Рассказывает пани Манко

Когда началась безработица, ее и мужа уволили по сокращению. Живут они в маленьком городке на Мазурах, в районе нет никакой промышленности. При коммунистах у каждого должна была быть работа. И была. Мало получали, но на жизнь-то хватало. А тут начали людей увольнять, и в их городке половина населения осталась не у дел. Да и чему тут удивляться, маленькие предприятия разорялись одно за другим. В последние годы банкротств стало совсем много. Она работала на овощеперерабатывающем предприятии бухгалтером, а мужа, инженера, в это время сняли с должности директора совхоза. Совхоз распустили, крестьянам позволили выкупать землю в собственность. – Вся жизнь его пошла псу под хвост, – печально проговорила пани Манко. – Он иногда вкалывал по шестнадцать часов в сутки, и хозяйство процветало, приносило прибыль. А теперь – все разворовали, а техника ржавеет под дождем. Вот вам и вся политика… Стали с мужем думать, что делать. До пенсии далеко, ей еще десять лет, а мужу и того больше. Но оказалось, что для новых правителей Польши они слишком стары. Теперь ведь всюду требуются люди предприимчивые, с идеями. Охотней всего берут после окончания гостиничных техникумов и со знанием иностранных языков, потому что руководство страны теперь нацелилось на развитие туризма. Ничего не поделаешь. Посоветовались, взяли кредит на квартиру и открыли магазинчик. Она встала за прилавок, муж занялся добыванием продуктов и товаров. Часть кредитных денег пошла на оплату пикапа – товар надо было как-то доставлять. Тут им подфартило – купили двухлетний «фольксваген». Работали не покладая рук, всей семьей – дети, возвратившись из школы, старались им помочь. Младший сынок, семилетний Адам, своими ручонками таскал из пикапа товар и раскладывал на полках после закрытия магазина. Потом надо было садиться подсчитывать выручку да сводить дебет с кредитом. Жаль ей было мальчонку, у него уж глазки закрывались – дело к ночи шло.

– Иди домой, сынок, – просила она Адамчика.

А он только качал головой:

– Нет, мамочка, помогу тебе магазин закрыть.

Отец первым шел спать – ему приходилось подниматься в четыре утра и ехать к оптовикам. А она считала доходы и расходы и следила, чтобы проценты по кредиту выплачивались вовремя. Но как раз эти проклятые проценты их и съели. Они не успевали их платить, долг рос, задолжали оптовикам. В конце концов магазинчик пришлось закрыть. Долги остались, проценты росли, счет уже шел на миллионы. Она села дома, муж нанялся садовником к одному типу, у которого дела шли в гору. Товарищ из бывшей номенклатуры, ему и тогда было хорошо, а теперь стало еще лучше. Богач, ездит на шестисотом «мерседесе». Отпуска с женой проводят на Гавайях. А ее муж, человек с высшим образованием, стал у номенклатурщика слугой – подстригает кусты вокруг его поместья, потому что у богача не просто вилла, а поместье, совсем как ранчо на Диком Западе. Однажды муж вернулся домой весь побитый, глаз заплыл, губа рассечена. Оказалось, это его один оптовик отделал, которому они больше всего были должны. Он нанял двоих из русской мафии, и те мужа избили. А потом на них подали в суд, прокурор обвинил их в том, что они умышленно обманули банк. Стали они с мужем прикидывать, кому из них выгоднее всю вину на себя принять. Вышло, что в тюрьму идти ей. Дети, правда, остались без матери, а если бы муж пошел, то им бы не на что жить было. Только он имел работу. Кроме того, у него с сердцем не все в порядке, давно жаловался. Болезнь сердца заполучил на государственной службе, когда был директором совхоза – и в дождь, и в слякоть по полям мотался в резиновых сапогах. Возвращался домой промерзший, аж синий от холода. Заболели суставы, а потом и сердце.

Совсем скоро увижу Изу. Буду смотреть на нее, услышу ее голос, ее смех. Она смеялась, откинув голову назад, низким горловым смехом. Совсем как Марлен Дитрих. Внешне они мало походили друг на друга, но улыбка была схожей. А может, их связывало нечто большее – обе были сделаны из одного теста. Мне было совсем нетрудно вообразить, что моя пани Воспитательница – дочь актрисы. Обе были блондинки, фигурой тоже были похожи, только черты лица принципиально отличались. Иза отличалась славянской красотой, хотя в ее плосковатом лице было и что-то татарское. Нет-нет, она действительно необыкновенно женственна, а слегка выступающие скулы придают ей особую загадочность. С одной стороны, мне хотелось знать о ней все, но одновременно меня это страшило – вдруг я разочаруюсь? Что тогда будет со мной? Все мое нынешнее существование держалось на ее улыбке, как на волоске… Ею она меня и приветствовала.

В этой улыбке была радость от нашей встречи, ее ожидание, а также доля смущения и робости.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила Иза, и я была благодарна ей за то, что она не обратилась ко мне на «вы».

– Уже совсем хорошо, я рада, что вас этот грипп миновал…

– Иза! – сказала она.

– Иза, – повторила я за ней. – Я рада, что вижу тебя. Что у тебя слышно?

– Читаю этого Лакло, специально съездила на уик-энд в Зеленую Гуру, потому что этой книги не нашла ни в книжном в Слубиницах, ни в библиотеке. В Зеленой Гуре тоже не было, но я наткнулась на нее в букинистическом. Проходила мимо, смотрю, а на витрине стоят эти «Опасные связи»…

– Перст божий.

– А ты кто в этой книге? – лукаво спросила она. – Маркиза?

– Куда мне до маркизы, – говорю. – Я всего лишь бездарная ученица по сравнению с ней…

– А Эдвард – виконт?

– Уже горячее.

– А третий персонаж, эта мадам де Турвель, – кто?

– Это наверняка третья пассия Эдварда.

И в подтверждение своих слов киваю головой.

– Только, пожалуйста, не рассказывай мне, чем кончается роман.

– Как он кончается, ты и так знаешь!

Иза внимательно глядит на меня:

– Маркиза убивает виконта и отправляется в тюрьму?

Я отрицательно мотаю головой:

– В романе все гораздо сложнее. Литература всегда сложнее жизни.

То совершенное взаимопонимание, особого рода дружеская связь между мужчиной и женщиной, какую описал де Лакло в своем романе, такое редкое, почти невозможное в жизни, существовало между мной и Эдвардом. Именно поэтому нам так трудно было расстаться, мы не в состоянии были это сделать. Но и не могли жить друг с другом. Быть может, совершенство духовной связи автоматически исключает физическую связь? Я не умела естественным образом отправиться в постель со своим мужем, всегда ощущая внутри какое-то сопротивление.

– Я не намерен сражаться с собственной женой, чтоб затянуть ее в постель, – сказал однажды Эдвард разочарованным, полным обиды голосом.

А я рыдала, уткнувшись в подушку, громко и безутешно. Мы пытались каким-нибудь способом разрешить эту проблему – вели долгие разговоры.

– Дарья, – говорил Эдвард, глядя мне в глаза, – я последний человек, который хотел бы причинить тебе вред….

Но все это было в самом начале нашей семейной жизни. Потом он уже жаждал причинить мне боль вполне сознательно, желал намеренно задеть меня, унизить, хотел, чтобы мне было плохо. Или, иначе говоря, он хотел, чтобы мы оба страдали, потому что считал, что я умышленно отвергаю его.

Даже угрожал:

– Если мы не можем жить вдвоем, будем жить втроем.

После возвращения из отпуска я жила в постоянном напряжении, как будто предчувствовала, что на этом наша игра не закончится, что это только начало. Я не задавала никаких вопросов, но, когда Эдвард возвращался домой позже обычного, не могла не задумываться над тем, откуда он возвращается. Однажды за ужином совершенно неожиданно, глядя на меня в упор, он сказал:

– Дама с камелиями использовала дюжину носовых платков при прощании…

– Да? – ответила я, внешне сохраняя спокойствие. – А где это ты с ней прощался?

– В ее постели.

– И как было?

– Лучше, чем в предыдущий раз.

– А в предыдущий раз тоже была она?

– Нет.

Таким вот образом Эдвард давал понять, что постоянно мне изменяет. Конечно, это меня задевало, но все же где-то в глубине души я чувствовала удовлетворение. Тенью пронеслась мысль, что так нам обоим будет легче.

С той поры начались контролируемые с моей стороны романы моего мужа. Я бдительно следила за тем, чтобы ни одна из постельных связей моего мужа не затягивалась надолго. После нескольких месяцев я начинала поиски новых претенденток. Мое первоначальное мнение изменилось. Теперь я уже хотела знать, кем является его очередная пассия. «Будь начеку», – предостерегал меня внутренний голос, но я была настолько уверена в себе, что оставалась глухой к подобного рода предостережениям. Всю правду знала только я одна, наши общие знакомые поглядывали на меня с сочувствием. Бедняжка, думали они, наверно, он ей постоянно изменяет, играя при этом роль нежного супруга. Но все было с точностью до наоборот – Эдвард играл перед ними, в то время как я вела свою партию. Пара чудовищ… Возможно и так, но благодаря этому мы прекрасно развлекались. Взаимопонимание кончалось там, где начинались наши собственные проблемы. Временами Эдвард становился груб. Ему казалось, что он сумеет силой преодолеть мое сопротивление. Он желал меня и, когда спал с другими женщинами, видел меня, тосковал по мне в чужих объятиях. Я осознавала это и чувствовала себя в безопасности. Когда его взгляд становился настойчивым, я уже знала, что ночью он придет ко мне в комнату. Прежде чем лечь, я надолго закрывалась в ванной и, встав перед зеркалом, всячески тянула время, намеренно затягивая свой вечерний туалет. Рано или поздно надо было выходить. Каждый раз Эдвард думал только о том, чтоб покорить, унизить и лишить меня воли. Я видела над собой его налитое кровью лицо, отталкивающее и чужое. «Сними ночную сорочку!» Это было выше моих сил, и в конце концов он срывал ее с меня. Со стороны наша возня могла напоминать борьбу. Это и была борьба…

Эдвард судорожно искал выход из создавшегося положения. Его осенила идея – нам необходимо посоветоваться с сексопатологом. Я долго упиралась, но он все-таки затащил меня к врачу. И понеслось: начались все эти глупые вопросы, допытывания. «Пробовали вы применять коленно-локтевую позицию?» и т. д.

В конце концов Эдвард сам понял, что все это не имеет смысла. Но все же предпринял еще одну попытку – отвел меня к одной, по его мнению, мудрой бабе – врачихе, которая написала книжку, что-то вроде справочника по сексу. В свое время ее книга стала бестселлером. Сама докторша вела себя, прямо скажем, фривольно: на встречу со мной явилась в кроссовках с носочками до щиколоток, совсем как пионерка. С ходу констатировала, что не только у меня подобные проблемы. Мол, в Польше все сексуально отсталые по сравнению с Западом, причем на целое столетие.

– Мы в этом смысле находимся в девятнадцатом веке, – говорила она, – это если речь идет о ментальности. А в сфере любовных игр у нас, скорее всего, каменный век – сунул, плюнул и готово. А физическая любовь – это игра на самых тонких инструментах.

Тогда я подумала: «Наконец-то у меня появился кто-то, с кем я смогу говорить на одном языке». Она велела в подробностях рассказать о моей жизни, а потом подытожила:

– Ваши проблемы заключаются в том, что вы имеете у себя перед глазами образ кастрированного мужчины. А у кастратов не бывает эрекции! Я имею в виду ваших отца и деда! Идеал мужчины, как правило, всегда берет свое начало из семьи. Вот почему многие мальчики, которых воспитывает только мать, становятся гомосексуалистами – у них нет правильного примера!

– Нет-нет, – попыталась возразить я. – Скорее всего, дело в том, что мой дед был сотрудником госбезопасности, а отец сражался в Армии Крайовой… Просто я не знаю, кто я такая. Столько миров, и все они разные. Не пойму, который из них мой.

– Вы ошибаетесь. Здесь все дело в том, что вы цените и уважаете мужчину в штанах. Как только он их снимает, то становится в ваших глазах смешным и одновременно грозным. Как те двое, которых вывели в нижнем белье на смерть. Они погибли в неподобающем для такой минуты виде. А кто носил штаны в то время, когда вы подрастали? Этот ваш батюшка. Бабушка, совсем еще молодая женщина, никогда не лицезрела батюшку в кальсонах. И это вам запомнилось. Вы ищете возвышенной любви! По-вашему, секс – это грязно.

То, что она говорила, было чистой воды пустословием, но отчасти она была права. Бабушке, когда она попала в приходский дом, было всего тридцать лет. После смерти деда она не жила ни с одним мужчиной. Она жила рядом с мужчиной. И я так хотела – хотела жить со своим мужем, но не вместе, а рядом. Если бы Эдвард позволил мне это, я была бы просто счастлива.

Иза показала мне свой дневник, в котором описала нашу первую встречу.

Первое, на что я обратила внимание, были глаза Изы, вот и она пишет, что на моем лице сильнее всего выделялись глаза. Это не может быть случайностью, слишком уж много этих случайностей. Мы нашли друг друга… Более интересный отрывок.

Что за парадокс: для Изы мое лицо напоминает о ночи любви с мужчиной, а я ни разу такой ночи не пережила… я переживала только минуты, которые были или хорошими, или плохими, иногда просто кошмарными… когда мой мужчина касался меня, вопреки моему желанию, когда почти насиловал меня. «Почти» – это слово имеет ключевое значение. Потому что не было ни разу, чтобы я вообще этого не хотела. Моя защитная реакция возникала в результате панического страха, который кончался в момент нашего физического соединения. Тогда уже было хорошо, мы становились мужем и женой, любящими людьми, единым целым. Но преодолеть этот момент, перекинуть мостик между духовным и физическим, с каждым разом становилось все труднее. Это уже потом я была усталой и умиротворенной, даже счастливой оттого, что мой союз с другим человеком подтверждался этим полным завершением. Жаль только, что это подтверждение было столь непродолжительно и каждый раз приходилось подвергаться новому испытанию вместе с очередным возникновением желания. Может, поэтому влюбленные бесконечно, как заклинание, требующее неустанного подтверждения, повторяют слово «люблю».

Мои заклинания были непрочными, словно написанными карандашом. Я все время была в тревоге, то и дело озиралась по сторонам, думая, с какой стороны ждать опасности. Если бы я могла предвидеть, что ношу ее в себе, быть может, Эдвард бы не погиб. Его последними словами было: «Тебя осудят». Он не думал о том, что для него все кончено. Он думал о том, что начнется для меня.