11. Вспышка
Над сонным Азилем медленно встаёт багровое, по-летнему огромное солнце. Лучи света пробираются сквозь запылённую полусферу Купола, прогревая остывший за ночь воздух, и заставляют прохладную темноту отступить в подворотни и глухие закоулки. Дождь, что прошёл незадолго до рассвета, слегка освежил зелень трёх городских парков, сады Ядра и поля, раскинувшиеся на десяток километров, и теперь капли влаги искрятся в листве под солнечными лучами.
Раннее утро играет в старинных витражах Собора, заглядывает в окна тесных келий, пытается достать до дна узкого двора-колодца, скрытого в глубине храма. Ксавье Ланглу поднимает отяжелевшие после ночного бдения веки, смотрит вверх. Золотистое пятно света медленно опускается по стене — и замирает ровно на половине пути от жестяного козырька крыши до гравия у ног священника, словно стесняясь нарушить его одиночество.
Тяжёлый вздох. Расправляются широкие плечи. Осыпаются мелкие, влажные от росы камушки со штанин встающего с колен отца Ланглу.
— Ты нужен этим людям, — летит к небу спокойный, сильный голос. — Ты не говоришь со мной, но я уверен: кто-то слышит тебя. Как интуицию, как голос рассудка, как вдохновение. Человек редко слушает человека — но он не может не прислушаться к Богу внутри себя. Говори с ними. Я вижу — моих сил недостаточно, чтобы питать человечность в людях умирающего мира. Я не хочу верить, что зверь в их душах сильнее, — но отчего тогда нет в человеческих сердцах света, мира, созидания? Почему вместо того, чтобы удержаться на плаву, люди всё сильнее раскачивают лодку, в которой плывут? Ты дал нам этот город как спасение, подарил человечеству ещё один шанс. Для чего Ты это сделал? Что хотел сказать нам?
Светлое пятно на стене меркнет: солнце закрыло длинное серое облако. Отец Ланглу с минуту стоит, прислушиваясь к чему-то, словно в ожидании ответа, и не получив его в очередной раз, покидает маленький внутренний дворик Собора.
«Ты никогда со мной не говоришь. Как можно быть голосом Бога для людей, когда Бог внутри меня молчит? — размышляет священник, шагая по длинным коридорам и поднимаясь по стёртым каменным ступенькам. — Со мной говорит лишь моя совесть. Та, что оправдывает поступки, которые Ты не одобришь. Но кому как не Тебе знать, что я не мог поступить иначе. Ты знаешь о лжи, которая спасла жизнь ребёнку. Ты знаешь, какой смысл для меня несут слова: „Я есть рождение и есть смерть“. Ты знаешь о плотской страсти, которая наполняет смыслом и светом жизнь несчастной юной девушки. Знаешь, как именно я уверовал в то, что Ты есть любовь. Ты всё это знаешь. Только молчишь, и за молчанием твоим я чувствую осуждение. Я мог бы полностью отрешиться от мирского и посвятить свою жизнь служению Тебе. Но моя роль — питать и хранить в сердцах людей человечность, а в городе — стабильность. Своими словами. Своими деяниями. Всё чаще мне снится, что я — это город. И всё чаще мне думается, что я один в ответе за то, что происходит на улицах Азиля. Я в ответе за всех этих людей, до которых невозможно достучаться словами. А достучаться необходимо, потому что наша маленькая лодка раскачивается всё сильнее».
В умывальне Ксавье, чтобы проснуться, плещет в лицо холодной водой, чисто бреется, а потом неторопливо идёт в маленькую кухонную пристройку. Завтрак его — омлет из трёх яиц на порошковом молоке и кукурузная лепёшка с полупрозрачным ломтиком ветчины — проходит в тишине и одиночестве. Никто в Соборе не поднимается в такую рань. Служки заступают на свою работу в семь, студенты заполнят коридоры левого крыла к восьми часам утра. А у отца Ланглу дел так много, что на сон отпущено не более пяти часов.
После завтрака Ксавье переодевается в стерильную пижаму и навещает инкубаторы Сада. Это его святая святых, место, где как нигде более он ощущает присутствие Бога. Колыбель жизни, воплощение чуда. Ксавье вглядывается в мерцающие мягким светом лампы аппаратуры, поддерживающей температурный режим и обмен веществ у будущих младенцев. Улыбается тридцатидвухнедельной девочке, парящей в невесомости своего микрокосмоса. Благословить каждый из зреющих плодов Сада. Остановиться в дверях, прислушиваясь к мерному гудению приборов.
— Я есть рождение… — задумчиво произносит священник и тихо прикрывает за собой двери.
В своей келье он переодевается в дорожную одежду: чёрные брюки и рубаху свободного кроя с белым воротником-стойкой. Кладёт в сумку Библию, растрёпанный толстый блокнот с адресами прихожан, которых собирается посетить, и спускается к выходу из Собора. Проходя центральным нефом, смотрит под ноги на чёрно-белый мозаичный пол. И вспоминает, что Вероника всегда старается наступать лишь на светлые участки. Это один из множества её маленьких ритуалов.
Ксавье думает о Веронике — и мысли эти наполняют его горькой нежностью. Он думает о сказках, что она рассказывает всякий раз, приходя к нему. О её лёгких руках, чьи прикосновения так любят храмовые цветы. О шагах, столь тихих, что часто он скорее угадывает, чем слышит её приближение. О взгляде, вмещающем в себя всю любовь и терпение этого мира. И о бездне отчаяния, скрывавшейся за молчанием Вероники, когда он навещал её в госпитале.
У них был бы сын. Но Бог распорядился иначе. Даже совершенная аппаратура Сада не смогла удержать жизнь в хрупком тельце.
Ксавье останавливается на лестнице. Делает глубокий вдох, выдыхает. Необходимо держать себя в руках. Не надо другим видеть, что у тебя за душой. «Твоё дело сейчас — слушать о людском горе и боли и находить слова утешения для каждого из нуждающихся в нём, — строго одёргивает себя священник. — Для них ты — посредник между людьми и Богом. Никто не должен видеть в тебе обычного человека с такими же, как у всех, страстями и проблемами. Помни и не забывай ни на минуту».
Каменные ступени под ногами сменяются брусчаткой, а та через пятнадцать шагов — тропинкой, проложенной через подстриженный газон. Мост через сонно журчащий Орб — ещё тридцать шагов. Триста метров вдоль высокой бетонной стены, разделяющей Второй и Третий круг. Ксавье Ланглу проходит перекрёсток у пропускного пункта, останавливается у ворот и звонит в тёмный от времени колокол. Пожилой охранник впускает его, даже не проверив код. Привык, что каждое утро ровно в половине седьмого отец Ланглу идёт навещать тех своих прихожан, что не могут дойти до Собора.
— Доброго утра, отец Ксавье!
— Здравствуйте, Пьер. Как здоровье ваших детишек?
— Младшая перестала кашлять. Спасибо вам за лекарство, отец Ксавье!
— Берегите друг друга, Пьер.
Привычный благословляющий жест — и священник идёт дальше. Вместо брусчатки под ногами теперь лента грунтовой дороги, и в сандалии тут же набиваются мелкие камешки и жирная пыль. Ксавье сверяется со списком адресов: в первом секторе три дома, семь во втором и четыре в самом отдалённом районе — двенадцатой линии третьего сектора. Значит, сперва надо обойти ближайшие дома, затем подняться на лодке до третьего сектора.
До двух часов дня отец Ксавье выслушивает бесконечный поток всевозможных человеческих бед и жалоб.
— Боль. Постоянная боль. Сколько можно… Я не могу так больше, я хочу наложить на себя руки! Единственное, за что держусь — мои пятеро детей. Кто позаботится о них, когда я умру?..
— Я хочу его смерти, святой отец. Я счастлива, когда его нет дома. Возвращается — бьёт меня, бьёт детей. А всё это дешёвое пойло… Без него — работяга, добрый муж, но стоит ему выпить — это зверь. Я боюсь, что однажды не выдержу и убью его сама.
— Отец Ксавье, я в отчаянии. Я не нахожу себе места. Могу работать, я честный человек, старательный, но никто не берёт! Говорят, что я стар и много болею, что такой не нужен никому. Но у меня же семья. Да, сейчас я болен и не могу даже до двери дойти, но я же поправлюсь, верно?..
— Всё вокруг пустое. Зачем жить, когда знаешь, что не к чему стремиться, когда мир умирает с каждым днём? Какой смысл работать, есть, пить, дышать, если всему этому вот-вот придёт конец? Зачем обрекать своих детей на полуголодное нищее существование? В чём смысл существования, отец Ксавье? Вот вы — зачем вы живёте? Ради чего?
Он отвечает им — когда стандартными фразами, которыми привык утешать отчаявшихся, когда цитатами из Святого Писания. Но в глубине души он чувствует их правоту и свою беспомощность. Зачем говорить старику, чьи ноги гниют от гангрены, что Бог даст ему утешение и скорое облегчение, если вы оба точно знаете, что это ложь? Зачем напоминать о любви и внутреннем свете тому, кто каждый свой день встречает с мыслью, что Азиль не вечен и вымрет, когда кончатся запасы, накопленные два века назад? Ксавье тщательно подбирает слова. Он говорит с каждым из этих людей, стоящих на краю, стараясь облегчить их боль или хотя бы разделить её. И когда он уходит, исчерпав весь свой запас утешений, людям всё-таки становится легче.
Половина тех, к кому приходит Ксавье Ланглу, никогда об этом не говорят. Им привычнее маска страданий, чем признание, что слово и сочувствие приносит облегчение. Ксавье уходит, унося с собой людские беды и сомнения. И сердце его стынет под холодным гнётом чужого горя.
Обратный путь он проделывает на лодке. Сидит, сложив вёсла и позволив ленивому течению Орба нести себя к Собору, который считается его домом. Смотрит в одну точку перед собой и лелеет в памяти один-единственный образ — тоненькой светловолосой девочки-подростка, обнимающей старинную книгу.
«Веточка моя. Моё спасение. Моя вера, моё чудо. Моё сокровище, тайна моя. За тебя держусь, тобой только живу, родная… — беззвучно шепчут губы священника. — Все молитвы мои — о тебе, за тебя, Веро. В каждом слове моём, в каждом дыхании — ты. Я всякий раз жду твоих сказок, как чуда. Ради тебя стоит мир. Ты — его хранитель».
По возвращении его встречают встревоженные, но довольные собой служки-студенты:
— Отец Ланглу, мы в кухне воришку поймали. Ведёт себя нагло, трём нашим синяков наставил, в руки не даётся, но и не убегает. Мы его там заперли и решили вас дождаться.
За кивком Ксавье прячет улыбку. Так, как рассказывают служки, может вести себя только один человек в этом городе. Священник просит студентов дать ему самому разобраться с воришкой, и те уходят.
Первое, что видит Ксавье Ланглу, когда открывается дверь кухни, — это засевший в углу за мешком с картошкой тощий белобрысый подросток с исчерченной шрамами половиной лица. Мальчишка тут же вскидывает руку с зажатым в ней грязным клубнем. Видит Ксавье — и счастливо вздыхает. Картофелина возвращается обратно.
— Ты зачем такой спектакль устроил, сынок? — спрашивает священник с укоризной.
— Есть хот-тел, — виновато откликается Жиль и шмыгает носом. — Учитель, мне б-бы исповедоваться. Я у в-вас хлеб спёр. В-вот так вот…
— Именно исповедоваться?
Мальчишка молча кивает, отводит взгляд:
— Я т-так прямо не могу. К-когда глаза в г-глаза.
— Ну пойдём, — вздыхает Ксавье.
Пока они идут по коридору, Жиль несколько раз косится на священника вопросительно. Наконец тот не выдерживает:
— Жиль, спроси, что хотел.
— Т-ты взял кого-то в ученики? — напряжённо выдаёт мальчишка.
— Нет. Это твоё место. И оно останется твоим.
Жиль хочет что-то ещё сказать, но сутулится, сжимает кулаки и проходит дальше молча.
Сквозь ажурную решётку исповедальни мальчишки почти не видно. Лишь сверкают в полутьме белки испуганных глаз.
— Я н-не знаю, как быть, — нервно запинаясь, начинает он. — Учитель, я знаю кое-что п-плохое. Я н-не могу ск-казать, что, п-потому что там дорогой мне человек. Если я ск-кажу п-прямо, она п-пострадает. Она н-не виновата. П-просто когда мы в отчаянии, мы ч-часто глупеем. П-потом понимаем, чт-то н-натворили, но п-поздно.
— Жиль, — мягко окликает Ксавье. — Дыши, говори нараспев. Не волнуйся.
— Мне ст-трашно, учитель, — голос мальчишки резко садится, Жиль откашливается, прочищая горло. — П-плохое будет. Из питьевой воды п-придёт. И пострадают мн-ногие люди. Ск-кажите им, м-молю! Сп-пасите Веронику…
— Что с водой, Жиль? — встревоженно спрашивает Ксавье — но тот молчит, только дышит часто.
Хочется встать, ногой распахнуть хлипкую дверь исповедальни, вытащить мальчишку из тесной кабинки и, взяв крепко за руку, как прежде, отвести в комнату, что служила ему домом целых шесть лет.
— С тобой тоже что-то плохое, верно? Жиль, можешь не отвечать. Послушай меня: возвращайся. Здесь я смогу тебя защитить, слы…
Едва слышный шорох. Бледный свет, проникающий сквозь решётку, на мгновение заслоняет мелькнувшая тень. До Ксавье Ланглу доносится звук быстро удаляющихся шагов. В исповедальне, кроме священника, больше никого нет.
Бастиан Каро расслабленно лежит в шезлонге на краю бассейна. Взгляд лениво скользит по поверхности воды, следуя за плывущей Софи Робер, урождённой Каро. Бастиан поднимает правую руку со стаканом бурбона и смотрит через него. Огни, подсвечивающие крытый бассейн резиденции Робер, играют на гранях тяжёлого старого хрусталя, отвлекают от забот, завораживают.
— Что-то раскормил ты жену, — со смешком кивает Бастиан Пьеру. — Гляди, какие от неё волны!
— Да нормально Софи выглядит, перестань! — Робер машет рукой из своего шезлонга. — Это в вашей семье худоба в цене.
— Это всё мать. Она считает худобу и здоровье синонимами. Хотя Амелию вечно пичкает сладостями, — Бастиан ставит стакан на плиточный пол, садится на край шезлонга. — Кого вам пообещал отец Ланглу?
Пьер с удовольствием тянется, мечтательно улыбается.
— Мальчишку. Перенос эмбриона в Сад прошёл отлично, генетический анализ утверждает, что наследник родится безупречным. Правда, Софи вся извелась от скуки за те три дня, что пришлось провести в Соборе.
— Ну что делать, раз перенос эмбриона требует наблюдения медиков.
— Осталось подождать каких-то полгода. Моя очередь изводиться, — смеётся Пьер.
— Кормилицу присмотрел?
— Этим Софи занимается. Кандидаток много. Все хотят есть от пуза и жить в Ядре. Я бы сошёл с ума, пытаясь понять, которая из них сможет достойно вырастить ребёнка.
Бастиан тянется за стаканом, делает большой глоток, морщится.
— Амелию растила кормилица жены. В семье она никому не нравится, но Вероника держится за неё мёртвой хваткой. Я бы её с удовольствием выгнал. Своенравная цыганка, никакого почтения хозяевам. Ведёт себя так, будто не мы ей господа, а наоборот.
— Вообще они свободные люди, — Пьер делает жест в сторону домика прислуги. — Полноправные граждане Азиля. Но…
— Да-ааааа, — насмешливо тянет Бастиан. — Только одни ведут себя достойно и работают на благо города, а другие давятся у ворот Ядра за место на наших кухнях. Не люблю таких.
— Ты просто жену ревнуешь, — усмехается Пьер. — К няньке.
— Эту? К толстозадой цыганке? Да я боюсь, что они мне дочь испортят!
Остатки бурбона Советник Каро уничтожает в два глотка. Пытается поставить стакан на столик между лежаками, промахивается. Хорошо, что Пьер успевает подхватить старинный хрусталь в полёте.
— Дружище, я полагаю, тебе достаточно, — мягко говорит он Бастиану.
— Мне надо расслабиться, — бормочет тот. — Сам же сказал: необхо-ди-мо.
Софи медленно поднимается из воды по лесенке, поправляет мокрый узел каштановых волос.
— Бастиан, полотенце сзади тебя, — мелодичным, как у матери, голосом произносит она. Подсветка бассейна придаёт её коже серебристый оттенок, делая облик женщины неестественным, призрачным.
Он неуклюже встаёт, тянет на себя висящее на спинке шезлонга тёмно-синее полотенце, но ноги сами несут его вбок, к скользкому плиточному бортику. Нелепо взмахнув руками, Советник Каро валится в бассейн.
…и летит сквозь подсвеченную бледными огнями толщу воды в центр чёрного зрачка убитой им громадной рыбины. Водоворот, разбуженный рыбой, затягивает его, несёт по краю воронки, подталкивая всё ближе к середине, где ждёт хищная бездна. Голубые огни вспыхивают вокруг, и тут же перед глазами разливается чернота. Испуг заставляет тело подчиниться инстинктам, и Бастиан рвётся к поверхности, выдыхая остатки воздуха из лёгких.
Он выныривает у бортика, кашляя и отплёвываясь, и его тут же хватают крепкие руки Пьера и помогают выбраться из бассейна.
— Чёрт, у тебя там монстр! — выдаёт Бастиан через нервный смех. — Там кит, которого я убил!
— Тут только один монстр, — ворчит Софи, набрасывая на голову брату полотенце. — И тот безобразно пьян. Пьер, зачем ты его так накачал бурбоном?
— Так надо. Теперь я могу видеть мёртвых рыб, — пафосно отвечает Каро.
Кулачок Софи врезается между лопаток Бастиана, облепленных вымокшей рубахой.
— Я от слуг слышала, что допиваются до чертей! — ядовито комментирует она, другой рукой орудуя полотенцем. — Ты превзошёл всех: допился до дохлой рыбы. Пьер, ну что тут смешного?
Советник Робер отворачивается, не в силах сдержать хохот. Уж очень непривычен ему вид обычно сдержанного и спокойного Бастиана, который сейчас с трудом на ногах держится, и возмущённой Софи, отвешивающей брату тумаки.
— Зачем ты его напоил? — негодует Софи, обращаясь к мужу. — Что у вас за радость — так надираться?
— Ему надо было расслабиться, — улыбается Пьер. — Да и это мммм… Забавно, наверное.
— Не смешно, — обиженно хмурится Бастиан. — Мне надо домой.
— До-ооооооо! — тянет Софи. — Так тебя там и ждут, вот такого. Мокрый, пьяный. Ночуешь у нас. Я распоряжусь.
Одним рывком брат отбирает у неё полотенце, отшвыривает в сторону. Взгляд его обретает ясность, речь — чёткость:
— Я. Должен. Быть. Дома, — уверенно произносит он.
— Хотя бы переоденься!
— Нет. Дойду в своей одежде.
Пьер и Софи обмениваются взглядами; Пьер прекращает улыбаться, кивает жене, и та уходит в дом.
— Ты один не дойдёшь, — обращается Робер к другу. — Моя охрана тебя проводит.
— Я? Не дойду? Да тут минут пятнадцать ползком…
— Не шуми. Темно уже, безопаснее будет с провожатыми.
— Я сам!
— Да сам, сам, — миролюбиво вскидывает ладони Пьер. — За тобой просто присмотрят. Они у меня парни деликатные.
Бастиан старательно обжимает на себе мокрый костюм, выливает воду поочерёдно из левого и правого ботинка, придаёт лицу бесстрастное выражение и направляется к выходу. В голове шумят и плещутся волны, им в такт вторит тяжёлыми ударами сердце. Фразы прощания скачут по волнам, расплываются, и требуется усилие, чтобы собрать слова воедино и произнести:
— Доброй ночи, Пьер. До встречи послезавтра.
Громоздкое «послезавтра» цепляется за язык, никак не желая выговариваться. Бастиан предпринимает несколько попыток, и в итоге молча машет Роберу рукой. И идёт к калитке, внимательно глядя под ноги, на дорожку из светлого ракушечника.
«Странно. Никогда не замечал раньше, какая кривая тут тропинка», — удивлённо думает он.
У калитки его бережно подхватывают под локти охранники Робера.
— Месье Каро, мы вас просто проводим.
— До угла, — строго уточняет Бастиан. — Дальше сам.
Летняя ночь тепла, но промокшего Бастиана пробирает озноб. Он точно знает, что ветра нет, морской бриз сюда не долетает, но его не оставляет ощущение холодных воздушных потоков, гуляющих под одеждой. Это отрезвляет, заставляет двигаться быстрее, и Бастиан почти рад, что мёрзнет. Улицы Ядра пустынны, знать расходится по кроватям рано, и никто не видит, как Советник Каро, похожий на выловленную из реки растрёпанную куклу, пошатываясь, бредёт по мостовой. Двое охранников следуют в полушаге позади Бастиана, готовые подхватить его, если тот споткнётся. Советника раздражает их присутствие, но он молчит.
На углу, где дорога сворачивает и ведёт через мост к резиденции Каро, Бастиан останавливается и, не оборачиваясь, напоминает:
— Уговор. Дальше я иду один. Благодарю за заботу. Все свободны.
Он стоит и прислушивается к удаляющимся шагам охранников и шелесту волн в своей голове. «Волны улягутся, как только проклятая рыбина перестанет бить хвостом», — думает он, морщась. И бредёт дальше, хлюпая размокшими ботинками и щурясь на свет тусклых фонарей. Впрочем, на мосту снова не горит ни один.
На широких каменных перилах над водами Орба сидит парочка. Увлечённо целуются, сплетясь в объятьях, почти скрытые темнотой. Советник Каро деликатно отводит глаза, но тут его окликает знакомый голос:
— Братец!
Бастиан в ужасе отшатывается, спотыкается о торчащий булыжник и падает на мостовую. А когда волна страха отступает, и он осмеливается поднять голову и взглянуть на окликнувшего, фонари на мосту уже светятся — так ярко, что ночь превращается в день.
В двух шагах от Советника стоит Доминик Каро. Покрытые пылью ботинки, подвёрнутые до лодыжек синие джинсы. Рубаха, заляпанная бурым. Бастиан заглядывает брату в лицо — и поспешно отводит взгляд. И смотрит на женщину, стоящую за правым плечом Доминика. Ярко-алый сарафан из нежнейшего дорогого шёлка, едва прикрывающий колени (да! Он помнит, как дарил ей отрез ткани на нарядное платье!). Бледная тонкая кожа. Огненно-рыжие пряди волос, от одного прикосновения к которым Бастиану всегда становилось жарко. На бескровном лице Магдалены Советник читает сочувствие.
— Вы не можете быть тут! — сдавленно хрипит он. — Вас уже нет!
— Ты просто пьян, братец. Потому всё мы можем.
Голос Ники звучит монотонно и мёртво. Бастиан вспоминает, что брат никогда не говорил столь безэмоционально. «Это не Ники! Это не может быть он!» Силясь отогнать морок, Бастиан трясёт головой.
— Страшно? — вопрошает Доминик. — Брать на себя ответственность за содеянное — страшнее.
Магдалена за его плечом молчаливо кивает, соглашаясь. И отворачивается.
— Какая ответственность? О чём ты? Я делал лишь то, что приносило благо семье и городу!
Мёртвое лицо Ники Каро искажает презрительная гримаса.
— Кому ты врёшь? — с его губ слетает тихое шипение. — Найди другие слова. Хватит лжи.
Бастиан кое-как поднимается на ноги, делает шаг вперёд.
— Какие слова тебе ещё нужны? Я не виноват перед вами ни в чём! — кричит он.
Резкий звук — то ли удар, то ли хлопок — заставляет Советника Каро обернуться. Он стоит на ступенях тёмной громады Собора, а на мосту полыхает электромобиль. И бьётся внутри живой воющий факел. У перил моста исходит криком то, что минуты назад было человеком, а теперь пламя превращает его в кусок горелой плоти. Ники Каро встаёт на перила… и это уже не брат Бастиана, а ребёнок в полыхающей одежде. Миг — и он падает в тёмные воды Орба, раскинув руки.
— Я не винов… — слова застревают в горле Бастиана.
Там, где только что стояла Магдалена, Советник Каро видит свою дочь. Амелия смотрит на отца, и лицо её искажено ужасом.
— Ты рыбу убил, — то ли спрашивает, то ли утверждает она.
Руки Бастиана пусты — но он чувствует, что сжимает гарпун. И разжать пальцы невозможно. Холодный стальной прут с острым жалом на конце словно врос в ладони. И Амелия видит его.
— Малышка моя… — шепчет Бастиан и делает шаг к дочери.
Девочка испуганно вскрикивает и несётся прочь. Она бежит бесконечно долго — бьются над плечами огненно-рыжие кудри, мелькают белые домашние туфельки. И Бастиан стоит и смотрит, не замечая, что ноги несут Амелию к проклятым каменным перилам моста через Орб.
— У тебя есть власть, — звучит из пустоты голос Доминика. — Власть и гордыня вместо нужных слов и умения видеть. Что тебе дороже?
— Амелия, стой! — в отчаянии кричит Бастиан и бросается за ней.
Миг — и он снова на неосвещённом мосту недалеко от резиденции семьи Каро. Один.
«Подумай о тех, кто дорог, — звучит в голове монотонный голос Ники. — Кто позаботится о них — ты или я?»
В дом Бастиан влетает, грохнув входной дверью так, что из комнаты охраны мгновенно выскакивает дежурный. Советник сбрасывает ботинки, пробегает вверх по лестнице, оставляя мокрые следы на ковровой дорожке, швыряет с балюстрады мокрую рубаху. И натыкается на отца. Невзирая на полночный час, Каро-старший одет в рабочий костюм.
— Где ты был? — спрашивает Фабьен таким тоном, что сын тут же понимает: что-то случилось.
Остатки хмеля покидают Бастиана мгновенно.
— У Роберов. Вероника что — не предупредила?
Отец принюхивается, глаза его превращаются в узкие злые щели.
— Пил?!
— Могу я раз в год…
— Не можешь! — раздражённо рявкает Каро-старший. — Твои дочь и жена больны, а ты…
Бастиан не дослушивает. Он быстрым шагом проходит в комнату Амелии, и две минуты спустя появляется с девочкой на руках в сопровождении бледной рыдающей горничной.
— Её рвёт… — давясь слезами, перечисляет служанка. — Поносит с обеда… И часа два как впала в беспамятство. Месье Каро, она горит вся… Мадам Вероника слегла, с ней то же самое…
— Кто ещё болен? — спрашивает Советник, не сбавляя шага.
— У нас — только горничная мадам Ивонн. У соседей тоже дети, месье Сент-Аман, месье и мадам Бошан, у четы Гуле пятеро слуг…
— Дай мадам порошок глины и побольше воды. И ждите врача.
Фабьен уже у выхода. Открывает дверь, пропуская Бастиана с его ношей.
— Поедем на твоей машине, она быстрее. Садись с Амелией на заднее сиденье. Где Вероника?
Бастиан бросает на него короткий взгляд, смотрит на мокрую от пота и бледную до синевы дочь, завёрнутую в одеяло.
— Выезжаем. Время дорого.
Прикосновение к плечу вырывает Бастиана Каро из зыбкого сна. Он резко поднимает голову, ударяется затылком о металлическую перекладину носилок-каталки, вдыхает едкий запах медикаментов, и только после вспоминает, где находится. Он сидит на полу под дверью кабинета дежурного врача, в лечебнице, из которой совсем недавно забирал Веронику. По ту сторону двери — его Амелия; для неё не нашлось места в палатах, а оставлять дочь в коридоре Советник Каро отказался наотрез.
— Месье Каро, доброе утро, — с дежурной вежливостью приветствует его доктор.
Бастиан щурится, всматривается в пожилое небритое лицо со следами бессонной ночи. Внутри словно сжимается невидимая рука, и Советника накрывает страхом: что он сейчас услышит?
— Как вы себя чувствуете?
— Не я. Амелия…
Голос чужой, скрипучий. Бастиан сорвал его ночью. Звал? Требовал? Он не помнит подробностей.
— Стабильна. Но по-прежнему тяжёлая.
Советник встаёт, морщась от боли в затекшем теле. Босой, в одних измятых брюках, воняющий перегаром, на мгновение он испытывает укол стыда. Разбитые костяшки пальцев на левой руке — кого он ударил? За что? Быстрый взгляд на врача: нет, этот точно в порядке.
— Доктор, я прошу извинить моё безобразное поведение этой ночью, — негромко говорит он, стараясь дышать в сторону.
Прямую линию губ врача трогает улыбка — понимающая, сочувствующая.
— Месье Каро, будь мой ребёнок на грани жизни и смерти, возможно, я вёл бы себя точно так же. Вам принесут халат, накиньте и пройдите, пожалуйста, вон туда.
— Процедурная? Зачем? — хрипло удивляется Бастиан.
— В Ядре чрезвычайная ситуация. Полагаю, вам надо быть в Совете как можно быстрее. Я хочу помочь вам немного восстановиться. Заодно обсудим состояние Амелии.
— Я могу её видеть?
— Сможете. Сейчас у неё доктор, который меня сменяет, мы скорректируем наши действия и лечение, и я подойду к вам. А теперь прошу прощения, мне надо идти к другим пациентам.
И лишь после этих слов Бастиан наконец обращает внимание на происходящее вокруг. Больничный коридор уставлен каталками с лежащими людьми. Тихие стоны и гул работающей на полную мощность вентиляционной системы создают пульсирующий непрерывный фон. От духоты и запаха рвоты и испражнений Бастиана мутит. Туда-сюда снуют женщины в белой униформе, подбегая то к одной каталке, то к другой. Кому-то судно, кому-то укол, кого-то пытаются привести в чувство. Мимо провозят каталку с неподвижным телом, накрытым простынёй. Советник закрывает глаза, давит на веки кулаками. Подошедшая молодая женщина в больничной униформе подаёт ему старенький застиранный халат, от которого спасительно пахнет дезинфекцией. Чрезвычайная ситуация… Что произошло, чёрт подери?
— Месье Каро! — окликают его откуда-то дальше по коридору. — Накиньте халат и проходите сюда, побыстрее.
Бастиан послушно идёт на голос, стараясь не смотреть вокруг. В процедурной присаживается на кушетку, заворачивает рукав.
— Я введу вам смесь препаратов, убирающую последствия алкоголя, — поясняет врач, затягивая жгут на плече Советника. — Похоже, именно благодаря принятому спиртному вас эпидемия не коснулась.
— Поясните.
— В Ядре свирепствует кишечная инфекция. Судя по всему, источник — питьевая вода. Пострадали в основном дети и взрослые с ослабленным здоровьем. Алкоголь убил возбудителя в вашем организме, потому вы и в порядке.
Стальное жало иглы погружается под кожу, заставляя Бастиана поморщиться и отвести взгляд. Прохладная жидкость медленно течёт по вене, рука тяжелеет, словно она чужая и пристёгнута к плечу незримым ремнём.
— Что с моей дочкой?
— Серьёзная потеря жидкости, интоксикация. Болевой синдром мы сняли, даём антибиотики. Я очень надеюсь на то, что наших запасов хватит…
Советник резко обращает к врачу лицо. Взгляд суровый, тяжёлый, заставляющий доктора вздрогнуть.
— Это моя дочь. Меня не волнует, что там у вас с запасами, но вы её вылечите. Ясно?
Инъектор вводит последние капли лекарства, с щелчком втягивает в себя иглу. Привычным движением врач прижимает клочком бинта ранку на сгибе локтя Бастиана, отступает в сторону и лишь после этого отвечает — негромко, но чётко:
— В клинике семьдесят три человека в тяжёлом состоянии. Из них пять десятков детей. Точно таких же, как ваша дочь. Равных ей. Если бы вы не вели себя настолько… небезопасно для моих сотрудников, я бы разместил её на свободном месте в коридоре, а не в рабочем кабинете. Перед болезнью все равны, месье Каро.
Советник пристально смотрит в безмятежное лицо немолодого врача. Медлит, но всё же спрашивает:
— Вы хотите этим сказать, что моим ребёнком целенаправленно заниматься не намерены?
— Необходимую помощь она получит в том объёме, которую клиника может ей дать. Но не более.
Стиснув зубы, Бастиан почти бегом покидает процедурную и идёт в кабинет, где находится Амелия. С минуту стоит возле кушетки, на которой лежит его дочь — маленькая, тихая, с лицом, не бледным даже, а серым. Глаза Амелии закрыты, дыхание тяжёлое, и, кажется, даже огненно-рыжие кудри потускнели. Эта кукла настолько не похожа на шумную и непоседливую дочь Советника Каро, что её страшно даже касаться.
«Кто позаботится о них — ты или я?» — снова слышит Бастиан жуткий вопрос Доминика.
Советник хватает со стола листок бумаги, исписанный мелким почерком, пробегает взглядом по строкам. В этот момент в кабинет заглядывает пожилая медсестра.
— Подойдите, пожалуйста, — просит Бастиан. — Посмотрите: это все лекарства, назначенные моей дочери?
Женщина внимательно изучает листок, кивает.
— Да, месье. Сейчас все наши пациенты это получают.
— Благодарю. Вас не затруднит найти для меня посыльного?
— Конечно, месье. Что-то ещё?
— Да. Мне надо узнать, нет ли среди пациенток Вероники Каро.
Оставшись наедине с дочерью, Бастиан меряет шагами тесный кабинет, то и дело задевая то стул, то кушетку, то край письменного стола. На ходу он пишет на обороте листа назначений для Амелии записку для Совета. Карандаш затуплен, бумага местами рвётся, Бастиан нервничает.
«Как мне быть? — размышляет он, в сотый раз с грохотом зацепив хромоногий стул. — Мой ребёнок, моя единственная дочь, самое дорогое, что у меня есть. Как мне помочь ей, как заставить мир вращаться вокруг неё, чтобы она выздоровела? Дать взятку врачу? Я всё готов отдать, лишь бы этот принципиальный тип занимался моей Амелией лично и не отвлекаясь на других больных. Запугать его, посулить увольнение? Нет, нельзя. Я оплот этого города, я не имею права терять лицо. Но это же моя Амелия, и я не могу оставить всё так, как есть! Должен же быть какой-то выход, должен…»
В приоткрытую дверь кабинета заглядывает медсестра:
— Месье?
— Ну, что там?
— Мальчик-рикша готов отвезти ваше поручение.
— А моя жена? Она здесь?
— Нет, её нет среди пациентов.
— Отлично. Значит, она сможет позаботиться о дочери дома. Мадам, пусть посыльный доставит эту записку начальнику охраны пропускного пункта Ядра. Оттуда прошу передать её в Ось.
Бастиан мнётся, глядя на испачканные на коленях брюки, и добавляет:
— К сожалению, у меня с собой нет ни купона, чтобы поблагодарить посыльного за работу. Пусть он оставит свой адрес, я что-нибудь придумаю.
Медсестра улыбается, и улыбка делает её лет на десять моложе.
— Не беспокойтесь, месье Каро. Посыльный — мой сын, он выполнит это поручение как моё, не нужно ничего.
Следующие несколько часов Бастиан пытается хоть чем-то себя занять. Находиться постоянно рядом со спящей Амелией — невыносимо. Тело требует движения, разум — информации. Советник то пристально изучает карту дочери, в которую доктор каждый час вписывает сведения о её состоянии, то выходит в коридор, надеясь что-то узнать о произошедшем в Ядре. Медики общаются с ним неохотно, ссылаясь на занятость, и даже на вопросы об Амелии отвечают слишком коротко:
— Стабильна. Восполняем жидкость. Она под снотворным.
Время переваливает за полдень, и в клинике появляется Каро-старший. Он безупречно выбрит, деловой костюм, в котором он ездит на работу, сидит идеально, о стрелки на брюках, кажется, можно порезаться. При виде сына худое лицо Фабьена багровеет, правая щека нервно дёргается.
Бастиана на мгновение обжигает стыдом. Хорош же он сейчас — полуголый, непричёсанный, босой. И пахнет от него так, что сына главного судьи Азиля можно не глядя причислить к жителям Третьего круга. Неудивительно, что отца так корёжит.
— Что? — хмуро бросает Бастиан, глядя на Фабьена исподлобья. — Ты вспомнил, что я тут с ребёнком, и решил привезти мне смену одежды и обуви?
Судья Каро одёргивает лёгкий пиджак и возвращает лицу беспристрастное выражение.
— У меня рано закончилось слушание, и я заехал проведать внучку. А вот что здесь делаешь ты, Советник? — последнее слово отец словно подчёркивает жирным чёрным карандашом. — Какого чёрта ты всё ещё здесь?
Его голос тих, тон кажется спокойным и не привлекает внимания окружающих, но Каро-младший знает, какая буря эмоций скрывается за этой отцовской манерой.
— Здесь моя единственная дочь. И мой долг как родителя — быть с ней, — сдерживая агрессию, чеканит Бастиан. — Утром я отправил в Совет записку, что ситуация не позв…
Быстрым движением Фабьен Каро хватает его за горло, ногой распахивает дверь за спиной сына и вталкивает его внутрь. Они оказываются в тесной комнатушке, заваленной грязными простынями. Не удержавшись на ногах, Бастиан падает в гору белья. Отец стоит над ним, и лицо его кривится от гнева.
— Я тебе, сопляку, быстро напомню, что такое долг. Забыл, где твоё место? Я тебя не для того протащил в Совет, чтобы ты сопли лил над больной дочкой! Ты соображаешь, что творишь, полудурок? Хочешь, чтобы тебе напомнили, что ты занимаешь чужое место, и выбили кресло из-под задницы? Ты сейчас должен быть в Совете! С самого утра, идиот! — Фабьен орёт так, что его голос срывается. — Ты человек государства! Ты не имеешь права ни на семью, ни на болезнь, когда твоих действий требует Азиль!
Время отматывается назад. Бастиану снова девять лет, он заперт в тёмной кладовой, плачет и бьётся об дверь. И снаружи до него доносится высокомерный голос отца:
— Ты не имеешь права вести себя, как жалкий грязный плебей. Род Каро всегда был элитой, и я не позволю…
— Па-а-апа! Открой! — воет Бастиан. — Я больше не буду! Пожалуйста!
Темнота наваливается, обхватывает голову ватными мягкими руками, набивается в рот клочьями пыли. Задыхаясь от ужаса, он бьётся о запертую дверь, а голос отца монотонно отчитывает его, вгоняя каждое слово в память, как гвоздь.
— Ты — Каро. Ты не имеешь права на ошибку, на слабость, на просчёт. Ты обязан служить этому городу и славить свой род. Ты — элита этого мира. Каким бы жалким и порочным ты ни был в душе — никто не должен об этом знать! Вставай, вытирай сопли и шагай в машину! Тебя отвезёт шофёр, с ребёнком побуду я. Твоё присутствие здесь совершенно излишне.
Бастиан поднимается, шаря по стене, как слепой. Медленно расправляет плечи, делает вдох. Обращает к отцу лицо, бледное и бесстрастное, как маска, и спокойным тоном, достойным рода Каро, распоряжается:
— Я прошу тебя проследить, чтобы, как только Амелия очнётся, её перевезли домой со всеми необходимыми лекарствами. Пусть ею занимается мать, а не чужие люди.
Фабьен одобрительно кивает и провожает сына удовлетворённым взглядом.
— Так-то лучше. Свежая рубаха и ботинки на заднем сиденье. Пшёл.
Дорога кажется бесконечной. Отцовский шофёр ведёт машину до тошноты медленно, словно не взрослого мужчину везёт, а годовалого младенца, который ползает по всему салону. Бастиан нервничает и, отвернувшись к окну, незаметно прикусывает костяшки пальцев.
За окном воздух жёлт от пыли, поднятой с дороги. К Ядру спешат сотни рикш, и каждый из них везёт воду. Кто в пластиковых канистрах, кто в кувшинах, притороченных к раме велосипеда. «Почему не наладят водоснабжение с помощью помпы и шлангов? — думает Советник Каро с раздражением. — Провести разводку от системы орошения полей — дело нескольких часов. Доставленную воду кипятить, раздавать уже на месте. Почему до этого никто не додумался, чёрт подери?» И тут же отвечает сам себе: потому что это должен был сделать именно ты. Это твоя обязанность — налаживать снабжение города водой, пищей, лекарствами, предметами быта.
Взгляд цепляется за велорикшу, который везёт с десяток бутылок воды. Они привязаны к шесту, лежащему на узких плечах. Рикша придерживает шест руками, при этом умудряясь каким-то образом ехать ровно. Вода плещется в грязных пластиковых ёмкостях, и Бастиан на мгновение задумывается: снаружи эта грязь или внутри бутылок. Словно почувствовав взгляд Советника, рикша оборачивается. Худое лицо, тёмное от работы на летнем солнце, расцветает ухмылкой, и рикша поспешно кивает проезжающей мимо него машине. Шест с бутылками качается, заставляя человека всё же схватиться одной рукой за руль велосипеда.
— Вы тоже это видели? — нарушает молчание Бастиан.
— Что, месье Каро? — откликается водитель, не отрывая взгляда от дороги.
— Как он посмотрел… Я не понимаю. Такая смесь торжества, злорадства и подобострастия…
— Не обращайте внимания, месье Каро. Это низы. Вам всегда будут смотреть вслед с… с тем, за чем проще всего спрятать зависть.
Бастиан хмурится, щиплет себя за переносицу. Долго молчит, провожая глазами группу дорожных рабочих, потом всё же задаёт вопрос, который вертится на языке:
— А вы завидуете нам? Вот лично вы?
Водитель пожимает плечами, обтянутыми серо-зелёной униформой.
— Чему завидовать, месье Каро? Мне достаточно того, что я имею. Иметь больше не хочу — это небезопасно, — отвечает он, не глядя на Советника. — Я сыт и одет, моя семья ест каждый день, ваш отец дал мне работу. Мы живём в зоне, где не нужно носить фильтры, можем каждый день посещать парк, мой ребёнок получает образование в школе Второго круга.
— Откуда тогда зависть в других? Да такая, что граничит с ненавистью…
— Месье Каро, я вам расскажу один случай. Год назад, во время праздника урожая, к нам залез воришка. Подросток из Третьего круга, лет двенадцати. Он съел все наши припасы на неделю. И украл мою бритву и вращающуюся рамку с картинкой внутри. Там цветок был какой-то. А потом напакостил в доме. Измазал стены, простите, дерьмом. Мальчишку поймали, вещи нам вернули. Мне даже позволили поговорить с ним. Я спросил, зачем ему бритва и рамка. И он ответил: «У меня их никогда не было». И ещё я спросил, зачем он изгадил наш дом. Знаете, что он сказал?
— Что? — заинтересованно отзывается Бастиан.
— «Вы слишком хорошо живёте».
— Я не понимаю.
Водитель на миг отвлекается от дороги, заглядывает Бастиану в лицо.
— Всё просто. Когда у тебя нет ничего, проще ненавидеть тех, у кого есть хоть что-то. На ненависть не надо ни ума, ни приложения усилий. Проще отнять у другого и разломать, чем достичь чего-то своим трудом. Вы знаете отца Ланглу?
— Конечно.
— Я постоянно хожу его слушать. Вот он как-то сказал, что в каждом из нас живут в постоянной борьбе Зверь и Человек. И путь Зверя легче, но он ведёт вниз. А путь Человека труднее, но это путь к Богу. Я понятия не имею, что такое Бог и за что отец Ланглу призывает его любить, но думаю, Бог — это то, что не стыдно оставить своим детям. Кто-то носит в себе зависть, гнев, агрессию — и таких большинство, потому что так легче. Это как винить в своих неприятностях кого угодно, но не себя, понимаете?
Советник кивает. И указывает в сторону стены, опоясывающей Ядро:
— У пропускного пункта толпа. Чего они хотят?
— Месье Каро, я бы на вашем месте не стал это выяснять сейчас. Вы без охраны.
Бастиан раздражённо дёргает щекой, взгляд его наполняется высокомерием.
— Я не идиот выходить к ним пообщаться, — говорит он резко и холодно.
Вытаскивает из бардачка машины тазер-кастет, проверяет уровень заряда аккумулятора: почти полный. Подъезжая к толпе у ворот, электромобиль сбавляет скорость до пешеходной. Человек двести сидят в тени стены или стоят вдоль обочины. У их ног громоздятся ёмкости с водой. Стоит машине остановиться — и по дверям принимается барабанить множество рук.
— Чистая вода, месье! Всего пятьдесят купонов! Месье, у меня дешевле — отдам две канистры за семьдесят! Купите воды, месье, напоите семью!
Голоса сливаются в сплошной гул. Бастиан делает глубокий вдох и медленно выдыхает, подавляя раздражение. «Они пытаются продать нам то, без чего мы не протянем и суток. Это как продавать воздух, которым ты дышишь каждую секунду, — думает он. — Нашу беду они обращают в способ наживы. И это люди, о которых я забочусь каждый день?»
Створки ворот КПП медленно разъезжаются, пропуская отряд полицейских с щитами и дубинками. Они быстро оттирают толпу от машины Советника, и электромобиль въезжает на территорию Ядра.
— Да чтоб вы передохли там все, скупердяи! — несётся вслед.
Кто-то метко швыряет в машину бутылку, она гулко бьёт по крышке багажника. Толпа разражается свистом и улюлюканьем.
— Пейте свою мочу, уроды! Хлебните кровушки своих детей!
Бастиан с каменным лицом смотрит в точку перед собой. Как только электромобиль останавливается перед шлагбаумом, он резко распахивает дверь, выходит и направляется туда, где полицейские оттесняют толпу.
— Месье Каро, стойте! — орёт ему вслед начальник КПП. — Советник, там опасно!
В ушах звенит не то от жары, не то от воплей. Мокрая от пота рубаха прилипла к спине, воротничок стал тесен. Тазер в опущенной руке странно-лёгок, почти невесом. А шагать тяжело, на ногах словно оковы. Бастиан проходит через арку ворот, останавливается за спинами полицейских. Всматривается в лица людей по ту сторону щитов. Молчит.
Вопли смолкают, толпа глядит на Советника Каро. Ждут.
— Пейте нашу Кейко! — орёт кто-то из задних рядов, и Бастиан вздрагивает.
Реплика требует реакции, какого-то ответа, но ему нечего сказать. Или…
— Моя дочь… — голос срывается, приходится прокашляться, чтобы продолжить. Это вызывает в толпе смех и свист. — Моя дочь сейчас в госпитале. И десятки других детей, которые ни в чём не виноваты.
— Бог мстит вам за беспредел, Каро! Это вам за наших братьев и сестёр!
— Плох тот Бог, что отыгрывается на детях. Но ещё хуже люди, способные этому радоваться. Вы болеете — мы даём вам помощь, ничего не требуя взамен. А что делаете вы? Продаёте нам воду за месячный заработок рабочего?
Последняя фраза тонет в дружном вое сотни глоток. Из толпы в сторону Бастиана летят комья земли и пустые пластиковые бутылки. Полиция теснит людей, пуская в ход дубинки. Бастиан Каро стоит и смотрит, как огрызаясь, отступает безликая толпа. Мысли в голове мечутся, как будто их гонит ветер.
«Мой долг — заботиться о людях, кормить их, обеспечивать всем необходимым. Я должен служить на благо людей. Людей… Это — люди?»
— Месье Каро, — начальник КПП переминается за его спиной с ноги на ногу. — Месье Каро, простите, но лучше вам…
— Я знаю, что лучше, — сухо перебивает его Бастиан.
Поворачивается и возвращается в машину. Пять минут спустя он уже заходит в вестибюль Оси. Сегодня здесь многолюдно: в глазах рябит от полицейских мундиров, у стены, где отмечают выдачу пропусков для посетителей и размещается информация о местонахождении кабинетов, мнётся с десяток подчинённых Бастиана. Внимательный взгляд сразу замечает ответственных за выдачу со складов средств первой помощи и лекарств, распорядителя провизии по Третьему, Четвёртому и Пятому сектору Третьего круга и бледного как мел начальника водоканала. Навстречу Советнику Каро тут же бежит одна из вездесущих секретарей — пухленькая брюнетка Николь Бриан. Она из тех немногих неугомонных женщин Ядра, которые считают, что и мадемуазель тоже надо работать.
— Месье Каро, слава богу! Мы уж было решили, что вы тоже заболели!
В её голосе столько искренней радости, что Бастиан позволяет себе на мгновение улыбнуться и немного сбавить шаг.
— Я в порядке, мадемуазель Бриан. Был в госпитале с дочкой. Кто из Совета здесь?
Николь скачет за ним и бодро перечисляет:
— Месье Робер, месье де Ги, месье Лефевр, месье Седьмой.
— Отлично. Через полчаса пришлите ко мне в кабинет десять свободных посыльных.
Бастиан поднимается в зал заседаний. Впервые за несколько лет он пользуется лифтом — сегодня важна каждая сэкономленная минута. От лифта четыре шага до угла, оттуда до двери зала заседаний — двадцать три шага по узкому коридору без окон.
Советник Каро заходит без стука, приветствует присутствующих вежливым поклоном. В зале трое — осунувшийся, всклокоченный Пьер Робер, начальник полиции Канселье и Седьмой, мрачной чёрной фигурой возвышающийся во главе стола.
— Прощу прощения, господа. Я приехал, как только смог.
— Принято, месье Каро, — гудит из-под маски Седьмой. — Мы в курсе ваших обстоятельств. Пока вы отсутствовали, я взял на себя часть ваших полномочий. Распорядился о скорейшем монтаже системы подачи воды с полей в Ядро. Население Ядра оповещено о необходимости кипячения воды и недопустимости приобретения её у обитателей Второго и Третьего круга.
— Благодарю, месье Седьмой. По пути сюда я как раз столкнулся с группой таких продавцов воды. Их настрой мне не понравился.
Робер издаёт смешок, в котором ясно звучит истеричная нотка, и утыкается лицом в ладони.
— Что? — хмуро спрашивает Бастиан.
Вместо Пьера отвечает Канселье:
— Советник… У нас проблемы. Точнее, у вас.
— А, вы уже виноватых назначили? Ну-ну. Разъясните.
Бастиан усаживается на своё место за столом, складывает руки на груди. Канселье встаёт по стойке смирно и докладывает:
— По факту вспышки тяжёлой инфекции была проведена проверка одной из линий водоснабжения. Той самой, что питает Ядро. Эту ветвь блокировали, взяли пробы для анализа и слили воду полностью. Пробы брали всюду, где возможен доступ, и здесь, в Ядре. Врачи подозревают сальмонеллёз или дизентерию, но пока у нас нет подтверждения. Но источник заражения найден. Мёртвые крысы.
— Как они попали в систему? — спрашивает Бастиан, уже предвидя ответ начальника полиции.
— Однозначно не попрыгали туда самостоятельно, вскрыв замок на камере для взятия проб. Техники, обнаружившие крыс, вытащили и мешок, в котором те находились до того, как попали в воду.
— Это называется «теракт», — бесцветным голосом сообщает Пьер Робер.
— «Пейте нашу Кейко…» — невольно вырывается у Бастиана.
— Браво, Советник. Вы тоже видели эти надписи на стенах в трущобах? — ухмыляется Канселье.
— Не видел. Слышал от… Чёрт! — не сдержавшись, Бастиан бьёт кулаком по столу.
— Вот именно, — кивает Робер. — Я распорядился усилить полицейское патрулирование и охрану Ядра. Охраняют и систему доставки воды, которую сейчас собирают. Вводится комендантский час на территории Второго и Третьего круга.
— Второго тоже?
— Да, месье Каро, — кивает Седьмой. — В госпитале полно жителей Ядра, в том числе детей. А агрессивный настрой низов вы лицезрели сегодня сами. Ситуация неприятная. И мне она видится серьёзнее, чем выглядит на первый взгляд.
Советник Робер тоже кивает и угрюмо произносит:
— Господа, я предлагаю уже разойтись по своим местам. Месье Каро, мы тут с семи утра заседаем, координируем, принимаем новости, анализируем…
— Понимаю. Акеми Дарэ Ка арестовали?
Начальник полиции качает головой. Бастиан буровит его взглядом, в котором мешается презрение и сдерживаемая ярость.
— Тогда я требую у вас, месье Робер, права на проведение сегодня же обыска в японских семьях, — Каро чётко выговаривает каждое слово. — В сопровождении вооружённой охраны. Не щиты и дубинки, Советник. Дайте нашим людям оружие, понимаете? Раз плебеи так держатся за своих, я заставлю их выдать нам эту тварь добровольно. Это необходимо было пресечь превентивно и выловить девку сразу!
— Протестую! — вмешивается Седьмой. — Там старики, дети…
— Пьер, ты дашь мне разрешение и людей? — с нажимом спрашивает Бастиан. — Сперва мой брат, теперь моя дочь и несколько десятков других детей из нашего круга. Пьер, если ты не позволишь — я пойду туда один, слышишь?
Пьер Робер смотрит сперва на Бастиана, потом переводит взгляд на Канселье, затем обращается к Седьмому:
— Извините, Советник. Но тут мы с месье Каро в большинстве. Да, Бастиан. Я даю добро.
Течение Орба мягко покачивает лодку, мерный плеск воды под веслом убаюкивает. Голова тяжёлая, но глаза не закрываются, хочется смотреть и смотреть вверх. И пытаться увидеть небо сквозь узор конструкций Купола. Маленькие руки комкают край старого плаща, укрывающего девочку от прохладного ветра. Ветер поёт в вышине тихо и грустно, и река вторит ему.
— Как ты, дитя? — слышится голос отца Ксавье.
Амелия медленно опускает ресницы и слегка улыбается. Не потому, что ей хорошо, просто её так учили отвечать взрослым. Делать вид, что всё в порядке, чтобы не волновать никого попусту. На самом деле ей очень плохо. Плохо настолько, что она не владеет собственным телом. И к ней в голову приходит то, чего она не звала.
— Я видела, что сделал Бог, — еле слышно отвечает она. И добавляет, подумав: — Он совсем не добрый.
— Иногда — добрый. Иногда — нет. Но справедливый всегда, — отвечает отец Ксавье.
— На кого он похож?
— Трудно сказать. Мне думается, на каждого из нас.
— Так не бывает. Нельзя быть всеми.
— Это Бог, мадемуазель Каро. Он может всё.
Амелия беззвучно вздыхает. Кладёт руки на живот, собирает плащ в складку. Задумчиво проминает складку в середине и внимательно рассматривает результат. Ксавье Ланглу наблюдает за действиями девочки, пытаясь понять, что та делает. Амелия ловит его заинтересованный взгляд и спрашивает:
— Бог бы догадался, что это?
— Конечно.
— Так неинтересно. А если бы я решила обмануть и сказала бы, что ответ неверен?
— Полагаю, он бы тебе подыграл.
— Я думаю, что про удава, который проглотил слона, знаем только мы с мамой, — ревниво заявляет девочка.
Ксавье уверенно кивает.
— А я думал, это шляпа, — говорит он.
Карие глаза Амелии становятся абсолютно круглыми, рот в изумлении приоткрывается. Ксавье отворачивается, чтобы спрятать улыбку, и делает вид, что осматривает берег.
— Скоро ты будешь дома, малышка. Вон уже соевые поля заканчиваются, осталось мимо кукурузы проплыть — и границы Ядра, — мерно работая веслом, говорит священник.
Девочка с усилием приподнимается, вытягивает шею, всматриваясь вдаль.
— А почему мы не по дороге поехали?
— Так быстрее. И на дороге трясёт. И пыль, — отвечает Ксавье. А мысленно добавляет: «И путь по реке для дочери Советника безопаснее».
Амелия ложится обратно, на дно лодки, поднимает вверх руку, мрачно рассматривает исколотые вены. От грубых игл на тонкой коже остались синяки.
— Как сливовый джем, да, отец Ксавье?
— Это пройдёт, маленькая. Когда спасаешь жизнь, иногда необходимо причинить боль.
Рыжие ресницы опускаются. Девочка на ощупь шарит по жестяному дну плоскодонки, чертит пальцем узоры.
— Отец Ксавье, а что там, вдоль берегов?
— Соя растёт, кукуруза. Из них делают еду для бедняков, бумагу, масло, предметы для быта.
— Всё-всё — соя и кукуруза? — удивляется Амелия.
— Почти. На территории Ядра ещё растёт виноград, картофель и ягодные культуры, а ниже по течению Орба, за Ядром — яблоневые сады.
Священник хмурится, напряжённо разглядывает стайку кошек, пожирающих что-то на берегу. Что-то, принесённое рекой. Небольшое, не крупнее самих зверьков. Отец Ланглу неловко поворачивается, весло ударяет по обшивке лодки, от резкого звука кошки бросаются врассыпную. На серых камнях остаётся то, что раньше было новорожденным младенцем — истерзанное полуразложившееся тельце. Ксавье закрывает глаза. Он видел такое не раз и не два, но привыкнуть к этому невозможно. Умерших матери оплакивают и относят на кремацию. Тех, кто был любим и дорог. Почему ненужных детей всегда вышвыривают в реку?
«Прости ей, Господи. И прими маленькую душу в объятья свои. И дай мне слова, чтобы я мог достучаться до сердец тех, кто творит подобное. Что стало с миром, который Ты создал? Что мы с ним сделали? Почему одни за своих детей готовы на убийство, а другие убивают новорожденных своими руками? Почему Ты даёшь детей тем, кто их не желает, и оставляешь ни с чем тех, кто молит тебя о материнстве? Да, я упрекаю Тебя — но сколько можно носить в себе вопросы, на которые Ты не отвечаешь? Ты, справедливый, правильный…»
— Отец Ксавье, — окликает его Амелия. — У вас что-то болит?
Он отвечает: «Нет», — и поспешно улыбается, словно стыдясь своих мыслей. Как она узнала? Детская непревзойдённая интуиция — или он позволил себе минутную слабость, и всё, что он чувствует, отразилось на лице? Амелия наблюдает за ним из-под прикрытых век и будто чего-то ждёт. Он опускает весло в воду, направляя лодку ближе к середине реки. Серые, безжизненные воды Орба лениво продолжают свой путь к морю.
— Когда люди опускают плечи и голову вот так и из больших и сильных становятся маленькими — у них болит, — тихо произносит Амелия. — Я видела это в госпитале. Там болит у всех, даже у тех, кто лечит. Месье, который ухаживал за мной, иногда заходил в комнатку, где я лежала, садился у окна вот так. А до этого мама так делала. А потом попала в госпиталь. Отец Ксавье, вы не болейте. Я не умею рулить лодкой.
— Я в порядке, мадемуазель Каро. Просто что-то попало в глаз.
Амелия ложится на бок, кутается в плащ с головой и засыпает. Ксавье молча работает веслом, стараясь не шуметь и ни о чём не думать. Так проще, так спокойнее. Он считает до миллиона — своего рода медитация. Изредка поглядывает на мирно сопящую во сне Амелию и гонит от себя воспоминание: укрытое плащом тело, бессильно откинутая детская рука, под ногтями — запёкшаяся кровь; священник осторожно заглядывает под плащ, смачивает водой тряпицы на лице ребёнка. Восемь лет прошло — а Ксавье Ланглу всё ещё помнит, как ловил каждый его вдох, молясь, чтобы он не стал последним. И как тяжело давались слова, адресованные врачу в госпитале Второго круга: «Не спрашивайте ни о чём. Спасите ребёнка. Я найду, как отблагодарить».
Река изгибается, впитывая в себя приток — такой же серый и безжизненный, как сам Орб. Отец Ланглу направляет лодку левее, поглядывая на обрывистый берег. Поля заканчиваются, в полукилометре высится стена, кольцом окружающая Ядро. Беспокойство внутри нарастает. Ксавье прислушивается, стараясь погружать весло в воду как можно тише, скользит напряжённым взглядом по зарослям, покрывающим прибрежный холм. Да, до ворот пропускного пункта и до бунтовщиков далеко, но дитя в его лодке настолько слабо и драгоценно, что Ксавье не имеет права на риск. Ни малейшего.
Плоскодонка бесшумно огибает холм, и отец Ланглу правит к отмели. В нескольких метрах от берега он снимает сандалии, закатывает брюки до колен и позволяет течению увлечь лодку в арку под стеной Ядра. Звуки становятся гулкими, дневной свет меркнет. В глубине десятиметрового тоннеля виднеется решётка, отрезающая кому-либо водный путь. Ксавье Ланглу кладёт весло, переступает за борт и бредёт в тоннеле по мелководью, таща за собой лодку. Плоскодонка качается, волны шуршат галькой на берегу, и эти звуки будят Амелию. Она моргает, сонно смотрит вверх, и пугается, увидев вместо привычной серой сетки Купола грубую каменную кладку.
— Отец Ксавье! — зовёт она, и эхо звонкой птицей мечется в тоннеле.
— Я здесь, маленькая мадемуазель, — немедленно откликается тот. — Мы почти добрались. Осталось только открыть волшебную дверь.
Ксавье вытаскивает лодку на сушу, подходит к самой решётке и встаёт на носки, вытягиваясь во весь свой огромный рост. Амелия смотрит на него с затаённым восхищением.
— Вы как медедь в книжке, — восторженно шепчет она. — Большо-о-ой!
— Медведь, — поправляет её священник, пряча улыбку.
Рука скользит по грубым камням, нажимая их в определённой последовательности. Внутри стены что-то щёлкает, и решётка с глухим рокотом поднимается.
— Вол-шебст-во! — комментирует Амелия. И прислушивается, наслаждаясь тем, как звук её голоса отражается от каменной кладки. — А мне стало лучше!
Священник возвращается в лодку, выкидывает на берег сандалии и бережно поднимает девочку на руки.
— Я могу взять с собой плащ? — спрашивает Амелия. — Буду дома играть в путешествие по реке. Закутаюсь, лягу в папин шкаф и стану думать, что я в лодке…
Конечно, он разрешает.
Амелия устраивается, ловко усевшись на сгибе локтя и обняв отца Ланглу за шею. Ксавье поправляет на ней застиранную ветхую рубашку, которую девочке выдали в госпитале, подаёт ей плащ, обувается на берегу и проходит дальше по тоннелю. На ходу он дёргает неприметный рычаг, и решётка шумно опускается на место.
— А зачем эта штука? — любопытствует Амелия, тыча в преграду пальцем.
— Чтобы дурные люди не прошли сюда.
— Они застрянут, да? А я пролезу, — уверенно заявляет она. — Я люблю лазить. По деревьям, на чердак, по канату в спортзале, под столом…
Она беспечно болтает, покачивая босыми ногами, а священник молча несёт её туда, где брезжит дневной свет. Он проходит по самой кромке воды вдоль бетонных плит, ограждающих русло Орба, поднимается по неприметной лестнице — и вот они с Амелией уже посреди главной улицы Ядра. Ветер шумит в кронах деревьев, в воздухе разливается аромат свежей выпечки и цветов из сада Роберов, солнечные блики пляшут на лопастях яркой вертушки над крыльцом дома де Ги. На перилах моста развалилась и лениво вылизывается ручная кошка мадам Дюмон — всегда ласковая с хозяйкой и жутко агрессивная с кем-либо другим. Посреди мостовой валяется красный пластиковый мяч. Милая, привычная местным жителям картинка, но…
— А где дети? — хмурится Амелия.
— Наверное, обедают, — спешит успокоить её отец Ксавье. — Давайте и мы поспешим домой. Наверняка мадам Ганна приготовила вам что-то вкусное.
Без детей, носящихся по улице под присмотром нянь, Ядро выглядит вымершим. Взрослые, встреченные по пути к особняку Каро, вежливо кланяются священнику и провожают притихшую Амелию взглядами, полными горечи и зависти. Девочка нервно дёргает завязки, удерживающие на плечах рубаху, и утыкается лицом в шею Ксавье.
— Мне нужно к папе…
Ксавье Ланглу прибавляет шагу. Ему тоже не по себе от этих взглядов, от этого тягостного молчания и от того, как испуганно прижимается к нему рыжеволосая малышка. Последние метры, отделяющие крыльцо дома Каро от тротуара, он почти бежит.
Дверь ему открывает горничная.
— Здравствуйте, отец Ланглу. Ох, мадемуазель Амелия!.. Я позову хозяев.
Ивонн уже в прихожей. Заламывает руки, картинно закатывает глаза:
— Слава Богу! Моя крошка, моя деточка! Отец Ксавье, спасибо, что привезли её! Ей нечего делать там, среди плебеев, правда же, моя сладенькая?
— Ей эти плебеи жизнь спасли, — сурово замечает священник, опуская Амелию на ковровую дорожку.
Девочка расправляет на себе больничное одеяние, принимает у отца Ксавье плащ и неуверенно мнётся на месте.
— Где папа? — наконец, спрашивает она.
— Папа три дня дома не появляется, — фыркает Ивонн. — Очень занят. Элен! Где ты там, Элен? Принеси с кухни то, что осталось от обеда, упакуй в пакет. Отец Ланглу, возьмите еды для ваших прихожан. Амелия, куколка, что такое на тебе надето? Кошмар какой, немедленно снимай!
— Я голая там! — с неожиданной злостью рявкает «куколка», и в её голосе отчётливо слышны отцовские интонации.
В глубине коридора слышатся торопливые шаги, которые Ксавье узнал бы из тысячи. Вероника спешит, чуть касаясь рукой стены и путаясь в длинной юбке. Когда она выходит на свет, у священника сжимается сердце: серый цвет лица, обмётанные губы, проступившие линии скул.
— Зачем ты встала, ненормальная? — раздражённо вопрошает Ивонн. — Сказала же: плохо — лежи.
— Моя дочь дома, — отвечает Вероника. — Я должна её встретить.
— На это нянька есть.
— А я — мать, — неожиданно твёрдо возражает она. И поднимает глаза на Ксавье: — Здравствуйте, отец Ланглу.
— Здравствуй, Веро. Неважно выглядишь.
— Мне сегодня уже лучше. Конопушка, привет. Пойдём, я положу тебя в кроватку? Я для тебя книг приготовила, а nourrice принесёт чашку бульона… я соскучилась, дочь.
Амелия гордо шествует от двери к матери, неся в объятьях пыльный плащ, как боевой трофей. Ксавье провожает её внимательным взглядом, потом обращается к Ивонн:
— Мадам Каро, вы разрешите пройти? Я хотел поговорить со своей воспитанницей.
Ивонн делает любезное лицо и удаляется в свои апартаменты. Ксавье подходит к Веронике и девочке, улыбается:
— Мадемуазель Каро, разрешите, я вас отнесу в вашу комнату?
— В детскую, — уточняет Амелия. — К дяде Ники я пока не хочу.
Устроив девочку среди пышных подушек и сменив ей больничную рубаху на домашнюю сорочку, Вероника оставляет дочь с Ганной и выходит в коридор, где её терпеливо дожидается Ксавье. Прохладные пальцы касаются запястья священника, скользят в рукав.
— Веточка, — шепчет он с укоризной. — Нет. Идём на свет, я кое-что тебе принёс.
В своей маленькой комнате Вероника закрывает за Ксавье дверь, приваливается спиной к косяку.
— Просто побудь здесь…
Жёсткая широкая ладонь гладит её спутанные волосы девушки. Ксавье терпеливо ждёт, пока она успокоится, потом шарит за пазухой, достаёт круглую склянку размером с два кулака и протягивает Веронике. Внутри в прозрачной жидкости плавает крупный цветок, похожий на яркую бабочку.
— Я побуду. С днём рождения, Веточка. Я не забыл.
Её взгляд — благодарный, светлый, счастливый — способен оживить целый мир. Она принимает подарок, как величайшее из сокровищ, как живое существо, как святыню. Улыбка, расцветающая на бледных обмётанных губах, стоит пути длиной в половину жизни. Единственный поцелуй — короткий и робкий — гасит тоску, что гложет Ксавье Ланглу от расставания до встречи.
Нет ни слов, ни смысла искать слова. Он молча опускается в кресло, она садится на пол, обнимает его колени и прижимается к ним щекой. И пальцы играют с пшеничными прядями её волос, и неяркий свет мерцает в крохотных каплях на кончиках ресниц, и Ксавье Ланглу любуется Вероникой Каро, будто имеет на это право.
И мир замирает хрупкой бабочкой над раскрытой ладонью.
