60
Эмори — день второй, 11.57
Эмори подтянула колени к груди и обхватила себя свободной рукой, стараясь согреться. Ее трясло; у нее стучали зубы. Она попробовала было ощупать сломанное запястье, но сразу же оставила эту затею. Запястье сильно раздулось, металлический браслет глубоко врезался в кожу; казалось, она висит клочьями. Пульс участился. Эмори понимала: если она как можно скорее не придумает, как отсюда выбраться, то может потерять руку. Но она понятия не имела, что ей делать.
Выхода не было.
Как и двери.
Как и потолка.
Ничего, кроме окружавшего ее холодного бетона.
Гремела музыка — какая-то незнакомая песня.
Мысли у нее в голове путались. Эмори понимала, что ей трудно думать от голода и жажды. Голова разламывалась от боли, и разум как будто притупился, потерялся в тумане.
Один раз она напилась.
Они напились с Коллин Макдугл.
Они нашли у Коллин на кухне, под шкафчиком, бутылку бурбона «Дикая индейка» и решили попробовать. Они уверяли друг друга: если не научатся пить, то не узнают, сколько смогут выпить без вреда для себя на вечеринке и не вырубиться? Оказалось, им нужно совсем немного, чтобы опьянеть. Мама Коллин была совсем не в восторге, когда нашла их; она вернулась домой на целый час раньше, чем ожидалось. Эмори не помнила, сколько они с Коллин тогда выпили, но на следующий день ее мучила совершенно особенная головная боль — она начиналась где-то за глазами и усиливалась, продвигаясь назад.
Сейчас голова болела точно так же.
«Я помню, когда это случилось. Ты не могла бы пройти по прямой, даже если бы от этого зависела твоя жизнь. Правда, вы с Коллин очень старались сделать вид, будто ничего не произошло. Вы надеялись, что ее мама ничего не заметит».
— Мам, это было в прошлом году. Ты уже умерла.
«Это не значит, детка, что я за тобой не наблюдала. Ох, как бы я тебя наказала, будь я жива! Отняла бы у тебя компьютер, телефон, телевизор. Возможно, сделала бы то же самое, что сделала моя мать, когда она в первый раз поймала меня выпивающей с братом. Ты ведь помнишь дядю Роджера? Мать поймала нас с Роджером с бутылкой водки и заставила допить ее до дна. Меня несколько дней выворачивало наизнанку, зато после того случая я почти три года не прикасалась к спиртному. Кстати, как поживает Роджер?»
— Кто такой Роджер? Не помню никакого дяди Роджера.
«Как ты могла забыть дядю Роджера? Он жил с нами почти год после твоего рождения».
Потом Эмори действительно вспомнила дядю Роджера. Полноватый, с растрепанными темными волосами в тщетной попытке прикрыть плешь, которая расширялась с макушки. Однажды он починил раковину, когда мисс Барроуз забила сток пастой. Кроме того, он помог ей получить новую ключ-карту от лифта, когда ее карта испортилась, потому что лежала в сумке рядом с мобильным телефоном. Погодите…
— У меня нет дяди Роджера. Роджер — это смотритель нашего дома.
«Разве я сказала „Роджер“? Нет, милая, я имела в виду дядю Роберта».
— Нет у меня никакого дяди. Если я и знала твоих родственников, то их не помню, — тихо сказала Эмори. Она могла бы закричать, если бы захотела, но никто бы ее не услышал из-за грохочущих звуков группы «Крим», которая исполняла песню «Рожденный под дурным знаком».
«Ты не помнишь дядю Стива? Он очень огорчится. Он любил укачивать тебя, когда ты была совсем малышкой. Пел тебе песню… Как же это? Ты помнишь? Что-то о том дне, когда умерла музыка…»
— «Я поехал на плотину, но плотина обмелела… — прохрипела Эмори, с трудом разлепляя пересохшие губы и проводя кончиком языка по трещинам. — А ребята пили виски и сказали, что сегодня я умру… Что сегодня я умру…»
«Вот именно! Дядя Райан очень любил эту песню!»
— Нет у меня никаких дядей. И матери тоже нет. Тебя не существует. Пожалуйста, перестань со мной разговаривать!
«Думаешь, сегодня тот самый день?»
— Какой день?
«Сама знаешь какой. День, когда ты умрешь».
Эмори прижала к виску пальцы здоровой руки.
«По-моему, лучше смириться с тем, что жить тебе осталось недолго. В самом деле, дорогая, даже если этот Обезьяний убийца скоро не убьет тебя, ты целую вечность ничего не ела и не пила. Как по-твоему, долго ли еще протянешь?»
— Вовсе не целую вечность; прошло всего два дня, самое большее три.
«Нет, дорогуша, по-моему, прошло не меньше недели».
Эмори покачала головой и поморщилась, задев больное ухо.
— По-моему, музыка стоит на таймере. Если так, она включается один раз в день. Значит, сегодня — второй день.
«Даже если окажется, что твоя версия справедлива, а я так не считаю, подумай, сколько еще ты протянешь без еды и воды?»
— Ганди продержался двадцать один день, — сказала Эмори.
«Двадцать один день без еды, но вода у него была».
— В самом деле?
«Да, я в этом не сомневаюсь. Не удивлюсь, если кто-нибудь тайком передавал ему, например, шоколадные батончики. Ты ведь знаешь, что такое эти знаменитости».
— Ганди не был знаменитостью, он… — Почему она вообще разговаривает с мамой? Ведь она не настоящая. Это только игра воображения. Она сходит с ума. Она тронется задолго до того, как ее прикончит жажда. Мозг медленно теряет воду, как губка, которую оставили на солнце, — и внутренние органы тоже. Ей как будто хотелось помочиться, но, когда она попыталась, ничего не получилось. Эмори живо представляла, как у нее усыхают почки и печень. Скоро ли они откажут? Хотя она не двигается, сердце бьется очень часто, глухо стучит в груди. Сначала Эмори думала, что ей это только кажется, но когда несколько часов назад пощупала у себя пульс, оказалось, что он бьется со скоростью почти девяносто ударов в минуту. Девяносто ударов — очень много. Даже после пробежки пульс у нее редко превышал восемьдесят ударов в минуту.
Эмори прижала палец к шее и снова пощупала пульс, отсчитывая пятнадцать секунд. Двадцать шесть ударов. Двадцать шесть на четыре — это… Черт, она не может сосредоточиться. Двадцать шесть на четыре…
«Почти двести, дорогуша; очень часто».
— Сто четыре, — сказала вслух Эмори, стараясь не обращать внимания на голос. В состоянии покоя пульс у нее плюс-минус 65. Сейчас она ничего не делает, а сердце частит. Эмори не знала причины, но понимала, что в этом нет ничего хорошего.
«Когда Обезьяний убийца вернется, может быть, стоит попросить его, чтобы он убил тебя побыстрее. Это гораздо лучше, чем лишаться глаз и языка… Как по-твоему?»
Эмори провела языком по нёбу. Она почти утратила вкусовые ощущения, но во рту остался вкус опилок. Как будто у нее полный рот опилок.
Ей хотелось плакать, но слез больше не было. Сухие глаза в темноте щипало.
Где-то наверху Джимми Хендрикс взял гитару и запел.
