Исповедь Агаты
Она была самой обыкновенной девушкой и вышла замуж за железнодорожника. Жили они в бараках у самой станции, довольно далеко от города. Дома сидеть было скучно, поэтому, когда сын немного подрос, она решила пойти на работу. Муж помог устроиться. Но торчать день напролет в маленькой будке, стоящей на отшибе в безлюдном месте, изредка выходя с флажками к проходящим поездам, оказалось еще скучнее. Она стала брать с собой книжку. Сперва читала одни детективы, но довольно скоро ей надоели эти убийства и темные личности. Библиотекарша в Доме культуры посоветовала книгу одной американской писательницы. Судьба главной героини, Скарлетт, потрясла ее. Ох, эта Скарлетт… до чего же красивая, и как любили ее мужчины… Будь она не такой полной, как знать, может, и нашла бы своего Ретта Батлера… Как-то зачитавшись, она забыла опустить шлагбаум. Это привело к серьезной катастрофе. Тогда она впервые оказалась за решеткой. А тюрьма совсем иной мир, непохожий на тот, из американского романа. Она уже была очень толстой – так и не пришла в норму после рождения сына, видно, в мать пошла. Муж помалкивал, но люди за ее спиной судачили. А в тюрьме начали третировать. Неповоротливую толстуху стали держать за фраершу, за вьючного мула. Всячески унижали, заставляли дежурить вне очереди, драить нужник. Не разрешали садиться за один стол со всеми. Она ела, забившись в угол на своих нарах, держа миску на коленях. Отняли ложку, заставили жрать как скотину. Она попала в камеру, где сидели одни рецидивистки. Они над ней измывались как хотели, вынуждая удовлетворять все их эротические прихоти. При этом не упускали случая позубоскалить, насмехаясь над ее внешностью. Пока в один прекрасный момент она не взбунтовалась. Они решили устроить ей темную, но она ожидала этого и не дала застать себя врасплох. В нее как зверь вселился – в приступе бешенства она расквасила им морды, несмотря на то что это были сильные бабы. На шум прибежали надзирательницы, но справиться с ней никак не могли. Только холодная струя из шланга охладила ее пыл. Агату поместили в карцер. Сидя там на хлебе и воде, она поклялась себе: или займет в тюремной иерархии какое-то место, или распрощается с жизнью. Постепенно, по-умному, она приступила к реализации своего плана. Однажды ей удалось пронести на территорию тюрьмы хорошие сигареты и кофе. Ее рейтинг сразу подскочил вверх. Дальше все пошло как по маслу. А теперь… теперь это уже ее мир. Тут она чувствует себя как рыба в воде, и ее вовсе не радует перспектива оказаться на свободе. Даже если вскоре она выйдет на свободу, то уверена, что спустя некоторое время вновь окажется здесь.
– Но неужели ты не хотела бы жить вместе со своим сыном, смотреть, как он растет и развивается?
Агата молчала, озадаченная моим вопросом. Потом неожиданно предложила:
– У меня тут лишний «щенок» образовался, не хочешь выпить со мной?
– Давай выпьем, – согласилась я.
Привычным жестом она разлила спирт по жестяным кружкам, успокоив меня, что он разведенный и уже успел «перегрызться» с водой. То есть «щенок уже прирученный», подумала я про себя. И все-таки первый глоток обжег гортань, и я задохнулась, хватая ртом воздух. Агата протянула мне корку хлеба.
– Ну-ка занюхай, – сказала она.
О чудо, это помогло, другой глоток пошел уже легче. По всему телу разлилось приятное тепло.
– Я бы очень хотела быть вместе со своим сыном, – медленно проговорила Агата, – но зачем ему такая мать? Он бы стыдился меня…. А у тебя есть дети?
– Нет.
– Ты что, не хотела иметь детей?
– Скорее боялась ответственности. Мой муж сказал как– то, что психологически я не доросла до того, чтобы иметь ребенка.
– Это тот, которого ты… – Она осеклась, не зная, как меня спросить об Эдварде. Агате не хотелось обижать меня. Я уже давно заметила, что, по сравнению с пани Манко, она отличалась врожденной деликатностью.
– Да, он.
Испугавшись, что она начнет меня расспрашивать, я поспешила задать ей вопрос: почему она повесила на стенку снимок генерала Ярузельского, а не, к примеру, Майкла Джексона?
– Ты что! Он же не то баба, не то мужик. Еще худший кошмар, чем я, – ответила Агата. – А фотографию Ярузельского я повесила, потому что это единственный справедливый поляк. Он никого не боялся, делал то, что считал нужным для Польши. Русских не впустил, а этим уродам преподал урок. Когда меня посадили в первый раз, то я оказалась в камере с двумя бабами из «Солидарности». Господи Иисусе, спаси и сохрани меня от такого декадентства….
На этот раз мне не удалось отгадать, что она имеет в виду и что подразумевает под словом «декадентство».
– Они говорили что-то, что тебе было не по душе?
– Это были такие суки! Одна все грозилась: как только победит «Солидарность» – она всех коммунистов подвесит за яйца на фонарных столбах.
– Может, мужчин не любила?
– Да нет, лилейной барышней она не была. Они обе были какие-то бесполые, только очень озлобленные, а я таких не люблю. Если кто думает по-другому, что ж его сразу за яйца, что ли?
Я отхлебнула из железной кружки. Щеки мои горели, но в целом ощущения были приятные. До этого я редко пила, потому что Эдвард страшно сердился, видя меня даже в легком подпитии.
– Но ведь эти типы из «Солидарности» не стали никого подвешивать, как ты выражаешься, за яйца, – возразила я. – Сумели обо всем договориться за круглым столом. Валенса тоже болел душой за Польшу.
– Он-то! – презрительно скривилась Агата. – По мне, он тоже не пойми что, как и этот пресловутый Майкл Джексон. Ходит с изображением Божьей Матери в виде значка на лацкане, над нами небось вся заграница потешается…
– А как ты оказалась здесь во второй раз? – спросила я.
– Потому что один раз здесь уже побывала, – встрепенулась Агата. – Когда отсидела свое за этот проклятый шлагбаум и оказалась за воротами, то не знала, куда мне податься и что делать. Моя полюбовница еще сидела, она-то и дала адресок перед тем, как мне выйти на волю. Ну, я туда поехала, а там гнали бражку. Я начала приторговывать этой бражкой.
Нас всех замели… С той поры я то в каталажке, то на воле. Но я тебе уже говорила, что предпочитаю сидеть за этими стенами…
Когда потом, лежа на нарах, я мысленно вспоминала наш разговор с Агатой, мне пришло в голову, что теперь я знаю, как мне ее назвать – до этого никак не удавалось придумать для нее прозвище. «Каракатица» мне не нравилось. Остальные тоже. А сейчас про себя я назвала ее просто Мать. Возможно, впервые я до конца поняла сущность материнства – для Агаты высшей формой проявления материнской любви стало отречение от нее. Это было достойно уважения. Если бы она была как все, то боролась бы за возвращение к нормальной жизни и за право быть матерью, а сейчас это не имело смысла. До того как она попала в тюрьму, ее полнота не казалась такой отталкивающей – толстых женщин много, – но здесь с ее телом произошли необратимые изменения. Ее всю раздуло как на дрожжах, на теле появились растяжки и красные прожилки лопнувших сосудиков. Она сознавала, как она выглядит.
Лицо ее тоже сильно изменилось. Ни муж, ни тем более маленький сын, скорее всего, не узнали бы ее.
– Видела бы ты мою фотографию, когда я была еще в девушках, не поверила бы, что до такой степени можно измениться.
– А твой муж не пытался связаться с тобой? Ведь ты попала сюда по случайности, как и наша обанкротившаяся бухгалтерша.
– Пытался… – помолчав, отозвалась Агата, – но меня всегда тянуло к женщинам… Не раз бывало, что как только мне приглянется какая-нибудь особа женского пола, то у меня аж коленки подгибаются. Это еще было в те времена, когда я сама была ничего… Ну а когда муж наконец получил разрешение на свидание наедине, у меня уже была подружка…
Нет, все-таки просто Мать не подходит, не раскрывает суть ее личности. Маска, Любовница – эти прозвища сразу говорят о человеке и, по-моему, точно характеризуют обеих моих сокамерниц. Может, лучше Мать Агата… Да именно так. Ничего что эта кличка полностью меняет смысл предыдущей, видимо, выбор судьбы пал на Агату. Она не сама выбирала свою нынешнюю жизнь – это было ей предназначено. Своеобразный монастырь вместо материнства. Мы обе попали в этот монастырь. Она – мать-наставница, Мать Агата сестер– заключенных, а я – сестричка Дарья…
– Ответь мне, зачем ты так поступила со мной тогда? – задала я вопрос, который никогда не отважилась бы задать, будь я трезвой. – Это что, твой коронный прием?
Она отрицательно покачала головой:
– Я как увидела тебя в душевой… мне показалось, что у тебя самая красивая грудь на свете… это, наверное, потому, что ты никогда не рожала… Я все пыталась отогнать от себя это видение, пошла даже укололась… а потом – обрыв киноленты…
– А ты постоянно колешься?
– Да нет, с чего ты взяла, пару раз пробовала, забалдеть хотелось, а так чтоб меня тянуло, этого нет…
Схватив со стола железную кружку, я махом вылила в себя остатки водки.
– Ты сильно обижаешься на меня за то, что я тебя с нар столкнула?
Она лишь молча покачала головой.
– Имела на то полное право, – сказала Агата, а потом, упрямо тряхнув головой, добавила: – Может, оно и к лучшему, что так вышло, по крайней мере, бзик мой как рукой сняло. А «красоте» моей неземной уже ничего не способно повредить. Я ведь тогда ни о чем думать не могла. Ты у меня все время перед глазами стояла, какой я тебя впервые увидела в душе… А как полетела вверх тормашками, в голове сразу прояснилось…
В один из дней, вернувшись из библиотеки, я не застала в камере ни одного человека. Видно, все мои товарки были за стеной, где по цветному телику смотрели сагу рода Каррингтонов. Аферистка то и дело прилетала с кухни, хотя должна была помогать при раздаче ужина. Поварихи в красном уголке тоже уткнулись носом в телевизор. В дни, когда шел сериал о похождениях техасского миллионера и его многочисленных жен, ужин подавался с опозданием. Тюремный распорядок страдал, но бороться с этим было невозможно. Это как если бы в Англии передавали футбольный матч и болельщикам запретили его смотреть. Они разнесли бы все в щепки. Здесь тоже могло случиться такое. В эфир полетело бы сообщение: «В женской тюрьме в К. произошел бунт. Зэчкам запретили смотреть «Династию»».
Я тут, пожалуй, была единственной заключенной, которую не интересовали перипетии судеб людей из американского истеблишмента. Несколько лет тому назад во время демонстрации бразильской «Рабыни Изауры» улицы городов пустели, сериал смотрела фактически вся Польша. У меня это не укладывалось в голове: примитивный сюжет, смонтированный довольно странным образом – одну и ту же сцену крутят по два раза, но во второй раз – в замедленном темпе.
– В Бразилии восемьдесят процентов населения – неграмотные. Чтобы они поняли, о чем речь, им повторяют каждую сцену дважды, – объяснил мне Эдвард.
– Но здесь-то – сердце Европы!
– Ив этом центре Европы восемьдесят процентов – тоже неграмотные.
– Не утрируй.
– И не думаю, моя дорогой магистр.
Тогда мы разругались в пух и прах. Эдвард стоял на своем. По его словам, в мировую науку и культуру существенный вклад внесли только три нации: немцы, русские и евреи. Это из их среды вышли великие ученые, музыканты и писатели.
– Ты забыл, что были еще Микеланджело и Данте.
– Не исключено, что они тоже еврейского происхождения, – парировал он со смехом.
– А наш Коперник?
– Он немец.
– Всегда считался поляком, – ледяным тоном отрезала я.
– Ба! – презрительно фыркнул Эдвард. – Меня, к примеру, поляком не считают, но это не значит, что я себя им не ощущаю.
Только я собралась залезть к себе наверх, как в камеру влетела Аферистка с бледным лицом.
– Что-то стряслось? Каррингтон в очередной раз разводится или на ужин блинчики дадут? – пошутила я.
Но она, скользнув по мне полубессознательным взглядом, сказала:
– Эля умерла.
Эля, то есть пани Манко.
– Как? Ведь утром ее должны были везти на операцию, – ужаснулась я.
– Должны были, но теперь не повезут, – ответила она. – Она страшно мучилась, и ей сделали очередной обезболивающий укол, а сердце не выдержало.
Эля была довольна, что ее наконец прооперируют. Это давно пора было сделать, но с потерей работы кончилась и ее медицинская страховка. Приступ подоспел как нельзя кстати.
– По крайней мере, время пролетит быстрее. И не так обидно, что я не дома. Положили бы меня в больницу на воле, тоже пришлось бы дом покидать… – рассуждала пани Манко еще вчера, когда я навестила ее в тюремном изоляторе.
Потом она такое ляпнула, отчего я разозлилась и даже пожалела, что пришла. Она мне призналась, что каждый день молится за меня. Потому что на моей совести смертельный грех. Но Господь Бог меня простит, если покаюсь. Теперь мне самой придется отмаливать свой грех…. А Бог не хотел бы попросить у нее прощения за то, что забрал ее у целого семейства в такое трудное для семьи время? Беспомощный отец, дети совсем крохи. Хорошо еще, что старшая с головой, ей уже четырнадцать. Может, их сиротство не будет таким ужасающим. Я перевела взгляд на снимки на стене – Божьей Матери и Иоанна Павла II, – прикрепленные над нарами Эли; она их тоже осиротила.
Папа Римский и не догадывается, что потерял одну из самых верных своих овечек. Она жила так, как он завещал. В соответствии с Законом Божьим. Но это ей совсем не помогло. Это она пела в костеле вместе с другими верующими: «Отчизну вольную даруй нам, Господь!» А эта свободная Отчизна лишила ее свободы, а в результате и жизни. И вообще, какое отношение имеет абстрактное понятие свободы к отдельно взятой человеческой личности?
На одной из библиотечных полок я отыскала книгу Яна Юзефа Щепаньского «Перед лицом неизвестного трибунала». Трудно сказать, откуда она здесь взялась, засунутая между толстыми томами собрания сочинений Ленина, которые никто не потрудился списать ни во времена военного положения, ни после падения коммунистического режима. Может, это просто никому не приходило в голову. Надо спросить, что с ними делать, а то только пылью обрастают и место занимают. В этой тоненькой брошюрке автор пытается понять, что такое отвага, самопожертвование, убийство. Пишет о Конраде, отце Кольби и Менсоне… Так что же такое отвага?.. Я все время упрекала Эдварда в трусости, но он не был трусом. Он руководствовался в жизни своими собственными принципами, устанавливая свою иерархию ценностей. В том мире для него было важнее печатать в своем журнале запрещенные рассказы запрещенного писателя, чем заботиться о своем добром имени. Его не волновало, что о нем пишут и тем более говорят. Когда я предъявляла ему претензии по этому поводу, говоря, что мне стыдно, что я его жена, он только отшучивался в ответ, предлагая мне перейти на другую сторону улицы. Во время одной из ссор он заметил, что в нашей стране всегда плохо относились к отдельной личности.
– Возьми хоть Бжозовского! Что они сделали с одним из светлейших умов? Сгноили только за то, что он отважился быть самим собой.
– Все считали его агентом охранки.
Эдвард постучал пальцем у виска:
– Я тоже могу быть агентом охранки, и никому не должно быть до этого дела! Пока не докажут, что я действовал в ущерб другому человеку, пускай идут к черту. А единственной его виной было то, что он не присоединился ни к одной из группировок. У нас считаются только с группировками. Как у всякого глупого народа, самостоятельное мышление считается преступлением.
Эдвард полагал, что прежде всего существует долг перед самим собой и главная обязанность человека – самосовершенствование. Возможно, отсюда брались все наши недоразумения. Я твердила, что он пренебрежительно относится к моим проблемам. А он с высоты своего положения попросту их не замечал. Мало ли что сказал обо мне тот или иной критик… «Важнее всего, что ты сама о себе думаешь», – говаривал он. Я-то как раз о себе думала не самым лучшим образом. Может быть, я была по отношению к себе несправедлива и Эдвард пытался мне это втолковать?..
Весна, как и все в моем нынешнем тюремном существовании, начиналась для меня с Изы. Войдя в ее комнату в административном блоке, я застала ее в белой блузке с распахнутым воротом. На ее шее я заметила тоненькую серебряную цепочку, при виде которой, не знаю почему, меня охватило волнение. Окно за ее спиной было распахнуто, и я ощутила на лице дуновение свежего теплого ветерка.
– Сперва сядь, – сказала она, – а потом я скажу, какая у меня для тебя новость.
Присев на стул, я с некоторой тревогой ожидала, что последует за этим вступлением, а она, улыбаясь, сообщила, что я получу увольнение на целых три дня. К тому же есть все основания полагать, что меня могут освободить досрочно, то есть чуть ли не к следующей весне.
– Ты рада? – спросила Иза.
Я молчала.
– Но ведь для тебя это должно быть хорошей новостью. – В ее голосе прозвучала нотка разочарования, вызванная моей реакцией.
– Новость хорошая, – ответила я тоном вежливой ученицы, но в душе была не совсем уверена в этом. Потому что вдруг осознала, что мне, совсем как Агате, некуда идти и я даже не знаю, что мне делать с этими тремя днями обрушившейся на меня свободы. Разумеется, я могла бы поехать к дяде в Варшаву, но как войти в ту квартиру?.. Пока я не чувствовала себя в силах войти туда… Мое разбирательство с Эдвардом еще было не закончено, несмотря на то что приговор прозвучал и я отбываю назначенный мне срок. Окончание этого срока вовсе не означает для меня свободы, потому что я сама себя еще не осудила, я все еще не знала, что мне думать о себе. Мать Эдварда пришла в суд в глубоком трауре. При даче свидетельских показаний голос у нее так дрожал, что некоторые слова невозможно было разобрать. Словно все произошло только вчера, а не два года назад.
– Высокий суд, эта женщина – весьма странная особа. Она испортила моему сыну карьеру, а потом… потом…
Я никак не могла понять, какую карьеру я ему испортила, что она имела в виду. Видимо, заграничную, потому что Эдвард сразу после введения военного положения хотел уехать из страны, а я была против. Несмотря на то что его ничего не связывало с движением «Солидарность», даже наоборот, ему все же предложили преподавать за границей, в Сорбонне, на хороших условиях, обеспечивали квартирой.
– Здесь всегда была глухая провинция, – пытался он убедить меня, – а после всего этого мы вообще окажемся в средневековье. Та горстка интеллектуалов, которая у нас осталась, еще долго не поднимется после нокаута Ярузельского, ведь Польская академия наук наполовину состоит из оппортунистов, а наполовину из стукачей. И те, и другие теперь будут долго, годами, лечить свое моральное похмелье. В жизни культуры и науки наступит регресс. Так им и надо, зачем надо было совать пальцы между дверями? Прошу тебя, Дарья, уедем со мной.
В ответ я лишь отрицательно качала головой:
– Хочешь – поезжай один, наш брак все равно угасает.
А он брал мое лицо в свои ладони и, глядя мне прямо в глаза, отвечал:
– Без тебя никуда с места не двинусь.
Я была нужна ему, так же как он был нужен мне, хотя вместе мы жить не умели. И все-таки у меня оставалась надежда, что уж состариться вместе мы сумеем. Даже тогда, когда он жил с той, другой, эта надежда грела меня. В глубине души я считала, что в старости он выберет меня. Быть может, все так и произошло бы – его новая избранница была намного моложе… Какой была бы моя жизнь, если бы Эдвард все же уехал тогда во Францию? Поехала бы я вслед за ним или старалась строить свою жизнь по-своему? По прошествии трех лет, с тех пор как его нет и уже никогда не будет, я так этому и не научилась. Я все еще завишу от него, даже думать стараюсь так, как хотел бы того он. Так что физическое устранение ничем не помогло.
Его первая попытка зажить своей жизнью с другой женщиной стала последней, закончившись смертью, его смертью…
Наш Амстердам… В самолете мы сидели с Эдвардом рядом, он читал «Тайме» на языке, который я возненавидела – он отнял у меня мужа. Итак, он читал, а я сидела бок о бок с ним, чувствуя сквозь одежду прикосновение его плеча. Это прикосновение было случайным или нет?.. Желая проверить, я слегка отодвинулась, спустя какое-то время его плечо снова коснулось меня. Было в этом что-то электризующее. Я украдкой взглянула на Эдварда. Он, казалось, был целиком поглощен чтением, выражение лица было совершенно невозмутимое, но ведь мы делили с ним не постель, а всего лишь кресла в самолете.
На месте нас ожидал сюрприз: перед выездом я направила факс организаторам, уведомляя их, что приеду с мужем, а посему прошу забронировать два номера, но, поскольку факс пришел с опозданием, свободных одноместных номеров к тому времени не осталось. Господин, встречавший нас в аэропорту, долго извинялся по этому поводу.
– Нет проблем, – отмахнулся Эдвард. – Нам с женой вполне хватит и одного номера.
При этих словах я испытала странное чувство. Возможно, вмешалась сама судьба, подумалось мне, может, отсюда мы вернемся вместе… Эдвард позвонит своей пассии и скажет:
– Извини, дорогая, но я решил вернуться к жене…
Все последующее время я жила словно в трансе. Вечером первого дня мы поужинали в ресторане гостиницы, а потом на лифте поднялись к себе. В лифте наши глаза встретились, и Эдвард тепло улыбнулся мне. Мыться он пошел, как обычно, первым. Из ванны вышел в пижаме и, нисколько не смутившись, спросил, какую кровать я предпочитаю, а когда я ответила, что мне все равно, занял ту, что ближе к окну. Теперь была моя очередь идти в ванную. Помещение ванной отличалось шиком – отель был высокого класса, никогда прежде нам не доводилось жить в таком за границей. Я разглядывала себя в зеркале, оценивая свои женские достоинства. Могу ли я еще нравиться, возбуждать желание? Распахнув рубашку, я осматривала свою грудь. Кажется, она была в порядке, без каких либо признаков старения. Когда я вернулась в комнату, Эдвард спал. В той нашей жизни я приняла бы это с облегчением, теперь же я почувствовала разочарование. Я легла, но так до утра и не сомкнула глаз. День мне предстоял трудный, но, несмотря на это, ни о чем другом, кроме того, что он находится в такой близости от меня, я думать не могла.
Моя встреча с читателями прошла с успехом, потом состоялся банкет. В гостиницу мы вернулись за полночь. Это была наша последняя ночь здесь – и мой последний шанс. На сей раз первой в ванную отправилась я. В постель я ложилась с бешено колотящимся сердцем, в ушах стоял шум.
Погасив свет, Эдвард забрался под одеяло.
– Спокойной ночи, – сказал он.
– …ночи, – буркнула я.
Он лежал на боку, спиной ко мне. Я лихорадочно искала повод, о чем бы заговорить с ним, боясь, что он тут же заснет.
– Вечер удался на славу… – неуверенно начала я.
– Может, наконец ты избавишься от комплекса провинциальной писательницы?
– Это ты считал меня провинциальной писательницей.
– Ну вот, опять я виноват.
– Нет, виновата была всегда я, только я! Пресловутая черная овца в нашем супружестве!
– Дарья, не забывай, что муж овцы – баран!
Мы оба прыснули от смеха. Эдвард зажег ночник.
– Может, найдется что-нибудь в баре? Пить хочется, – сказал он.
– Да ведь у нас есть шампанское! – чуть ли не закричала я.
По приезде мы нашли на столе в нашем номере корзину цветов и бутылку шампанского в ведерке со льдом, а рядом открытку с приветствиями от организаторов моей встречи с читателями. В тот день мы спешили (Эдвард сунул бутылку в холодильник) и позабыли о ней.
Теперь мы сидели на диване – он в пижаме, я в ночной рубашке – и пили шампанское. Шампанское… совсем как в самом начале нашей игры, подумала я. Может, самое время начать нормальную жизнь?..
В голове шумело, лицо Эдварда виднелось словно сквозь легкую дымку, которую хотелось стереть с его лица – мне хотелось отчетливо видеть лицо мужчины всей моей жизни.
Я протянула руку, а он поцеловал ее.
– Вернись ко мне, – горячо зашептала я. – Начнем все с начала.
Он отрицательно помотал головой:
– Дарья, так уж устроен этот мир, что у всего существует только одно начало и один конец.
– Но в любви бывает и два, и три… и пять, если двое любят друг друга. Я никогда не переставала любить тебя.
– Я тоже.
– Возьми меня!
– Не могу, – жалобно протянул он.
Когда мы снова улеглись и Эдвард погасил свет, я пришла к нему в постель. В первый момент мы крепко обнялись, я чувствовала тепло его тела. Но он тут же выпустил меня из объятий:
– Дарья! Все это лишено смысла!
– Ты сказал, что любишь меня!
– Люблю, но не могу… мы не можем…
– Только один раз, я так хочу тебя!
– Нет! Потом ты будешь жалеть…
В бешенстве я вскочила и вернулась в свою постель.
– Извини, – услышала я из темноты.
– Убила бы тебя сейчас, – сдавленным шепотом проговорила я – слезы душили меня.
Иза закурила очередную сигарету.
– У меня для тебя еще одна информация. В вашу камеру подселят двух новеньких. Все нары будут заняты, станет совсем тесно. Хочешь, я похлопочу, чтоб тебя перевели в другую, попросторней? Есть одна камера на четверых.
– Нет, я тут уже привыкла, как кошка, которая привязывается к одному месту. И кроме того, худо-бедно сжилась со своими соседками по камере. Все не так плохо, как мне представлялось вначале.
– Понятно, – усмехнулась Иза. – Коль ты справилась с этой жуткой лесбиянкой, с остальными как-нибудь сладишь.
– Она очень несчастная женщина.
– Ну еще пожалей ее, – фыркнула Иза.
– А эти новенькие, кто они?
– Одна – москвичка. Увидишь – глазам своим не поверишь.
– Как москвичка? – не поняла я.
– Ну, русская, из Москвы к нам залетела. Кандидат юридических наук, и, несмотря на это, схлопотала у нас уже второй срок, первый получила условно.
– Наверное, за нелегальную торговлю, – догадалась я. Как-то на Центральном вокзале мне в глаза бросилась странная пара. Он – в распахнутой дубленке и меховой шапке на голове, она – в пальтишке в крупную клетку. В ногах у них стоял открытый чемодан, а в нем какие-то мелочи: электрокипятильники, утюги, фарфоровые безделушки, мужские носки. Лица у торгующих были вполне интеллигентные, и я решила что-нибудь купить. Остановила свой выбор на носках, хотя они были неважного качества, с пошлым рисунком.
Молодая женщина всучила мне еще фарфорового мишку, сувенир с Олимпийских игр в Москве. Дни славы минули безвозвратно…. Слово за слово, мы разговорились, и я узнала, что они из Санкт-Петербурга. Он – профессор-славист, богемист, уволенный из университета по сокращению штатов, она – доцент. Остались без средств к существованию, ждут ребенка. Пришлось заняться торговлей. Я хотела дать им хоть немного денег, но потом передумала – для них это было бы слишком унизительно, поэтому я решила купить еще утюг, две упаковки лампочек по шестьдесят свечей и прямоугольный кипятильник, форма которого меня несколько озадачила. Но они объяснили, что он долго не перегорит, в отличие от нашего, польского, и я смогу пользоваться им в течение многих лет. Все это я принесла домой, потому что было неудобно избавляться от этого по дороге. Мне все казалось, что они могут увидеть.
– Торговля живым товаром, – объяснила Иза. – Полбеды, если бы себя продавала, но она брала деньги за сводничество. Скорее всего, нам так бы и не удалось ее замести – такие фирмы теперь в моде, – но она стала брать на работу несовершеннолетних, к тому же иногда их похищали прямо из дома. Вдобавок ко всему у нее были обширные связи с мафией. И тому подобное. С виду ни за что не догадаешься, чем она занимается в действительности. На первый взгляд прямо гранд-дама.
– А другая?
– Дубликат пани Манко, только помладше. – Иза знала, какими кличками я наградила своих сокамерниц.
Уже в тот же вечер в нашей камере произошел скандал: явились новенькие, им предстояло выбрать верхние или нижние нары. Аферистка, как и я, привыкла к своему месту наверху, а может, просто боялась занимать нары умершей.
Первой заявилась русская. Она действительно была очень эффектной, даже тюремная роба не портила ее красоты. Впрочем, в моем представлении дама должна выглядеть иначе – это была какая-то женщина-вамп советского разлива. Мне казалось, что такая способна поставить нашу Агату на колени, а получилось совсем наоборот. Не успела новоприбывшая водрузить свой пластиковый пакет на нижние нары, как подскочила Агата и одним махом сбросила его на пол.
– Ты что, подруга? – удивленно спросила Москвичка по– польски. – Ведь место свободно.
– Свободно, да не для всех, – процедила Агата. – Не для такой русской стервы, как ты. А ну-ка полезай наверх! Здесь будет спать полька.
Москвичка с обиженным видом переложила свою сетку на верхние нары, а сама подсела к столу, положив руки на столешницу. Кисти рук у нее были некрасивые, пухлые, с короткими пальцами. Отчетливо виднелись следы от колец, которые наверняка отправились прямиком в хранилище. С ней никто не заговаривал, ни о чем ее не спрашивал. Я решила проявить гостеприимство. Отложив книгу, спустилась вниз и присела рядом с ней. Она взглянула на меня с благодарностью.
– Меня зовут Дарья, – представилась я.
– А я Лена, – поспешно ответила она.
– Ну, снюхались, – услышала я недовольный голос Агаты, но, не подав виду, продолжала разговор. Представила ей по очереди остальных сокамерниц, то есть Маску и Любовницу, хотя с их стороны не было проявлено ни малейшего интереса. Аферистки все еще не было, она торчала на кухне.
– Я не задержусь здесь надолго, – сказала новенькая. – Это просто недоразумение, мой адвокат уже работает над тем, чтоб дело прикрыли. У меня было агентство фотомоделей…
– Ага, как же, – вмешалась Агата, – давала советы, как им лучше моделировать член!
Откуда она все это знает, подумала я. Обо мне ей тоже многое было известно, не успела я еще ступить на порог камеры. И какой у меня срок, и за что. После реплики Агаты лицо Лены залилось краской, а потом она, повернув голову в сторону Агаты, с умилением спросила:
– А ты здесь за что, подруга? На базаре своим салом торговала?
Не говоря ни слова, Агата подскочила к ней, собираясь по привычке отправить Москвичку в нокаут, но та уклонилась, и удар пришелся в воздух. Лицо Агаты пошло кирпичными пятнами. Наклонив голову, она как разъяренный зверь ринулась в атаку. Завязалась борьба. Шансов у Лены не было никаких, вскоре Агата уже сидела верхом на ней и мутузила ее головой об пол. Я с ужасом думала, что сию минуту Лена умрет. В душе я чувствовала себя виноватой за то, что спровоцировала эту драку. Черт меня дернул вмешиваться. Про себя я молилась, чтобы шум дошел до надзирательницы. Если бы ее вызвала я, для меня бы это добром не кончилось. Не стоило злоупотреблять установившимися добрыми отношениями с Агатой, все же она была непредсказуема. Ей были не чужды не только переживания в стиле Скарлетт, материнское сердце, но и небывалая жестокость. Я попыталась разнять дерущихся женщин, однако Агата отмахивалась от меня как от назойливой мухи. Наконец, оторвавшись на минуту от истерзанной Лены, она со злостью огрызнулась:
– Отвали, Дарья, а не то и тебе достанется!
– Да ты ж ее до смерти забьешь!
– Не забью, – успокоила она меня. – Русский лоб крепок!
Наконец Агата угомонилась, решив, что той уже достаточно. Москвичка попыталась подняться, опершись о край нар. Сидя на полу, она постаралась привести себя в порядок, беспомощным жестом приглаживая растрепанные волосы. При виде этого жеста я почувствовала комок в горле. К тому же один глаз у нее начал заплывать со страшной скоростью, и вскоре она уже не могла поднять веко.
Намочив холодной водой носовой платок, я протянула ей, чтобы она могла себе сделать компресс. Агата же приступила к вразумлению новенькой:
– У нас тут полная солидарность, все мы дежурили по справедливости, но теперь, когда появилась такая стерва, говно за нас будет выносить она.
Лена сидела молча за столом с компрессом на глазу.
– Ну ты, стерва, слышала?
Москвичка продолжала молчать. Испугавшись, что это молчание снова может вывести из себя Агату, я сказала:
– Агата, она тоже человек.
– Стерва она, а не человек, – повторила Агата.
– Я тоже могла бы так думать о тебе! – выкрикнула я, мне было уже все равно.
Между бровями у Агаты появилось красное пятно, под кожей заходили желваки. И все же она не отважилась ударить меня.
– Знаешь, Дарья, жаль мне тебя, – только и сказала она.
Забравшись на свои нары, Агата повернулась лицом к стене. Мысленно я окрестила это положение «кит на песке». Меня всю трясло, наверное, сейчас я бы не смогла влезть к себе наверх, в ногах была противная слабость. Не хотелось мне, однако, и подсаживаться к Лене, и так я уже заварила кашу. Поэтому я просто вышла из камеры, мысленно благословляя новые предписания, которые позволяли заключенным свободно перемещаться вплоть до отбоя.
Когда я вернулась, в камере была уже вторая новенькая. Невысокая, миниатюрная женщина, лет тридцати на вид. Стоя посередине камеры, она показывала свои шрамы на руках и рассказывала о пожаре на ферме по разведению кур.
Пожар начался ночью и вконец разорил ее и мужа. Вдобавок ко всему, после дотошного следствия суд пришел к выводу, что это они сами подожгли строения, чтобы обмануть кредитовавший их банк, а на деньги от страховки поставить новые курятники. Несушек в момент пожара в курятнике не было, как засвидетельствовали понятые, только перья, якобы для введения в заблуждение следствия. Куры потом отыскались на другой ферме, куда их якобы отдали на сохранение. Кто-то накатал на них донос. Понаехало людей из прокуратуры, они подсчитали, сколько этих кур у соседей, и вышло, что ровно наполовину больше, чем нужно. Вот такие завистливые люди, злились, что им удалось разбогатеть. Но ведь это только благодаря тому, что вкалывали как проклятые, порой отказывая себе во всем. А нынешний суд такой же несправедливый, как и во времена коммуняк. То, в чем их обвинили, явная чепуха, не правда ли? Ну зачем ей было свои руки портить?
Из ее рассказа следовало, что она вовсе не вторая пани Манко (пусть земля ей будет пухом), а скорее Аферистка номер два.