Двадцать три
Через четыре дня у Яэль, наконец, выходной. Обычно, когда я просыпался на своей раскладушке, она уже выбегала из двери, а сегодня я вижу ее в пижаме.
– Я заказала завтрак, – говорит она. Голос у нее четкий, гортанный израильский акцент за годы, что она говорила на английском, изгладился.
В дверь стучат. Шаркая ногами, входит Чодхари с тележкой, кажется, что он работает тут ежедневно один во всех должностях.
– Мемсаиб, завтрак, – объявляет он.
– Благодарю, Чодхари, – отвечает ему Яэль.
Он рассматривает нас. Потом качает головой.
– Мемсаиб, совсем он на вас не похож.
– Он похож на baba, – говорит Яэль.
Я знаю, что это так, но все равно странно слышать это от нее. Хотя, думаю, ей страннее видеть перед собой лицо погибшего мужа. Иногда, когда я в добром настроении, я именно этим объясняю, почему она так отстранилась от меня за последние три года. Но потом мое более суровое «я» интересуется – а как же предыдущие восемнадцать лет?
Чодри с театральной торжественностью расставляет завтрак – тосты, кофе, чай, сок. Потом пятится к двери.
– Он хоть когда-нибудь уходит отсюда? – интересуюсь я.
– Нет, вообще-то. Дети у него все за границей, жена умерла, а он работает.
– Бедный.
Она снова окидывает меня непонятным взглядом.
– Ну, у него хотя бы цель в жизни есть.
Яэль открывает газету. Даже она цветная – как бледная лососина.
– Что ты эти дни делал? – спрашивает она, просматривая заголовки.
Я снова ходил на пляж Чопати, по рынкам вокруг Колабы, к «Воротам». Еще раз были в кино с Пратиком. Но в основном я просто бродил. Без цели.
– Так, то да се, – говорю я.
– Ну, тогда сегодня будет се да то, – отвечает она.
Когда мы спускаемся, нас окружает стандартная толпа попрошаек.
– Десять рупий, – говорит женщина со спящим младенцем. – На смесь ребенку. Идемте, вместе купим.
Я пытаюсь достать деньги, но Яэль одергивает меня и говорит женщине что-то резкое на хинди.
Я молчу. Наверное, Яэль догадывается по лицу, и начинает недовольно объяснять.
– Уиллем, это мошенничество. Они используют детей. Эти женщины – члены группировок, это организованная преступность.
Я смотрю на ту попрошайку, она уже возле отеля «Тадж-Махал», и пожимаю плечами.
– И? Ей все равно нужны деньги.
Яэль с недовольным лицом кивает.
– Да, ей нужны. И ребенку, разумеется, надо поесть, но никто из них ничего не получит. Если ты купишь ей молоко, ты заплатишь втридорога, и эго твое точно так же раздуется. Помог матери накормить младенца. Что может быть лучше?
Я молчу, потому что каждый день давал им деньги, и теперь я чувствую себя дурачком.
– Как только ты отойдешь, молоко вернется в магазин. А твои денежки? Торговец получит долю; босс получит долю. А эти женщины, они перед ними в долгу, и им не перепадает ничего. А уж что будет с детьми… – Она зловеще обрывает фразу.
– Что с детьми? – Вопрос вырывается раньше, чем я успеваю осознать, что, возможно, не желаю знать на него ответ.
– Умирают. Иногда от голода. Иногда от воспаления легких. Жизнь у них трудная, так что каждая мелочь может оказаться губительной.
– Знаю. – Иногда так бывает, даже когда жизнь не настолько трудна, думаю я. Интересно, думает ли она то же самое?
– На самом деле, когда ты приехал, я опоздала как раз из-за такого ребенка. – Подробностей Яэль не рассказывает, предоставляя мне возможность додумать самому.
Яэль со своей закрытостью умудряется заставить меня чувствовать себя виноватым за то, что я до этого винил ее – ведь у нее было более важное дело, да еще и горечь – у нее всегда есть более важные дела. В первую очередь я испытываю усталость. Не могла, что ли, сказать, чтобы мне не пришлось сталкиваться с этой виной и горечью?
Иногда я думаю, что именно вина с горечью и есть наш с ней истинный общий язык.
* * *
Первым делом она показывает мне храм Шри Сиддхивинаяка, разукрашенный свадебный торт, атакуемый ордами муравьев-туристов. Мы с ней вливаемся в толпу, проталкиваемся в душный золотой зал и направляемся к украшенной цветами статуе бога-слона. Он красный, как свекла, словно ему стыдно, хотя, может, просто жарко.
– Это Ганеша, – говорит Яэль.
– Он устраняет препятствия.
Она кивает.
Окружающие нас люди раскладывают гирлянды по всему храму, поют, молятся.
– Подношение обязательно делать? – спрашиваю я. – Чтобы препятствия устранили?
– Можно сделать, – отвечает она. – Можно просто мантру спеть.
– Какую мантру?
– Их несколько. – Какое-то время Яэль молчит. Потом начинает петь, низко и отчетливо. – Ом гам ганапатайе намаха. – Она смотрит на меня, словно я успел все запомнить.
– Что это означает?
Она вскидывает голову.
– Я слышала, что примерно это переводится как «Просыпайся».
– Просыпайся?
Секунду она смотрит на меня, и хотя у нас с ней одинаковые глаза, я совсем не представляю, что она видит.
– В мантре важен не перевод. А намерение. Именно это надо говорить, если хочешь начать сначала.
* * *
Мы выходим из храма и берем рикшу.
– Теперь куда? – интересуюсь я.
– Поедем обедать с Мукешем.
Мукешем? С тем агентом, который заказывал мне билеты?
Следующие полчаса, петляя по загруженной дороге, объезжая коров, мы проводим в молчании. Наконец, мы приезжаем в какое-то пыльное подобие торгового центра. Пока мы расплачиваемся с водителем, из двери с вывеской «Заграничные путешествия» выкатывается высокий и широкий улыбчивый мужчина в еще более широкой белой рубахе.
– Уиллем! – Он приветствует меня тепло, берет за руки. – Добро пожаловать.
– Спасибо, – говорю я, переводя взгляд с него на Яэль, она на него решительно не смотрит, и я думаю, что же происходит. Они вместе? Это вполне в ее стиле – заставить меня думать, что он ее друг, не представляя его как друга, чтобы я сам гадал.
Мукеш велит нашему водителю подождать, возвращается в агентство, выносит оттуда пакет, потом мы все снова залезаем и еще пятнадцать минут едем по пробкам до ресторана.
– Тут кухня Среднего Востока, – с гордостью объявляет Мукеш, – как твоя мамочка.
Мукеш отодвигает меню в сторону, подзывает официанта и заказывает хумус с виноградными листьями, баба гануш и табуле.
Когда подают хумус, Мукеш интересуется моим впечатлением от индийской кухни.
Я рассказываю, что покупал только досу и пакору на улицах.
– Настоящего карри даже еще не пробовал.
– Надо будет тебе это организовать, – сообщает он. – Я ради этого и пришел. – Он достает из пакета несколько блестящих брошюр. – У тебя времени не так много, так что я советую выбрать какой-то один район – Раджастхан, Керала или Уттар-Прадеш – и исследовать его. Я позволил себе вольность составить несколько приблизительных маршрутов. – Он передает по столу распечатку. По Раджастхану. На ней отмечено все. Билет до Джайпура туда и обратно, оттуда до Джодхпура, потом до Удайпура, потом до Джайсалмера. Даже поездка на верблюдах включена. И аналогичный вариант по Керале – перелеты, трансферы, речные круизы.
Я удивлен.
– Мы поедем в путешествие? – спрашиваю я у Яэль.
– Нет-нет, – отвечает за нее Мукеш. – Маме надо работать. Это путешествие только для тебя, чтобы твоя поездка в Индию была тип-топ.
И я понимаю, почему она выглядела так виновато. Мукеш – не ее друг. Он просто работает в агентстве. Яэль наняла его, чтобы он привез меня сюда, и его же наняла, чтобы он ее от меня избавил.
Теперь я хотя бы знаю, почему я здесь оказался. Не ради какого-то нового начала. Это было сделанное по глупости предложение, по глупости принятое, но глупее всего было на него рассчитывать.
– Какой вариант ты предпочитаешь? – спрашивает Мукеш, похоже, не понимая, на какой тернистый путь ступает.
Во мне вскипает желчная ярость, но я держу ее в себе до тех пор, пока она не удваивается, и я не начинаю злиться еще и на самого себя. Что такое безумие? Это когда делаешь одно и то же раз за разом, ожидая нового результата.
– Вот этот, – говорю я, показывая на верхнюю брошюру, даже не глядя, что в ней. Не имеет значения.
