8

Коулман в этот момент – без десяти три – входил в его с Инес номер в «Бауэр-Грюнвальде», оставив Инес и Смит-Питерсов на остановке «Сан-Марко», откуда они собирались отправиться на водную экскурсию. Коулман сказал, что хочет проработать кое-какие идеи, – это было правдой, но еще он желал отделаться на время от Инес. Она стала какой-то настороженной и опять собиралась донимать его вопросами о Рее. К чему вводить ее в заблуждение – пусть знает, что его это нисколько не беспокоит. И уж меньше всего его заботило, что там думает Инес.

Тишина и уединение двух строго обставленных комнат номера доставляли Коулману удовольствие, и, сняв пиджак с галстуком и надев разношенные, похожие на мокасины тапочки, он потер руки и медленно, как благодушно настроенный медведь, прошел из спальни через ванную, разделявшую два помещения, в свою комнату. Тут он рисовал, иногда писал письма (он не ответил ни на одно из тех, в которых его спрашивали о смерти Пегги, убедив себя, что не обязан это делать, поскольку он стоит выше – или ниже – таких буржуазных условностей), вот только не спал пока, хотя Инес заставляла его каждое утро сдергивать покрывало и мять постельное белье на этой кровати, чтобы не оставлять горничную без работы. Коулман достал из ящика письменного стола карандаш и взял альбом для рисования. Он начал рисовать воображаемый собор, видимый сверху, так что его крылья образовывали на переднем плане рисунка закрытое пространство. На переднем же плане Коулман нарисовал семь фигур, изобразив только их макушки и носы, несколько жестикулирующих рук, коленей и ступней.

Это был его новый прием – рисовать человеческие фигуры, видимые сверху. Ему представлялось, что такое изображение, почти ничего не показывая, говорит о многом. Он полагал, что его набросок придавал собравшимся заговорщикам проказливость и лицемерие. И название он придумал такое же: «Заговор». На одном из стоящих были черные туфли к деловому костюму, на другом – клоунские, с загнутыми вверх носками, на третьем – тенниски. Один из семерых был плешив, другой надел котелок. На плечах одного были эполеты американского морского офицера. Коулман работал над рисунком почти час, потом вырвал его из альбома, прислонил лист к коробке с красками, стоящей на столе, и отошел подальше, чтобы оценить рисунок.

Он подумал, что композицию можно улучшить, и открыл чистый лист в своем альбоме. Прежде чем он закончил, вернулась Инес и вошла в другую комнату. Коулман приветствовал ее, не поворачиваясь. К этому времени он скинул одну тапочку и вытащил рубашку из брюк.

– Как прошел день? – спросил Коулман, продолжая рисовать, когда Инес появилась в его комнате.

– Музей меня не прельстил. Слишком холодно. Поэтому мы выпили еще кофе, и я их оставила.

Она повернулась, чтобы повесить пальто.

Коулман услышал, как она закрыла дверь, подумал было, что это дверь ванной, но, обернувшись, увидел, что Инес ушла в свою комнату. Потом он услышал, как она говорит по телефону. Он продолжал работать. Возможно, она опять звонит в «Сегузо» узнать, нет ли новостей о Рее. И как знать, может быть, Рей ответит.

Инес появилась минуты две спустя, небрежно постучав в открытую дверь ванной.

– Послушай, Эдвард… если у тебя есть минутка. Извини, что беспокою, но дело важное.

Коулман повернулся на кровати и выпрямился:

– Что, дорогая?

– Сегодня утром я была в «Сегузо», хотела узнать, есть ли у них какие-то новости о Рее. Никаких новостей нет, и никакой записки он не оставлял.

– Ну, ты это и так знала, – прервал ее Коулман.

– Да, но они тоже обеспокоены, потому что все его вещи остались на месте. Они их не собирали, но теперь, наверное, все упаковано. И паспорт остался в комнате.

Инес стояла в шелковых чулках – маленькая, прямая, серьезная фигурка в дверном проеме ванной.

– И что? Я тебе говорил: по-моему, он убежал, бросив все. – Коулман пожал плечами. – Откуда мне знать?

– Я только что звонила в американское консульство, – продолжила Инес. – Они ничего не слышали о Рее, но сегодня им позвонили из пансиона «Сегузо», сказали о его паспорте. И там не только паспорт – зубная щетка, дорожные чеки, все-все мелочи. – Она для убедительности взмахнула рукой.

– Это не мое дело, – пробурчал Коулман, – и я не понимаю, какое оно имеет отношение к тебе.

Инес вздохнула:

– Ты сказал, что высадил его на набережной Дзаттере.

– Да, прямо у отеля. До дверей оставалось футов пятьдесят. – Коулман тоже начал жестикулировать. – Видимо, он решил не возвращаться в отель в ту ночь, если и в самом деле его там не было. Похоже, так оно и есть.

– Да. Он ведь не был пьян?

– Нет, он не был пьян. Но я тебе говорю, он был не в себе – как с ума сошел. Он чувствует себя виноватым. Ему плохо. – Коулман несколько секунд смотрел перед собой, горя желанием вернуться к своему рисунку. – При нем наверняка были какие-то деньги. У него всегда есть деньги. Он мог отправиться на железнодорожный вокзал и сесть на ближайший поезд. Мог переночевать в другом отеле, а на следующий день сделать ноги.

– Сделать ноги?

– Исчезнуть. – Еще одно пожатие плечами. – Но как я уже сказал, это не отвечает тому, что я думаю, верно? Тому, во что я верю, что считаю правдой. Рей мог бы предотвратить смерть Пегги, но он не пожелал взять на себя такой труд.

Инес подняла взгляд к потолку, заломила на миг руки:

– Ты просто одержим этим. Откуда ты можешь знать?

Коулман вежливо, но с досадой улыбнулся:

– Я разговаривал с ним. Я умею почувствовать виноватого человека, когда его вижу.

– В консульстве мне сказали, что известят его родителей в Америке. В…

– Сент-Луисе, штат Миссури, – докончил Коулман.

– Да.

– Отлично. Это их обязанность.

Коулман снова повернулся к рисунку, но что-то заставило его подняться и уделить Инес внимание, потому что она ждала этого. Она была расстроена. Она рассталась со Смит-Питерсами, чтобы поговорить с ним. Коулман подошел и осторожно положил свои короткие тяжелые руки ей на плечи, поцеловал ее в щеку. Инес выглядела старше своих лет из-за волнения. Она с надеждой подняла голову в ожидании каких-то веских слов, даже приказов, и Коулман сказал:

– Детка, по-моему, это не наше дело. Рей знает, где мы. Если он хочет гулять сам по себе, даже исчезнуть, то разве это не его выбор? Кстати, тебе известно, что полиция не имеет права мешать человеку, который хочет исчезнуть? Я где-то читал об этом на днях. Только если человек бросает семью или имеет долги, они могут найти его и вернуть домой. – Коулман погладил ее по плечу и радостно рассмеялся. – Даже в нашем бюрократическом обществе у личности еще сохраняются кое-какие права, – сказал он и направился к кровати и своему рисунку.

– Кажется, я видела Рея сегодня, – сказала Инес.

– Да? Где? – спросил Коулман, обернувшись через плечо.

Он моргнул, чтобы скрыть неожиданное раздражение.

– Между… ну не знаю… где-то между Академией и Сан-Марко. На улице. Я могла ошибиться. Вроде был похож. Со спины. – Она посмотрела на Коулмана.

Коулман пожал плечами:

– Возможно. А почему бы и нет?

Он знал, что она думает, о чем спрашивает себя или снова собирается спросить у него: «Ты с ним поссорился на Лидо в ту ночь? Вы подрались в катере?»

Инес было известно (Коулману хватило ума сказать ей, прежде чем она сама узнает от Коррадо), что в ту ночь катер он вел назад сам и пассажиром был Рей. И она спросила у него два дня назад, когда он сказал, что высадил Рея на набережной Дзаттере, не подрался ли он с Реем на катере, и Коулман ответил: нет, не подрался. Драка на катере подразумевала то, что он мог скинуть Рея в воду, мертвого или потерявшего сознание. Коулман посмотрел на Инес, его раздражение усилилось, и он пожалел, что выкинул пистолет. Пистолет он купил в Риме, а потом, через двенадцать часов в ту же ночь, выкинул в корзинку с мусором, завернув в газету, когда решил, что больше оружие ему не понадобится, поскольку Рей мертв. Коулман попытался успокоить себя, спросив:

– Насколько я понимаю, ты не стала проверять, Рей это или нет?

– Он прошел дальше по улице, этот человек. Я его потеряла. Да, я бы хотела проверить, Рей это или нет.

– Дорогая, ты все понимаешь не хуже меня.

Коулман сел на кровать, но по другую сторону, чтобы можно было смотреть Инес в глаза. Он напомнил себе, что тело так пока и не выловили. А тела всегда всплывают. Конечно, прошло всего три дня. Но при таком количестве островов вокруг Венеции – Лидо, Сан-Эразмо, Сан-Франческо-дель-Дезерто (остров-кладбище, поросший кипарисами) – его тело уже должны были выловить, если он утонул. Коулман каждый день просматривал газеты, утренние и вечерние. Теперь он жалел, что не убил Рея, прежде чем выкинуть его с катера. Он слишком спешил. «Что ж, если придется повторить, это будет сделано», – подумал Коулман с мрачной обреченностью и посмотрел на Инес:

– Чего ты ждешь от меня? Зачем все это рассказываешь?

– Понимаешь… – сказала Инес, складывая руки на груди. Она поставила одну ногу в чулке на другую – неудобная, нетипичная поза. – Они наверняка будут допрашивать тебя, ну, я говорю о полиции. Может быть, всех нас. Но ты видел его последним.

– Полиция? Не знаю, дорогая. Может быть, последним его видел портье в «Сегузо».

– Я спрашивала. В тот четверг он не возвращался.

– Пусть допрашивают, – сказал Коулман.

На мгновение он уверился, что Рей и в самом деле мертв. Однако смерть Рея не была подтверждена. Коулман ничего не знал, и это выводило его из себя. Рей мог сообщить полиции, что он, Коулман, предпринял две попытки убить его. Коулман неожиданно рассмеялся и посмотрел на Инес. Рею не хватило бы на это смелости. Нет, Рей не сделал бы этого.

– Что такого смешного?

– Та серьезность, с какой мы это обсуждаем, – ответил Коулман. – Посмотри мой новый рисунок. Моя новая идея.

Инес подошла к нему, все еще держа руки сложенными на груди, но потом положила ладонь ему на плечо и взглянула на рисунок.

– Это люди? – с улыбкой спросила она.

– Да. Вид сверху. А вот первый вариант. – Он показал на рисунок, но тот уже не стоял, подпертый коробкой для красок, а упал на стол. Коулман обошел кровать и поставил рисунок на место. – Мне нравится. А тебе? Вид на людей сверху, а?

– Очень забавно. Носы тоже смешные.

Коулман, довольный, кивнул:

– Хочу попытаться сделать это в цвете. Может быть, я теперь буду рисовать людей, как их видно сверху. Вид с высоты ангельского полета.

– Эдвард, давай уедем отсюда. Прошу тебя.

– Из Венеции? Мне казалось, ты хочешь остаться еще на неделю.

– Тебе для работы не нужна Венеция. Ты не рисуешь Венецию. – Она показала на два новых рисунка. – Поедем ко мне домой. Центральное отопление. Только-только установлено. Не то что у Смит-Питерсов, у них работы так никогда и не кончатся. – Она улыбнулась ему.

Инес говорила о своем доме близ Сент-Максима на юге Франции. Коулман понял, что не хочет покидать Венецию, пока не выяснит насчет Рея, и не покинет.

– Мы здесь и недели не пробыли.

– Погода ужасная.

– Во Франции не лучше.

– Но там, по крайней мере, мой дом. Наш дом.

– Я его никогда не видел, – хмыкнул Коулман.

– Там ты сможешь оборудовать мастерскую. Это тебе не отель. – Инес обняла его за шею. – Прошу тебя. Давай улетим. Завтра.

– А разве мы послезавтра не собирались на постановку в «Фениче»?

– Это неважно. Давай узнаем, можно ли купить билеты на самолет до Ниццы на завтра.

Коулман осторожно снял ее руки со своей шеи:

– Что ты имеешь в виду, говоря, будто я не рисую Венецию? Посмотри на этот рисунок. – Он показал на первый. – Это венецианская церковь.

– Мне здесь плохо. Я чувствую себя не в своей тарелке.

Коулман не хотел спрашивать, почему она так себя чувствует. Он знал. Он достал из пиджака последнюю сигару, лежавшую в сигарнице из черепахового панциря. Не забыть бы купить сигар сегодня вечером, сделал он себе заметку на память. В комнате Инес зазвонил телефон, и Коулман обрадовался: он не знал, что еще сказать Инес.

Она пошла к телефону быстрее, чем обычно.

– Алло? Ах, Антонио, слушаю.

Коулман мысленно застонал и закрыл было дверь в ванную, но решил, что Инес сочтет это хамством. Антонио находился внизу, как понял Коулман со слов Инес.

– Нет, прошу тебя, не надо, Антонио. Не сейчас. Я хочу тебя увидеть. Подожди, я сейчас спущусь. Выпьем кофе. Жди, буду через две минуты.

Коулман наблюдал, как она надевает туфли. Он в это время наливал воду в стакан из крана в ванной.

– Антонио внизу, – сказала Инес. – Я спущусь к нему на несколько минут.

– Да? А что ему нужно?

– Ничего. Просто я хочу повидаться с ним, раз уж он здесь. – Она надела шубку, но без шляпки, и посмотрела на себя в зеркало. – Губы красить не буду, – сказала она.

– Ты когда вернешься?

– Минут через пятнадцать, – сказала она, грациозно помахав ему на прощание. – Пока, Эдвард.

Ее взволнованный вид показался Коулману необычным, и он предположил, что́ она могла услышать от Антонио: он собирается вернуться в Неаполь или Амальфи, а Инес хочет убедить его не делать этого. Антонио не нравился Коулману. Не то чтобы Коулман бешено его ненавидел – он видел паразитов и похуже. Нет, Антонио просто не вызывал симпатии. Коулману казалось, что Антонио подозревает, будто он имеет какое-то отношение к исчезновению Рея. Может быть, даже считает, что Коулман убил его, а потому хочет держаться подальше от возможных неприятностей. Можно не сомневаться: Инес по меньшей мере один раз встречалась с Антонио после того четверга и долго с ним разговаривала. Коулман вздохнул, потом пыхнул сигарой – это успокаивало.

Он подошел к окну и выглянул наружу. Прекрасный вид над крышами нескольких домов в направлении Гранд-канала, в надвигающихся сумерках посверкивают огни – судовые и на берегу. А жар, поднимающийся от радиатора под окном прямо в лицо Коулману, придавал ему ощущение безопасности и уверенности. Он знал, что люди по всей Венеции жмутся к печкам или обветренными руками выполняют работы по дому, а то и под открытым небом, а несколько художников наверняка растирают руки возле дровяных печей (упрямые кретины, этих печей из красного кирпича в Италии предостаточно), чтобы потом вернуться к своим полотнам. А он жил в великолепных теплых апартаментах и с красивой женщиной, делившей с ним это тепло. Коулман понимал и признавался самому себе и мог бы признаться любому, кто спросил бы у него об этом, что он не испытывал ни малейших угрызений совести, беря деньги у женщин вроде Инес. В отличие от чудака Антонио. Антонио считал, что иждивенчество – честная игра; если умеешь, играй и бери сколько можешь, но он слегка стеснялся этого. Коулман – ничуть.

И никаких угрызений совести насчет Рея Гаррета – вот о чем еще подумал Коулман, покачиваясь на теплых ногах и попыхивая сигарой. Рей Гаррет был его, Коулмана, ставкой в честной игре. Если его уличат – плохо, не повезло, но Коулман считал, что игра того стоит, поскольку ему было плевать: пусть его судят за убийство. По крайней мере, он будет знать, что Гаррет мертв. А Гаррет заслужил смерть. Если бы не Гаррет, не его трусливая натура, не его судьба выходца из американского высшего класса, то Пегги была бы теперь жива.

Коулман подошел к висящему на спинке стула пиджаку, в кармане которого лежала фотография Пегги, но удержался. Он уже доставал сегодня ее фотографию. В последнее время у него выработалась привычка смотреть на нее не реже двух раз в день в течение нескольких минут. Но он уже изучил все светотени на снимке, который являл ему плоский бестелесный образ, называемый Пегги, он мог рассматривать эту фотографию мысленно, и в пятницу он поступил именно так, отпраздновав тем самым гибель Гаррета. Он по-прежнему считал его мертвым. По здравом рассуждении Гаррет никак не мог быть живым. Еще несколько дней – и его тело выловят. И точка. Может, даже завтра.

Потом ему пришло в голову, что Инес может догадаться о причине, удерживающей его в Венеции, – о его желании без всяких промедлений получить информацию о том, жив Рей или нет. От этой мысли Коулману стало немного не по себе, он словно позволил Инес слишком глубоко проникнуть в его потаенные мысли. Инес всегда защищала Рея. Говорила о необходимости проявлять справедливость в такой ситуации, но вся ее справедливость сводилась к защите Рея. Если Инес узнает, что он убил Рея, ей это не понравится, она, возможно, распрощается с ним. С другой стороны (и Коулман, конечно, и раньше думал об этом), если тело Гаррета всплывет где-то, то кто сможет определить, столкнули ли его в воду, или он по собственной воле бросился в канал с какой-нибудь набережной? Молодой человек совершает самоубийство спустя несколько недель после смерти жены, практически новобрачной. Такие вещи случаются.

Но Коулман напомнил себе, что ему безразличны мысли или поступки Инес. Или ее возможные показания, хотя он не думал, что она что-нибудь скажет полиции. Никто не сумеет доказать, что он убил Рея, ведь никто этого не видел.

Перед мысленным взором Коулмана на миг возникло воспоминание о драке между ним, тогда шестнадцатилетним, и его отцом. Коулман победил. Они сделали по два удара каждый, удары отца были сильнее, но верх одержал Коулман. Драка произошла из-за спора, куда поступать Коулману – в архитектурную школу или в технический колледж. Отец Коулмана был архитектором невысокого полета, строил бунгало для среднего класса в Винсеннесе, штат Индиана, и он хотел, чтобы сын пошел по его стопам и преуспел в профессии. Коулмана же всегда больше интересовала всякая техника и изобретательство. Проблема возникла, когда ему стукнуло шестнадцать, потому что в это время нужно было выбрать между разными школами. Коулман заупрямился и победил, и тот случай, как с удовольствием вспоминал он теперь, стал поворотным в отношении к нему его матери. С того дня мать стала уважать его, относиться к нему как к мужчине. Коулман гордился не тем, что поколотил старика-отца, а тем, что сумел постоять за себя. После того случая он отстоял свое право встречаться с некой девушкой по имени Эстелла, которую его отец считал «дешевкой». Отец не разрешал ему брать машину, когда он отправлялся на свидание с Эстеллой, а потом вообще запретил ездить. Как-то вечером Коулман просто сел в машину, вывел ее из гаража не быстро, но уверенно и поехал прямо на отца, который стоял на дороге, вытянув руки в стороны. Отцу пришлось отойти в сторону, и он со злости шарахнул кулаком по крыше. Но после этого никаких споров о машине больше не возникало.

Коулман никогда не задумывался о своей склонности к насилию, но, вероятно, она у него была, если сравнивать с другими. Он спрашивал себя, что случилось с пятью или шестью парнями, с которыми он общался в технической школе. Может быть, они тоже были чуть более склонны к насилию, чем большинство других. Коулман потерял связь с ними за последние пятнадцать лет, когда стал заниматься живописью. Но когда им всем было около двадцати, они скопом запугали старика-сторожа в колледже. Коулман помнил, что его приятель Денис один раз стукнул сторожа по ребрам, и с этим ударом они почувствовали себя свободными. Старик охранял заднюю дверь в спальном корпусе, он сидел перед ней на улице или в коридоре, в зависимости от погоды. Компания Коулмана не знала препятствий при желании выйти в город около полуночи. Они просто требовали, чтобы сторож отпирал дверь. Старик всегда подчинялся. И ни разу не заложил их декану, боясь еще одного удара.

Потом, вспомнил Коулман, был еще один случай, близкий к насилию. Он улыбнулся, даже хохотнул. Некто Квентин Дойл из Чикаго, заигрывавший с женой Коулмана Луизой, пытался завязать с ней роман. Коулман просто купил пистолет и как-то вечером невзначай показал его Дойлу. Больше тот ни разу не подошел к Луизе. Как же легко это давалось, весело подумал Коулман. Он не стрелял из пистолета, он получил на него официальное разрешение, и стоило ему продемонстрировать оружие, как это возымело удивительный эффект.

Коулман открыл ящик в гардеробе и из-под груды носовых платков (новеньких, подаренных ему Инес) вытащил шарф Пегги. Посмотрел на дверь, прислушался, потом развернул шарф и поднес к свету, отчего тот ярко засверкал всеми цветами. Коулман вообразил этот шарф на гладкой стройной шее Пегги, на ее голове, когда на Мальорке дуют ветра. Он представил ее грациозную походку, даже голос ее услышал, когда посмотрел на рисунок вещицы в стиле флорентийского ар-нуво. Черная краска на шарфе усиливала драматичность, но для Коулмана являла символ смерти. В любом случае шарф был для него неразрывно связан с Пегги. Коулман поднес его к губам и поцеловал. Вот только запаха на нем не осталось. Коулман выстирал его один раз, поздно ночью в четверг, по возвращении с Лидо, чтобы уничтожить прикосновение Рея. Он повесил его на крючок в шкафу своей комнаты. Шарф был неглаженый, но хотя бы чистый. Он быстро сложил его, стоя спиной к двери, и вернул на прежнее место.

Он, конечно, может жениться и родить еще ребенка – сына или дочь, не имеет значения. Коулман признавал, что отцовские чувства в нем не менее сильны, чем в женщине – материнские. Но дочь, например, никогда не станет новой Пегги. И у него просто не оставалось времени, чтобы вырастить ее. Нет, никогда-никогда в его жизни не будет никого, похожего на Пегги.

Со дна шкафа он взял бутылку виски. Вообще-то, он не позволял себе пить до шести вечера. Налил немного в стакан из ванной комнаты и выпил залпом, наслаждаясь тем, как напиток обжигает горло. Он снова встал у окна. «Бог свидетель, – поклялся он себе, – если этот ублюдок все еще жив и болтается в Венеции, я его достану». Забавно было то, что Рей Гаррет сам напрашивался на это. Глаза Рея просто умоляли прикончить его. Коулман качнулся назад на пятках и раскатисто рассмеялся. Звук собственного смеха успокоил его.

Потом он услышал, как у него за спиной закрылась дверь, и замолчал.

Вошла Инес и включила свет.

– Над чем ты смеялся?

– Я думал… над новой картиной. По моей новой идее – вид сверху. Ты недолго разговаривала с Антонио.

– У него на семь назначена встреча.

– Да? С девушкой? Замечательно.

– Нет, с двумя молодыми людьми, с которыми он познакомился в Венеции.

Опять разговоры, предположил Коулман. Антонио расскажет друзьям о своем американском друге, художнике Эдварде Коулмане, и о женщине, которую, по словам Антонио, он делит с Коулманом, и о непонятном исчезновении Рея Гаррета. Но это останется без каких-либо последствий. Они пропустят его слова мимо ушей, как и любое сообщение о людях, которых они не знают.

Инес сняла блузу и юбку, надела халат и стала умывать лицо над раковиной.

Коулман не мог понять ее материнскую снисходительность к таким ничтожествам, как Антонио. Мужчины, с которыми она и спала-то всего два-три раза, надолго прилипали к ней. Когда он познакомился с Инес в Асконе год назад, был у нее один такой.

– Надеюсь, ты хоть денег ему больше не даешь, – сказал Коулман.

– Эдвард, я и всего-то дала ему несколько тысяч лир, – терпеливо ответила Инес, но по ее тону Коулман понял, что она недовольна, почувствовал ее сопротивление. – Ведь у него нет денег, а в путешествие его пригласила именно я.

– Если человек не работает, то у него, вполне естественно, нет денег. Мне просто интересно, сколько это будет еще продолжаться, только и всего.

– Антонио сказал, что уезжает через несколько дней. А пока он остановился в очень дешевом отеле.

Коулман подумал, что если Антонио познакомится с другой богатой женщиной, то переедет из дешевого отеля в ее палаццо или еще куда и Инес больше никогда его не увидит, но решил промолчать.

Инес наносила лосьон на лицо. Коулману нравился его запах. Напоминал букет старомодных цветов. Он подошел к ней сзади, обнял, прижал к себе.

– Ты сегодня выглядишь просто восхитительно, – сказал он и прижался губами к ее уху. – Как насчет маленькой бутылочки шампанского?

Такими словами Коулман предлагал Инес лечь в постель. А Инес иногда заказывала бутылку шампанского, иногда – нет.

Минуту спустя Коулман погасил сигару, оставленную в пепельнице в его комнате. Хорошее время для постельных забав – половина седьмого, впереди ужин, и лицо Инес засветилось улыбкой, когда она сказала:

– Да, давай.

От всего этого Коулману стало радостно, весело, он почувствовал удовлетворенность. Разделся он в своей комнате.

– Приходи ко мне, – сказал он.

И Инес пришла.