило перейти к злободневным новостям.

— Вы слышали о пожаре у «Барридо и Эскобильяса»? — спросил книготорговец.

— Я только что оттуда. Невозможно поверить.

— И не говорите. Нельзя сказать, чтобы я был их горячим поклонником, но вот так, такая трагедия… А скажите, на вас, на юридическую сторону, это как повлияет? Прощу прощения за бестактный вопрос.

— Откровенно говоря, не знаю. Думаю, что компаньоны обладали исключительными правами на предприятие. Наверное, есть наследники, но, возможно, если оба умрут, фирма прекратит существование. Как и мои обязательства перед ними. По крайней мере мне так кажется.

— То есть, если Эскобильяс, прости Господи, тоже преставится, вы станете свободным человеком.

Я кивнул.

— Ну и дилемма… — пробормотал букинист.

— Все в руках Божьих, — осмелился высказаться я.

Семпере согласился, но я чувствовал, будто что-то во всей этой истории не дает ему покоя, и он предпочел сменить тему:

— Между прочим, весьма удачно, что вы заглянули сегодня, поскольку я хотел попросить вас об одолжении.

— К вашим услугам.

— Предупреждаю, вам просьба не понравится.

— Если бы понравилась, это было бы уже не одолжение, а удовольствие. А если одолжение для вас, мне тем более будет приятно.

— На самом деле не для меня. Я вам сейчас объясню, а вы сами решите. Без всяких обязательств, ладно?

Семпере облокотился о прилавок и приготовился повести рассказ с хорошо знакомым мне выражением лица, навевавшим столько воспоминаний о детстве и времени, проведенном в стенах этого магазина.

— Речь о девушке. Ее зовут Исабелла. Ей примерно лет семнадцать. Умна как черт. Она часто приходит сюда, и я даю ей книги. По ее словам, она хочет стать писателем.

— Знакомая история, — промолвил я.

— Дело в том, что около недели назад она оставила один их своих рассказов — небольшой, страниц двадцать или тридцать — и попросила, чтобы я высказал свое мнение.

— И что?

Семпере понизил голос, точно собирался под строжайшим секретом поведать страшную тайну.

— Шедевр. Лучше, чем девяносто девять процентов того, что было опубликовано за последние двадцать лет.

— Полагаю, меня вы причисляете к оставшемуся проценту. Или мне придется попрать свою гордыню и засунуть ее подальше в мусорную корзину.

— К чему я и веду. Исабелла вас боготворит.

— Боготворит? Меня?

— Да, как если бы вы были Моренетой и младенцем Иисусом в одном лице. Она перечитала всю серию «Города проклятых» десять раз, а когда я предложил ей «Шаги с неба», девушка сказала, что, сумей она написать подобную книгу, могла бы умереть спокойно.

— Мне чудится тут какой-то подвох.

— Я так и знал, что вы попытаетесь улизнуть.

— Я не пытаюсь. Вы пока еще не сказали, в чем состоит услуга.

— Догадайтесь.

Я вздохнул. Семпере прищелкнул языком.

— Я говорил, что вам не понравится.

— Попросите, пожалуйста, о чем-нибудь другом.

— Нужно только поговорить с ней. Приободрить, посоветовать… выслушать ее, прочитать одну-две работы и задать ориентиры. Вам это ничего не будет стоить. Девушка соображает со скоростью пули. Она вам изумительно подходит. Вы подружитесь. И она сможет работать вашей помощницей.

— Мне не нужна помощница. Особенно незнакомая.

— Глупости. А кроме того, знакомая, вы ее уже знаете. По крайней мере она так утверждает. Она говорит, что знакома с вами уже много лет, хотя вы ее, конечно, не вспомните. Похоже, парочка блаженных, являющихся ее родителями, считает, что из-за увлечения литературой она попадет в ад или останется старой девой. Правда, они пока не решили, поместить ее в монастырь или выдать замуж за какого-нибудь недоумка, от которого она нарожает десяток детишек и будет навечно прикована к кастрюлям и сковородкам. Если вы не предпримете ничего для ее спасения, это будет равносильно убийству.

— Не драматизируйте, сеньор Семпере.

— Послушайте, я не стал бы к вам обращаться, ибо мне известно, что вы склонны проявлять альтруизм так же, как и танцевать сардану по воскресеньям. Но всякий раз, когда она входит сюда и смотрит на меня своими огромными глазами, в которых отражаются и ум, и пылкие желания, я думаю о судьбе, которая ее ждет, и у меня разрывается сердце. Чему мог, я ее научил. Девушка схватывает все на лету. Кого она мне напоминает, так это вас в детстве.

Я вздохнул.

— Исабелла, а дальше?

— Хисперт. Исабелла Хисперт.

— Я ее не знаю. В жизни не слышал этого имени. Вас поймали на удочку.

Букинист едва заметно покачал головой.

— Исабелла говорила, что вы именно так и скажете.

— Талантливая и к тому же прорицательница. А что еще она вам говорила?

— Она подозревает, что как писатель вы намного лучше, чем как человек.

— Что за ангел эта Исабелита.

— Я могу передать ей, чтобы она зашла к вам? Без всяких обязательств?

Я сдался и согласился. Семпере победоносно улыбнулся и пожелал скрепить договор объятием, но я сбежал раньше, чем старый букинист получил возможность довести до конца миссию по превращению меня в хорошего человека.

— Вы не пожалеете, Мартин! — крикнул он мне в спину, когда я уже шагнул через порог.

3

Вернувшись домой, я обнаружил на ступенях у портала инспектора Виктора Грандеса. Он преспокойно сидел и с удовольствием курил папиросу. Увидев меня, он улыбнулся с фамильярностью конферансье на вечернем представлении, словно мы были старинными приятелями и он заглянул ко мне на огонек. Я уселся с ним рядом, и он протянул мне открытый портсигар. Я обратил внимание на марку папирос — «Житан». Я взял одну.

— А Ханс и Гретель?

— Маркос и Кастело, к сожалению, заняты. К нам поступил донос, и парни отправились в Пуэбло-Секо навестить одного старого знакомого. Он, возможно, нуждается в убеждении, чтобы освежить свою память.

— Бедолага.

— Если бы я их предупредил, что иду к вам, не сомневаюсь, они бы пришли. Вы произвели на них неизгладимое впечатление.

— Любовь с первого взгляда, как я погляжу. Чем могу помочь вам, инспектор? Не хотите ли войти в дом и выпить чашечку кофе?

— Не смею нарушать ваши планы, сеньор Мартин. Я всего лишь хотел лично сообщить вам новости до того, как вы узнаете их из других источников.

— Какие новости?

— Эскобильяс скончался сегодня около часа дня в Клинической больнице.

— Господи. Я не знал, — сказал я.

Грандес пожал плечами и продолжал молча курить.

— Этого следовало ожидать. Что тут сделаешь?

— Вам удалось выяснить, из-за чего возник пожар? — спросил я.

Инспектор пристально на меня посмотрел и утвердительно кивнул.

— Все следы как будто указывают на то, что некто облил бензином сеньора Барридо и поджег. Огонь распространился после того, как несчастный, охваченный паникой, попытался выбежать из кабинета. Его компаньон и другой сотрудник, бросившиеся к нему на помощь, оказались в огненной ловушке.

Я сглотнул. Грандес отечески мне улыбнулся.

— Адвокат издателей пояснил мне сегодня, что, учитывая личный характер обязательств, указанных в том варианте договора, который вы подписали с компаньонами, с их смертью контракт считается расторгнутым, хотя наследники сохраняют права на произведения, опубликованные ранее. Я полагаю, в свое время он напишет письмо, уведомляющее об этом. Но мне показалось, для вас было бы удобнее узнать, как обстоят дела, раньше, если вдруг понадобится принимать решение насчет предложения упомянутого вами издателя.

— Спасибо.

— Не за что.

Грандес докурил папиросу, бросил окурок на землю и, добродушно ухмыльнувшись, встал. Хлопнув меня по плечу, он направился к улице Принцессы.

— Инспектор? — окликнул я его.

Грандес задержал шаг и обернулся.

— Вы только не подумайте…

Инспектор устало улыбнулся:

— Будьте осторожны, Мартин.

Я рано лег спать и проснулся внезапно в полной уверенности, что уже наступило утро. В следующий момент я имел возможность убедиться, что едва перевалило за полночь.

Во сне я видел Барридо и Эскобильяса, попавших в огненную западню в своем кабинете. Сначала языки пламени охватили одежду, и вскоре уже горел каждый сантиметр их тела. Вслед за одеждой полосами сошла кожа, и глаза, исполненные отчаяния, лопнули от жара. Их тела корчились в агонии и ужасе, пока не рухнули на обугленные обломки, и плоть стекала с костей, словно расплавленный воск, образовав у моих ног дымящуюся лужу. На поверхности как в зеркале отражалось мое лицо: я с улыбкой задувал спичку, которую держал в пальцах.

Я встал, чтобы выпить стакан воды. Поняв, что упустил поезд сна, я поднялся в кабинет и вынул из ящика письменного стола книгу, вызволенную с Кладбища забытых книг. Я зажег настольную лампу и повернул ножку, державшую абажур, таким образом, чтобы круг света падал непосредственно на страницы. Я открыл книгу и начал читать сначала.

Lux Aeterna

Д. М.

На первый взгляд книга представляла собой сборник текстов и плегарий, лишенных какого бы то ни было смысла. Мне достался оригинальный экземпляр рукописи — толстая пачка листов, отпечатанных на машинке и довольно небрежно переплетенных в кожу. Я продолжил чтение и через некоторое время стал улавливать определенную композиционную структуру в изложении сюжетов, песней и рассуждений, включенных в текст. Язык навязывал свой ритм, и то, что поначалу выглядело как полное отсутствие художественности и стиля, складывалось в гипнотический речитатив, постепенно проникавший в сознание читателя, погружая его в пограничное состояние между дремотой и забытьем. То же самое относилось и к содержанию, поскольку основная сюжетная линия выявлялась лишь в середине первой части, или песни, поскольку произведение, похоже, было построено на манер старинных эпических поэм, сложенных в те далекие времена, когда время и пространство существовали по собственным законам. В какой-то момент меня осенило, что этот «Lux Aeterna» является своего рода книгой мертвых — за неимением более точного сравнения.

Через тридцать или сорок страниц иносказаний и загадок читателя затягивало в продуманный и причудливый лабиринт молитв и воззваний: чем дальше, тем более тревожными и отчаянными они становились. Время от времени в стихах, далеких от совершенства, появлялся образ смерти — белый ангел с глазами змеи или лучезарный ребенок. Смерть представала единственным и вездесущим божеством, проявляющим свою сущность в природе, желаниях и хрупкости бытия.

Кем бы ни был таинственный Д. М., в его поэзии смерть трактовалась как сила неистовая и вечная. Варварская мешанина заимствований из различных мифологий о рае и аде, перетолкованных на свой лад, преподносилась как единое целое. В представлении Д. М. имелись лишь начало и конец, только создатель и разрушитель, принимавший различные имена, чтобы смутить и запутать людей, испытав их на прочность. И это был единый Бог, чье истинное лицо имело две стороны: одна выражала доброту и милосердие, другая была жестокой и демонической.

До этого момента я еще был способен улавливать смысл, но дальше автор как будто полностью утратил нить повествования. Расшифровать аллюзии и образы, являвшиеся на страницах книги в пророческих видениях, становилось практически неосуществимой задачей. Реки крови и огня обрушивались на города и народы. Армии мертвецов в мундирах маршировали по бескрайним равнинам, уничтожая по пути все живое. Инфанты, повешенные на разорванных знаменах на воротах крепостей. Черные моря, где тысячи грешных душ терпели муки, дрейфуя в ледяной и ядовитой бездне. Тучи пепла и океаны костей и истерзанной плоти, кишащей червями и змеями. Адские, тошнотворные картины нескончаемой чередой сменяли одна другую до полного пресыщения.

Читая рукопись, я не мог отделаться от ощущения, будто шаг за шагом повторяю путь, пройденный больным, извращенным сознанием. Строчка за строчкой автор текста бессознательно документировал свое падение в пропасть безумия. Последняя треть книги выглядела безнадежной попыткой выкарабкаться, повернуть вспять. Она звучала криком отчаяния из темницы сумасшествия, исполненным жаждой бежать из запутанного лабиринта ходов и тоннелей, опутавшего сознание. Мольба обрывалась на полуслове — открытый финал, многоточие без всяких пояснений.

К этому моменту у меня уже слипались глаза. Из окна меня обдавало ветерком, дувшим с моря и сметавшим туман с черепичных крыш. Я уже собирался закрыть книгу, но вдруг поймал себя на том, что меня беспокоит некая важная деталь, на которую я машинально обратил внимание, но не придал значения. И эта отмеченная мною характерная особенность имеет отношение к полиграфическому оформлению рукописи. Я вернулся к первой странице и принялся заново просматривать текст. Причину беспокойства я обнаружил на пятой строчке. Далее она появлялась регулярно через две-три строки. Одна из букв, заглавная «С», слегка наклонялась вправо. Я достал из ящика чистый лист бумаги и заправил его в каретку «Ундервуда», стоявшего на столе. И напечатал первое попавшееся предложение из книги: «Соборные колокола Санта-Мария-дель-Мар торжественно звонили».

Вытащив листок, я внимательно рассмотрел шрифт в свете настольной лампы: «Соборные… Санта-Мария».

Я вздохнул. Книга «Lux Aeterna» была напечатана на моей пишущей машинке, и вполне возможно, за этим самым письменным столом.

4

Утром я вышел позавтракать в кафе, находившееся напротив портала церкви Санта-Мария-дель-Мар. В квартале Борн теснились грузовые фургоны, народ толпами стекался на рынок, и армия лавочников и оптовых торговцев, открывала свои магазины. Я выбрал один из столиков на улице и заказал кофе с молоком. Беспризорный экземпляр «Вангуардии» лежал на краю стола, и я взял его на попечительство. Бегло просматривая заголовки и вступления к статьям, я заметил девушку, поднимавшуюся по лестнице к вратам церкви: она уселась на верхней ступени и принялась меня тайком разглядывать. Девушке было, наверное, лет шестнадцать-семнадцать. Она делала вид, что пишет что-то в тетради, и косилась на меня исподтишка. Я спокойно пил кофе с молоком. Через некоторое время я знаком подозвал официанта.

— Видите сеньориту, которая сидит у дверей храма? Скажите ей, чтобы она заказала что захочет, я угощаю.

Официант кивнул и направился к девушке. Увидев, что к ней кто-то идет, девушка уткнулась в тетрадь, притворившись, будто с головой поглощена своим делом, что вызвало у меня улыбку. Официант остановился около девушки и кашлянул. Она подняла глаза от открытой тетради и посмотрела на него. Официант передал поручение и в конце краткой речи указал на меня. Девушка бросила в мою сторону встревоженный взгляд. Я помахал ей. Ее щеки вспыхнули огнем. Она встала и несмело приблизилась к столику, уставившись на носки своих туфель.

— Исабелла? — уточнил я.

Девушка вскинула голову и тяжело вздохнула, досадуя на свою неловкость.

— Как вы узнали? — спросила она.

— Сверхъестественная интуиция, — отвечал я.

Она подала руку, я холодно пожал ее.

— Можно сесть? — спросила она.

И, не дожидаясь ответа, девушка села за столик. За полминуты она раз шесть поменяла положение, пока не приняла первоначальную позу. Я наблюдал за ней с деланным равнодушием.

— Вы меня не помните, правда, сеньор Мартин?

— А я должен?

— Я много лет каждую неделю приносила вам корзину с заказом из «Кан Хисперт».

В памяти возник образ девочки, долгое время доставлявшей мне продукты из бакалейного магазина, и слился с лицом — повзрослевшим и чуть более угловатым — нынешней Исабеллы, превратившейся в женщину с мягкими формами и твердым взглядом.

— Девочка с чаевыми, — промолвил я, хотя от той девочки почти ничего не осталось.

Исабелла кивнула.

— Мне всегда было любопытно, на что ты тратила эти деньги.

— На покупку книг в «Семпере и сыновья».

— Если бы я знал…

— Если я вам мешаю, то уйду.

— Ты мне не мешаешь. Хочешь что-нибудь заказать?

Девушка покачала головой.

— Сеньор Семпере говорит, что у тебя есть талант.

Исабелла пожала плечами и одарила меня иронической улыбкой.

— Как правило, чем талантливее человек, тем сильнее он сомневается в своей одаренности, — заметил я, — и наоборот.

— Тогда я, должно быть, исключение, — отозвалась Исабелла.

— Добро пожаловать в нашу тесную компанию. Итак, что я могу для тебя сделать?

Исабелла набрала побольше воздуха в легкие.

— Сеньор Семпере сказал, что вы не откажетесь прочесть какую-нибудь из моих вещей, высказать свое мнение и дать совет.

Не отвечая, я несколько мгновений пристально смотрел ей в глаза. Она выдержала мой взгляд не мигая.

— И все?

— Нет.

— Так я и думал. И каков же пункт второй?

Исабелла не раздумывала ни секунды.

— Если вам понравится работа и вы решите, будто у меня есть способности, я хотела бы попросить вас, чтобы вы позволили стать вашей помощницей.

— Почему ты вдруг вообразила, что мне нужна помощница?

— Я могла бы приводить в порядок ваши черновики, перепечатывать их на машинке, исправлять ошибки и недочеты…

— Ошибки и недочеты?

— Я вовсе не намекаю, что вы делаете ошибки…

— А тогда на что ты намекаешь?

— Ни на что. Но четыре глаза надежнее, чем два. И, кроме того, я могла бы заниматься корреспонденцией, отвечать на письма и помогать вам в поисках справочного материала. А еще я хорошо готовлю и умею…

— Ты просишь у меня место помощницы или кухарки?

— Я прошу дать мне шанс.

Исабелла потупилась. Я не смог сдержать улыбки. Помимо воли это забавное создание вызывало чувство симпатии.

— Давай поступим так. Принеси лучшие двадцать страниц из всего, что ты написала. Выбери вещь, которая, по твоему мнению, наиболее ярко отражает твое мастерство. И ни страницей больше, все равно я не буду это даже смотреть. Я внимательно прочитаю двадцать страниц, а потом мы поговорим.

Она просияла, и на миг печать суровости и напряжения, лежавшая на лице, изгладилась.

— Вы не пожалеете, — пообещала девушка.

Она встала и возбужденно посмотрела на меня.

— Можно, я принесу работу вам домой?

— Брось в почтовый ящик. Это все?

Она закивала и сделала несколько мелких неуверенных шажков назад. Она уже была готова повернуться и убежать, когда я окликнул ее:

— Исабелла?

Она глянула вопросительно, и в глазах плескалось беспокойство.

— Почему ты выбрала меня? — спросил я. — Только не говори, что я твой любимый автор и прочую хвалебную чепуху, которой Семпере посоветовал тебе улестить меня. Если ты так сделаешь, то мы разговаривали с тобой сегодня в первый и в последний раз.

Исабелла колебалась всего мгновение. А потом посмотрела открытым взглядом и выпалила:

— Вы единственный писатель, которого я знаю.

Она смущенно улыбнулась и поспешила прочь со своей тетрадкой, неуверенной поступью и искренностью. Я видел, как она свернула за угол с улицы Миральерс и исчезла за собором.

5

Я вернулся домой примерно через час. Девушка ждала, сидя на ступенях у портала с пакетом в руках. Видимо, она вооружилась рассказом. Заметив меня, она встала и принужденно улыбнулась.

— Я говорил, чтобы ты бросила в почтовый ящик, — сказал я.

Исабелла кивнула и пожала плечами.

— В знак признательности я принесла немного кофе из магазина родителей. Колумбийского. Наивысшего качества. Кофе не пролезал в ящик, поэтому я решила, что лучше вас дождаться.

Подобное объяснение могло прийти в голову только начинающему романисту. Я со вздохом открыл дверь.

— Пойдем в дом.

Я поднялся по лестнице, Исабелла следовала за мной, отставая на пару ступеней, как комнатная собачка.

— Вы всегда завтракаете так долго? Это не мое дело, конечно, но так как я прождала вас три четверти часа, то начала волноваться, например, не подавились ли вы чем-нибудь, ведь я только что познакомилась с живым писателем, а с моим везением я бы не удивилась, если бы ему попала маслина не в то горло, и тогда конец моей литературной карьере, — на едином дыхании выпалила девушка.

Я остановился посередине лестницы и воззрился на нее с самым грозным выражением лица, какое сумел изобразить.

— Исабелла, чтобы мы поладили, необходимо установить ряд правил. Правило первое: вопросы задаю я, а ты на них только отвечаешь. Когда у меня нет вопросов, ты со своей стороны не выдаешь ни ответов, ни спонтанных тирад. Правило второе: я завтракаю, обедаю или витаю в облаках столько, сколько мне заблагорассудится, и эта тема не подлежит обсуждению.

— Я не хотела вас обидеть. Я понимаю, что правильное пищеварение способствует вдохновению.

— Правило третье: до полудня никаких саркастических замечаний. Договорились?

— Да, сеньор Мартин.

— Правило четвертое: ты не называешь меня «сеньор Мартин» даже в день моих похорон. Я тебе, конечно, кажусь ископаемым, но сам лично считаю, что еще молод. Более того, так и есть, точка.

— Как мне вас называть?

— По имени — Давид.

Девушка кивнула. Я открыл входную дверь и жестом пригласил ее войти. Исабелла замешкалась на миг, затем решительно шагнула в прихожую.

— Мне кажется, вы выглядите довольно молодо для своего возраста, Давид.

Я ошеломленно уставился на нее.

— А сколько, по-твоему, мне лет?

Исабелла оценивающе оглядела меня с ног до головы.

— Где-то около тридцати? Но вы их неплохо прожили, правда?

— Сделай одолжение, замолчи и свари кофейник бурды, которую ты принесла.

— Где кухня?

— Поищи.

Замечательный колумбийский кофе мы вкушали вместе, сидя в галерее. Исабелла держала кружку и искоса наблюдала за мной, пока я читал ее рассказ, который она принесла. Каждый раз, перевернув страницу, я поднимал голову и встречал ее взгляд, исполненный ожидания.

— Если ты будешь таращиться на меня, как сова, мы далеко не уедем.

— А что, по-вашему, я должна делать?

— Разве ты не рвалась мне помогать? Помогай. Допустим, найди то, что требуется убрать, и убери.

Исабелла оглянулась по сторонам:

— Тут все вверх дном.

— Лови момент.

Исабелла кивнула и отправилась на битву с хаосом и беспорядком, царившими в моем жилище, с решимостью полководца. Я прислушался к шагам, удалявшимся по коридору, и продолжил чтение. В рассказе, который она мне дала, почти отсутствовала сюжетная линия. С изысканной простотой, в точно подобранных выражениях она описывала чувства, мысли и разочарования девушки, запертой в холодной мансарде в квартале Рибера, откуда она наблюдала за городом и людьми, сновавшими по тесным и темным переулкам. Образы и печальная музыка ее прозы выдавали одиночество на грани отчаяния. Девушка, героиня рассказа, часами блуждала в мире своих грез и временами вставала перед зеркалом и резала руки и бедра осколком стекла, оставляя шрамы подобно тем, что угадывались под обшлагами рукавов Исабеллы. Я почти дочитал рассказ, когда заметил, что девушка смотрит на меня из дверей галереи.

— Что?

— Простите, что прерываю, но что находится в комнате в конце коридора?

— Ничего.

— Оттуда неприятно пахнет.

— Сыростью.

— Если хотите, я могу ее прибрать и…

— Нет. Комната не используется. И, кроме того, ты не прислуга, и тебе незачем заниматься уборкой.

— Я только хотела помочь.

— Помоги, сварив мне еще чашечку кофе.

— Почему? От рассказа вас клонит в сон?

— Сколько времени, Исабелла?

— Наверное, часов десять.

— И это означает?..

— Что никаких саркастических замечаний до полудня, — закончила Исабелла.

Я торжествующе улыбнулся и протянул ей пустую кофейную чашку. Девушка взяла ее и отбыла в направлении кухни.

К тому моменту, когда она вернулась с чашкой дымящегося кофе, я дочитал последнюю страницу. Исабелла села напротив. Я улыбнулся ей и невозмутимо пригубил отличный кофе. Девушка переплела пальцы и стиснула зубы, незаметно поглядывая на рукопись рассказа, которую я положил лицом вниз на стол. Исабелла продержалась с закрытым ртом всего несколько минут.

— И что? — спросила она наконец.

— Великолепен.

Она просияла.

— Мой рассказ?

— Кофе.

Она обиженно посмотрела на меня и встала, чтобы забрать свои странички.

— Оставь в покое, — велел я.

— Зачем? Ясно же, что вам не понравилось и вы считаете меня конченой дурой.

— Я этого не сказал.

— Вы ничего не сказали, что намного хуже.

— Исабелла, если ты действительно хочешь посвятить себя литературе или, во всяком случае, писать, чтобы тебя читали, придется привыкнуть, что иногда тебя будут игнорировать, оскорблять, презирать и почти всегда демонстрировать безразличие. Это одна из прелестей профессии.

Исабелла потупилась и глубоко вздохнула.

— Я не знаю, есть ли у меня талант. Но я знаю, что мне нравится писать. Или, вернее, что мне необходимо писать.

— Обманщица.

Она подняла взор и посмотрела на меня в упор.

— Ладно. У меня есть талант. И мне глубоко плевать, если вы считаете иначе.

Я ухмыльнулся:

— Вот это мне больше по вкусу. Полностью согласен.

Она в замешательстве уставилась на меня.

— С тем, что у меня есть талант, или с тем, что его у меня нет, с вашей точки зрения?

— А ты как думаешь?

— Следовательно, вам кажется, что у меня есть способности?

— Я считаю, что у тебя есть талант и желание, Исабелла. Больше, чем ты думаешь, и меньше, чем ожидаешь. Но на свете немало людей, кто обладает способностями и желанием, и многие не добиваются ничего. Это только предпосылки к тому, чтобы совершить что-то в жизни. Врожденный дар сродни силе атлета. Можно появиться на свет, обладая большими или меньшими способностями, однако человек не становится атлетом только лишь по той причине, что родился высоким, сильным или быстрым. Выдающимся спортсмена или художника делает упорный труд, совершенствование в своем ремесле и технические приемы. Природный ум — не более чем стратегический запас. Чтобы с толком им распорядиться, необходимо преобразовать разум в оружие высокой точности.

— Уместна ли здесь военная терминология?

— Всякое произведение искусства агрессивно, Исабелла. И вся жизнь художника состоит из маленьких и больших войн, начиная с борьбы с самим собой и своей ограниченностью. Чтобы добиться поставленной цели, нужно в первую очередь честолюбие, а затем талант, знания и, наконец, возможность.

Исабелла поразмыслила над моими словами.

— Вы всем толкаете эту речь, или вас только что осенило?

— Речь не моя. Мне ее толкнул, как ты выразилась, один человек, которому я задавал те же вопросы, что сейчас задаешь мне ты. С тех пор прошло много лет, но и дня не проходит, чтобы я не вспомнил эти слова и не признал их правоту.

— Значит, вы возьмете меня помощницей?

— Я подумаю.

Исабелла удовлетворенно кивнула. Она сидела с той стороны стола, где лежал альбом с фотографиями, оставленный Кристиной. Девушка открыла его невзначай и замерла, разглядывая снимок свежеиспеченной сеньоры Видаль, сделанный на пороге виллы «Гелиос» два или три года назад. У меня перехватило горло. Исабелла захлопнула альбом и обвела взглядом галерею, прежде чем остановить его на моей персоне. Я с нетерпением смотрел на нее. Девушка смущенно улыбнулась, будто подсматривала в замочную скважину и ее застали врасплох за этим занятием.

— У вас очень красивая невеста, — сказала она.

Одного моего взгляда хватило, чтобы ее улыбка исчезла как по мановению руки.

— Она не моя невеста.

— О!

Девушка надолго замолчала.

— Полагаю, правило пятое гласит: не суй нос, куда не просят, правильно?

Я не ответил. Исабелла кивнула своим мыслям и встала.

— Наверное, лучше, если я вас оставлю в покое и не буду больше надоедать сегодня. Если не возражаете, я вернусь завтра, и мы начнем.

Сложив свою рукопись, она послала мне робкую улыбку. Я лишь молча кивнул в ответ.

Исабелла благоразумно ретировалась, растворившись в коридоре. Я слышал ее удаляющиеся шаги, затем хлопнула входная дверь. Когда она ушла, я впервые почувствовал, какая сверхъестественная тишина окутывала этот дом.

6

Возможно, дело было в избытке кофеина у меня в крови, или же разум торопился наверстать упущенное — так свет горит ярче после тотального отключения, — однако остаток утра я провел, прокручивая в голове теорию, которая меня совсем не радовала. С одной стороны, произошел пожар, в результате которого погибли Барридо и Эскобильяс. С другой стороны, я получил предложение от Корелли, с тех пор не подававшего признаков жизни, что меня настораживало. И, наконец, существовал необычный манускрипт, вызволенный с Кладбища забытых книг, написанный, как я подозревал, в моем кабинете. И было невозможно поверить, что эти явления не имеют между собой никакой связи.

Меня не прельщала перспектива явиться в дом Корелли без приглашения и расспрашивать о тревожном совпадении, выражавшемся в том, что наша беседа и пожар произошли приблизительно одновременно. Интуитивно я чувствовал, что как только издатель пожелает вновь со мной встретиться, он сделает это motu proprio. И меня в этой ситуации не утраивало только одно — время поджимало. Инспектор Виктор Грандес со своими легавыми, Маркосом и Кастело, взяли след и полным ходом вели расследование обстоятельств пожара. В их списке фаворитов я занимал, по моим понятиям, почетное место, а от них лучше всего было держаться подальше. В результате в качестве единственной приемлемой альтернативы оставался манускрипт и его мистическая связь с домом с башней. Я годами твердил себе, будто не случайно поселился в заброшенном особняке, и теперь этот факт приобретал особый смысл.

Я решил начать собственное следствие с помещения, куда сослал большую часть предметов и вещей, брошенных прежними обитателями дома с башней. Ключ от комнаты в конце коридора я разыскал в кухонном ящике, где он пролежал годы. Я не заглядывал в ту комнату с тех самых пор, как рабочие из электрической компании сделали в доме проводку. Вставляя ключ в замочную скважину, я почувствовал дуновение холодного воздуха на пальцах — из отверстия сквозило, и я признал, что Исабелла была права: из комнаты исходил странный гнилостный запах, внушавший мысли об увядших цветах и сырой земле.

Я открыл дверь и прижал руку ко рту. Комнату наполняло густое зловоние. Я ощупью принялся искать на стене выключатель, но голая электрическая лампочка, висевшая под потолком, не реагировала. Света, проникавшего из коридора, хватало, чтобы разглядеть очертания штабелей коробок, кипы книг и баулов — вещи, которые я свалил тут много лет назад. Я с отвращением обозрел открывшуюся взору картину. У дальней стены, занимая всю ее целиком, стоял дубовый шкаф. Присев над коробкой, набитой старыми фотографиями, очками, часами и прочими мелочами, я принялся за раскопки, толком не понимая, что именно ищу. Вскоре я, безнадежно вздохнув, бросил это занятие. Если я рассчитывал что-то выяснить, требовалось составить план. Я намеревался уже встать и покинуть комнату, как вдруг услышал, что дверца шкафа у меня за спиной потихоньку открывается. Слабое дыхание ветра, пронизанное холодом и сыростью, коснулся моего затылка. Я медленно повернулся. Дверь шкафа слегка приоткрылась, позволяя различить ряд старых платьев и костюмов, висевших на вешалках. Истлевшие от времени, они чуть колыхались, точно водоросли в глубине пруда. Оттуда тянуло холодом и разложением. Я поднялся с колен и, не чуя под собой ног, приблизился к шкафу. Распахнув дверцы настежь, я раздвинул висевшую на вешалках одежду. Дерево задней стенки сгнило и начало рассыпаться. За ней угадывалась оштукатуренная стена с дыркой диаметром несколько сантиметров. Я наклонился, пытаясь разглядеть, что находится за стеной, но там было слишком темно. Тусклый свет, падавший из коридора, просачивался сквозь отверстие и отбрасывал бледный, исчезающе-тонкий луч на противоположную сторону. Различить что-либо все равно не удавалось, понятно было только, что воздух в том помещении застоявшийся и затхлый. Я прильнул глазом к отверстию, надеясь получить хотя бы смутное представление о пространстве за перегородкой, и как раз в этот момент на краю дыры внезапно возник черный паук. Я резко подался назад, а паук проворно забрался в шкаф и скрылся в тени. Захлопнув дверь шкафа, я вышел из комнаты и бросил ключ в первый попавшийся ящик комода в коридоре. Зловоние, пропитавшее атмосферу всегда запертой комнаты, теперь ядовитыми миазмами расползлось по жилому этажу. Я проклял миг, когда мне пришло в голову открыть ту дверь, и вышел на улицу в надежде забыть хотя бы на пару часов о зловещей темноте, пульсировавшей в сердце дома с башней.

Неудачные мысли обычно приходят парами. Обнаружив в своем жилище нечто вроде потайной темной комнаты, я отправился в книжную лавку «Семпере и сыновья» с намерением пригласить букиниста отобедать в «Maison Doree», чтобы отметить это знаменательное событие. Семпере-отец читал коллекционное издание «Рукописи, найденной в Сарагосе» Потоцкого и даже слышать ничего не пожелал о ресторане.

— Если мне захочется полюбоваться на снобов и разгильдяев, которые задирают нос и нахваливают друг друга, мне не нужно платить деньги, Мартин.

— Не будьте букой. Я приглашаю.

Семпере отрицательно покачал головой. Его сын, слушавший разговор с порога подсобки, неуверенно посмотрел на меня.

— А если я уведу вашего сына, что тогда? Вы перестанете со мной разговаривать?

— Вам виднее, как лучше разбазаривать время и деньги. Я же останусь дома и почитаю, ибо жизнь коротка.

Сын Семпере являл собой образец застенчивости и скромности. Хотя мы познакомились в раннем детстве, с тех пор мне удалось поговорить с ним с глазу на глаз дольше пяти минут всего три или четыре раза. Насколько я знал, за ним не водилось каких-либо грешков или дурных привычек. Из надежного источника мне стало известно, что среди девушек квартала он считался признанным красавцем и завидным женихом. Многие барышни забегали под тем или иным предлогом в магазин и останавливались у витрины, вздыхая. Но сын Семпере (если он вообще их замечал) не предпринимал никаких шагов, чтобы извлечь дивиденды из щедрых авансов в виде влюбленных взглядов и приоткрытых губ. Любой другой на его месте сделал бы головокружительную карьеру повесы, заморочив голову десятой части столицы. Любой, только не сын Семпере, порой производивший впечатление настоящего блаженного.

— Если так пойдет дальше, парень останется бобылем, — жаловался иногда Семпере.

— Вы не пробовали добавить ему в суп чего-нибудь вроде острого перца, чтобы стимулировать приток крови к основным частям тела? — вопрошал я.

— Вам смешно, мошенник, а я дожил почти до семидесяти, так и не порадовавшись на внуков.

Нас встретил maitre, запомнившийся мне по последнему посещению ресторана, однако он не сиял раболепной улыбкой, да и лицо не выражало радости по поводу нашего появления. Когда я сообщил, что не заказывал столик, он с пренебрежительной миной щелкнул пальцами, подзывая мальчишку, препроводившего нас без лишних церемоний к столику, на мой взгляд, худшему в зале — в темном и шумном углу неподалеку от дверей в кухню. В течение следующих двадцати пяти минут никто к нам не подошел, даже чтобы предложить меню или подать стакан воды. Служащие сновали туда и обратно, хлопая дверьми и полностью игнорируя наше присутствие и попытки привлечь к себе внимание.

— Я подумал, может, нам не следовало сюда приходить? — спросил наконец Семпере-младший. — Что до меня, то я с удовольствием перекусил бы где угодно…

Не успел он закончить фразу, как я увидел их: Видаль с супругой торжественно шествовали к столику. Чету сопровождал maitre и два официанта. Свита рассыпалась в поздравлениях. Пара воссела за стол, и через несколько мгновений началась церемония целования рук: посетители ресторана один за другим подходили, чтобы пожелать счастья Видалю. Тот принимал доброхотов с дивной любезностью и тотчас отделывался от них с завидным мастерством. Сын Семпере, оценивший положение, с тревогой наблюдал за мной.

— Мартин, вы в порядке? Почему бы нам не уйти?

Я едва заметно кивнул. Мы встали и направились к двери, обогнув зал вдоль стены, самой дальней от столика Видаля. Покидая ресторан, мы прошли мимо maitre, который не потрудился даже взглянуть на нас. Приближаясь к выходу, я видел в зеркале, висевшем над дверным проемом, как Видаль наклоняется и целует Кристину в губы.

Как только мы очутились на улице, Семпере-младший удрученно посмотрел на меня.

— Я очень сожалею, Мартин.

— Пустяки. Неудачный выбор. Вот и все. Об этом, если вы не возражаете, вашему отцу…

— Ни слова, — заверил он.

— Спасибо.

— Не за что. А что вы скажете, если теперь я приглашу вас в местечко попроще? На улице Кармен есть одна чудная таверна.

Аппетит у меня пропал, но я охотно согласился:

— Идемте.

В таверне, располагавшейся поблизости от библиотеки, подавали домашнюю еду по умеренным ценам для жителей квартала. Я едва притронулся к пище, хотя от нее исходил упоительный дух — намного аппетитнее, чем пахло любое блюдо, когда-либо приготовленное в «Maison Doree» с момента открытия. Тем не менее к десерту я один уговорил полторы бутылки красного вина, и голова у меня пошла кругом.

— Семпере, скажите мне одну вещь. Что вы имеете против улучшения человеческой породы? Почему же иначе мужчина, молодой и здоровый, наделенный Создателем такой внешностью, как у вас, пренебрегает некими потайными местечками?

Сын антиквара рассмеялся:

— А почему вы так решили?

Я дотронулся указательным пальцем до кончика носа и подмигнул. Семпере вздохнул:

— Рискуя показаться вам лицемером, все же осмелюсь сказать, что я жду.

— Чего? Когда машинка перестанет работать?

— Вы говорите совсем как мой отец.

— Умные люди мыслят и выражаются одинаково.

— По-моему, должно быть что-то еще, разве нет? — сказал он.

— Что ж еще?

Семпере развел руками.

— Если бы я знал, — ответил он.

— А я думаю, вы знаете.

— Ну, видите, к чему меня это привело.

Я собирался снова наполнить свой бокал, но Семпере остановил меня.

— Умеренность, — пробормотал он.

— И вы утверждаете, что вы не ханжа?

— Человек таков, каков он есть.

— Это лечится. Что, если нам с вами прямо сейчас пуститься в загул?

Семпере посмотрел на меня с сочувствием.

— Мартин, мне кажется, вам лучше всего пойти домой и поспать. Завтра наступит новый день.

— Вы ведь не скажете отцу, что я хватил лишку, правда?

Я шел домой с остановками, заруливая по пути в бары. Я посетил штук семь, не меньше, и в каждом снимал пробу с имевшегося в наличии ассортимента крепких напитков, пока под тем или иным предлогом меня не выставляли на улицу. Тогда я преодолевал сотню-другую метров до следующего порта, где бросал якорь. Я никогда серьезно не выпивал, поэтому к концу вечера набрался до такой степени, что забыл даже, где живу. Я смутно помнил, как два официанта с постоялого двора «Два мира» на Королевской площади, подхватив меня под руки, сгрузили на скамью у фонтана, где я провалился в сон, вязкий и тяжелый.

Мне снилось, будто я пришел на похороны дона Педро. Небо, пышущее багрянцем, грозило раздавить лабиринт крестов и ангелов, раскинувшийся вокруг внушительного мавзолея рода Видаль на кладбище Монтжуик. Молчаливая процессия в черных покрывалах плавно шествовала вокруг портика мавзолея, представлявшего собой амфитеатр из потемневшего мрамора. Черные фигуры, шедшие в процессии, несли по большой белой восковой свече. В свете сотен языков пламени четко вырисовывался силуэт мраморной скульптуры скорбного ангела, горюющего на пьедестале. У подножия постамента зияла открытая могила моего наставника. В глубине могилы стоял стеклянный саркофаг. Тело Видаля, облаченное в белое, покоилось под стеклом. Глаза мертвеца были открыты, и черные слезы катились у него по щекам. Из толпы скорбящих выступила тень его вдовы, Кристины. Она упала на колени перед гробом, обливаясь слезами. Участники похоронной процессии вереницей проходили мимо покойного, и каждый клал на стеклянный гроб черную розу. Постепенно цветы полностью засыпали стекло, оставив на виду лишь лицо усопшего. Два могильщика опустили гроб в яму, на дне которой плескалась густая темная жидкость. Саркофаг заколыхался на волне крови. Кровь мало помалу просачивалась сквозь щели стеклянных запоров, и гроб медленно стал тонуть. Тело Видаля затопило, но прежде, чем его лицо окончательно погрузилось в кровь, глаза наставника пришли в движение, и он посмотрел на меня в упор. Взлетела стая черных птиц, и я бросился бежать, петляя по дорожкам необъятного города мертвых. Только отдаленные рыдания служили мне ориентиром в поисках выхода, и я сумел ускользнуть от темных фигур, то и дело заступавших путь: со стенаниями они умоляли забрать их с собой и спасти из царства вечной тьмы.

Меня разбудили патрульные, постучав резиновой дубинкой по ноге. Уже наступила ночь, и мне потребовалось несколько секунд, чтобы разобраться, кто передо мной — агенты службы общественного порядка или эмиссары смерти, посланные с особым поручением.

— Послушайте, сеньор, идите-ка отсыпаться после попойки в свою постельку, договорились?

— Как прикажете, мой полковник.

— Шевелитесь, или я упрячу вас за решетку. Посмотрим, как вам понравится такая шутка.

Меня не пришлось долго уговаривать. Поднявшись не без труда, я взял курс на свое жилище, надеясь добраться туда раньше, чем снова собьюсь с пути истинного и ноги сами приведут меня в третьесортный кабак. Дорога, на которую в нормальном состоянии я потратил бы десять-пятнадцать минут, в ту ночь оказалась раза в три длиннее. Наконец я чудом добрался до дверей собственного дома. Но надо мной, верно, висело какое-то проклятие, ибо я вновь увидел Исабеллу, на сей раз сидевшую и ждавшую меня во внутреннем дворике особняка.

— Вы пьяны, — заявила Исабелла.

— Наверняка, поскольку только в припадке белой горячки мне могло почудиться, что среди ночи я нахожу тебя, сонную, на пороге своего дома.

— Мне больше некуда идти. Мы с отцом поссорились, и он выгнал меня из дома.

Я закрыл глаза и вдохнул поглубже. Разум, отупевший от выпивки и горя, оказался не в состоянии облечь в приемлемую форму поток ругательств и проклятий, вертевшихся на языке.

— Ты не можешь здесь остаться, Исабелла.

— Пожалуйста, только на одну ночь. Умоляю вас, сеньор Мартин.

— Только не надо смотреть на меня как агнец, приготовленный к закланию.

— Между прочим, я оказалась на улице по вашей вине, — добавила она.

— По моей вине. Вот это мило! Не знаю, есть ли у тебя талант, чтобы писать, но больного воображения в избытке. Хотелось бы узнать хотя бы самую завалящую причину, чем я виноват, что сеньор папа выставил тебя на улицу?

— Когда вы пьяны, вы странно выражаетесь.

— Я не пьян. В жизни не напивался. Отвечай на вопрос.

— Я сказала отцу, что вы взяли меня помощницей и потому я отныне намерена заниматься литературой и больше не смогу работать в магазине.

— Что?

— Может, войдем? Я продрогла, и у меня онемела задница, оттого что я задремала на ступенях.

Я чувствовал головокружение, меня одолевала тошнота. Я возвел глаза к слабому сумеречному свету, проникавшему сквозь слуховое окно над верхней площадкой лестницы.

— Неужели это кара небесная, посланная для того, чтобы я покаялся в своей беспутной жизни?

Исабелла с любопытством проследила направление моего взгляда.

— С кем вы разговариваете?

— Ни с кем. Это монолог. Прерогатива пьяного. Но завтра с утра я намерен вступить в диалог с твоим отцом и положить конец бессмыслице.

— Не уверена, что это хорошая идея. Отец поклялся, что убьет вас, если увидит. Под прилавком он держит двуствольное ружье. Он такой. Однажды он застрелил из своей двустволки быка. Было лето, дело происходило близ Архентоны…

— Замолчи. Ни слова больше. Тихо.

Исабелла умолкла и уставилась на меня в ожидании. Я возобновил поиски ключа. В тот момент я был не в состоянии разбираться в хитросплетениях лжи болтливой отроковицы. Мне требовалось рухнуть в постель и забыться, причем желательно именно в таком порядке. Поиски ключей затянулись на несколько минут и явных результатов не принесли. Наконец Исабелла, не проронив ни слова, подошла ко мне и, покопавшись в кармане моего пиджака, который я уже обшарил сотню раз, достала ключ. Девушка показала его мне, и я обреченно кивнул.

Исабелла открыла дверь и помогла мне войти. Она довела меня до спальни, как инвалида, и уложила в постель. Девушка поправила подушки под головой и стащила с меня ботинки. Я посмотрел на нее в смятении.

— Успокойтесь, брюки я снимать не собираюсь.

Расстегнув пуговицы на воротнике, она присела со мной рядом, глядя на меня. И улыбнулась с печалью, не соответствовавшей юному возрасту.

— Никогда не видела вас в таком отчаянии, сеньор Мартин. Это из-за той женщины, да? С фотографии?

Она взяла мою руку и погладила ее, утешая.

— Все пройдет, поверьте мне. Все пройдет.

Помимо воли глаза мои наполнились слезами, и я отвернулся, чтобы она не увидела выражения лица. Исабелла погасила лампу на ночном столике и продолжала сидеть со мной в темноте, слушая, как плачет жалкий пьяный, не задавая вопросов и не предлагая иного участия, кроме своего присутствия и доброты, пока я не забылся сном.

7

Меня разбудили муки похмелья, капкан, сжимавший виски, и запах колумбийского кофе. Исабелла придвинула к кровати столик, на котором стояли кофейник со свежим кофе и тарелка с хлебом, сыром, ветчиной и одним яблоком. От вида еды меня затошнило, но я немедленно потянулся к кофейнику. Исабелла, незаметно наблюдавшая за мной с порога, тотчас приблизилась и налила чашку кофе, радостно улыбаясь.

— Вот, выпейте, он крепкий, и вы станете как новенький.

Я взял кружку и сделал глоток.

— Сколько времени?

— Час дня.

Я присвистнул.

— Ты давно на ногах?

— Часов семь.

— И чем развлекалась?

— Мыла, наводила порядок, но у вас работы хватит на несколько месяцев.

Я снова принялся за кофе.

— Спасибо, — пробормотал я. — За кофе. И за мытье с уборкой, хотя тебе незачем этим заниматься.

— А я чищу все не для вашей милости, если именно это вас беспокоит. Я убираю для себя. Если я буду тут жить, то не хотела бы вляпаться во что-нибудь, ненароком схватившись.

— Жить здесь? Кажется, мы говорили, что…

Стоило мне повысить голос, как ослепляющая боль прервала мою речь и мысли.

— Ш-ш-ш, — прошептала Исабелла.

Я сдался, позволив себе небольшую передышку. У меня пока не было ни сил, ни желания пускаться в препирательства с Исабеллой. Еще придет время вернуть ее в лоно семьи, пусть только похмелье протрубит отступление. Третьим глотком я допил кофе и медленно встал. Раскаленные иглы — штук пять-шесть, не меньше — пронзили мою голову. Я не сдержал стона. Исабелла подхватила меня под руку.

— Я не инвалид. И в состоянии позаботиться о себе.

Исабелла попробовала отпустить меня в свободное плавание. Я осилил несколько шагов в сторону коридора. Исабелла неотступно следовала за мной, будто опасаясь, что я могу рухнуть в любой момент. Около ванной комнаты я остановился.

— Я имею право помочиться в одиночестве? — поинтересовался я.

— Только прицеливайтесь поаккуратнее, — промурлыкала девчонка. — Завтрак я накрою в галерее.

— Я не голоден.

— Вы должны поесть.

— Ты моя ученица или мать?

— Я ради вас стараюсь.

Захлопнув дверь ванной комнаты, я обрел убежище. Понадобилось время, чтобы глаза привыкли к тому, что видели. Ванную было невозможно узнать. Чистая и сверкающая. Каждая вещь лежала на своем месте. Новый брусок мыла на раковине. Безупречные полотенца, об обладании которыми я даже не подозревал. Запах щелока.

— Матерь Божья, — пробормотал я.

Сунув голову под кран, я пустил на пару минут струю холодной воды. Выбравшись в коридор, я медленно двинулся в галерею. Если ванная комната стала неузнаваемой, то галерея выглядела воплощением рая. Исабелла вымыла окна и полы, привела в порядок деревянную мебель и кресла. Свет, яркий и незамутненный, струился сквозь сияющие стекла, запах пыли исчез. Завтрак дожидался меня на столике у дивана, который девушка застелила свежим покрывалом. На полках стеллажей, забитых книгами, был наведен порядок, а стеклянные дверцы вновь стали прозрачными. Исабелла наливала мне вторую чашку кофе.

— Я знаю, что ты делаешь. Это не сработает, — заметил я.

— Наливаю кофе?

Исабелла сложила разбросанные книги, грудами громоздившиеся на столах и по углам. Она разобрала журнальные столики, не одно десятилетие погребенные под кучами хлама. Всего за семь часов она играючи вышвырнула вон копившиеся годами мглу и сумерки — одним своим присутствием и трудолюбием. И у нее еще остались время и желание шутить и улыбаться.

— Мне больше нравилось, как было раньше, — сказал я.

— Несомненно. Вам и сотне тысяч тараканов, арендовавших у вас жилье. Я выгнала их с квартиры с помощью свежего воздуха и аммиака.

— Так это тараканьим ядом так пахнет?

— Тараканий яд — это запах чистоты! — возмутилась Исабелла. — Могли бы почувствовать хотя бы капельку благодарности.

— Я чувствую.

— Незаметно. Завтра я поднимусь в кабинет и…

— Даже не вздумай.

Исабелла пожала плечами, однако ее взгляд по-прежнему был преисполнен решимости. Я понял, что через двадцать четыре часа кабинет в башне претерпит необратимые изменения.

— Кстати, сегодня утром я нашла письмо в прихожей. Наверное, кто-то подсунул его ночью под дверь.

Я покосился на нее поверх чашки и сообщил:

— Парадное внизу закрывается на ключ.

— И я так думала. Дело в том, что мне это показалось очень странным, и хотя на конверте написано ваше имя…

— Ты его открыла.

— Боюсь, что так. Случайно, я не хотела.

— Исабелла, распечатывать чужую корреспонденцию не пристало воспитанному человеку. В некоторых местах это считается преступлением, за которое сажают в тюрьму.

— Что я постоянно твержу своей матери. Она все время вскрывает мои письма. И до сих пор на свободе.

— Где письмо?

Исабелла вытащила из кармана повязанного на поясе передника конверт и протянула мне, избегая моего взгляда. Конверт был из плотной шершавой бумаги с зубчатыми краями, цвета слоновой кости, с оттиском ангела на красной сургучной печати (сломанной) и с моим именем, выведенным красными ароматическими чернилами. Я открыл его и вынул сложенный лист бумаги.

Уважаемый Давид,

надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии и оговоренная сумма сполна Вами получена. Будет ли Вам удобно встретиться со мной сегодня вечером в моем доме, чтобы приступить к обсуждению подробностей нашего проекта? Легкий ужин будет подан к десяти часам. Жду с нетерпением.

Искренне Ваш,

Андреас Корелли.

Я вновь сложил листок и спрятал его в конверт. Исабелла следила за мной с любопытством.

— Хорошие новости?

— Тебя они не касаются.

— А кто он такой, этот сеньор Корелли? У него прекрасный почерк, в отличие от вашего.

Я сердито посмотрел на нее.

— Если я собираюсь вам помогать, по-моему, мне нужно знать, с кем вы ведете дела. Я имею в виду, вдруг мне придется кого-то выпроваживать.

Я фыркнул.

— Он издатель.

— Должно быть, хороший. Смотрите, какого качества бумага и какими конвертами он пользуется. А что за книгу вы для него пишете?

— К тебе это никакого отношения не имеет.

— Как мне вам помогать, если вы не говорите, над чем работаете? Нет, лучше не отвечайте. Я умолкаю.

В течение десяти волшебных секунд Исабелла молчала.

— А какой он, ваш сеньор Корелли?

Я холодно взглянул на нее.

— Странный.

— Рыбак рыбака… Все-все, я молчу.

Рядом с девушкой, наделенной благородным сердцем, я чувствовал себя еще более ничтожным, если такое возможно. И я понял, что чем скорее с ней расстанусь, пусть даже глубоко ранив ее, тем будет лучше для нас обоих.

— Почему вы так смотрите на меня?

— Сегодня вечером я иду в гости, Исабелла.

— Вам оставить что-нибудь на ужин? Вы вернетесь очень поздно?

— Я поужинаю в городе и не знаю, в котором часу вернусь. Но когда бы это ни произошло, я хочу, чтобы к моему возвращению тебя здесь уже не было. Я хочу, чтобы ты собрала свои вещи и ушла. Куда — меня не интересует. Здесь тебе не место. Понятно?

Ее лицо побелело, а глаза наполнились влагой. Она закусила губы и улыбнулась мне со щеками, исчерканными слезами.

— Более чем. Понятно.

— Не надо больше ничего мыть.

Я встал и оставил ее в галерее одну. Я спрятался в кабинете в башне. Первым делом я распахнул окна. Из галереи доносились рыдания Исабеллы. Я смотрел на город, распростертый под полуденным солнцем, и тянулся взором на другой его конец, туда, где мне чудилась сверкающая черепичная крыша виллы «Гелиос». И представлял, как Кристина, сеньора де Видаль, стоит у окна на высокой башне, глядя на квартал Рибера. Темная, мутная волна вдруг всколыхнулась в моей душе. Я забыл о страданиях Исабеллы и желал лишь одного: чтобы скорее пробил час встречи с Корелли и мы начали обсуждать его проклятую книгу.

Я просидел в кабинете на верхотуре, пока над городом, будто кровь в воде, не заклубились сумерки. Вечер выдался жарким, самым жарким за все лето, и крыши квартала Рибера словно вибрировали подобно дымке миража. Я спустился вниз и переоделся. Дом окутала тишина, жалюзи в галерее были опущены, и на стеклах лежали янтарные отблески света, заливавшего центральный коридор.

— Исабелла? — окликнул я.

Ответа не последовало. Заглянув в галерею, я убедился, что девушка ушла. Но прежде чем покинуть дом, она не отказала себе в удовольствии вытереть и расставить по порядку полное собрание сочинений Игнатиуса Б. Самсона, годами томившееся в пыли и забвении в книжном шкафу, стеклянные дверцы которого ныне не оскверняло ни единое пятнышко. Девушка вынула один из томов и оставила его, раскрыв посередине, на конторке. Я прочел пару строк наугад и как будто совершил путешествие в прошлое, где все казалось столь же простым, сколь и предопределенным:

«„Поэзию пишут слезами, романы — кровью, а историю — вилами по воде“, — сказал кардинал, натирая ядом лезвие кинжала в свете канделябра».

Нарочитая наивность сценки вызвала у меня улыбку, и сомнение, точившее меня постоянно, вновь напомнило о себе: может, было бы лучше для всех (и прежде всего для меня), если бы Игнатиус Б. Самсон не сводил счеты с жизнью, уступая место Давиду Мартину.

8

Уже стемнело, когда я вышел на улицу. Жара и духота вынудили многих обитателей квартала вынести на мостовую стулья, уповая на овевающий прохладой бриз, но ветра не было и в помине. Я огибал спонтанно возникавшие компании у парадных и на углах на пути к Французскому вокзалу, где в ожидании пассажиров всегда стояли два или три такси. Я взял на абордаж первую же машину в ряду. Поездка через город и подъем по склону холма, на вершине которого раскинулся призрачный лес архитектора Гауди, заняла у нас минут двадцать. Огни в окнах особняка Корелли виднелись издалека.

— Не знал, что здесь кто-то живет, — заметил шофер.

Как только я расплатился, не забыв дать чаевые, водитель в ту же секунду снялся с якоря, с места развив хорошую скорость. Я не стал сразу звонить в дверь, упиваясь сказочной тишиной, царившей вокруг. В лесу, что рос на холме у меня за спиной, все листья будто замерли в оцепенении. Небо, усеянное звездами и перышками облаков, простиралось в вышине без конца и края. Я слышал собственное дыхание, шелест одежды при движении и звук шагов, когда направился к двери. Я нажал на звонок и стал ждать.

Дверь отворилась через мгновение. Человек с понурым взглядом и плечами, едва заметно кивнул, увидев меня, и жестом пригласил войти. Судя по одежде, он был, наверное, кем-то вроде мажордома или слуги. Он не проронил ни звука. Я последовал за провожатым по коридору, где, по моим воспоминаниям, вдоль стен висели старые фотографии. В конце коридора открывалась большая гостиная, из которой как на ладони был виден город в дали. Мажордом пропустил меня в гостиную и, слегка поклонившись, оставил одного, удалившись в той степенной манере, с какой он встретил меня и сопроводил в дом. Я подошел к широким окнам и сквозь щель в занавесях принялся обозревать окрестности, убивая время до появления Корелли. Через пару минут я заметил фигуру, наблюдавшую за мной из угла комнаты. Человек совершенно неподвижно сидел в кресле на грани сумрака и света от единственной свечи, позволявшего лишь угадывать очертания ног и рук, покоившихся на подлокотниках. Я узнал притаившегося человека по блеску глаз, никогда не мигавших, и мерцавшей в отблесках свечи броши с изображением ангела, которую он всегда носил на лацкане пиджака. Едва мой взгляд коснулся его, он встал и стремительными шагами — слишком стремительными — приблизился ко мне с хищной улыбкой, от которой кровь стыла в жилах.

— Добрый вечер, Мартин.

Я поклонился, пытаясь выдавить ответную улыбку.

— Я снова вас испугал, — оборонил он. — Простите. Желаете выпить, или мы приступим к ужину без преамбул?

— Откровенно говоря, я не голоден.

— Это, конечно, из-за жары. Если не возражаете, мы могли бы выйти в сад и побеседовать там.

Возник молчаливый мажордом и церемонно открыл двери в сад. Цепочка свечей, установленных на кофейные блюдца, вела к столу из белого металла с двумя стульями, один напротив другого. Пламя свечей горело ровно, без малейших колебаний. Луна испускала рассеянное голубоватое сияние. Я сел, Корелли последовал моему примеру. Мажордом налил из графина в два бокала напиток, напоминавший вино или ликер, — лично я его пробовать не собирался. При луне в три четверти Корелли выглядел моложе, черты лица его казались тоньше. Он смотрел на меня напряженно, буквально пожирая глазами.

— Вас что-то беспокоит, Мартин.

— Полагаю, вы уже слышали о пожаре.

— Печальный конец, хотя в метафизическом смысле справедливый.

— Вы считаете справедливым, что два человека приняли такую смерть?

— Менее жестокую смерть вы нашли бы более приемлемой? Понятие справедливости не является универсальным, оно зависит от точки зрения. Я не намерен изображать горе, если его не испытываю, и, думаю, вы тоже, как бы ни старались. Но мы можем почтить память покойных минутой молчания, коли таково ваше желание.

— В этом нет необходимости.

— Разумеется, нет. Молчание необходимо, когда у человека нет ничего за душой и сказать ему нечего. Молчание творит чудеса — даже законченный осел целую минуту будет выглядеть мудрецом. Что-то еще не дает вам покоя, Мартин?

— Полиция, кажется, подозревает, что я связан с происшествием. Меня расспрашивали о вас.

Корелли беззаботно махнул рукой.

— Полиция должна выполнять свою работу, а мы свою. Тема наконец исчерпана?

Я неохотно кивнул. Корелли улыбнулся.

— Пару минут назад, пока я вас ждал, мне пришло в голову, что мы с вами не удосужились обсудить один маленький риторический вопрос. Чем раньше мы снимем эту проблему, тем скорее сможем перейти к сути дела, — сказал он. — Для начала я хотел бы спросить, что для вас означает вера.

Я ненадолго задумался.

— Я никогда не был религиозным человеком. Вместо того чтобы верить или не верить, я сомневаюсь. Сомнение — вот моя религия.

— Очень благоразумно и весьма буржуазно. Но, выбрасывая мячи за линию, не выиграть матча. Почему, по-вашему, на протяжении всей истории то появляются, то исчезают верования разного толка?

— Не знаю. Думаю, тут играют роль социальные, экономические и политические факторы. Вы говорите с человеком, проучившимся в школе только до десяти лет. Я не силен в истории.

— История — это клоака биологии, Мартин.

— Я пропустил этот урок в школе.

— Такие уроки не преподают в классах, Мартин. Этот урок мы усваиваем, опираясь на здравый смысл и жизненный опыт. Подобные уроки никто не хочет учить, и именно поэтому мы должны проанализировать его тщательнейшим образом, чтобы успешно справиться с нашей задачей. Коммерческая прибыль в значительной степени проистекает из неумения других решить простую и насущную проблему.

— Мы говорим о религии или экономике?

— Терминологию выбираете вы.

— Если я правильно понял вашу мысль, вера, то есть признание за истину мифов, доктрин, легенд о сверхъестественном, есть следствие биологии?

— Не более и не менее.

— Достаточно циничное суждение, если учесть, что оно исходит от издателя религиозных текстов, — заметил я.

— Профессиональный и беспристрастный подход, — возразил Корелли. — Человеческое существо верит, как дышит, чтобы выжить.

— Ваша собственная теория?

— Это не теория, а статистика.

— Мне приходит в голову, что как минимум три четверти населения земного шара едва ли согласятся с подобным утверждением, — сказал я.

— Бесспорно. Если бы они соглашались, то не являлись бы потенциальными верующими. Невозможно никого заставить воистину уверовать в то, во что ему нет нужды верить исходя из биологических потребностей.

— Стало быть, вы считаете, что человеку на роду написано жить обманутым?

— Человеку на роду написано выживать. Вера есть инстинктивный ответ на явления бытия, которые мы не в состоянии объяснить рационально, будь то пустая мораль, которую мы воспринимаем во Вселенной, неотвратимость смерти, загадка происхождения вещей, смысл нашей собственной жизни или отсутствие такового. Это элементарные вопросы, в высшей степени простые, но свойственная нам ограниченность мешает найти верные ответы на них. И по этой причине мы в качестве защитной реакции выдаем эмоциональный ответ. Все очень просто и относится исключительно к области биологии.

— Следуя вашей логике, получается, что все верования или идеалы — всего лишь вымысел.

— Любое истолкование и наблюдение за реальностью волей-неволей является вымыслом. В данном случае корень проблемы заключается в том, что человек — животное, наделенное душой, — заброшен в бездушный мир и обречен на конечное существование с одной только целью — чтобы не прерывался естественный жизненный цикл вида. Невозможно выжить, постоянно пребывая в состоянии реальности, во всяком случае, для человеческого существа. Большую часть жизни мы проводим во сне, особенно когда бодрствуем. Чистейшая биология, как я и сказал.

Я вздохнул.

— И после всего этого вы хотите, чтобы я придумал сказку, которая повергнет ниц простодушных и внушит им, что они узрели свет и есть нечто такое, во что нужно верить, ради чего стоит жить и даже убивать.

— Именно. Я не прошу вас изобретать нечто, чего еще не изобретали в той или иной форме. Я прошу только помочь мне напоить истомленных жаждой.

— Намерение похвальное и благочестивое, — съязвил я.

— Нет, обычный коммерческий проект. Природа представляет собой большой свободный рынок. Закон спроса и предложения работает на молекулярном уровне.

— Может, вам следует поискать интеллектуала для этой работы? Что касается молекулярных и коммерческих аспектов, уверяю вас, что большинство в жизни не видело сотни тысяч франков сразу. Готов поспорить, что за малую толику этой суммы кто угодно охотно согласится продать душу или изобрести ее.

Металлический блеск в его глазах навел меня на подозрение, что он собирается опять разразиться одной из своих едких мини-проповедей. Я представил сальдо на своем счету в Испано-колониальном банке и подумал, что сто тысяч франков стоят мессы или новены.

— Интеллектуал — это, как правило, персонаж, который как раз не отличается высоким интеллектом, — изрек Корелли. — Он присваивает себе подобное определение, компенсируя слабость природных способностей, которую подсознательно ощущает. Это старо как мир, и так же верно: скажи мне, чем ты похваляешься, и я скажу, чего у тебя нет. Знакомая история. Невежда прикидывается знатоком, жестокий — милосердным, грешник — святошей, ростовщик — благотворителем, раб — патриотом, гордец — смиренным, вульгарный — утонченным, дуралей — интеллектуалом. Повторю снова: все является делом рук, творением природы, а она даже отдаленно не напоминает сильфиду, воспеваемую поэтами. Она жестокая, ненасытная мать. И ей необходимо питаться существами, которых она рождает, чтобы поддерживать свою жизнь.

От Корелли с его поэтизацией кровожадной биологии меня начало подташнивать. Мне стало не по себе от пылкой страсти и клокочущей ярости, которыми были пропитаны его речи, и я задался вопросом, существует ли во Вселенной нечто такое, что не казалось бы ему отвратительным и ничтожным, включая мою персону.

— Вам надо бы проводить наставительные беседы в школах и приходах в Вербное воскресенье. Вы имели бы ошеломляющий успех, — посоветовал я.

Корелли холодно усмехнулся.

— Не отклоняйтесь от темы. Я ищу противоположность интеллектуалу, то есть человека умного. И я его уже нашел.

— Вы мне льстите.

— Даже больше, я вам плачу. И очень хорошо, поскольку это единственная по-настоящему лестная вещь в нашем продажном мире. Не советую принимать вознаграждение, если оно не напечатано на обратной стороне чека. Оно приносит пользу только тем, кто их дает. Ну а поскольку я вам плачу, то рассчитываю, что вы меня будете слушать и следовать указаниям. Поверьте, я искренне не заинтересован в том, чтобы вы попусту тратили свое время. А так как я вас нанял, ваше время также является и моим временем.

Его тон звучал дружелюбно, однако стальной блеск в глазах не оставлял места сомнениям.

— Нет нужды напоминать мне об этом каждые пять минут.

— Прошу простить мою настойчивость, друг мой Мартин. Наверное, я докучаю вам пространными отступлениями, но делаю это для того, чтобы поскорее покончить с ними. Я хочу получить от вас форму, а не суть. Суть всегда одна и та же, ее изобрели с момента возникновения человечества. Она запечатлена в сердце человека подобно серийному номеру. Я хочу, чтобы вы нашли толковый и привлекательный способ ответить на вопросы, которые мы все себе задаем. Вам следует опираться на собственное прочтение человеческой души и применить на практике свои умения и мастерство. Я хочу, чтобы вы преподнесли историю, бередящую душу.

— Не более…

— И не менее.

— Вы говорите об управлении эмоциями и чувствами. Не проще ли было бы убеждать людей с помощью разумных рассуждений, простых и понятных?

— Нет. Невозможно начать рациональный диалог с человеком о верованиях и понятиях, которые он не способен воспринять разумом. О чем бы ни шла речь, о Боге, расе или национальной гордости. Для этого мне необходимо более мощное средство, чем обычное риторическое рассуждение. Мне необходима сила искусства, сценическая постановка. Нам кажется, что нам внятны слова песни, но верим мы им или нет, зависит от музыки.

Я попытался проглотить всю эту чушь не подавившись.

— Успокойтесь, на сегодня уже достаточно разговоров, — резко сменил тему Корелли. — Теперь перейдем к практическим вопросам. Мы с вами будем встречаться приблизительно каждые пятнадцать дней. Вы сообщаете о том, как идут дела, и показываете уже сделанную работу. Если я сочту нужным внести изменения или у меня появятся замечания, я дам вам знать. Работа продлится двенадцать месяцев или часть этого периода — столько, сколько потребуется для полного завершения труда. По истечении года вы представляете мне произведение целиком, а также все сопутствующие материалы без исключения в соответствии с правом собственности и гарантиями прав, единственным обладателем которых являюсь я. Ваше имя как автора не будет упомянуто, и вы принимаете на себя обязательство не предъявлять на него претензий после издания книги, а также не обсуждать выполненную работу, как и условия данного соглашения, ни с кем, ни в частном разговоре, ни публично. Взамен вы получаете аванс в размере ста тысяч франков. Фактически он уже выплачен. Затем, завершив труд и получив предварительно мое одобрение, вы можете рассчитывать на дополнительное вознаграждение в размере пятидесяти тысяч франков.

Я проглотил слюну. Человеку не дано осознать масштабы алчности, притаившейся в глубине его души, пока он не услышит сладостный звон монет в своем кармане.

— Вы не хотите оформить контракт в письменном виде?

— Наш контракт есть договор чести. Вашей и моей. И он уже скреплен. Договор чести нельзя уничтожить, ибо это уничтожило бы и того, кто его заключил, — изрек Корелли тоном, заставившим меня задуматься, уж не лучше ли было подписать договор на бумаге, пусть даже кровью. — У вас есть вопросы?

— Да. Зачем?

— Я не понимаю, Мартин.

— Зачем вам понадобился такого рода материал, или как хотите его назовите. Что вы намерены с ним делать?

— Неужели совесть тревожит, Мартин? Теперь?

— Возможно, вы принимаете меня за типа бессовестного и беспринципного. Однако если мне предстоит участвовать в проекте, который вы предлагаете, я хотел бы знать: какова конечная цель? Полагаю, на это я имею право.

Корелли улыбнулся и накрыл мою руку своей ладонью. Я вздрогнул от прикосновения его кожи, холодной и гладкой, как мрамор.

— Затем, что вы хотите жить.

— Звучит несколько угрожающе.

— Простое и дружеское напоминание о том, что вы и так знаете. Вы поможете мне потому, что хотите жить, и вам безразличны цена и последствия. Поскольку совсем недавно вы стояли на пороге смерти, а ныне перед вами открыты вечность и возможность новой жизни. Вы поможете мне потому, что вы человек. И потому, что у вас есть вера, хотя вы не желаете этого признавать.

Я убрал руку, чтобы он не смог до нее дотянуться. Он встал и отступил в глубь сада. Я наблюдал за ним.

— Не волнуйтесь, Мартин. Все получится. Поверьте мне, — произнес Корелли сладким, обволакивающим, почти отеческим тоном.

— Я уже могу идти?

— Конечно. Не хочу задерживать вас дольше необходимого. Я получил удовольствие от нашей беседы. Теперь я покину вас. Оставшись наедине с собой, обдумайте как следует то, о чем мы говорили. Вот увидите, что вскоре, преодолев внутреннее сопротивление и отторжение, вы поймете, что знаете правильный ответ. На жизненном пути не встречается ничего такого, чего мы не знали бы заранее. Мы не узнаём ничего важного в жизни, а только вспоминаем.

Он повернулся и сделал знак молчаливому мажордому, ожидавшему на краю сада.

— Машина вас заберет и доставит домой. Встретимся через две недели.

— Здесь?

— Там видно будет, — сказал он, облизнув губы, будто смакуя удачную шутку.

Мажордом приблизился и жестом пригласил следовать за собой. Корелли кивнул на прощание и снова сел на свой стул, устремив задумчивый взор на город.

Назад: Действие первое Город проклятых

Дальше: Действие третье Игра ангела

Действие второе Lux Aeterna

1

ОДИН ПОГИБШИЙ И ДВА ТЯЖЕЛОРАНЕНЫХ В НОЧНОМ ПОЖАРЕ В РАВАЛЕ

2

3

4

5

6

7

8

Действие второе
Lux Aeterna