Бейли наблюдал, как Дайм скрылся в своей квартире. Ему всегда казалось, что с этим парнем что-то не так. Может, потрясение от случившегося уже сломало его, пусть это и означало, что психика у него менее гибкая, чем у юного Уинни. Дайм никогда не выказывал интереса к другим жильцам «Пендлтона», никогда не соглашался войти в состав совета директоров или каких-то комитетов, никогда не посещал рождественскую вечеринку, которая проводилась в банкетном зале. Он мог поговорить с тобой при встрече в коридоре или в вестибюле, но разговорчивым считался лишь в сравнении с монахом, давшим обет молчания.

И по «Пендлтону» он ходил с пистолетом. Расстрелял два необычных синих экрана, отсутствовавших в коридоре до события, которое Туайла Трейхерн назвала «прыжком». И когда Бейли высказался в том смысле, что наилучший вариант — собрать всех жильцов и держаться вместе, Дайм с ним не согласился, да еще тоном, который не так уж и отличался от враждебного. А одна его фраза: «Что идет вверх, не может идти вниз, если определиться, что такое низ», — вообще прозвучала бессмыслицей.

Бейли решил, что начать сбор жильцов им следует с южного крыла третьего этажа, а потом двинуться вниз и вернуться в это северное крыло в самом конце, чтобы дать Дайму время взять себя в руки, исходя из предположения, что подобное возможно. В любом случае Бернард Абронович, который жил один в квартире «3-Д», находился в больнице, а потому не отправлялся вместе с ними в путешествие во времени. Сенатор Блэндон из квартиры «3-Г» к этому времени обычно уже успевал набраться и мог оказаться еще менее общительным, чем Микки Дайм. Поэтому и к политику, судя по всему, заходить следовало в последнюю очередь.

— И что все это значит? — спросил Кирби Игнис, вероятно, вышедший из квартиры сестер Капп следом за Бейли и услышавший его разговор с Даймом.

— Не знаю. Мы дадим ему время адаптироваться, успокоиться. Сначала пройдемся по южному крылу. Посмотрим, дома ли Сайлес.

Квартира адвоката располагалась на углу, рядом с квартирой сестер Капп. Бейли нажал на кнопку звонка, но не услышал мелодичной трели. Не ответили и на стук в дверь. Дверь они нашли открытой — замок не работал — и после того, как Сайлес не ответил на вопрос Бейли: «Кто-нибудь дома?» — он и Кирби переступили порог квартиры старика.

Кирби держал в руке фонарик, который позаимствовал у Туайлы Трейхерн, то есть женщины и дети остались с фонариком Спаркл и пистолетом Марты. Помня торопливое описание чудовищ, которых видели женщины, помня демона из буфетной, с которым столкнулась Салли, да и таинственного пловца, которого он лично видел рано утром в бассейне, Бейли обеими руками сжимал рукоятку «беретты» калибра 9 мм.

Как и во всех других комнатах, где они побывали после прыжка, в квартире адвоката мебель отсутствовала, зато хватало грязи, мусора, плесени и светящихся грибов, желтоватый свет которых наводил на мысли об умирающем солнце. Кирби не служил ни в армии, ни в полиции, но ему хватало ума, чтобы понять, чем обусловлено поведение его напарника. От него требовался лишь анализ ситуации, и он не путался под ногами у Бейли. Вел себя так, будто они давно уже работали в паре. Поэтому осмотр комнат много времени у них не занял.

Приближаясь к последнему, еще не осмотренному помещению, ванной комнате, примыкающей к спальне, они увидели через открытую дверь грязно-желтое свечение. Запах плесени, который повсюду преследовал их в этом «Пендлтоне», с каждым шагом становился все более резким и неприятным. Остановившись на пороге, они направили луч фонаря внутрь и увидели нечто вроде абстрактной инсталляции, созданной безумным скульптором: светло-зеленые, с черными пятнами змееподобные формы, вытянувшиеся вдоль стен. Неподвижные, но зловещие, словно парализованные в момент совокупления, переплетающиеся не только вдоль вертикальных поверхностей, но и занявшие часть пола, превратив ее в змеиное гнездо. В нескольких местах на этом отвратительном переплетенье росли кучки грибов, в тех же цветах, некоторые размером с кулак Бейли, другие — в два кулака, на толстых ножках, со шляпками в форме колокола.

— Две различные формы, но единый организм, — заметил Кирби Игнис.

— Организм? Вы хотите сказать, это животное?

— Грибы — это организм. По моему разумению, это грибы.

— С подвижностью у них, надеюсь, не очень, в отличие от тварей, которых видели другие.

— Я бы не советовал заходить туда, чтобы это выяснить.

И хотя змеевидные грибы внезапно не обрели подвижность, они начали пульсировать, словно сквозь них проходили какие-то комки, действительно напоминая змей, проглатывающих мышь за мышью.

В черном виниловом плаще и широкополой шляпе, надежно защищающих от дождя, Том Трэн вышел из переоборудованной пристройки для хранения карет, закрыл за собой дверь, сделал несколько шагов по вымощенной камнем дорожке, и гроза прекратилась, как по мановению волшебной палочки. Дождь более не лил, брусчатка высохла, по ясному, звездному небу плыла полная луна.

В крайнем недоумении — со шляпы и плаща на брусчатку падали капли воды — Том развернулся… и увидел, что пристройки для хранения карет больше нет, так же, как нового, больших размеров, отдельно стоящего гаража. Мощеная дорожка вела к воротам в высокой, восьмифутовой стене, за которой находился двор. К счастью, и стена, и ворота остались на прежних местах, только бронзовые ворота лишились многих декоративных деталей и висели на погнувшихся, наполовину вывернутых петлях.

Тут же Том осознал, что исчезли не только пристройка и гараж, но и здания, построенные на вершине и склоне Холма Теней. Ни единого огонька не горело в восточной части города… потому что ее больше не существовало. Черная ночь простиралась на восток, подсвеченная только молочным лунным светом, влажным и туманным.

Еще ребенком Том Трэн узнал, что у смерти много нарядов, не только черная ряса с капюшоном, и прячется она за множеством лиц. Смерть везде, имя ей — легион, и ускользнуть от ее ока не под силу никому, но в некоторых местах ее можно встретить чаще, чем в других. И Том чувствовал, что на востоке, в этом море темноты, которую не нарушал ни один огонек, прячутся бесчисленные орды смертей и каждое поле и лес — место убийства.

Приглядевшись к ближайшей створке ворот, Том увидел, что средняя петля вырвана из стены с мясом, а две другие сильно проржавели. «Пендлтон», похоже, простоял заброшенным многие десятилетия, и Том в ужасе задался вопросом, а не увидит ли он, посмотревшись в зеркало, глубокого старика?

Ландшафтные фонари не подсвечивали двор, а окна трех крыльев «Пендлтона» светились не так ярко, как обычно, да еще каким-то грязно-желтоватым светом, чего раньше не случалось. Деревья исчезли, фонтаны разрушились, зато хватало растений, принадлежность которых к тому или иному виду при лунном свете он определить не мог.

Том явно чувствовал себя не в своей тарелке в мире, где внезапно стал чужаком. Дрожащий и сбитый с толку, он плелся по тропе, как персонаж одной из народных сказок о духах, призраках и богах, которые рассказывала ему мать много лет тому назад в далеком Вьетнаме. Он будто перенесся в «Поиски страны Счастья», или в «Магический камень ворона», или в «Дом вечности». Какие-то растения, напоминающие высокий бамбук, но с более толстым и не таким твердым стволом и дыхательными корнями, тут и там нависали над тропой. Всякий раз, когда один из этих болтающихся корней касался его лица, возникало ощущение, что корень этот — некое животное, поглаживающее щеку или оплетающее ухо. Трэн отбрасывал его, холодея от ужаса, содрогаясь.

Он добрался до двери между двором и западным коридором — она находилась напротив внутренней двери вестибюля, — достал ключи из кармана плаща, и уже собирался войти в «Пендлтон», когда услышал за спиной странный шум, словно кто-то с шумом выдыхал воздух, при этом шипя. Этот шум сопровождали не менее странные стучаще-скребущие звуки. Казалось, усталая лошадь шла к нему, сначала ставя копыта на землю, а потом волоча ноги, словно не знала, сможет ли она еще раз поднять их.

Повернувшись к залитой лунным светом тропе, Том не увидел ничего такого, что могло бы издавать подобные звуки, но его внимание привлекло движение в окне третьего этажа южного крыла. Подсвеченное желтоватым светом, к стеклу прижималось бледное лицо Филдинга Уделла, который, возможно, и не замечал Тома. В этот самый момент Уделл среагировал на что-то, увиденное на тропе ближе к воротам, а стуки и поскребывание прекратились. Шипение и шумное дыхание, однако, остались, хотя и чуть изменили тональность. Внезапно, определенно выказывая испуг, Уделл отшатнулся от окна. Мгновением позже с тропы до Тома вновь донеслись стучаще-скребущие звуки. Нечто, испугавшее Уделла, теперь приближалось к Тому, по-прежнему скрытое высокой растительностью и одним или двумя поворотами тропы.

Том вновь повернулся к двери, вставил ключ в замочную скважину… и обнаружил, что замок не открывается. Пошебуршил ключом, вытащил, снова вставил, но ничего не изменилось. Или замок заржавел, или за прошедшие годы его заменили.

За спиной Тома раздался крик, пронзительный, как вопль ребенка, нетерпеливого и вздорного ребенка, и, когда Том повернулся, чтобы лицом к лицу встретить идущего по тропе, последовал второй крик, более злобный, чем первый… и жаждущий. В тридцати футах от Тома из-за поворота, продираясь сквозь растительность, нависшую над тропой, появилось существо о шести ногах, ростом с Тома и как минимум в два раза превосходящее его весом.

То ли открылись ворота ада, то ли Том сошел с ума, но такой монстр если и мог жить за пределами преисподней, то лишь в горячечных фантазиях паранойяльного психопата.

Пересекая столовую, Хулиан сразу понял, что и в этой комнате мебели нет. Во-первых, с пола исчез ковер, во-вторых, эхо шагов по выложенному плитами известняка полу отражалось от стен иначе, чем в обставленной комнате.

Голоса, которые он слышал мгновениями раньше, смолкли. Он остановился, прислушиваясь. С помощью психического радара Хулиан мог определять местоположение окружающей его мебели, а не менее надежная интуиция позволяла ему узнавать о присутствии других живых существ. Даже стоящий на месте человек издавал звуки, которые не могли укрыться от Хулиана. Переминался с ноги на ногу, дышал, облизывал губы, у него тикали часы… но, если исключить звуки, источником которых служил он сам, в комнате царила тишина.

Хулиан не родился слепым. Зрения он лишился в одиннадцать лет, когда обнаруженная у него ретинобластома потребовала удаления обоих глазных яблок. Соответственно, у него остались зрительные воспоминания, которые позволяли ему создавать ментальные образы и даже общую картину — включая и цвета, — отталкиваясь от той информации, что он получал от четырех остальных органов чувств. Кружа по квартире, мысленным взором он видел каждую комнату в мельчайших деталях, хотя на самом деле попал сюда после долгих лет слепоты.

Однако недавно происшедшее необъяснимое изменение более не позволяло ему визуализировать собственную квартиру. Ощущение пустоты, грязь и мусор на полу, запахи сырости и плесени, другие, не менее неприятные, коренным образом изменили эти комнаты, вот он и не мог представить их себе, как не смог бы этого сделать человек, слепой от рождения и лишенный зрительных воспоминаний.

Когда Хулиан осторожно вышел в гостиную, бормочущие голоса послышались вновь. Говорили они на иностранном языке, идентифицировать который он не мог. Ранее в голосах слышалась спешность, словно они торопились о чем-то предупредить. Теперь к спешности добавилась и сварливость. Хулиан представил себе с десяток человек, может, даже больше, их голоса доносились до него со всех сторон, словно его окружил некий конклав, собравшийся с тем, чтобы изучать его, анализировать, судить.

— Кто здесь? — спросил он. — Кто вы? Чего хотите?

Голоса вроде бы надвинулись на него, но при этом четкости в них не прибавилось, и создавалось ощущение, что доносятся они через стену или закрытую дверь.

Выйдя, как ему казалось, на середину комнаты и не найдя по пути никакой мебели, Хулиан спросил уже громче, чем в первый раз:

— Кто вы? Чего хотите?

В первые год или два после операции он чувствовал себя уязвимым и чрезмерно тревожился из-за того, что может с ним случиться из-за слепоты. Но нельзя жить в постоянном страхе, бояться в любой момент упасть или подвергнуться внезапному нападению; страх этот постепенно сходит на нет. После сорока лет, проведенных в кромешной тьме, он, конечно, не чувствовал себя неуязвимым, но полагал, что находится в относительной безопасности, исходил из того, что самое худшее случилось с ним в одиннадцать лет.

Внезапно внутри у него все похолодело, а волосы на затылке встали дыбом: страх, казалось бы, ушедший навсегда, вернулся. В сварливых голосах появились и усилились угрожающие нотки, и вновь он почувствовал, что они слишком близко, так близко, что он может коснуться говоривших, протянув руку. И Хулиан протянул руку, чтобы обнаружить, что он миновал середину комнаты, не подозревая об этом: его рука коснулась стены.

Штукатурка вибрировала в такт звуковых волн сердитых голосов, словно шли они из стены.

Лишенная всех эмоций, она по-прежнему лежала на полу кухни, разрозненные образы, связанные с покидающими ее личностными особенностями, вспыхивали на практически лишенном света, затонувшем ландшафте ее разума. Она словно смотрела вверх со дна пруда, через воду на ночное небо, и образы формировались из крупных капель света, падающих, как дождь. Каждая капля вспыхивала цветами и образами, когда разбивалась о поверхность пруда и растворялась в ней. Каждая сцена с мгновение сверкала, словно картинка в калейдоскопе, чтобы потом смениться темнотой. Знакомые лица, которые она уже не могла связать с фамилиями, места, которые узнавала, не помня, где они находятся, события, произошедшие то ли часом, то ли днем, то ли десятью годами ранее, сменяли друг друга на поверхности пруда, сначала цветные, но быстро становившиеся черно-белыми и серыми.

И когда она все глубже погружалась в донный ил, где ей и предстояло упокоиться, когда цвета во вспыхивающих образах не осталось вовсе, когда сознание уже почти угасло, внезапное томительно-нежное желание охватило ее, острая ностальгия по тому, чего вспомнить она уже не могла, тому, что — она это чувствовала — уходило от нее навсегда, а с этим желанием возникла яростная любовь к свету, к жизни, к звукам и запахам, вкусовым ощущениям и видам. Чувства эти нарастали, и ей казалось, что сейчас они ее разорвут… а потом они ушли.

Больше она никаких эмоций не ощущала. Внутри все стало черным, не осталось ни устремлений, ни целей, но через какое-то время у нее возникло желание, одно-единственное — убивать. Из прежней Салли она превратилась в существо без прошлого и пола. Серый, невероятно быстрый демон трансформировал ее в себе подобного, и теперь все они носили одно и то же имя: Опустошение. Оно поднялось. Оно огляделось. Оно начало искать.

С порога ванной комнаты Сайлеса Кинсли Бейли наблюдал, как в свете фонарика пульсируют змееподобные организмы. Кирби Игнис назвал эти движения перистальтикой. По мере того как частота пульсаций увеличивалась, в активную фазу вошли и грибы-поганки с куполообразными шляпками. Кожица с их макушек начала расходиться, и вскоре шляпки уже выглядели головками налитых кровью членов с оттянутой крайней плотью, готовых к семяизвержению. Одновременно Бейли и Кирби поняли, что все это означает. «Назад», — вырвалось у Бейли. «Они сейчас выбросят споры», — объяснил Кирби. И они быстро отступили от порога, через спальню, к открытой двери, где остановились, чтобы посмотреть, не собираются ли грибы покинуть уютную ванную комнату и последовать за ними. Но грибы либо не располагали органами передвижения, либо охота за людьми не входила в их планы, потому что ни один змееподобный гриб из ванны не выполз.

В коридоре, после того как оба покинули квартиру Сайлеса, Бейли закрыл дверь, сожалея, что не может запереть ее на замок или приставить к ней стул. В пустых комнатах «Пендлтона», откуда, очевидно, вынесли все, пусть и по непонятным пока причинам, они не могли найти ни гвоздей, ни молотков, чтобы наглухо забить двери помещений, где обитали подобные твари, либо создать убежище, в которое не сможет проникнуть ничто смертоносное.

Лучась тусклым внутренним светом, чудовище напоминало массивный клубень-мутант, выросший под землей, в радиоактивной почве, покрывшийся злокачественными опухолями, поначалу питавшийся минералами, но потом переключившийся на насекомых и червей, встроивший в себя их ДНК и со временем обретший сегментированное тело и отрастивший лапы, отвратительные клешни и пару роговых жвал, чтобы кусать и отрывать. Возможно, подумал Том, он видит перед собой какую-то инопланетную форму жизни, упавшую на Землю в метеорите, с самого начала обладающую самосознанием. А может, эта тварь обрела самосознание постепенно, живя у самой поверхности, как паук под крышкой люка, кормясь зазевавшимися крысами, кроликами, собаками, даже детьми, особенно детьми, и ее логово теперь больше напоминало братскую могилу. Пожирая их, тварь встраивала в себя их ДНК, мозг ее становился все больше, решал все более сложные задачи, и наконец этот монстр выбрался на поверхность бог знает с какой целью.

Тварь вновь взвыла пронзительным голосом сердитого, капризного ребенка. И Том не мог прочесть ее намерений в трех сверкающих серебристых глазах, хотя видел в них тот же голод, который слышался в пронзительном голосе.

Асимметричность строения чудовища и странные черты морды, напоминающей сборную солянку, говорили о том, что в его предках — множество видов, предполагалось, что эффективно такой организм функционировать не может, от природы он неповоротлив, в движениях неуклюж. Том уже собрался броситься к чудовищу, проскочить мимо, покинуть тропу и удирать сквозь густую растительность к восточным воротам. Он вдруг вновь стал мальчиком, быстрым, как ветер в горах, страх вернул его в детство, когда слабость рук компенсировалась быстротой ног, умом и неутомимостью. Но, прежде чем Том успел сдвинуться с места, монстр рванулся к нему, шипя и тяжело дыша, чуть ли не мгновенно вдвое сократив разделявшие их тридцать футов. Очевидно, Том ошибся, предположив, что монстр неповоротлив и неуклюж. Но тот вновь остановился, изучающе глядя на Тома. Похоже, никогда не видел такого зверя.

Том не услышал, как позади него щелкнул врезной замок, не услышал, как открылась дверь. Испуганно вскрикнул, когда сзади кто-то ухватил его за руку, не в силах поверить, что его хотят спасти, скорее ожидая, что за спиной появилось нечто не менее страшное, чем монстр, который стоял перед ним на тропе. Частые удары сердца так громко отдавались в ушах, что он едва расслышал слова, произнесенные голосом Падмини Барати: «Быстро! В дом!» Но он все-таки услышал ее, повернулся к ней и проскочил мимо нее в дверь.

Падмини тут же захлопнула ее и повернула барашек врезного замка.

Повернувшись лицом ко двору, Том безмерно обрадовался тому, что двустворчатая дверь из бронзы, а не из дерева, поскольку пришелец из преисподней стоял на прежнем месте. В желтоватом свете, сочащемся сквозь стеклянные панели двери, выглядел он не менее жутко, вроде бы покрытый блестящей молочной пленкой, с выпирающими через нее внутренними органами.

Серебристые глаза не отрывались от Тома, жвалы шевелились, словно чудовище представляло себе, каков он на вкус, и Том подумал, что темные образования внутри полупрозрачного тела, эти непроницаемые для света комки, возможно, мелкие животные, проглоченные монстром и находящиеся теперь в его пищеварительном тракте, чем-то похожи на тела, сброшенные в братскую могилу рядом с Нячангом. Именно такая тварь и могла там ожить — или превратиться в ожившую противоположность жизни… глубоко зарытую в человеческий компост и перегной вьетнамских джунглей в Нячанге. Тварь эта никогда не рождалась, но обрела сознание в темноте, в продуктах разложения, в тепле, которое вырабатывается при разложении, и являла собой ужас Нячанга, обретший видимую, символическую форму. И теперь она пришла за Трэном Ван Лангом, известным ныне как Том Трэн, прожившим уже сорок пять лет и десятилетним мальчишкой видевшим эту бойню на открытом воздухе, когда десятки тысяч мужчин, женщин и детей расстреляли из пулеметов в длинном пруду, осушенном от воды, и еще не засыпали толстым слоем земли. Вместе с отцом он быстро обогнул край этой общей могилы и скрылся среди деревьев до того, как власти вернулись с бульдозерами: торопясь начать бойню, убийцы не успели доставить машины сюда заранее. За спинами беглецов джунгли окружили место бойни, молчаливый зеленый свидетель трагедии.

— Оно даже не пытается проникнуть внутрь, — отметила Падмини.

Том и сам ожидал, что чудовище начнет ломиться в дверь, но этого не произошло. Не стало оно и бить стекла клешнями.

— Почему оно не пытается?

Чудовище отвернулось от двери и ушло по извилистой тропе.

— Должно быть, оно все-таки не из Нячанга, — решил Том.

— Что?

— Нячанг никогда не перестанет охотиться за мной.

И хотя страх уходил по мере того, как замедлялось сердцебиение, холод пронзил Тома, словно сосулька, упавшая с высокого карниза, и его затрясло.

Термин déja vu не годился для описания его ощущений. Кирби точно знал, что никогда не бывал здесь, в схожей ситуации, в этом «Пендлтоне» будущего. И однако, при всей экстраординарности этих событий, он не мог заявить, что они абсолютно чужды ему и находятся за пределами понимания. Увиденное его удивляло, но, странное дело, не шокировало. Несмотря на столь необычные и кардинальные изменения, которые претерпел мир, все вокруг представлялось ему знакомым, или, если не знакомым, то в принципе объяснимым. Пока он еще ничего не мог объяснить, но чувствовал, как осознание растет в нем, словно коралловый риф теории, хотя еще и не знал, когда верхушка рифа появится над поверхностью. Открывшийся его глазам хаос мог быть только видимостью, а логическая причинно-следственная связь и рациональное объяснение просто ждали, когда их откроют.

Он и Бейли оставили женщин и детей с одним пистолетом и одним фонариком в квартире сестер Капп. Встреча с выбрасывающей споры колонией грибов в ванной комнате квартиры Кинсли показала, что возможны ситуации, когда быстрая реакция — гарантия выживания, но с увеличением численности поисковой группы скорость реагирования только падала.

В южное крыло третьего этажа они попали через черный ход квартиры Капп. Подвешенный под потолком телевизор на стыке короткого и длинного коридоров не мерцал синим светом. Экран разбили так давно, что в трубке успела обжиться колония светящихся грибов.

По левую руку они увидели открытые двери лифта. Под синим потолочным светом кабина блестела нержавеющей сталью. Кирби Игнис всегда воспринимал пустующую кабину лифта как приглашение проехаться. Но, помня рассказ Уинни и собственную встречу с забрызганным кровью дворецким, который вышел из северного лифта 1935 года, незадолго до прыжка в будущее, он на некоторое время отдал предпочтение лестнице.

Справа от них находилась верхняя часть двухэтажной квартиры Гэри Дея, дверь располагалась напротив южного лифта. Ее вышибли, и она лежала за порогом, треснувшая и покрытая ровным слоем пыли. Петли с мясом вырвали из дверной коробки. В 2011 году Гэри отправился в Сингапур, так что прыжок не мог перенести его вместе с ними в этот «Пендлтон».

Тем не менее, входя на верхний этаж квартиры «3-Б», где, как и везде, хватало светящихся грибов, Бейли неоднократно спрашивал: «Есть здесь кто-нибудь?» — пока они пересекали прихожую, чтобы попасть в гостиную. Слова эхом отдавались от стен других комнат и слетали по лестнице, ведущей на нижний этаж, но никто не отозвался.

За западными окнами лежала равнина, покрытая светящейся травой, и стояли деревья со стволами-цилиндрами и черными ветвями, сверху подсвечиваемые луной, а снизу — лугом. Тревожило, что этот мир будущего очень уж отличался от мира прошлого, причем не ландшафтом, а чем-то фундаментальным.

Красота — это истина, истинная красота. Философы из столетия в столетие твердили, что красота — доказательство замысла высшей силы, потому что живые существа могли функционировать и уродливыми. Если животные — включая и людей — просто машины из мяса, а растения — машины из целлюлозы и хлорофилла, созданные слепой и лишенной разума природой, если ландшафты формировались геологическими процессами, а не Великим Инженером, тогда они не приковывали бы взгляд, и из этого следовало, что красота — изъявление благоволения, дар миру.

Кирби не удосужился составить определенное мнение относительно связи красоты и божественного в мире, который покинул. Но ему казалось, пока он смотрел на равнину из окон квартиры Гэри Дея, что в этом мире радующее глаз не хорошее и настоящее, а злобное и обманчивое. К этой равнине взгляд притягивала не истинная гармония, которая как раз и отсутствовала, а ее загадочность. Там мог обитать кто угодно, там могло случиться что угодно, и это крайне привлекало дикарскую сторону человеческого сердца, которую старый мир подавил в интересах цивилизации. Равнина зачаровывала своей бескрайностью, влекла, предоставляя возможность проявить силу, обещала полную свободу, свободу безумия, пусть и не исключала, что свобода эта может привести к гибели.

С высоты ритмичное покачивание травы предлагало удивительные приключения, но Кирби подозревал, что такая прогулка будет очень короткой и закончится мучительной смертью.

Несмотря на внешность доброго дедушки, он относился к ворчунам, находившим человечество — целиком, не отдельных личностей — крайне глупым, эгоистичным, жадным и завистливым. В большинстве своем люди любили власть, не брезговали насилием, потребляли и мусорили. Кирби часто думал, что мир стал бы куда лучшим местом, будь собаки самыми интеллектуальными его обитателями. Он не грустил по исчезнувшему городу, зная, что города прекрасны только с большого расстояния, но в той или иной степени отвратительны вблизи. Однако он видел перед собой мир без городов, без людей, но так же и без собак и других невинных существ. Этот мир не превратился в рай, здесь царило зло.

— Не думаю, что мы должны обследовать каждую комнату, — нарушил затянувшуюся паузу Бейли. — Если в квартире кто-то будет, он откликнется сразу. Тщательным поиском мы отыщем только экспонаты кунсткамеры, и ради этого нам нет нужды подвергать себя риску.

Выйдя из квартиры Гэри Дея, они обнаружили, что двери лифта по-прежнему открыты, кабина пуста, но из нее доносятся голоса, бормочущие на незнакомом языке… или скорее из шахты, по которой она перемещалась. Звучали они, как и описывал Бейли: зловещие, спешащие сообщить что-то важное, угрожающие. В мире прошлого говорить могли только люди, но Кирби заподозрил, что эти голоса людям как раз и не принадлежат.

Когда они обогнули угол и вышли в длинный коридор, синий экран мерцал в дальнем его конце, хотя компьютерный голос тревогу не поднимал.

По левую руку находились две квартиры. Первая принадлежала Маку и Шелли Ривс. Кирби не располагал временем, чтобы часто слушать радио, но раз или два попадал на шоу Ривсов, и программа ему понравилась.

Дверь они нашли открытой. Две комнаты выглядели такими же пустыми, как и везде. Никто не ответил на голос Бейли.

— Они, наверное, поехали в театр или обедали, когда произошел прыжок, — предположил Кирби.

— Будем на это надеяться.

Когда они подходили к двери квартиры «3–3», в которой жил Филдинг Уделл, синий экран заговорил: «Двое взрослых мужчин. Над землей. Третий этаж. Южный коридор. Уничтожить. Уничтожить».

Последовав примеру Микки Дейла, Бейли пристрелил экран.

— Какая-то охранная система? — спросил Кирби.

— Похоже на то.

— Зачем она в заброшенном здании?

— Понятия не имею.

— Думаете, здесь есть кому откликнуться на этот приказ?

— Пока я могу сказать, что нет. Но только пока.

У квартиры Филдинга Уделла они встретили запертую дверь. Звонок не работал. Бейли громко постучал. Ему не ответили.

— Мистер Уделл! — крикнул Бейли через дверь. — Мистер Уделл. Это Бейли Хокс. Я живу в квартире «2-В». — Он подождал, потом добавил: — Мистер Уделл. Мы собираемся в квартире сестер Капп, чтобы вместе справиться с этой напастью.

И на это ответило молчание.

— Может, он находился вне дома, когда это произошло? — спросил Кирби.

— Не думаю, что он часто покидает квартиру.

— Вы хотите взломать дверь, посмотреть, не случилось ли с ним чего?

Бейли на мгновение задумался.

— Вы знаете этого человека?

— Виделся с ним раз или два.

— Он довольно чудаковатый.

— Можно сказать и так, — согласился Кирби.

— Я думаю, а вдруг он, как я и Марта, к моменту прыжка вооружился пистолетом. Если мы вломимся в квартиру, а Уделл вооружен, он может начать стрелять, или я, или мы оба.

Они пошли к южной лестнице в западном конце коридора и спустились на второй этаж.

Он стоял то ли в библиотеке, то ли в кабинете, рядом с открытой дверью в гостиную, слушая женщин, помогающих друг другу не терять присутствия духа.

Через коммуникатор охранной системы в правом ухе он слышал сигналы тревоги и требование уничтожить всякий раз, когда они звучали. Когда-то, в далеком прошлом, Свидетель входил в число тех, кто совершал требуемые убийства. Те немногие, кто пережил Погром, а потом и Зачистку, стремились найти убежище в «Пендлтоне», если оказывались в непосредственной близости от величественного особняка, потому что только это здание, казалось, служило убежищем в переменившемся мире. Но стены особняка становились для этих людей стенами западни. Свидетель производил благоприятное впечатление на оборванных и настороженных выживших, потому что выглядел как все они, а не как Опустошение. Численность Опустошений, когда-то составлявшая миллионы, в те дни уменьшилась до нескольких, потому что они давно и тщательно вырезали человечество и теперь необходимость в услугах большинства из них отпала. Он приветствовал людей, переживших Погром, приглашал в свою крепость, а когда они проникались к нему доверием, безжалостно убивал.

Но уже многие годы ни один выживший не появлялся в окрестностях особняка, так что необходимость убивать отпала. Теперь у него, единственного носителя информации об истории мира до Погрома и хранителя этого судьбоносного здания, осталась только одна работа — наблюдать. Учитывая полное одиночество и огромный и ужасный груз знаний, осведомленность о том, каким когда-то был мир, и ежедневное общение с миром сегодняшним, возможно, ожидалось, что изменится и он. И со временем его охватило чувство утраты. Поднялась волна угрызений совести, даже жалости.

Сто шестнадцать дней тому назад меланхоличная рутина его полной изоляции нарушилась. Начались первые флуктуации, эти необъяснимые ретроспекции «Пендлтона», каким он когда-то был. В 1897 году, когда стоял высоко на холме над тем же городом, но куда меньших размеров. Флуктуации продолжались два дня, и в какие-то моменты настоящего на некоторое время сливались с какими-то моментами прошлого. Потом произошел переход, забросивший Эндрю Норта Пендлтона, его жену и двоих детей в это безжалостное будущее, среди постоянно мутирующих обитателей которого не было ни одного, кто бы не убивал, в мир непрекращающегося насилия.

Свидетель не убивал жену и детей. Единственное Опустошение, оставшееся в этом регионе, а может быть, и во всем мире, напало на маленькую Софи. Последовал парализующий укус и инъекция, положившие начало уничтожению семьи. Других опасностей хватило для того, чтобы обратный переход вернул в 1897 год лишь отца, потому что в живых остался только он.

Свидетель знал по собственному опыту, что этот загадочный феномен в прошлом повторялся каждые тридцать восемь лет, начиная с декабря 1897 года. Любопытно, что для него переходы отстояли один от другого на тридцать восемь дней, в этом мире настоящего. Длительные периоды времени, разделяющие переходы в прошлом, затрудняли людям выявление этой закономерности. Но для Свидетеля намного более короткий интервал между ними позволял провести всесторонний анализ происходящего.

Через тридцать шесть дней после того, как семья Пендлтон побывала в этом мире, флуктуации начались вновь, а через тридцать восемь дней здесь появились новые пендлтонцы, семья Осток и жившие в особняке слуги. Их выбросило сюда, как выбрасывает на необитаемый остров спасшихся после кораблекрушения. Через тридцать восемь дней после Остоков сюда прибыл перенесенный из прошлого, ничего не понимающий мужчина, которого звали Рикки Нимс, маляр из 1973 года. Он погиб чуть ли не сразу после прибытия.

Каждая группа, перенесенная из прошлого, по крайней мере, те, кто выжил, проводила в этом будущем меньше времени, чем предыдущая, ровно на 38 %. Интервал, по ходу которого сожрали Рикки Нимса, длился примерно 146 минут. Если закономерность сохранялась, нынешним путешественникам во времени предстояло провести в этом будущем 90,6 минуты, то есть 62 % от 146,1 минуты. Свидетель не понимал, чем вызвана такая периодичность или важность числа 38, но точно знал продолжительность каждого перехода, потому что мог отсчитывать время. Как любые часы.

Понятное дело, не знал он и причин, обуславливающих этот переход, не мог сказать, природный это феномен или созданный руками человека с какой-то целью. Если «Пендлтон» случайно построили на пространственно-временной червоточине, тогда, конечно, к феномену приложила руку природа. Но играл ли случай главную роль или нет, Свидетель понятия не имел, что за сила могла свернуть время до такой степени, что прошлое и настоящее оказывались в одной точке. Согласно законам физики, такого просто быть не могло, во всяком случае, тем законам, из которых исходили люди.

Свидетеля не отпускало ощущение, что сокращающийся интервал перехода ведет к какому-то кризису, не просто прекращению переходов, но к чему-то из ряда вон выходящему, чего он и представить себе не мог. Может, насилие, свидетелем которого он пробыл так долго, уничтожение мировой цивилизации обострили его чувства, может, он ошибался, но он верил, что прекращение переходов приведет к вселенской катастрофе.

Стоя в опустевшей библиотеке, слушая женщин, разговаривающих в соседней комнате, он думал, что мог бы их полюбить, если бы получше узнал. Они уже ему нравились, он надеялся, что они не останутся здесь, хотя шансы любой пережить следующие девяносто минут оставляли желать лучшего. Он не собирался их убивать, но не мог и спасти.

В западном коридоре первого этажа Том схватил руки Падмини и поцеловал их, с жаром благодаря за то, что она спасла его от этого порождения братской могилы в Нячанге или чего-то еще. Она называла этого монстра ракшасом, то есть представителем расы демонов и гоблинов. И хотя Том не очень-то разбирался в индуизме, он подумал, что такое объяснение, возможно, ничуть не хуже любого другого.

— Баба, что случилось? — спросила она. — Вы знаете, что все изменилось?

Баба, сказала она ему, так ласково обращались в Индии к маленьким детям и старикам. Всего лишь сорокашестилетний, но более чем вдвое старше Падмини, Том Трэн не обиделся. Иногда он видел в ней дочь, которой у него никогда не было. В любом случае ее приветливость гарантировала, что враждебность к ней могла возникнуть только у совсем уж вздорных сумасбродов.

— По собственному опыту я знаю, что мир время от времени рушится и приходит безумие, — он отпустил ее руки. — Но такого я и представить себе не мог.

— Я заперла дверь на улицу.

— И правильно, — он посмотрел на дверь во двор, где ракшас скрылся за странной растительностью.

— Я собиралась пойти вниз, на пост службы безопасности, чтобы спросить у охранника, что он знает.

— Да, — кивнул Том, начавший приходить в себя. — Именно так мы и поступим.

Вместе они поспешили по грязному и плохо освещенному коридору к южной лестнице, и Том заметил под самым потолком телевизор с квадратным, фут на фут, экраном, которого никогда там не было. Подставка чуть накренилась, сам телевизор не работал.

Когда они подходили к двери, она открылась — от неожиданности они остановились как вкопанные, — и в коридоре появился Сайлес Кинсли с пистолетом в одной руке и фонариком в другой.

— Мистер Кинсли, мир сошел с ума! — воскликнула Падмини. — Все выключилось, переменилось.

— Да, я знаю, — ответил адвокат. — Кого вы видели?

— Демонов, — ответил Том и с недоумением отметил, что Сайлеса Кинсли такой ответ, похоже, совершенно не удивил.

— Мы собирались спуститься вниз и спросить Вернона Клика, что ему известно.

— Он мертв, — сообщил им адвокат. — Пост службы безопасности не такой, как прежде. Внизу нам делать нечего.

Их слишком много, и они говорят все сразу, и говорят слишком много. Айрис не может отгородиться лесом и идти путем Бэмби, со всеми этими разговорами, жужжащими, жужжащими, жужжащими вокруг нее голосами. Она не просто слышит голоса, но чувствует, как распиливают они ее уши, у всех слов острые зубцы, и это не мягкие голоса, а грубые, встревоженные. Слова еще и душат ее, слова — веревка, сдавливающая ей шею, точно так же, как петля силка едва не удавила Друга Зайца, и дышать Айрис все труднее и труднее.

У старой женщины пистолет, а оружие — это плохо. Охотник убил Годо, друга Бэмби, ранил самого Бэмби в плечо, кровь лилась и лилась, и Бэмби хотелось лечь и спать, только спать, но сон означал смерть.

Айрис какое-то время прижимает руки к ушам, но потом боится, что не услышит крика сойки, когда он раздастся. А она обязательно должна его услышать, ведь сойка своим криком предупреждает весь лес, что опасность близка, что охотник уже среди деревьев.

Не решаясь поднять голову, в полной уверенности, что ее сокрушит вид всех этих разговаривающих людей и все эти изменения, она смотрит в пол. Наклонив голову, скрестив руки на груди, сунув кисти под мышки, она старается стать маленькой-маленькой, насколько это возможно, чтобы никто ее не замечал.

Коты снова на полу, никто их не гладит, они ходят по комнате. Она наблюдает за ними, потому что они помогают ей думать о лесных животных. Она помнит прекрасных олених, Фэлин, и тетю Эну, и тетю Неттлу, и Марену, и она успокаивается, думая о них.

Один из котов лишает Айрис спокойствия, когда смотрит на нее с нескольких футов, и она видит, что оранжевые глаза изменились, стали черными, словно озера чернил. И двигается кот не так, как раньше, не так грациозно. Словно больной. Он отшатывается от нее. Второй кот появляется в ее поле зрения, и у него тоже такие же странные черные глаза. Он открывает пасть, в которой что-то шевелится, будто кот поймал мышь с шестью хвостами, и эти серые хвосты то вылезают из пасти, то скрываются в ней.

Леса здесь нет, и уже никогда не будет в этой комнате, где слишком много голосов и слишком много изменений, все стало другим, даже коты, нормального ничего нет, нет ничего безопасного. Лес можно найти где-то еще, подальше от встревоженных голосов и ухмыляющихся котов.

Бесшумная, как Друг Заяц, быстротой превосходя белку, Айрис выскальзывает из комнаты, через арку, пытаясь увидеть молодые буки, и золотарник, и терновник, и ольху, в поисках безопасной лощины, заросшей орешником, утесником и кизилом, ветви которых переплетаются, и солнечные лучи превращают их в золотую сеть, безопасную и скрытую от людей лощину, где родился Бэмби.

Они не стали тщательно обыскивать второй этаж, быстро обошли его. Сам Бейли, Туайла, Уинни, Спаркл, Айрис и Кирби жили на этом этаже, и искать их не требовалось. По словам Спаркл, ее непосредственные соседи, Шеллбруки из квартиры «2–3», уехали в отпуск, и Кордованы из «2-Д» — тоже. Квартира «2-И» пустовала, выставленная на продажу. Роули и Джун Таллис, владельцы ресторана «У Топплера», целыми днями находились на работе. Скорее всего, и в момент прыжка.

Бейли время от времени спрашивал: «Есть здесь кто-нибудь?» — но ответа ни разу не получил. Он и Кирби спустились по северной лестнице на первый этаж, где и увидели трех человек около двери в вестибюль. Они шли к ним по коридору. Бейли сразу узнал Падмини Барати, а потом Тома Трэна и Сайлеса Кинсли, все еще одетых в плащи.

Все пятеро сошлись у туалетов, которыми пользовались люди, приходившие на вечеринки в банкетном зале. Поскольку свет грибов напоминал Бейли масляные лампы со слюдяными стенками, увиденные им на стенах одной пещеры в Афганистане, где талибы устроили оружейный склад, он чувствовал, что это не просто путешествие во времени, но война, участниками которой они стали неожиданно для себя. Никто из его людей, насколько он знал, еще не умер, но боевые действия могли начаться в любой момент. И, судя по испуганным лицам Падмини, Тома и Сайлеса, они придерживались того же мнения.

Он не подозревал об уходе Айрис, пока не посмотрел на девочку. Увидел, что та уже миновала арку и приближается к дальней стене соседней комнаты, фигурка-тень, движущаяся сквозь этот жутковатый желтый свет.

В большинстве книг, которые читал Уинни, действовал герой, иногда и не один. Разумеется, он отождествлял себя с героем, а не с плохишом. Быть плохишом труда не составляло, а вот герою жизнь раем не казалась. Начитавшись книг, Уинни понимал, что преодоление препятствий — самый верный путь к успеху и счастью. Его мать любила сочинять песни, но на гармоничное соединение стихов и мелодии требовалось положить немало усилий. И она работала долгие часы, сочиняя, совершенствуя. Она добилась и счастья, и успеха. По-своему могла считаться героем. Отца, Фаррела Барнетта, Уинни, по большому счету, не причислял к злодеям. Он не взрывал церкви, не расстреливал щенков, не рубил старушек топором. Но и героем Уинни назвать его не мог. Слишком часто его отец выбирал легкий путь. Плюхаться в кровать с любой крошкой, которая подмигнула ему, куда легче, чем хранить верность жене. Уинни видел, как отец иногда напивался со своими дружками. А напиться — самое легкое, что можно сделать. И отчитывать сына за то, что он недостаточно мужественный, у всех на глазах тоже очень легко. Куда труднее тому, кого отчитывают. И прислать последнюю рекламную фотографию проще, чем приехать к сыну и отправиться с ним в парк развлечений или куда-то еще. Уинни не относил отца к злодеям, но все-таки видел его перешагнувшим границу между добром и злом. А оказавшись на той стороне, уже проще и дальше скользить вниз. Уинни не хотел выбирать легких путей, потому что стремился к счастью. Несмотря на славу, богатство и обожание тысяч поклонниц и поклонников, счастливым Фаррел Барнетт не был. Уинни видел, что отец несчастен. Именно по этой причине его не отпускали грусть, злость и страх. Уинни всегда думал, что с его отцом случится что-то ужасное, и не хотел видеть, что это могло быть. Он не мог посоветовать отцу выбирать трудные пути вместо легких, потому что не хотел, чтобы его сунули головой в унитаз. Один из дружков Фаррела однажды затеял с ним ссору, оба к тому времени уже успели крепко набраться, так старина Фаррел засунул голову бедолаги в унитаз. К счастью, чистый. Уинни не мог спасти своего отца. Зато сам мог избегать легких путей, выбирать трудные и надеяться на лучшее.

По этой причине он бросился за Айрис, когда та исчезла за дверью в дальней стене соседней комнаты. Но этот поступок еще не превратил его в героя. Он находился у подножия тысячефутового обрыва, а герои стояли на вершине. Он же только начал подъем. И еще, от героя требовалась не только храбрость, но и способность быстро соображать и принимать правильные решения. Вот и ему следовало дать знать другим, что Айрис покинула комнату, но он подумал об этом лишь после того, как проскочил арку и очутился в соседней комнате. А потом, прежде чем он успел открыть рот, его мать, и миссис Сайкс, и две старые женщины закричали одновременно. Умный герой не стал бы ничего предполагать, он всегда все знал наверняка, но Уинни предположил — глупец, глупец, — что они зовут его и Айрис и уже бегут за ними. Поэтому задерживаться не стал, пересек эту комнату, выскочил в коридор. Впереди Айрис плечом толкнула вращающуюся дверь. Следом за ней он пробежал кухню, комнату-прачечную, миновал дверь черного хода квартиры и оказался в коротком коридоре третьего этажа.

Айрис исчезла. Она не настолько опережала Уинни, чтобы успеть добежать до угла и свернуть в длинный коридор. А если бы и успела, он бы слышал ее шаги. Но в коридоре царила тишина.

Слева от Уинни находился лифт, из кабины которого он не так давно выскочил в самый последний момент. Если Айрис вошла в ожидающую на этаже кабину, то уже превратилась в пищу для червей.

Справа он видел вход в квартиру Гэри Дея. Дверь в нее вышибли.

Внезапно из этой квартиры донесся голос, высокий и нежный, девичий голос, возможно, Айрис, хотя он никогда не слышал, чтобы девочка произнесла хоть слово. Она напевала мелодию, без слов, просто на-на-на, ля-ля-ля и что-то подобное. Громким шепотом Уинни позвал ее по имени, потом еще громче, но Айрис не ответила. Песенка была не из веселых. Услышав такую песню и пойдя на голос, не следовало удивляться, увидев, что поет маленькая девочка в заплесневелом погребальном платье, с зелеными пятнами на коже, со щепками гроба и землей, застрявшими между зубами. Никто не вышел следом за ним из квартиры сестер Капп. Где его мама? Где миссис Сайкс?

Если человек придает такое важное значение выбору трудного пути, он уже не может останавливаться, двинувшись по нему, не может останавливаться, когда путь становится очень уж трудным, а рядом нет матери, которая окажет столь необходимую поддержку. Такой человек и есть маменькин сынок, и если он не может продолжить путь, то ему самое время найти унитаз и сунуть в него голову.

Пела вроде бы девочка, все верно, но девочка, которая что-то собиралась сделать, потому что песня эта ничем не напоминала песню сирен, заманивающих моряков на острые подводные скалы, где они и находили свою смерть. Уинни до моряка еще не дорос, не дорос и до того, чтобы привлечь внимание какой-нибудь горячей сирены. И Айрис никак не тянула на сирену, зато в силу особенностей своей психики легко могла попасть в беду и погибнуть. В этот критический момент Уинни быстро решил, что отступление принесет с собой тренировки в команде рестлеров школы миссис Грейс Лайман, саксофон с него ростом и музыкальную карьеру. Он миновал порог, прошел по лежащей на полу двери, закачавшейся под ним, и двинулся дальше сквозь тусклый свет грибов в поисках певицы.

Дымок и Пепел выглядели практически одинаково, чуть-чуть отличаясь ушками и оттенком шерсти на грудке. Но когда Эдна заметила, что с ними происходит, когда все увидели это через долю секунды после того, как Эдна издала сдавленный крик отвращения, Дымок и Пепел более не выглядели как кошки, не говоря уже о том, чтобы походить друг на друга. Что-то в них влезло, а теперь выползало наружу и, выползая, кардинально их меняло. Они трансформировались по-разному, объединяло их только одно — оба являли собой биологический хаос. Тело ящерицы, лапы паука, свиное рыло, рот над носом, подрагивающие усы-антенны, хвост скорпиона… будучи писательницей, причем писательницей, добившейся успеха, Спаркл нечасто видела литературу в жизни, обычно — жизнь в литературе, но трансформация котов напомнила ей некоторые произведения Томаса Пинчона, шесть жанров в одном флаконе, ужас, вылезающий из ужаса с лихорадочной радостью нигилистического эпатажа ко всему.

Десять секунд она стояла, парализованная и зачарованная новыми, но ничуть не улучшившимися Дымком и Пеплом. Потом повернулась к Айрис, протянув к ней руку, чтобы обнять девочку, несмотря на панику, которую могло вызвать прикосновение, но не обнаружила Айрис ни на прежнем месте, ни вообще в комнате… словно девочка так живо представила себе лес, что ушла в него через волшебную дверцу вместе с олененком. И взяла с собой Уинни.

Туайла осознала, что детей нет, в тот самый момент, когда Спаркл сделала это открытие, и страх, когда их взгляды встретились, молнией перелетел из глаз одной в глаза другой. Через микросекунду они бы уже сорвались с места, зовя свою девочку, своего мальчика, в отчаянии обыскивая этот «Пендлтон» далекого будущего, этот дом ужасов, но вместо этого по-сестрински обнялись, а не-Дымок и не-Пепел взбесились.

За последние сорок лет он заключил мир со слепотой, и темнота стала его другом. Без визуальных образов, которые отвлекали, хорошая музыка превратилась в великую архитектуру звука, среди которой он и шагал. Аудиокниги стали мирами, в которые он переселялся целиком и полностью, вплоть до того, что мог оставлять там свои следы. И думая о себе, о жизни, о том, что придет после, он проник в эти неведомые потемки глубже, чем любой зрячий, и обнаружил там невидимый свет, лампу, с помощью которой и находил путь сквозь годы.

Теперь, прижавшись ухом к штукатурке, слушая угрожающие голоса, которые доносились из стен, Хулиан надеялся, что эта лампа, горящая внутри, не позволит страху разрастись в слепящий ужас. Невежество — отец паники, знание — отец умиротворенности, и ему требовалось найти соседей, которые объяснили бы, что происходит.

Вдоль стены он вышел в прихожую, добрался до входной двери, нашел ее приоткрытой, хотя оставлял запертой. Но, если вся мебель могла исчезнуть в мгновение ока, если чистый пол в один момент становился грязным, не имело смысла волноваться из-за того, что замки отпирались сами по себе.

Прежде, выходя из квартиры, он всегда брал с собой белую трость, потому что окружающий мир знал не так хорошо, как свои комнаты. Но трость более не стояла у столика в прихожей, и не было смысла искать ее на полу, потому что столик из прихожей тоже исчез. Трость не могла упасть или стоять где-то в другом месте, она разделила участь всей мебели.

Голоса в стенах замолчали, как только Хулиан переступил порог и вышел в общий коридор. И это место разительно изменилось, стало пустым и неприветливым. Он полагал, что нет здесь теперь ни столиков, ни картин, ни ковровой дорожки. Новые запахи накладывались друг на друга: острый и резкий, который он не мог идентифицировать, прогорклый растительного масла, так долго открытого воздействию воздуха, что оно превратилось в желе, пожелтевших от времени книжных страниц, пыли, плесени…

На мгновение Хулиан почувствовал, что он не один. Но это ощущение сразу ушло. Нет, в коридоре никого и быть не могло. В такой странной новой обстановке инстинкты слепца могли его подвести.

Поначалу он хотел повернуть направо, пойти дальше по коридору к квартире «1-В», зная, что в такой час его подруга Салли Холландер наверняка дома. Квартира между ними пустовала: прежний жилец умер несколькими месяцами раньше, и наследники еще не вступили в свои права.

Но тут он услышал голоса, разговаривающие на английском, не имеющие ничего общего с бормотанием, звучащим из стен, и доносились они из-за угла. Он двинулся к длинному коридору, обои трещали и осыпались под его скользящей рукой, словно истлели от старости. Он нащупал открытую дверь в кабинет старшего консьержа, прошел мимо.

На первом этаже высота потолков в общественных местах, даже в коридорах, составляла двенадцать футов. Добравшись до угла, Хулиан уловил какой-то шуршащий звук над головой. Остановился, прислушался, но теперь сверху ничто не нарушало тишины. Воображение.

Среди голосов в длинном коридоре Хулиан узнал мелодичные интонации Падмини Барати. Ощутив безмерное облегчение — теперь он точно мог рассчитывать на помощь, — он обогнул угол, повернув налево, в западный коридор.

— Падмини, произошло что-то скверное, — и еще произнося эти слова, Хулиан почувствовал, как на голову и плечи посыпались кусочки потолочной побелки.

Уинни и Айрис никто не похищал. Они убежали от страха. Туайла свято в это поверила. Не позволяла себе усомниться. Они убежали, их не похитили, они убежали.

Ничего кошачьего теперь не просматривалось в двух визжащих существах на полу, каждое из которых превратилось в сборную солянку неведомо чего, каждое по-прежнему изменялось, извивалось, дергалось, трансформировалось. В глазных впадинах выросли зубы, между губами виднелся кровавый глаз, невообразимые сочетания возникали и исчезали с невообразимой быстротой, превращаясь в еще более невероятные невообразимости, словно и тритоны, и летучие мыши, и жабы, и прочие мерзости под действием заклинания превращались в единое целое в котле колдуньи.

Монстры, которые дергающимися движениями перемещались по комнате, ни в малой степени не обладали грацией котов, которыми были совсем недавно. Они орали, визжали, шипели, но даже их шипение не напоминало кошачье. Двигались они с трудом, словно инвалиды, но тем не менее нагоняли страху. Дергались и тряслись, вибрируя от переполняющей их энергии, так резко меняли направление движения, что создавалось ощущение, будто их отбрасывает от невидимых барьеров.

Безоружные, но готовые к совместной защите, Туайла и Спаркл придвинулись одна к другой, стараясь не попадаться на пути этих непредсказуемых чудищ, которые, несмотря на постоянную трансформацию, быстротой не уступали водомеркам. Всякий раз, когда женщины порывались выскочить из комнаты, чудища резко меняли направление движения и как минимум одно из них занимало позицию между женщинами и аркой.

Марта держала в руке пистолет и определенно хотела им воспользоваться, но твари двигались так быстро и беспорядочно, что она никак не могла взять кого-то из них на мушку. Туайла видела, что подстрелить их так же сложно, как попасть в колибри камнем из пращи. Маленькой девочкой она однажды видела, как большие мальчишки пытались это сделать. В птичку не попали, зато один из брошенных камней угодил какому-то парню в лоб, и тот рухнул без сознания. Стараясь держать шлейф обеденного платья над землей и прижимая к ногам длинную юбку, Эдна в какой-то момент отделилась от сестры. Туайла и Спаркл находились в другой половине комнаты. Если бы Марта выстрелила, то, скорее всего, попала бы в кого-то, а не во что-то.

Пусть об этом и не говорилось вслух, но Туайла и Спаркл намеревались при первой возможности рвануть следом за Уинни и Айрис, и, если бы одной не удалось вырваться из этой комнаты живой, вторая отправилась бы на поиски обоих детей, они стали теперь единой семьей, им всем предстояло или выжить, или умереть, и никого бы не бросили, какую бы цену ни пришлось бы за это заплатить.

Монстры, ранее бывшие котами, продолжая стукаться о невидимые барьеры и друг о друга, громко завизжали, охваченные демонической яростью, отскочили один от другого и вдруг замерли, содрогаясь, словно из них разом ушли и силы, и ярость.

Изумленные тем, что обе остались целыми и невредимыми, Туайла и Спаркл тут же двинулись к арке, через которую, должно быть, ускользнули дети.

— Подождите! — крикнула им Марта Капп. — Возьмите пистолет!

Туайла глянула на подергивающихся чудищ.

— Оставьте его у себя. Он вам, возможно, понадобится.

— Нет, — поддержала сестру Эдна. — Дети важнее нас.

— Пойдемте с нами.

— Мы будем вас задерживать, — Марта теперь держала пистолет за ствол, обходя двух маленьких монстров по широкой дуге. — Стрелять умеете?

— У отца было оружие, — ответила Туайла. — Я даже охотилась, но очень давно.

Марта сунула пистолет в руку Туайлы.

— Идите, идите, отыщите их!

Кусочки побелки упали сквозь желтые тени на голову и плечи мистера Санчеса. И только тогда Падмини осознала, что по потолку ползет что-то большое.

По правде говоря, монстр, от которого она спасла Тома Трэна, не имел ничего общего со злобными демонами индийской мифологии, ракшасами, но чудовище, спрыгнувшее с потолка коридора на спину мистера Санчеса, в куда большей степени напоминало этих тварей. Гибкое и сильное, серое и безволосое, с пулеобразной головой, зубастое, шестипалое, с необычными руками. Такие вполне могли существовать в подземном мире.

После короткого замешательства лучи двух фонариков, заметавшись, нашли цель, осветили мистера Санчеса, упавшего на колени, с демоном у него на спине. Когтями ног впившись в бедра, коленями упираясь в ребра жертвы, огромными руками он запрокидывал голову Санчеса назад, кровь капала из укуса на правой щеке. Лицом демон наклонился к лицу Санчеса, ртом прижался ко рту, и этот омерзительный поцелуй говорил о желании убить, но не просто убить, а всосать в себя последнее дыхание жертвы, то есть демон отбирал у мистера Санчеса не только жизнь, но и его атман, саму душу.

Пугающая скорость ракшаса, ужасающая интимность его неистового нападения, неспособность мистера Санчеса к сопротивлению, перекатывание кадыка в выгнувшемся дугой горле слепца, будто он проглатывал крик за криком, которые не могли прорваться сквозь вакуум, создаваемый всасывающим ртом демона… это отвратительное зрелище вызвало у Падмини воспоминания о давнишних детских страхах, вдохнуло в них новую жизнь, и они разбежались по ее телу, заставляя трепетать каждый нерв.

Наверное, прошло только две, максимум три секунды после того, как лучи фонариков в руках доктора Игниса и мистера Кинсли скрестились на лице демона, прежде чем мистер Хокс начал действовать. Рванулся вперед, держа пистолет обеими руками. Когда он приблизился, глаза ракшаса округлились, широко раскрывшись. Демон оторвал рот ото рта мистера Санчеса, вытаскивая из него серый блестящий язык, такой длинный, цилиндрический и странный, что, возможно, это был совсем и не язык. Одна шестипалая рука освободила подбородок, другая — волосы слепого мужчины. Но при всей стремительности демона, Хокс его опередил. Успел приставить дуло пистолета к гладкому серому черепу и дважды нажал на спусковой крючок, прежде чем ракшас успел прыгнуть на него.

Когда выстрелы грохотом пронеслись по коридору, темное вещество выплеснулось на стену. Демона сбросило с мистера Санчеса, который повалился на левый бок. Мистер Хокс прошел мимо слепого и трижды выстрелил в грудь нападавшего, пусть даже двух первых пуль, похоже, хватило для того, чтобы убить чудовище.

На мгновение Падмини не могла сдвинуться с места, и не потому, что ее испугало насилие. В тот момент, когда ствол пистолета прижимался к голове ракшаса и он закатил широко раскрывшиеся глаза, ей показалось, что лицо демона напоминает ей человека, которого она знала. Прогремели выстрелы, демон умер, и лишь потом Падмини вспомнила имя. Подумала, что заметила сходство лица демона с лицом мисс Холландер, очаровательной Салли Холландер, которая работала у сестер Капп и жила одна в квартире «1-В». Должно быть, она ошиблась, потрясенная случившимся, сбитая с толку скрещенными лучами фонарей, который направляли на демона доктор Игнис и мистер Кинсли.

Она подошла к мистеру Санчесу, опустилась рядом на колени, так же, как Том Трэн. Слепой не умер, но его, похоже, парализовало, только мышцы не расслабились, а, наоборот, напряглись, словно он яростно сопротивлялся чьему-то нажиму.

Его искусственные глаза — не стеклянные, пластиковые, выглядевшие как настоящие, при жизни никогда не фиксировались на ней, когда она с ним разговаривала. Теперь же, когда она произнесла его имя, глаза заметались из стороны в сторону, словно он полностью потерял ориентацию и по голосу не мог определить ее местонахождение. Когда она положила руку ему на плечо и вновь произнесла имя слепого, сочетание прикосновения и голоса позволило ему сориентироваться. Ничего не видящие глаза перестали бегать и повернулись к ее лицу.

Челюсть его отвисла, он не мог произнести ни слова. На губах блестело что-то темное, влажное и густое, и поначалу Падмини подумала, что это кровь. Но тут же мистер Кинсли, наклонившись, направил луч фонаря на лицо бедного мистера Санчеса, и она увидела, что субстанция эта не красная, а серая, разных оттенков, по большей части свинцового цвета, с вкраплениями серебра.

— Будьте осторожны, — резким голосом предупредил мистер Хокс, поднимаясь над телом демона. — Не прикасайтесь к Хулиану, держитесь от него подальше.

— Ему плохо, — возразила Падмини. — Он нуждается в помощи.

— Мы не знаем, в чем он нуждается.

Это заявление показалось Падмини бессмысленным, но, не успев спросить, что он хотел этим сказать, она увидела, что серая, поблескивающая серебром вязкая жижа на губах слепца движется, не стекает вниз, а ползет по верхней губе к ноздрям, а с нижней губы — по щеке, словно что-то живое.

В излучаемом грибами свете верхний этаж заброшенной двухуровневой квартиры Гэри Дея казался обиталищем призраков, и не потому, что его ждало там что-то страшное. Может, и не ждало, но могло ждать, прячась за каждым углом, укрываясь в густых тенях. Уинни видел горбунов с раздутыми головами, пугал, которые пробрались сюда с кукурузных полей, фигуры в рясах с капюшонами. Но они всегда таяли, вероятно, потому, что рождались его фантазией, а может, обходили его сзади, чтобы наброситься, когда он чуть потеряет бдительность, как это бывает в фильмах, когда топор опускался на голову героя примерно через четыре секунды после того, как тот уже думал, что худшее позади.

Ему дали значимое имя, Уинстон Трейхерн Барнетт, и сейчас, как никогда раньше, Уинни отдавал себе отчет, что его назвали в честь бесстрашных людей. Отца его матери звали Уинстон, для друзей — Уин, и он умер при взрыве угледробилки. Отец Уина Трейхерна восхищался Уинстоном Черчиллем и назвал сына в честь английского лидера. Едва ли Уинни смог бы повторить их подвиги. Он не собирался приближаться к угледробилке, разве что под дулом пистолета. И, если он и попал бы на войну — при условии, что развил бицепсы и сдал экзамен по физкультуре, — едва ли ему хватило ума, чтобы успешно руководить целой страной. Во-первых, он не знал бы, что сказать генералам, не говоря уже о том, как обратиться по телевидению к сотне миллионов зрителей, которые ждали объяснений, почему он отправил Шестой флот — если существовал Шестой флот — для проведения самой неудачной операции в военной истории человечества. Оставалось лишь надеяться, что он не уронит честь имени и проявит хладнокровие и мужество, необходимые для розыска Айрис.

Ее мелодичное пение затихало и слышалось вновь, с каждым разом становясь все более жутким. Перед мысленным взором Уинни вновь и вновь возникала мертвая девочка в погребальном платье и со щепками гроба между уж очень острыми зубами. Когда он пытался подавить этот нелепый образ, ее сменяла другая маленькая девочка, на самом деле кукла чревовещателя, и хотя сам чревовещатель отсутствовал, девочка все равно продолжала петь, ее синие стеклянные глазки мрачно поблескивали, а в руках она держала по ножу. К тому моменту, когда Уинни подошел к лестнице, ведущей на нижний этаж двухуровневой квартиры, слушая бессловесную песню Айрис, доносившуюся снизу, подмышки его вспотели, а волосы на затылке стояли дыбом, такие жесткие, что зазвенели бы, как гитарные струны, если бы их ущипнул призрак какого-нибудь музыканта.

Хотя в квартире Гэри Дея Уинни пробыл не больше минуты, его мать и миссис Сайкс уже могли бы присоединиться к нему. С неохотой ему пришлось признать ставший очевидным факт: когда они все вместе закричали у него за спиной, крики эти не имели никакого отношения ни к побегу Айрис, ни к его преследованию девочки. В комнате, где остались женщины, случилось что-то еще, и наверняка плохое. Они, должно быть, попали в беду, и ему следовало бы побыстрее вернуться назад, чтобы защитить маму. Но, если ты не вышел ростом для своего возраста и руки у тебя худые, как палки, мама будет настаивать на том, чтобы защищать тебя, а не наоборот. Более того, своим появлением ты только отвлечешь ее и подставишь под удар, в результате все могут умереть, и возможно, это будет еще не самый худший вариант.

Пока речь шла о том, чтобы найти Айрис, а не спасать ее, Уинни полагал, что такое ему вполне по силам, при условии, что не придется убивать драконов и хвататься за булаву, чтобы победить великана. Булаву он, скорее всего, не сумел бы поднять, даже если бы она и оказалась под рукой. Он не мог позволить себе думать о том, что его мать в опасности. Если б подумал, не смог бы сделать вперед и шагу, доказав тем самым, что он совсем и не Уинстон. Он — Уинни, и пользы от него никакой. Поэтому он думал только об Айрис и, собравшись с духом, чтобы достойно встретить то, что могло его поджидать, спустился на один лестничный пролет.

На узкой лестнице свет грибов померк и правили бал тени. Уинни добрался до площадки, довольный тем, как бесшумно переступал со ступеньки на ступеньку. Поющая девочка, казалось, бродила по комнатам нижнего этажа квартиры. Опасаясь, что ее голос затихнет навсегда, Уинни начал спускаться по второму пролету быстрее, чем спускался по первому.

На нижнем этаже в сравнении с лестницей света прибавилось. Свет грибов получил солидную прибавку от луны. Уинни остались две последние ступеньки, когда что-то огромное, темное и быстрое пролетело по той части комнаты, которую он мог видеть с лестницы. Слишком быстрое, чтобы уловить глазом, и крылья этого существа рассекали воздух абсолютно бесшумно.