Пруд с декоративными рыбками и другие истории

Когда я прилетел в Лос-Анджелес, лил дождь, и я поймал себя на ощущении, что повсюду меня окружают сотни старых фильмов.

В аэропорту меня ждал водитель лимузина в черной униформе, державший лист белого картона, на котором аккуратно и с ошибкой была выведена моя фамилия.

— Я повезу вас прямо в отель, сэр, — сказал водитель. Он, казалось, был несколько разочарован, что у меня нет при себе огромного багажа, который он мог бы поднести, одна только видавшая виды дорожная сумка с футболками, бельем и носками.

— Это далеко?

Он покачал головой.

— Минут двадцать пять — тридцать. Вы бывали раньше в Лос-Анджелесе?

— Нет.

— Что ж, я всегда говорю, Лос-Анджелес — город на тридцать минут. Куда бы вы ни поехали, вам всего тридцать минут пути, не больше. Вы откуда? — спросил он, когда мы выехали с территории аэропорта на скользкие, мокрые, забрызганные неоном улицы.

— Из Англии.

— Из Англии, да?

— Да. Вы там бывали?

— Никак нет, сэр. В кино видел. Вы актер?

— Я писатель.

Он потерял ко мне интерес.

По дороге он изредка ругался вполголоса на других водителей. Потом вдруг резко свернул в соседний ряд. Мы обогнали пробку из четырех машин в том ряду, по которому только что ехали.

— Один лишь дождичек, и все в этом городе вдруг забывают, как водить, — сказал он мне. Я поглубже вдавился в подушки на заднем сиденье. — Я слышал, у вас в Англии вечно идет дождь. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Немного.

— Совсем не немного. В Англии дождь каждый день. — Он рассмеялся. — И густой туман. По-настоящему густой, непроглядный туман.

— Да нет, не совсем.

— Да что вы такое говорите? — недоуменно спросил он, переходя в оборону. — Я в кино видел.

Потом мы еще помолчали, по голливудскому дождю шуршали шины, потом он сказал:

— Попросите номер, в котором умер Белуши.

— Прошу прощения?

— Белуши. Джон Белуши. Он ведь в вашем отеле умер. Наркотики. Слышали про это?

— А. Да.

— Про его смерть кино сняли. На его роль взяли какого-то толстого мужика. Совсем был на него не похож. Но истинной правды про его смерть вам никто не скажет. А ведь он, знаете ли, был тогда не один. С ним были еще два парня. Кинокомпаниям лишних проблем не надо. Но когда водишь лимузин, много разного слышишь.

— Правда?

— Робин Уильяме и Роберт де Ниро. Они с ним были. Все как один кокса нанюхались.

Здание отеля оказалось белым шато в псевдоготическом стиле. Попрощавшись с шофером, я зарегистрировался. Про номер, в котором умер Белуши, я не спросил.

К моему коттеджу в швейцарском стиле я шел под дождем, неся дорожную сумку в одной руке, в другой сжимая связку ключей, которые, по словам портье, откроют мне всевозможные ворота и двери. В воздухе пахло мокрой пылью и почему-то микстурой от кашля. Были сумерки, почти темно.

Повсюду плескалась и капала вода. Она бежала ручейками и речушками по внутреннему двору, стекала в небольшой выложенный камнями прудик в углублении между двух дальних стен.

Я поднялся по лестнице в сырую маленькую комнату. Не самое лучшее место для звезды, чтобы умереть.

Кровать казалась слегка влажной, дождь выстукивал доводящий до сумасшествия ритм по кондиционеру.

Я немного посмотрел телевизор — повторный показ отстоя: «Ваше здоровье!» незаметно перешло в «Такси», которое, мелькнув черно-белым, превратилось в «Я люблю Люси», — потом побрел спать.

Мне снились неумолчно лабающие барабанщики всего в тридцати минутах езды.

Разбудил меня телефон.

— Эй-эй-эй? Ты добрался о'кей?

— Кто это?

— Джейкоб со студии. Значит, завтракаем вместе, эй-эй?

— Завтракаем…

— Нет проблем. Я заберу тебя из отеля через тридцать минут. Столик уже заказан. Нет проблем. Ты мои сообщения получил?

— Я…

— Послал их вчера вечером по факсу. Пока.

Дождь перестал. Солнечный свет был ярким и теплым: истинно киношный голливудский свет. Я дошел до главного здания, ступая по ковру из раздавленных эвкалиптовых листьев — вот откуда медицинский запах вчера вечером.

Мне выдали конверт с листами факса: моя программа на следующий день, несколько приветственных записок на компьютере с рукописными каракулями на полях, где говорилось что-то вроде: «Это будет блокбастер!» и «Ей-богу, это будет крутой фильм!» Факс был подписан Джейкобом Клейном, очевидно обладателем голоса в телефоне. Я никогда не имел никаких дел с Джейкобом Клейном.

К отелю подъехала маленькая красная спортивная машина. Я направился к ней. Водитель вышел и мне помахал. У него была аккуратная бородка с пробивающейся сединой. Под такую улыбку, как у него, вероятно, кредиты в банке дают. Перед собой он держал свой экземпляр «Сынов человеческих».

Это был Джейкоб. Мы пожали друг другу руки.

— А Дэвид приедет? Дэвид Гэмбл?

С Дэвидом Гэмблом я обговаривал детали поездки, не совсем при этом понимая, какова его роль. Продюсером он точно не был, а о себе сказал только, что «работает над нашим проектом».

— Дэвид больше на студии не работает. Теперь проектом заправляю я и хочу, чтобы ты знал: на мой взгляд, твоя книга просто нечто.

— Это хорошо? Мы сели в машину.

— Где переговоры? — спросил я. Он тряхнул головой.

— Это не переговоры, — объяснил он. — Это завтрак. — Поскольку вид у меня, наверное, был озадаченный, он надо мной сжалился. — Этакая предварительная встреча, — объяснил он.

Мы поехали в небольшой мини-молл где-то в полумиле от отеля, а по дороге Джейкоб рассказывал, как ему понравилась моя книга и как он вне себя от радости, что «участвует в проекте». Он сказал, что это его идея поселить меня в такой гостинице.

— Голливуд почувствуешь изнутри, «Четыре времени года» или «Ма Мэзон» ни за что тебе такого не дадут, правда-правда.

А потом спросил меня, поселили ли меня в то шале, где умер Джон Белуши. Я ответил, что не знаю наверняка, но сомневаюсь.

— Знаешь, кто у него был, когда он умер? Кинокомпании потом все замяли.

— Нет. Кто?

— Мерил и Дастин.

— Ты говоришь про Мерил Стрип и Дастина Хоффмана?

— Ну да.

— А ты откуда знаешь?

— Земля слухами полнится. Это же Голливуд. Сечешь? Я кивнул, как будто просек, но на самом деле ничего не понял.

Говорят, что книги сами себя пишут. Это ложь. Книги сами себя не пишут. Вам даже трудно представить себе, сколько размышлений, исследований, боли в пояснице, времени и работы требуется для их написания.

За исключением «Сынов человеческих». Они, пожалуй, сами себя написали.

Нам, писателям, то и дело задают назойливый, выводящий из себя вопрос: «Где вы берете идеи?»

Ответ на него: стечение обстоятельств. Правильные ингредиенты и вдруг: Крибле-крабле-бумс!

Все началось с документального фильма про Чарльза Мэнсона, который я посмотрел более или менее случайно (он был на кассете, которую дал мне друг, там была пара фильмов, которые я действительно хотел посмотреть): съемка первого ареста Мэнсона, когда все еще считали, что он невиновен и что правительство придирается к хиппи. Кадр заполняло лицо Мэнсона — харизматичного, красивого оратора-мессии. Ради такого босиком в ад пойдешь. Ради такого можно убить. Даже сама его фамилия как бы отсылала на Ветхий завет: «man» — во многих языках означает «человек», то же верно и для второй составляющей: «son» — «сын».

Начался процесс, и через несколько недель оратор исчез, сменившись волочащим ноги, несущим тарабарщину обезьяноподобным существом с вырезанным на лбу крестом. Каким бы духом или гением он ни был одержим, высшая сущность его покинула. Но когда-то она определенно в нем была.

Однако на этом документальный фильм не заканчивался. Сидевший в соседней с Мэнсоном камере бывший заключенный с жестким взглядом объяснял: «Чарли Мэнсон? Да что все в нем такого нашли? Он был ничто. Над ним все потешались. Понимаете? Он был ничто».

Верно. А ведь было время, когда Мэнсон вел за собой людей. Мне пришло на ум, что все дело в благословении или благодати, которая на него снизошла и которую потом отобрали. Досматривал документальный фильм я как одержимый. Потом за черно-белой заставкой ведущий что-то сказал. Я перемотал кассету, и он повторил эти слова.

Так возникла идея. Возникла книга, которая сама себя написала.

А сказал ведущий следующее: младенцев, которых родили от Мэнсона женщины Семьи, разослали в различные детские дома для усыновления, и фамилии, под которыми они туда поступили, были, разумеется, не Мэнсон.

Я подумал о десятке двадцатипятилетних Мэнсонов. Подумал о том, как харизма нисходит на всех них в один и тот же момент. Нечто понемногу притягивает двадцать молодых, в полном расцвете сил Мэнсонов в Лос-Анджелес. А дочь Мэнсона отчаянно пытается помешать их встрече и, как было сказано потом в аннотации на черной обложке, «осознать свое ужасающее предназначение». Я написал «Сынов человеческих» на одном дыхании: через месяц книга была уже закончена, и я послал ее моему лит-агенту, которую она удивила («Это непохоже на твои обычные вещи, дорогой», — увещевала она). Литагент продала ее с аукциона — моего первого — за сумму большую, чем мне казалась вообще возможной. (Гонораров за мои остальные книги, три сборника изящных, полных метафор и аллюзий рассказов про сверхъестественное, едва хватило на то, чтобы выплатить кредит за компьютер, на котором я их написал.)

Потом ее купил — для экранизации — Голливуд, и опять-таки с аукциона. Ею заинтересовались три или четыре студии, я выбрал ту, которая хотела, чтобы сценарий писал я. Я твердо знал, что ничего путного из этого не выйдет, что своих обещаний они ни за что не сдержат. А потом факс стал вдруг выплевывать по ночам страницы — большинство с энтузиазмом подписанные неким Дэвидом Гэмблом, и однажды утром я подписал контракт толщиной с кирпич, а позже мой литагент сообщила, что на банковский счет перевели первую сумму, пришли билеты в Голливуд для «предварительного обсуждения». Все казалось сном.

Билеты были в бизнес-класс. Как только я увидел, что это бизнес-класс, то понял, что мой сон реальность. В Голливуд я полетел в верхнем салоне аэробуса, смакуя копченую лососину и сжимая свеженьких «Сынов человеческих» в твердом переплете.

Итак. Завтрак.

Мне сказали, как им понравилась книга. Имен присутствующих я не уловил. У мужчин были бороды или бейсболки, или и то, и другое; женщины были поразительно привлекательны — в санитарно-гигиеничном стиле. Джейкоб заказал нам завтрак и за него заплатил. И по ходу дела объяснил, что предстоящая встреча пустая формальность.

— Нам ведь понравилась твоя книга, — сказал он. — Зачем бы мы стали ее покупать, если бы не хотели снимать? Зачем бы мы стали заказывать сценарий именно тебе, если бы нам не была нужна индивидуальность, которую ты привнесешь в проект? Твоя уникальность.

Я серьезно кивнул, словно много часов провел, углубившись в размышления над моей уникальностью.

— Такая идея! Такая книга! Ты уникум!

— Уникальнейший, — сказала женщина по имени Дина или Тина, или, возможно, Тиэна.

Я поднял бровь.

— Так что от меня требуется на встрече?

— Восприимчивость, — решительно ответил Джейкоб. — Позитивный подход.

Поездка на студию заняла минут тридцать в красном спортивном автомобильчике Джейкоба. Мы подъехали к воротам, где Джейкоб заспорил с охранником. Я пришел к выводу, что он тут новенький, и ему еще не выдали постоянный пропуск. И постоянного места для парковки у него, когда мы прибыли, по-видимому, тоже не было. Он тараторил, что-то невнятно объясняя, но из его слов я сделал единственный вывод: парковочное место определяло статус владельца автомобиля на студии в той же мере, как подарки от императора при дворе в древнем Китае.

Мы проехали по улицам картонно-плоского Нью-Йорка и припарковались перед огромным старым банком. Еще десять минут пешком, и я оказался в конференц-зале, где вместе с Джейкобом и новыми знакомыми с завтрака стал ждать прихода еще кого-то. В общей суматохе я прослушал, кто же, собственно, этот «кто-то» и что он или она делает. Вынув «Сынов человеческих», я положил книгу перед собой на стол — как своего рода талисман.

Кто-то вошел. Он был высокий, с острым носом и острым подбородком, и слишком длинными волосами — выглядело это так, будто он похитил кого-то много моложе себя и украл у него волосы. Судя по акценту, он был австралийцем, что меня удивило.

Он сел.

Он на меня поглядел.

— Валяй, — сказал он, без спросу перейдя на «ты».

Я поглядел на знакомых с завтрака, но никто из них на меня не смотрел — я не мог поймать ни одного взгляда. Поэтому я начал говорить: про книгу, про сюжет, про концовку, про финальную сцену в ночном клубе Лос-Анджелеса, в котором добрая девочка Мэнсон взрывает своих злых братьев. Или думает, что взрывает. Про мою идею, чтобы всех сыновей Мэнсона играл один и тот же актер.

— И вы во все это верите? — Это был первый вопрос Кого-то.

Легкий вопрос. Я по меньшей мере два десятка раз отвечал на него английским журналистам.

— Верю ли я, что некоторое время Чарльзом Мэнсоном владела сверхъестественная сила и что в настоящий момент она владеет его многочисленными детьми? Нет. Верю ли я, что происходит что-то странное? Наверное, должен. Быть может, просто дело в том, что в какой-то момент его безумие совпало с безумием мира вообще. Не знаю.

— М-м-м. Этот парнишка Мэнсон. Мог бы его сыграть Кеану Ривз?

«О Господи, только не это!» — подумал я. Поймав мой взгляд, Джейкоб отчаянно закивал.

— Почему бы и нет, — сказал я. Все равно это все только игра моего воображения. Ничто из происходящего не реально.

— Мы заключаем сделку с его командой, — задумчиво сказал Кто-то.

Меня отослали подготовить им для одобрения синопсис. Под «ними», насколько я понял, подразумевался австралийский Кто-то, хотя я не мог быть до конца в этом уверен.

Прежде чем со мной расстаться, они дали мне 700 долларов и заставили за них расписаться: per diem на две недели.

Два дня я писал синопсис. Я все пытался забыть про книгу и представить сюжет с точки зрения кинематографии. Работа двигалась хорошо. Сидя у себя в номере, я стучал на присланном со студии ноутбуке и распечатывал страницы на присланном оттуда же принтере. Ел я у себя.

После полудня я недолго гулял по бульвару Сансет. Я доходил до «почти круглосуточно» книжного, где покупал газету, а потом сидел с полчаса во внутреннем дворике отеля и ее читал. После, получив свою порцию солнца и свежего воздуха, возвращался в темноту и переиначивал мою книгу в нечто незнакомое.

Каждый день служащий отеля, старый-престарый негр, с почти болезненной медлительностью брел через двор поливать растения в кадках и ухаживать за рыбками в прудике. Проходя мимо, он мне улыбался, а я в ответ кивал.

На третий день я встал и подошел к нему, когда он, нагнувшись над прудиком, руками выбирал из него мусор: несколько монет и пачку из-под сигарет.

— Здравствуйте, — сказал я.

— Сэ-а… — откликнулся старик.

Я подумал, не попросить ли его не называть меня «сэр», но не смог сообразить, как сделать так, чтобы не прозвучало оскорбительно.

— Симпатичные рыбки. Он кивнул и улыбнулся.

— Декоративные карпы. Привезены из самого Китая. Мы смотрели, как они плавают в прудике.

— Интересно, им не скучно? Он покачал головой.

— Мой внук ихтиолог. Вы знаете, кто это?

— Человек, который изучает рыб.

— Ага. Он говорит, у них памяти хватает секунд на тридцать. Поэтому, когда они плавают по кругу, для них это всегда сюрприз, ну вроде: «Надо же, я тут никогда не был». Встречая других рыб, которых знают сто лет, они говорят: «Ты кто, незнакомец?»

— Не могли бы вы кое-что спросить для меня у своего внука?

Старик кивнул.

— Я как-то читал, что ученые так и не смогли установить продолжительность жизни карпов. Они не стареют, как мы. Если они умирают, то от руки человека или от зубов хищника, или от болезни, но просто не могут состариться и умереть. Теоретически они могут жить вечно.

Он снова кивнул.

— Спрошу. Звучит уж больно занятно. Взять хотя бы этих трех… Вот этому, я зову его Призрак, всего четыре — пять лет. А двое других уже были здесь, когда я только сюда поступил.

— И когда это было?

— В год тысяча девятьсот двадцать четвертый от рождества Господа нашего Христа. Сколько мне, по-вашему, лет?

Я не мог сказать. Он был точно вырезан из старого дерева. Старше пятидесяти, но моложе Мафусаила. Я так ему и сказал.

— Я родился в девятьсот шестом. Святая правда.

— Вы здесь родились? В Лос-Анджелесе? Он покачал головой.

— Когда я родился, Лос-Анджелес был всего лишь рощицей апельсиновых деревьев в чертовой глуши.

Он разбросал рыбий корм по воде. Три рыбы всплыли — призрачные, бледно-серебристые стеклянные карпы уставились на нас, или, может, так только казалось. Круглые отверстия ртов постоянно открывались и закрывались, точно они обращались к нам на каком-то своем беззвучном тайном языке.

Я ткнул в того, на которого он указал.

— Так значит, это Призрак, да?

— Он — Призрак. Верно. Вон тот под кувшинкой — видите, хвост торчит? — его зовут Бастер, в честь Бастера Китона. Китон как раз жил здесь, когда мы получили эту парочку. А вот эта — наша Принцесса.

Из всех трех Принцессу отличить было проще всего: светло-кремовая с ярко-алым пятном вдоль спины.

— Красавица.

— Ну, разумеется. Конечно, она красавица.

Он сделал глубокий вдох и закашлялся. Просто зашелся хриплым кашлем, сотрясшим все его тело. Тогда я впервые смог увидеть в нем старика, которому за девяносто.

— С вами все в порядке? Он кивнул.

— Нормально, нормально, нормально. Старые кости, — сказал он и повторил: — Старые кости.

Мы пожали друг другу руки, и я вернулся в унылый номер к своему синопсису.

Распечатав законченный текст, я отослал его по факсу Джейкобу.

На следующий день он приехал ко мне в отель. Вид у него был расстроенный.

— Все нормально? Какая-то проблема с синопсисом?

— Давай-ка присядем. Мы тут сняли кино с… — Он назвал известную актрису, сыгравшую несколько лет назад в паре нашумевших фильмов. — Беспроигрышный вариант, правда? Вот только она уже не так молода, но настаивает на том, чтобы самой сниматься во всех своих сценах с обнаженной натурой, а, уж ты мне поверь, на такое тело никому смотреть не захочется. Сюжет такой. Один знаменитый фотограф уговаривает всеми уважаемых женщин перед ним раздеваться. Потом их имеет. Только никто не верит, что он это делает. Поэтому шеф полиции, которую играет миссис Дайте-Я-Покажу-Вам-Мой-Голый-Зад, решает, что единственно, как она может его арестовать, это сделать вид, будто она в его духе. Поэтому она с ним спит. А вот теперь крутой вираж…

— Она в него влюбляется?

— Ну да. А потом вдруг понимает, что женщины всегда будут узницами того, как мужчины их себе представляют, и чтобы доказать свою любовь к нему, когда полицейские приходят арестовывать их обоих, сжигает все фотографии и сама погибает в огне. Первой сгорает ее одежда. Как на твой взгляд?

— Чушь собачья.

— Мы так и подумали, как только увидели. Поэтому тут же уволили режиссера, перемонтировали и снимали еще день. Теперь на свидание она приходит с рацией. А когда начинает в него влюбляться, узнает, что он убил ее брата. Однажды ей снится, что на ней сгорает одежда, а потом она идет его брать с группой захвата. Но его застреливает ее младшая сестра, которую он тоже поимел.

— Разве это лучше? Он трясет головой.

— Мусор. Если бы она позволила использовать для обнаженной натуры дублершу, все вышло бы гораздо лучше.

— Как тебе синопсис? — Что?

— Моего сценария? Тот, который я тебе послал?

— Ну да. Твой синопсис. Понравился. Всем понравился. Великолепно. Потрясающе. Мы все в восторге.

— И что теперь?

— Ну, как только все смогут его проглядеть, соберемся и обсудим.

Похлопав меня по спине, он ушел и оставил меня слоняться без дела — в Голливуде. Я решил написать короткий рассказ. Перед отъездом из Англии мне пришла в голову одна мысль. Кое-что про маленький театр на пирсе. Фокусы. По крыше стучит дождь. Зрители не способны отличить магию от иллюзии. Зрителям вообще безразлично, что каждая иллюзия реальна.

В тот день на прогулке я купил в «почти круглосуточном» книжном несколько справочников по фокусам и иллюзионизму викторианских времен. Рассказ или, во всяком случае, его основа, уже сложился у меня в голове, и мне хотелось поглубже в нем покопаться. Сев на скамейку во дворике, я стал просматривать книги. В рассказе обязательно нужно создать определенную специфическую атмосферу.

Я читал про фокусников-карманщиков, у которых карманы были набиты всевозможными мелкими предметами, какие только можно себе вообразить, и которые по первому требованию доставали все, что бы вы ни попросили. Никаких иллюзий, просто достойный восхищения подвиг организованности и памяти. На страницу упала тень. Я поднял глаза.

— Здравствуйте, — сказал я чернокожему старику.

— Сэ-а, — отозвался он.

— Пожалуйста, не называйте меня так. Иначе кажется, что мне следовало бы носить костюм или галстук. — Я назвал свое имя.

А он сказал мне свое:

— Благочестивый Дундас.

— Благочестивый? — Я недоумевал, правильно ли его расслышал.

Он гордо кивнул.

— Иногда я такой, иногда нет. Меня так мама назвала, и это хорошее имя.

— Да.

— И что вы тут делаете, сэ-а?

— Сам толком не знаю. Думаю, мне полагалось писать кино. Во всяком случае, я жду, когда мне велят садиться за сценарий.

Он почесал нос.

— Тут много кто из киношников останавливался. Если бы я начал обо всех рассказывать, до второго пришествия бы хватило.

— А кого вы любили больше всего?

— Гарри Лэнгдона. Вот уж кто был настоящий джентльмен. И Джорджа Сэндерса, он был англичанин, как вы. Он говаривал: «А, это ты, Благочестивый, помолись за мою душу». А я ему в ответ: «Ваша душа на вашей совести, мистер Сэндерс», но я все равно за него молился. И Джун Линкольн.

— Джун Линкольн?

Его глаза сверкнули, он улыбнулся.

— Она была королевой серебряного экрана. Она была лучше их всех: лучше Мэри Пикфорд и Лилиан Гиш, Теды Бары или Луизы Брукс… Она была самая лучшая. У нее было «это». Вы знаете, что такое «это»?

— Сексуальная привлекательность.

— Нечто большее. В ней было все, о чем вам когда-либо мечталось. Вы видели изображение Джун Линкольн, и вам хотелось… — Замолчав, он описал рукой пару-тройку кругов, точно пытался поймать ускользающие слова. — Ну, не знаю. Может, стать на одно колено, как рыцарь в сверкающих доспехах перед королевой. Джун Линкольн… Она была лучше всех. Я рассказал про нее внуку, он пытался найти что-нибудь на кассете для видеомагнитофона, но без толку. Все пропало. Она живет только в памяти таких стариков, как я. — Он постучал себя по лбу.

— Она, наверное, была замечательная. Старик кивнул.

— А что с ней случилось?

— Повесилась. Судачили, мол, это потому, что с приходом звука ее ждало бы забвение, что она не смогла бы пробиться, но это неправда: у нее был такой голос, который, раз услышав, уже никогда не забудешь. Легкий и согревающий, как кофе по-ирландски. Кое-кто говорил, мол, ей разбил сердце мужчина или женщина, а другие утверждали, что во всем виноваты игорные долги, или гангстеры, или выпивка. Кто знает? Времена тогда были бурные.

— Надо думать, вы слышали, как она разговаривает? Он усмехнулся.

— Она сказала: «Можешь узнать, куда подевалась моя накидка, бой?», а когда я ей ее приносил, она говорила: «Ты красивый, бой». А мужчина, который с ней был, сказал: «Не дразни прислугу, Джун», а она улыбнулась, дала мне пять долларов и сказала: «Ты ведь не в обиде, бой, правда?», а я только головой затряс. И тогда она так губки сложила, ну знаете?

— Недовольную гримаску?

— Навроде того. Но я вот тут ее почувствовал. — Он постучал себя по груди. — Эти губы. Такие любого с ума сведут.

Он прикусил нижнюю губу, сосредоточившись на вечности. А я спросил себя, где он сейчас и в каком времени. Тут он снова поглядел на меня.

— Хотите увидеть ее губы?

— О чем вы говорите?

— Пойдемте со мной.

— Что мы?..

Мне привиделся отпечаток губ в бетоне, точно отпечаток ладоней перед «Китайским театром Грамена».

Покачав головой, он приложил палец к губам, призывая к молчанию.

Я закрыл книги. Мы прошли через двор. Дойдя до пруда с рыбами, он остановился.

— Посмотрите на Принцессу, — велел он.

— Ту, с красным пятном, да?

Он кивнул. Рыба напомнила мне китайского дракона, светлого и мудрого. Призрачная рыба, белая, как старая кость, если не считать алого пятнышка у нее на спине — в дюйм длиной и изогнутого. Рыба как будто застыла, чуть трепетала в воде, размышляла.

— Вот оно, — сказал старик. — У нее на спине. Видите?

— Не совсем вас понимаю.

Он помедлил, уставясь на рыбу.

— Может, сядете? — Я поймал себя на том, что остро ощущаю возраст мистера Дундаса.

— Мне платят не за то, чтобы я сидел, — очень серьезно ответил он, а потом добавил, точно объяснял маленькому ребенку: — В то время среди нас ходили боги. Сегодня сплошь телевидение — мелкие герои. Мелкие людишки в маленьких ящиках. Я кое-кого там вижу. Жалкие людишки. А вот кинозвезды тех времен… Это были гиганты, залитые серебряным светом… И когда вы их встречали во плоти, они все равно оставались великими. Люди в них верили. Они устраивали тут вечеринки. Если ты здесь работал, то знал, что происходит. Тут было и крепкое спиртное, и анаша. Такое творилось, ушам своим не поверите. И была одна вечеринка… фильм назывался «Сердца пустыни». Слышали о нем когда-нибудь?

Я покачал головой.

— Один из величайших фильмов двадцать шестого, наравне с «Какова цена славы» с Виктором Маклэнгленом и Долорес Дель Рио и «Эллой Синдерс», там еще Колин Мур играла. Слышали про них?

Я снова покачал головой.

— Но про Уорнера Бакстера-то хотя бы слышали? Про Белле Беннет?

— Кто они?

— Великие звезды двадцать шестого. — Он мгновение помолчал. — Да, «Сердца пустыни»… Отсняв его до конца, они устроили в его честь вечеринку. Прямо тут, в отеле. Вино, пиво, виски, джин… а ведь то было при сухом законе, но вся полиция была у студий в кармане, поэтому смотрела сквозь пальцы. Еще море закусок и всякие дурачества. Рональд Колмен приехал, и Дуглас Фэрбенкс — отец, а не сын, — и все актеры, и съемочная группа. Вон там, где сейчас шале, играл джаз-банд. В ту ночь Голливуд был без ума от Джун Линкольн. В фильме она играла арабскую принцессу. В те дни все арабское означало похоть и страсть. В те дни… эх, все меняется… Не знаю, из-за чего все началось. Я слышал, это был спор или пари, а может, она просто была пьяна. Думаю, пьяна. Как бы то ни было, она встала, а джаз-банд играл эдак медленно и тихо. Она подошла вот сюда, где сейчас я стою, и погрузила обе руки в пруд. Она все смеялась, смеялась и смеялась… Мисс Линкольн поймала рыбу — прямо так и взяла обеими руками из воды — и поднесла к своему лицу. Ну а я… я очень волновался, ведь рыбин только что привезли из Китая, и они стоили двести долларов каждая. Это, конечно, было до того, как мне доверили за ними приглядывать. Ведь не у меня из зарплаты бы вычли. Но двести долларов тогда были огромные деньги. Потом она улыбнулась всем нам, наклонилась и так медленно-медленно поцеловала рыбу в спину. А та даже не шелохнулась, хвостом не повела, лежала себе спокойно у нее в руках, а она поцеловала ее губами, красными как коралл, а остальные засмеялись и стали кричать «ура!». Она опустила рыбу назад в пруд, и на мгновение показалось, будто рыба не хочет от нее уходить: так и осталась у края, тыкалась носом в ее пальцы. А потом хлопнул первый фейерверк, и Принцесса уплыла. Помада у мисс Линкольн была краснее красного, и на спине у рыбы остался отпечаток губ… Вот. Видите?

Принцесса, белый карп с кораллово-красной отметиной на спине, вильнула плавником и продолжила свою бесконечную череду тридцатисекундных путешествий вдоль края пруда. Красная отметина действительно походила на отпечаток губ.

Старик бросил на воду еще пригоршню корма, и все три рыбы всплыли, чтобы его сожрать.

Я пошел назад в шале, унося с собой книги про фокусы былых времен. Звонил телефон: кто-то со студии. Со мной хотели поговорить про синопсис. Через тридцать минут меня будет ждать машина.

— Джейкоб будет?

Но линия уже была мертва.

Встреча была с австралийским Кем-то и его ассистентом, очкариком в костюме. Это был первый костюм, который я пока тут видел, а оправа очков сверкала ярко-голубым. Он как будто нервничал.

— Где вы остановились? — спросил Кто-то. Я сказал.

— Разве не там Белуши…

— Так мне говорили. Он кивнул.

— Когда он умер, он был не один.

— Не один?

Он потер пальцем вдоль острого носа.

— На вечеринке была еще пара ребят. Оба режиссеры, оба на тот момент первой величины. Имен мне лучше не называть. Они вам не нужны. Я про это узнал, когда продюсировал последний фильм про Индиану Джонса.

Неловкое молчание. Мы сидели за огромным круглым столом, а было нас всего трое, и перед каждым лежал экземпляр написанного мной синопсиса. Наконец я не выдержал:

— Что вы об этом думаете?

Оба кивнули — более или менее в унисон.

А потом изо всех сил попытались сказать, как он им неприятен, не говоря при этом ничего, что могло хоть как-то меня обидеть. Очень странный вышел разговор.

— У нас проблемка с финалом, — сказали они, как бы намекая, что виноваты во всем не я и не сценарий, и даже не финал, а они сами.

Они хотели, чтобы герои были посимпатичнее. Хотели ярких огней и контрастно-черных теней, а не оттенков серого. Они хотели, чтобы героиня была героической. А я кивал и делал пометки.

Под конец встречи мы с Кем-то пожали руки, ассистент в очках с голубыми стеклами и голубой оправой провел меня через лабиринт коридоров во внешний мир, к моей машине и шоферу.

Пока мы шли, я спросил, есть ли где-нибудь на студии фильм с Джун Линкольн.

— С кем? — Звали его, как оказалось, Грег. Достав небольшой блокнот, он что-то записал в нем карандашом.

— Она была звездой немого кино. Знаменитой в двадцать шестом.

— Она снималась на этой студии?

— Понятия не имею, — признался я. — Но она была знаменитой. Даже более знаменитой, чем Мари Провост.

— Кто?

— «Победитель, попавший на обед к собаке». Одна из величайших звезд немого экрана. Умерла в бедности, когда пришло звуковое кино, и была съедена собственной таксой. Ник Лоу написал про нее песню.

— Кто?

— «Я знал невесту, когда она играла рок-н-ролл». Но это к делу не относится. Кто-нибудь сможет найти мне фотографию Джун Линкольн?

Он записал в блокнотике еще что-то.

Мы вышли на дневной свет, меня ждала машина.

— Кстати, — сказал он, — вам следует знать, что он чушь городит.

— Прошу прощения?

— Чушь городит. С Белуши были не Спилберг и Лукас, а Бетт Мидлер и Линда Ронштадт. Устроили самую настоящую кокаиновую оргию. Это все знают. А он чушь городит. Господи, да он был просто младшим ассистентом на студии, когда «Индиану Джонса» снимали. А теперь чванится, будто это его фильм. Скотина.

Мы обменялись рукопожатием. Сев в машину, я отправился назад в отель.

В ту ночь меня наконец нагнала разница в часовых поясах, и я окончательно и бесповоротно проснулся в четыре утра.

Встав и сходив в туалет, я натянул джинсы (сплю я в футболке) и вышел во двор.

Мне хотелось увидеть звезды, но огни улиц были слишком яркими, а воздух — слишком грязным. Само небо было грязным, беззвездно-желтым, и я подумал про созвездия, которые видно за городом в Англии, и впервые за все это время испытал приступ глубокой, глупой тоски по дому.

Мне не хватало звезд.

Я хотел взяться за рассказ или писать сценарий. А вместо этого корпел над вторым вариантом синопсиса. Я сократил число Мэнсонов-младших с двенадцати до пяти, с самого начала сделал понятнее, что один из них (теперь это был мужчина) положительный, а остальные четверо — явно отрицательные.

Со студии мне прислали журнал. Пахло от него старой дешевой желтой прессой, на обложке стоял пурпурный штамп с названием студии, а ниже второй черный — «АРХИВ». Еще на обложке имелся сидящий в лодке Джон Барримор. Статья внутри была посвящена смерти Джун Линкольн. Я поймал себя на том, что мне тяжело ее читать и еще тяжелее понять: она намекала на чудовищные пороки, которые привели к смерти актрисы, хотя бы это я понял, но все остальное было словно дано каким-то шифром, к которому современному читателю недоставало ключа. Или, по зрелом размышлении, автор некролога вообще ничего не знал и намеки подпускал наугад.

Более интересными — во всяком случае, более понятными — были фотографии. Полноформатный черно-белый снимок женщины с огромными глазами и нежной улыбкой, которая курила сигарету (дым был нанесен аэрографом, на мой взгляд, довольно неумело: неужели кто-то когда-то покупался на такие неуклюжие подделки?); еще одно фото — постановочное объятие с Дугласом Фэрбенксом, за ним — маленькая фотография, где она стоит на подножке машины, держит двух крохотных собачек.

По фотографиям она не была красавицей тех времен. Ей не хватало трансцендентности Луизы Брукс, сексуальной притягательности Мэрилин Монро, распущенной элегантности Риты Хейворт. Она была старлеткой двадцатых годов, такой же скучной, как и все остальные старлетки двадцатых. В ее огромных глазах, в ее коротко стриженных волосах я не ощутил никакой тайны. У нее были превосходно накрашенные изогнутые губки. Я не мог себе представить, как бы она выглядела, будь она жива сегодня.

Тем не менее она была реальной, когда-то она жила. Ее обожали и почитали люди во дворцах синема. Она поцеловала рыбину и ходила по территории моего отеля семьдесят лет назад: не в нормальном временном континууме, но в голливудской вечности.

Я пошел на встречу по поводу синопсиса. Никого из тех, с кем я говорил раньше, там не было. Вместо этого меня провели к очень молодому человеку в маленьком кабинете, который ни разу не улыбнулся, рассказывая мне, как ему понравился синопсис и как он доволен, что студия владеет правами на экранизацию. Он сказал, что, на его взгляд, фигура Чарльза Мэнсона особенно хороша и, обретя полноту, — «когда он будет полностью пространстволизирован», этот персонаж сможет стать следующим Ганнибалом Лектором.

— Но. М-м-м. Мэнсон. Это реальный человек. Сейчас он в тюрьме. Его банда убила Шэрон Тэйт.

— Шэрон Тэйт?

— Она была актрисой. Звездой. Она была беременна, а они ее убили. Она была замужем за Полански.

— За Романом Полански?

— Да. За режиссером. Он нахмурился.

— Но мы готовимся заключить сделку с Полански.

— Это хорошо. Он отличный режиссер.

— Он про это знает?

— Про что? Про книгу? Про наш фильм? Про смерть Шэрон Тэйт?

Он покачал головой: ничего из вышеперечисленного.

— Это сделка на три картины. С ней отчасти связана Джулия Роберте. Вы сказали, Полански про этот синопсис не знает?

— Нет, я сказал, что… Он поглядел на часы.

— Где вы остановились? — спросил он. — Мы поселили вас в приличном месте?

— Да, спасибо, — сказал я. — Я в нескольких шале от того номера, где умер Белуши.

Я ожидал, что мне доверительно назовут еще пару звездных имен: скажут, что Джон Белуши сыграл в ящик в обществе Джулии Андерс и мисс Пигги из Маппет-шоу. Я ошибся.

— Белуши умер? — сказал он, собирая складками юный лоб. — Белуши не мертв. Мы снимаем картину с Белуши.

— Это младший брат, — объяснил он. — Старший умер несколько лет назад.

Он пожал плечами.

— По вашим словам выходит, сущая дыра, — сказал он. — Когда будете договариваться о приезде в следующий раз, скажите, что хотите остановиться в «Бель-эйр». Хотите, мы сейчас вас туда переселим?

— Нет, спасибо, — отозвался я. — Я уже привык к этому месту. Так как же насчет синопсиса?

— Оставьте пока у нас.

Я увлекся двумя старыми театральными иллюзиями, которые нашел в купленных книгах: «Сон художника» и «Зачарованный оконный переплет». Я был уверен, что они метафоры чего-то, но рассказ, который должен был их обрамлять, никак не получался. Я писал первые несколько фраз, которые не складывались в первый абзац, первые несколько абзацев, которые не складывались в первые страницы. Я набирал их с клавиатуры, а потом выходил из файла, его не сохранив.

Как-то утром я сидел во дворе и пристально рассматривал двух белых карпов и одного белого с алым. Я решил, что они выглядят, как рисунок рыб руки Эшера, что меня удивило, так как мне никогда не приходило в голову, что в рисунках Эшера может быть хоть что-нибудь реалистичное.

Благочестивый Дундас протирал листья фикусов. У него была бутылочка с раствором и тряпка.

— Привет, Благочестивый.

— Сэ-а.

— Хороший сегодня день.

Кивнув, он закашлялся и стал бить себя кулаком в грудь, а потом кивнул снова.

Оставив рыб, я сел на скамейку.

— Почему вас не отправили на пенсию? — спросил я. — Разве вам не полагалась пенсия еще лет пятнадцать назад?

Он продолжал натирать.

— А то как же, полагалась. Но я тут достопримечательность. Управляющий сколько угодно может говорить, мол, тут все звезды мира останавливались, но это я рассказываю гостям, что Кэри Грант ел на завтрак.

— А вы помните?

— Нет, черт бы меня побрал. Но остальные тем более не знают. — Он снова закашлялся. — Что вы пишете?

— Ну, на прошлой неделе я писал синопсис сценария. Потом пришлось переделывать. А сейчас я жду… чего-то.

— Так что же вы пишете сейчас?

— Рассказ, который никак не получается, как надо. Про викторианский фокус под названием «Сон художника». Там на сцену выходит художник с большим полотном, которое ставит на мольберт. Это картина с изображением женщины. А потом он смотрит на картину, и его охватывает отчаяние: ему никогда не стать настоящим художником. Затем он садится и засыпает, а изображение оживает, сходит с полотна и говорит ему, чтобы он не сдавался. Продолжал бороться. Однажды он станет великим мастером. Затем женщина забирается назад на полотно. Свет гаснет. Потом он просыпается, и снова видит перед собой картину…

— … а другая иллюзия, — объяснил я женщине со студии, которая совершила ошибку, изобразив притворный интерес в начале встречи, — называлась «Зачарованный переплет». Над сценой в воздухе висит окно, а в нем появляются люди, но кругом никого нет. Думаю, мне удастся провести этакую параллель между зачарованным окном и… ну, скажем, телевидением: в конце концов, оно же самый логичный кандидат на эту роль.

— Мне нравится Дэвид Зейнфельд, — сказала она. — Вы смотрите его шоу? Оно ни о чем. Я хочу сказать, там есть целые серии ни о чем. И Гарри Шэндлинг мне нравился, пока не сделал себе новое шоу и не стал таким язвительным.

— Все великие иллюзии, — продолжал я, — заставляют нас усомниться в реальности. Но они так же обрамляют вопрос — надо думать, каламбур умышленный — вопрос о том, во что превратится индустрия развлечений. Фильмы существовали до того, как появилось кино. Телевизор еще до появления телевещания.

Она нахмурилась.

— Это кинокартина?

— Надеюсь, нет. Это короткий рассказ, если только мне удастся его написать.

— Тогда давайте поговорим о картине. — Она перелистнула стопу заметок. Ей было лет двадцать пять, выглядела она одновременно и привлекательно, и стерильно. Я спросил себя, не была ли она одной из «новых знакомых» на завтраке в мой первый день, какой-нибудь Диной или Тиной.

Недоуменно на что-то посмотрев, она прочла:

— «Я знал невесту, когда она играла рок-н-ролл»?

— Он это записал? Это не из этого фильма. Она кивнула.

— Что ж, должна сказать, что кое-что в вашем синопсисе вроде как… спорно. Эта история с Мэнсоном… ну, мы не уверены, что он то, что надо. Нельзя ли его выбросить?

— Но в нем-то весь смысл. Я хочу сказать, книга называется «Сыны человеческие» и прямо отсылает на Мэнсона, и вообще она про его сыновей. Если его убрать, то почти ничего не останется, правда? Вы ведь про него книгу купили. — Я показал ей книгу, мой талисман. — Выбросить Мэнсона — это как, ну не знаю, как заказать пиццу, а когда она прибудет, пожаловаться, что она плоская, круглая и что сверху у нее кетчуп и сыр.

Она ничем не дала понять, что слышала хоть что-то из мной сказанного.

— Как вам название «Когда я был Хулиганом»?

— Не знаю. Какое отношение оно имеет к фильму?

— Мы не хотим, чтобы люди думали, будто он про религию. Название «Сыны человеческие» звучит так, будто кино антихристианское.

— Что ж, там подразумевалось, что владеющая детьми Мэнсона сила сродни демонической. Но при чем тут хулиганы?

— Подразумевалось?

— В книге.

Она выдавила жалостливый взгляд, — таким могут наградить остальное человечество только люди, которые знают, что книги — это в лучшем случае права на весьма и весьма вольную экранизацию.

— Не думаю, что студия сочтет это уместным.

— Вы знаете, кто была Джун Линкольн? — спросил я. Она покачала головой.

— Дэвид Гэмбл? Джейкоб Клейн?

Она снова покачала головой, на сей раз чуть раздраженно. Потом выдала мне страницу с отпечатанным перечнем того, что, на ее взгляд, следовало исправить. В общем и целом все. Лист был озаглавлен «КОМУ»: мне и еще ряду людей, чьих имен я не узнал, и был «ОТ»: Донны Лири.

Сказав «Спасибо, Донна», я вернулся в отель.

Я хандрил целый день. А потом придумал способ переделать синопсис так, чтобы он удовлетворил все жалобы Донны по списку. Еще день размышлений, несколько дней стучания по клавишам, и я отослал на студию новый вариант.

Убедившись, что я искренне заинтересовался Джун Линкольн, Благочестивый Дундас принес мне свой альбом с вырезками. Само имя актрисы, как выяснилось, было псевдонимом, который взяла себе в 1903 году Рут Баумгартен в честь месяца июня и президента. Альбом был старый, переплетенный в кожу, а весом и размером походил на семейную Библию.

Она умерла, когда ей было двадцать четыре года.

— Жаль, что вы ее не видели, — сказал Благочестивый Дундас. — Жаль, что никаких ее фильмов не сохранилось. Она была такой великой. Она была самой большой звездой из всех.

— Она была хорошей актрисой? Благочестивый Дундас решительно покачал головой. — Нет.

— Она была прославленной красавицей? Если да, то по снимкам этого не скажешь.

Он снова покачал головой.

— Камера ее любила, это уж точно. Но красавицей она не была. В заднем ряду хористок нашлось бы десяток девчонок более хорошеньких.

— Тогда в чем же дело?

— Она была звезда. — Он пожал плечами. — Это и означает быть звездой. Этим все объясняется.

Я перелистнул несколько страниц: вырезки из газет, отзывы о фильмах, про которые я никогда не слышал, — о фильмах, единственные негативы и отпечатки которых давно потерялись, пропали или были уничтожены пожарными командами: нитратная пленка на целлулоидной основе считалась наилучшим очагом возгорания. Потом шли вырезки из журналов про кино: Джун Линкольн играет роль; Джун Линкольн на отдыхе; Джун Линкольн на съемочной площадке «Рубашки ростовщика»; Джун Линкольн в огромном меховом палантине, последний задавал временные рамки лучше, чем странная короткая стрижка или вездесущие сигареты.

— Вы ее любили? Он покачал головой.

— Не как женщину… — сказал он.

Повисла пауза. Протянув руку, он перевернул страницу.

— И моя жена убила бы меня, услышь она, что я говорю… Снова пауза.

— Но да. Худая мертвая белая женщина. Наверное, я ее любил. — Он закрыл альбом.

— Но ведь для вас она не мертва?

Он покачал головой. Потом ушел. Но свой альбом оставил мне, чтобы я еще его посмотрел.

Секрет иллюзии в «Сне художника» заключался в следующем: иллюзионист вносил на сцену крепко привязанную к заднику полотна девушку. Полотно поддерживали замаскированные провода, поэтому, когда художник с небрежной легкостью вносил полотно и ставил его на мольберт, он заодно вносил и девушку. Картина с девушкой на мольберте была установлена как сворачивающаяся штора, которую можно поднять или опустить. А вот «Зачарованное окно» создавалось в буквальном смысле при помощи зеркал: установленное под углом зеркало отражало лица людей, стоявших за кулисами.

Даже сегодня многие фокусники используют в своих номерах зеркала, чтобы заставить вас поверить, будто вы видите то, чего на самом деле нет.

Все просто, если знаешь, как это делается.

— Прежде чем мы начнем, — возвестил он, — должен вам сказать, что я синопсисов не читаю. У меня возникает такое чувство, будто они блокируют мое творческое воображение. Но не волнуйтесь, я велел секретарше подготовить выжимку, так что я в курсе.

У него была борода и длинные волосы, и он чуть-чуть походил на Иисуса, хотя я сомневался, что у Иисуса были такие белые, начищенные зубы. Судя по всему, он был самым важным лицом из всех, с кем я пока говорил. Звали его Джон Рей, и даже я слышал про него, хотя не был до конца уверен, чем именно он занимается: его фамилия обычно возникала в начале фильмов, рядом со словами ИСПОЛНИТЕЛЬНЫЙ ПРОДЮСЕР. Голос со студии, уговаривавшийся о встрече, сообщил мне, что они, то есть студия, просто на седьмом небе от того факта, что он «присоединился к проекту».

— А разве выжимка ваше творческое воображение не блокирует?

Он усмехнулся.

— Так вот, все мы считаем, что вы проделали изумительную работу. Просто поразительную. Есть лишь пара вещей, с которыми у нас проблемы.

— Например?

— Ну, та история с Мэнсоном. Мысль о том, что эти дети растут. Мы в офисе обмозговывали несколько вариантов, пытались посмотреть, что подойдет. Есть один парень, скажем, Джек Хулиган, ну знаете, как ирландские банды, это идея Донны…

Донна скромно склонила голову.

— Его сажают за сатанизм, поджаривают на стуле, но перед смертью он клянется вернуться и уничтожить всех, кто его упек за решетку. Переход к сегодняшнему дню, молодые ребята подсаживаются в компьютерных клубах на игру под названием «Хулиганы». В заставке его лицо. И пока они в нее играют, он начинает ими завладевать. Может, в лице у него что-нибудь странное, что-то вроде Джейсона или Фредди.

Он остановился, словно ожидал бурного энтузиазма. Поэтому я сказал:

— И кто же пишет и распространяет эту интерактивную игру?

Он ткнул в меня пальцем.

— Вы у нас писатель, дорогуша. Хотите, чтобы мы делали за вас всю работу?

Я промолчал. Просто не знал, что сказать. «Думай с точки зрения кино, — посоветовал себе я. — Кино они понимают», и сказал:

— Собственно говоря, вы предлагаете переснять «Мальчиков из Бразилии», но без Гитлера.

Он поглядел на меня озадаченно.

— Был такой фильм Аиры Левина, — сказал я. В его глазах не мелькнуло ни тени узнавания. — «Ребенок Розмари». — Он продолжал смотреть пустым взглядом. — «Щепка».

Тут он кивнул, где-то что-то связалось, до него дошло.

— Смысл понят, — сказал он. — Вы пишете роль для Шэрон Стоун, мы горы сворачиваем, чтобы ее достать. У меня есть кое-какие каналы, чтобы связаться с ее командой.

На том я ушел.

Ночь выдалась холодная, а в Лос-Анджелесе не полагается быть холодам, и в воздухе сильнее обычного пахло леденцами от кашля.

Где-то под Лос-Анджелесом жила одна моя давняя знакомая, и я решил ее найти. Отыскав ее номер, я взялся за дело и провисел на телефоне почти весь вечер. Мне давали номер, я по нему звонил, и все новые люди давали мне все новые номера, я звонил и по ним тоже.

Набрав очередную череду цифр, я наконец узнал ее голос.

— Ты знаешь, где я? — спросила она.

— Нет, — честно ответил я. — Мне просто дали этот номер.

— В больничной палате, — сказала она. — У матери. У нее кровоизлияние в мозг.

— Извини. С ней все в порядке?

— Нет.

— Извини.

Повисло неловкое молчание.

— Как у тебя дела? — спросила она.

— Довольно скверно.

Я рассказал все, что до сих пор со мной случилось. Сказал, как себя чувствую.

— Почему оно так выходит? — спросил я у нее.

— Потому что они напуганы.

— Почему напуганы? Чем напуганы?

— Потому что здесь твое имя и твоя репутация целиком и полностью зависят от последнего хита, к которому ты сумел примазаться.

— Не понял.

— Если ты что-то одобришь, то студия может этот фильм снять, и ей это обойдется в двадцать — тридцать миллионов долларов. А если потом фильм обернется провалом, твое имя будет раз и навсегда связано с этим провалом, и ты потеряешь статус. А если тянешь время или отказываешь, то нет и риска потерять статус.

— Правда?

— Вроде того.

— А откуда ты столько знаешь? Ты же музыкант, к киноиндустрии отношения не имеешь.

Она устало рассмеялась.

— Я тут живу. Все, кто тут живет, такое знает. Ты пытался расспрашивать людей про их сценарии?

— Нет.

— Попытайся как-нибудь. Спроси кого угодно. Парня на бензоколонке. Все равно кого. У каждого есть сценарий. — Тут кто-то ей что-то сказал, она ответила, а потом бросила мне: — Послушай, мне надо бежать. — И положила трубку.

Если в коттедже вообще полагался обогреватель, то я его не нашел и до костей промерз в моем маленьком номере, так похожем на тот, в котором умер Белуши, с такой же бездарной гравюрой на стене, с такой же стылой сыростью в воздухе. Я налил себе горячую ванну, чтобы согреться, но когда выбрался, мне стало еще холоднее, чем раньше.

Белые рыбины скользили взад-вперед в воде, шныряли и шмыгали между листьев кувшинок. У одной на спине была алая отметила, которую с некоторой натяжкой можно было счесть отпечатком великолепных губ: чудесный стигмат полузабытой богини. В прудике отражалось серое небо раннего утра.

Я уныло смотрел на отражение.

— У вас все в порядке? — Я повернулся. Рядом со мной стоял Благочестивый Дундас. — Рановато поднялись.

— Плохо спал. Слишком холодно.

— Надо было позвонить портье. Вам принесли бы обогреватель и дополнительные одеяла.

— В голову не пришло.

Дыхание у него было тяжелым, с присвистом.

— Вы в порядке?

— Нет, разрази меня гром. Я старый. Доживете до моих лет, сами будете не в порядке. Но я еще буду тут, вас уже не будет. Как продвигается работа?

— Не знаю. Я перестал работать над синопсисом и застрял со «Сном художника», рассказом про викторианского иллюзиониста. Действие должно происходить на морском курорте в Англии, под дождем. Фокусник показывает на сцене иллюзию и этим как-то изменяет публику. Его магия касается их сердец.

Он медленно кивнул.

— «Сон художника»… — повторил он. — М-да. Вы видите себя художником или иллюзионистом?

— Не знаю, — ответил я. — Кажется, ни тем и ни другим.

Я уже повернулся уходить, но тут мне в голову пришло кое-что.

— У вас случаем нет в столе сценария, который вы сами написали, мистер Дундас? — спросил я.

Он покачал головой.

— Вы не написали ни одного сценария?

— Только не я.

— Честное слово?

Он улыбнулся:

— Честное слово.

Я вернулся к себе в номер. Перелистнул большим пальцем страницы моего английского издания «Сынов человеческих» в твердом переплете, спрашивая себя, как вообще опубликовали нечто, столь неумело написанное, и зачем Голливуд приобрел на него права, если, купив, они не хотят его ставить.

Я попытался сесть за «Сон художника» — с плачевным результатом. Персонажи застыли. Они, казалось, были неспособны дышать, двигаться или говорить.

В туалете я выпустил в чашу ярко-желтую струю. По серебру зеркала пробежал таракан.

Вернувшись в гостиную, я открыл новый файл и написал:

Не знаю, хорошее получилось стихотворение или плохое, но это не имело значения. Я написал нечто новое и свежее, чего раньше даже не пытался делать, и ощущение было чудесным.

Я заказал завтрак в номер и потребовал обогреватель и пару дополнительных одеял.

На следующий день я написал шестистраничный синопсис к фильму под названием «Когда я был Хулиганом». Джека Хулигана, убийцу-маньяка с огромным вырезанным на лбу крестом, казнили на электрическом стуле, но он вернулся в интерактивной игре и завладел волей четырех молодых людей. Пятый молодой человек победил Хулигана: сжег электрический стул, на котором казнили преступника, а после выставили (такой я нашел ход) в музее восковых фигур, где в дневную смену работала подружка пятого молодого человека. По ночам она исполняла экзотические танцы.

Синопсис отправился со стойки портье на студию, а я — в кровать.

Засыпая, я молился, чтобы студия официально отказалась от проекта, и я мог бы уехать домой.

Мне приснился театр иллюзиониста, и в нем бородач в бейсболке внес на сцену киноэкран и, топая, ушел за кулисы. Серебряный экран висел в воздухе сам по себе.

Потом на нем вдруг пошел мигающий немой фильм: появилась женщина и стала смотреть прямо на меня. Это была Джун Линкольн, которая ступила за край мигающего экрана и, сделав несколько шагов, присела на мою кровать.

— Вы намерены посоветовать мне не сдаваться? — спросил я.

В общем и целом я знал, что это сон. Я смутно помнил, что понимаю, почему эта женщина звезда, помнил, как сожалел, что ни одного фильма с ней не сохранилось. В моем сне она была действительно прекрасна, несмотря на багровую полосу вокруг шеи.

— Зачем, скажи на милость, мне это делать? — спросила она. В моем сне от нее пахло джином и старым целлулоидом, хотя я не припоминал, чтобы хоть когда-то ощущал во сне запахи. Ее губы раздвинулись в ослепительной черно-белой улыбке. — Я ведь вырвалась, правда? — Встав, она прошлась по номеру. — Не могу поверить, что этот отель еще стоит, — сказала она. — Я когда-то тут трахалась.

Ее голос был едва слышен за шипением и треском. Вернувшись к кровати, она уставилась на меня, как всматривается в мышиную норку кошка.

— Ты меня боготворишь? — спросила она.

Я покачал головой. Сделав еще шаг, она взяла мою руку из плоти в свою серебряную.

— Никто ничего больше не помнит, — сказала она. — Это тридцатиминутный город.

Я обязательно должен был спросить у нее кое-что.

— Куда подевались звезды? — спросил я. — Я все смотрю в небо, но их там нет.

Она указала на пол шале.

— Ты не туда смотрел, — сказала она. Я никогда раньше не замечал, что пол шале — на самом деле тротуар, каждая плитка которого хранит звезду и имя. Многих имен я не знал: Клара Кимболл Янг, Линда Арвидсон, Вивиан Мартин, Торма Толмаджер, Оливия Томас, Мэри Майлс Минтер, Сиина Оуэн…

Джун Линкольн указала на окно шале.

— И вон там.

В распахнутое окно я увидел раскинувшийся подо мной Голливуд: бесконечная панорама мерцающих разноцветных огней.

— Разве они не лучше звезд? — спросила она. Действительно лучше. Я сообразил, что вижу созвездия уличных фонарей и фар. Я кивнул. Ее губы скользнули по моим.

— Не забывай меня, — прошептала она, но печально, точно знала, что я забуду.

Проснулся я от визга телефона. Сняв трубку, прорычал нечто нечленораздельное.

— Это Джерри Квойнт со студии. Вы нужны нам на ленч. «Бормочи что-нибудь, бормочи», — приказал себе я.

— Мы пошлем машину, — сказал он. — Ресторан минутах в тридцати от вашего отеля.

Ресторан был просторным, залитым светом, полным зелени. Меня там уже ждали.

К тому времени я немало бы удивился, увидь я хотя бы одно знакомое лицо. Джон Рей, как сказали мне за закусками, ушел «из-за разногласий по контракту», а вместе с ним, «разумеется», ушла и Донна.

У обоих мужчин были бороды, у одного — нечистая кожа. Женщина была худой и казалась приятной.

Они спросили, где я остановился, и, узнав где, один из бородачей сообщил присутствующим (сперва заставив нас поклясться, что дальше это не пойдет), что с Белуши, когда он умер, принимали наркотики политик по имени Гарри Харт и музыкант из группы «Иглз».

После мне сказали, что ждут не дождутся синопсиса.

Я задал вопрос:

— К «Сынам человеческим» или к «Когда я был Хулиганом», потому что, — сказал я, — с последним у меня проблема.

Они поглядели на меня недоуменно.

Речь шла о фильме «Я знал невесту, когда она играла рок-н-ролл», который, по их словам, и имел Высокую Концепцию, и По Ощущению Правильный. А еще добавили, что он В Духе Времени, что тем более важно в городе, в котором час назад уже Древняя История. Сказали, что было бы неплохо, если бы наш герой смог спасти героиню от брака без любви и если бы в финале они вместе сыграли бы рок-н-ролл.

На это я возразил, что тогда нужно купить права на постановку у Ника Лоу, который написал эту песню, и прибавил, что не знаю, кто его агент.

Разулыбавшись, они заверили меня, дескать, с этим проблем не будет.

Они предложили мне обмозговать проект прежде, чем я возьмусь за синопсис, и каждый упомянул имена нескольких молодых звезд, которых неплохо было бы иметь в виду, когда я буду строить сюжет.

Тогда я пожал всем руки и пообещал, что, конечно, буду. И прибавил, что работаться мне лучше всего будет в Англии.

А они ответили, мол, это замечательно.

За несколько дней до того я спросил у Благочестивого Дундаса, был ли кто-нибудь в шале Белуши в ту ночь, когда он умер.

Если кто-то и знает, решил я, то наверняка он.

— Он умер в одиночестве, — и глазом не моргнув, ответил Благочестивый Дундас, древний, как Мафусаил. — Да всем до лампочки, был ли с ним кто-то или нет. Он умер в одиночестве.

Странно было уезжать из отеля. Я подошел к стойке портье.

— Сегодня под вечер я уезжаю.

— Очень хорошо, сэр.

— Не могли бы вы… э… у вас есть один служащий. Мистер Дундас. Джентльмен в годах. Сам не знаю. Я уже несколько дней его не видел. Мне бы хотелось попрощаться.

— Один из наших смотрителей?

— Да, наверное.

Портье уставилась на меня озадаченно. Она была очень красива, и помада у нее была цвета раздавленной ежевики.

Сняв телефонную трубку, она сказала в нее негромко несколько фраз, потом — мне:

— Прошу прощения, сэр. Мистер Дундас последние несколько дней на работу не приходил.

— Вы не могли бы мне дать номер его телефона?

— Прошу прощения, сэр. Это против правил. — Говоря это, она смотрела на меня в упор, давая понять, что «честное слово, так просит прощения…»

— Как ваш сценарий? — спросил я.

— Откуда вы знаете? — ответила она вопросом на вопрос.

— Ну…

— Лежит на столе у Джоэля Силвера, — сказала она. — Мой парень Арни, он мой соавтор, работает курьером. Он подложил рукопись в кабинет Джоэля Силвера, как если бы она пришла от настоящего агента.

— Желаю удачи, — сказал я.

— Спасибо. — Она улыбнулась ежевичными губами.

В справочной нашли двух Дундасов Б., что показалось мне одновременно маловероятным и показательным для Америки или, во всяком случае, для Лос-Анджелеса.

Первым оказалась миссис Боадицея Дундас. По второму номеру, когда я попросил позвать Благочестивого Дундаса, мужской голос поинтересовался:

— Кто спрашивает?

Я назвался, сказал, что живу в отеле и что у меня осталось кое-что, принадлежащее мистеру Дундасу.

— Мой дедуля умер, миста. Вчера вечером умер. Потрясение или шок иногда оказывают на нас странное действие: клише вдруг становятся реальными. Я почувствовал, как кровь отлила у меня от лица, как у меня перехватило дыхание.

— Примите мои соболезнования. Он был очень приятным человеком.

— Ага.

— Это, наверное, случилось внезапно.

— Годы. Кашлял. — Кто-то спросил у него, с кем он разговаривает, и он ответил, ни с кем, а потом сказал: — Спасибо за звонок.

Я был ошарашен.

— Послушайте. У меня его альбом с вырезками. Он оставил его у меня.

— Хлам про старое кино? — Да.

Пауза.

— Оставьте себе. Этот хлам никому не нужен. Послушайте, миста, мне надо бежать.

Щелчок, тишина.

Я пошел убирать альбом в дорожную сумку и, когда на поблекшую кожаную обложку упала слеза, был поражен, обнаружив, что плачу.

В последний раз я остановился у пруда попрощаться с Благочестивым Дундасом и Голливудом.

По вечному настоящему пруда скользили, едва заметно шевеля плавниками, три совершенно белых призрачных карпа.

Я помнил их имена: Бастер, Призрак и Принцесса, но уже никто и никогда их бы не различил.

У выхода из отеля меня ждала машина. До аэропорта ехать было тридцать минут, и я уже начал забывать.