Ключ к Агате

Я все время ломала голову, как его подобрать. «Ключ к Агате» – это могло бы стать броским заголовком для сенсационного романа, хотя мне сдается – кто-то уже его использовал. Краем уха, мне кажется, я слышала такое название, только имя там было другое. Возможно, «Ключ к Ребекке», но за точность не ручаюсь. Агата… это целое явление, мимо которого я не в силах пройти. Просто не имею права. Я будто оказалась в положении хирурга, который точно знает, что есть хорошие шансы для удачной операции. Я не могла позволить, чтобы в ней навсегда исчезли последние проявления человеческого. Мне приходилось видеть тут женщин, которые окончательно лишились всего человеческого. Тюрьма раздавила их, сделала из них роботов, реагирующих на соответствующие сигналы. Парадоксально, но факт, что именно они входили в высшую тюремную иерархию и жестоко наказывали тех, кто находился на самых низших уровнях. Они били их, отбирали у них деньги, приказывали выполнять за себя все работы, а также нещадно эксплуатировали слабейших в сексуальном плане. В глазах Изы Агата как раз и была одной из таких, именно поэтому Иза предостерегала меня. Но моя воспитательница была не совсем права.

Агата еще была способна хоть на какие-то чувства, и моей обязанностью было спасти в ней остатки человеческого. Ведь я только благодаря встрече с Изой смогла защитить себя от тюремной паранойи, которая лишала воли. Если бы не Иза, возможно, я скатилась бы на самое дно этого странного сообщества. Стала бы этакой фраершей или гнидой – оба термина годились для определения подобного положения, вернее, отсутствия какого-либо положения. Если от страха я впустила бы Агату во второй раз на свои нары, быть может, теперь мне бы приходилось выносить за ней дерьмо и есть, подобно животному, в уголке. Это было вполне правдоподобно, ибо психическое состояние, в котором я тогда находилась, располагало к чему-то подобному. Два года изоляции в следственном изоляторе разоружили меня внутренне, отучили от самостоятельного мышления. Все решалось за меня, что мне было позволено, а чего нет. И я на это соглашалась все охотней. Ключ, поворачивающийся в скважине замка моей камеры, служил своего рода гарантией безопасности. Никто без разрешения не мог войти в мою камеру, никто не мог ничего потребовать и ничего не ждал от меня. И вдруг меня перенесло в мир, в котором от меня так много зависело, значительно больше, чем на воле. Выживание в этом мире требовало необычайной закалки, хитрости и физической выносливости. А я ни одним из этих качеств не обладала. Я была стопроцентной фраершей. И все-таки Агата оценила меня сразу как человека. Потому что в камеру я вошла со щитом. И этим щитом была Иза. С самого первого взгляда в ее необыкновенные золотистые глаза во мне что-то дрогнуло. Она так не вписывалась в эту действительность, что хотя бы с этой точки зрения должна была заинтересовать меня как профессионального литератора. Впрочем, в этом было что-то еще – Иза принадлежала к тем, настоящим женщинам, которые всегда для меня были загадкой и по отношению к которым я всегда чувствовала своего рода комплекс неполноценности. Правда, Эдвард твердил, что у меня есть нечто большее по сравнению с ними. Естественность. Это так, у меня до такой степени естественное лицо, что его уже ничем не поправить: ни тушь, ни помада для него не годились. Поэтому я никогда не пыталась подкрашиваться. Иза написала в своем дневнике, что у меня обнаженное лицо. Но из этого описания следовало также, что оно некрасивое. Эти набрякшие веки, горестные складки вокруг губ… Как-то Эдвард шутя сказал:

– Представь себе этакую размалеванную красотку. Все у нее на своем месте, макияж, прическа. Она потрясающая, думаешь ты про себя, но внезапный порыв ветра, и волосы нашей дамочки оказываются в беспорядке. Вместо замысловатого пучка – печально свисающий конский хвост. И в ней уже нет ничего от красавицы, она попросту смешна. А вот тебе, Дарья, такое не грозит.

Иза тоже не выглядела бы жалкой, если бы ветер растрепал ее волосы (как бы мне хотелось увидеть это!), потому что природа щедро наградила Изу. Ей не надо было добиваться тенями и тушью глубины взгляда. В ее глазах уже была глубина. Я не рискнула бы назвать ее красавицей в общепринятом смысле слова. Черты лица у нее были довольно неправильные, и возможно, на каком-нибудь из расплодившихся нынче конкурсов красоты ее неброская внешность не нашла бы признания. Но в Изе было что-то интригующее, а таких женщин редко встретишь. Иза была для меня «материалом», вне зависимости от того, удастся ли мне когда-нибудь еще написать книгу. От меня это не зависело. Притягательность Изы для меня скорее была вызовом жизни, нежели будила литературный интерес. Только потому, что в критический момент своей жизни я встретила на своем пути другого человека, сама я не перестала быть человеком. Я как бы взяла в долг, который теперь мне предстояло отдавать, спасая Агату. Ее спасение стало для меня своего рода идеей фикс. Мне во что бы то ни стало хотелось убедить Агату, что все люди братья, независимо от их происхождения и положения в обществе. Ну и задачку я себе задала! А не преувеличиваю ли я своих возможностей, когда замахиваюсь на компетенцию Бога?

Моим планам неожиданно помешало появление в нашей камере молодой цыганки, правда на «время», потому что она уже стала седьмой. Если б не знать, что воскресенье было днем отдыха у нашего Творца, то можно было бы предположить, что Он создал ее именно в этот день. Она была похожа на фарфоровую статуэтку и по-настоящему красива – у нее были длинные вьющиеся волосы цвета чернослива и огромные синие глаза на очень белом лице. И хотя она впервые оказалась в таком месте, интуитивно девушка чувствовала, как ей надо себя вести, чтобы при первой же встрече не оказаться в таком положении, как Лена. Ее методом защиты стала услужливость. Всегда готовая услужить, она прекрасно сознавала, где ее место. За стол с нами она не садилась, ела на своих нарах, примостив миску с едой на высоко – почти до подбородка – подтянутых коленях. Агата поглядывала на нее вполне доброжелательно. К своему изумлению, я стала замечать, что между этой парочкой идет своего рода эротическая игра. Цыганочка посылала Агате недвусмысленные сигналы. Мимо Агаты она проходила так, чтобы невзначай задеть ее своим торчащим бюстом, бросая при этом игривые взгляды. Со стороны это выглядело так, будто колибри заигрывала с гиппопотамом. Мне оставалось только ждать, когда же этот гиппопотам откроет свою пасть и проглотит неразумную пташку. Но Агата не скоро приняла вызов. Может, ее сдерживали остатки приличий. Цыганка, правда, была уже совершеннолетней, но ее развитие задержалось где-то на уровне пятилетнего ребенка. Все эти знаки внимания, которые она оказывала Агате, были продиктованы тем, что цыганочка прекрасно ориентировалась, кто есть кто и кто тут в действительности всем заправляет. Нам она гадала по руке. Мне сказала нечто странное – «что вскоре весь мир будет в моих объятиях». Может, это означало, что я выйду скоро на волю?

В одну из ночей, как всегда проходивших под аккомпанемент похрапывания и глубоких вздохов, Цыганка проскользнула на нары Агаты. Найдя в вырезе рубашки один из сосков ее мощной груди, она принялась сосать. Некоторое время Агата лежала без движения, а потом одним махом взгромоздила девушку на себя и, раздев донага, принялась умело ласкать ее тело. Та охотно отдавалась ласкам. Наше тюремное пугало посадила ее себе на лицо и, поддерживая за ягодицы, исследовала языком бедра девушки. Цыганка, откинувшись назад, стонала от наслаждения. Вскоре они сменили позицию, и молодуха устремилась к бедрам Агаты, почти утонув между ними. Голова Агаты перекатывалась из стороны в сторону на подушке. В этой сцене, однако, не было и грамма грубости. Может, колосс действительно опасался, что нехотя может задушить колибри, и держал в узде свои настоящие страсти. Еще раз взгромоздив девчонку на себя и приподняв голову, Агата по очереди брала в рот соски маленьких девичьих грудей, а потом, видимо посчитав, что пора заканчивать с предварительными ласками, прохрипела каким-то горловым звуком:

– Кончи!

Не знаю, договаривались ли они об этом или молодуху вела интуиция, но она начала ласкать ее рукой, делая ритмичные движения, ее рука все глубже и глубже погружалась в лоно партнерши, пока не оказалась там почти до локтя. Все завершилось бурной кульминацией: Агата выгнулась и прижала к лицу подушку, видимо для того, чтобы заглушить протяжный стон, рвавшийся из груди.

Теперь это повторялось каждую ночь, и обеим любовницам, кажется, шло на пользу. Цыганка крутилась по камере, что-то напевая, а Агата стала более приветливой. Это был явно неподходящий момент для общения, к тому же я пока не нашла соответствующего подхода к ней.

Сегодня, пока до полудня я оставалась в библиотеке одна, мне припомнилась сцена из моей прошлой жизни. Я первой вернулась домой – тогда еще мы не состояли в браке – и устроилась на диване с книжкой. Сейчас, сейчас, какая же это была книжка?.. Кажется, Кундера… Незаметно для себя я уснула. Меня разбудила хлопнувшая входная дверь, но я продолжала лежать с закрытыми глазами. Эдвард прикрыл меня пледом, а потом, сев в кресле напротив, смотрел на меня. Я следила за ним из-под полуприкрытых век. Этот мужчина меня любит, думала я, и я его люблю. Так почему же я не умею быть счастливой рядом с ним… Потому что не хочу, чтобы он слишком близко приближался ко мне, я умею любить его только на расстоянии вытянутой руки…

С появлением маленькой воровки (воровкой-то она была очень даже большой, потому что состояла в банде, которая воровала произведения искусства из костелов: иконы, костельную утварь, – я так окрестила девчонку из-за ее исключительной худосочности) роман Агаты оборвался. Агата ходила мрачная, опустив взгляд в пол. Заговорить с ней не представлялось возможным.

В один из дней она заявилась в красный уголок с целой компанией товарок, уселась за столик с чашкой кофе и уставилась в телевизор. Спустя какое-то время подошла к моей конторке.

– Мне что-нибудь почитать, – сказала она. – Что-нибудь о любви.

И вот тут мне пришла в голову одна идея. Я взяла с полки карманное издание рассказов Бунина «Натали» и дала ей.

Агата недоверчиво рассматривала обложку книги.

– Иван… – прочитала она. – Это какой-то русский написал, что ли? Я предпочла бы кого-нибудь из наших, Флешерову, например…

– Но это как раз рассказы о любви.

– Да что там этот Иван может выдумать, – презрительно отозвалась она.

– Он получил Нобелевскую премию! Самую престижную на свете литературную награду, – уточнила я.

Эта информация не произвела на нее никакого впечатления.

– А может, есть что-нибудь Хмелевской?

– Все на руках. Почитай эти рассказы, там всего-то пятьдесят страниц – и все о любви… – Видя, что Агата все еще колеблется, я с жаром принялась ее уговаривать. – Никто еще в этой библиотеке не брал эту книгу, ты положишь доброе начало… всего лишь пятьдесят страниц…

– Ну ладно, давай.

Агата присела в уголке и открыла книжку, а я с замиранием следила за ней. Она пролистнула несколько страниц, потом вдруг впилась в одну из них и вернулась к началу. На ее щеках выступил яркий румянец. Я взволнованно наблюдала за ней, глядя, как она входит в мир большой литературы и он ее поглощает, отгораживая от всего, что делается вокруг. На следующий день она все свободное время валялась с книжкой на нарах, читая Бунина, и отложила ее, только когда погасили свет.

– Чем это ты, Агата, так увлечена? – из темноты осведомилась Маска. – Перехватила порнуху какую?

– Зачем мне порнуха, мне тебя вполне хватает, – буркнула Агата.

Моя тюремная жизнь, казалось, все больше начинает доминировать над моими возвращениями в прошлое. Прошедшее время как-то сжалось. Чтобы окончательно меня удивить, Иза пришла в библиотеку с таким видом, что я вдруг со страхом подумала, что сейчас она заявит мне: «Я выхожу замуж». Не знаю, почему мне пришло это в голову. Ведь я ничего о ней не знала, ни что она делает после своих дежурств, ни с кем встречается. Я даже не знала, живет ли она одна или с кем-то.

– У тебя для меня новость? – спросила я, с напряжением вглядываясь в нее.

– Да.

И снова мы смотрим друг другу в глаза.

– В комнате свиданий тебя ждет мать.

Мать? Да ведь у меня не было матери, по крайней мере я не помнила ее. Я даже мысленно не могла представить себе ее лица, потому что в доме бабушки не было ни одной фотографии. Когда я спрашивала, почему в доме нет ни одного снимка моей матери, бабушка отделывалась ничего не значащими фразами: мол, времени не было фотографироваться. Поэтому мать фигурировала в моем сознании как совершенно абстрактное понятие. Как кто-то, у кого не было лица. Те, кто знал ее раньше, утверждали, что я совсем на нее не похожа, только, кажется, волосы унаследовала ее, этакую бесформенную рыжую копну. Но бабушка сказала дяде, что я – вылитая мать. Возможно, потому что он в свою очередь твердил, что я ни капли не похожа на своего отца, то есть на его брата. Наверно, бабушка боялась, что он не даст денег на мое образование, и нарочно сказала, что я в мать. Да не все ли равно, какое теперь это имеет значение. Хотя, видно, имеет, если она сейчас ждет меня в комнате свиданий.

– Иза, – медленно начала я. – Я никогда не видела своей матери. То есть я совсем не помню ее.

– Я знаю, поэтому и скрывала от тебя ее хлопоты о свидании. Но ты должна с ней увидеться. Она приезжает сюда во второй раз, в первый раз она заявилась, когда ты лежала больная. Мы сочли, что для свидания с ней не самое лучшее время.

– Ты думаешь, сейчас – то самое? – беспомощно осведомилась я.

– Рано или поздно это должно было произойти.

– Но зачем? Зачем?

– Потому что, невзирая ни на что, это твоя мать.

С чувством внутреннего беспокойства и, прямо скажем, с неохотой я отправилась на свидание. В комнате свиданий, где когда-то я разговаривала с частным издателем, сидела полная, но все еще довольно молодая женщина, ее можно было бы принять за мою ровесницу. Я была худой, поэтому моя внешность была обманчива – худоба скрывала мой возраст. Некоторые мои школьные подруги выглядели сейчас так, как мама. Этакие восточнославянские мамаши, как я их называла про себя. Дородные, расплывшиеся. Вот только я не знала тепла материнской груди, она не кормила меня ею и не прижимала к ней. Она попросту исчезла. Чтобы объявиться лишь сейчас.

При моем появлении женщина встала. Ростом она была выше меня, волосы каштановые, как и у бабушки, без единого седого волоска. Ее лицо, почти лишенное морщин, произвело на меня странное впечатление – в нем было нечто узнаваемое и одновременно чужое. Словно это было отражение сразу двух лиц, их взаимопроникновение – моего лица и лица бабушки. Я могла бы вполне так выглядеть, если бы располнела.

– Дарья… – несмело начала она.

– Дарья Калицкая.

Я оставила себе эту фамилию, несмотря на то что мать Эдварда всеми правдами и неправдами старалась лишить меня ее. Но оказалась бессильна. По закону я была вдовой Эдварда, и только я могла добровольно отречься от нее. Но я этого не хотела. Ибо мне удавалось внушить себе, что в тот день произошел несчастный случай и оружие выстрелило помимо воли, более того, я все еще ощущала себя его женой. Я вела диалог с человеком, которого уже не было на свете, как будто желая его тем самым оживить, хотя бы частично. Я как будто делилась с ним жизнью.

Почти одновременно мы сели на табуретки по обеим сторонам обшарпанного столика. Она положила на него руки, и я заметила на пальце обручальное кольцо. Так значит, она снова вышла замуж.

– Ты знаешь, что я твоя мать…

– Как раз незадолго до нашего свидания мне сообщили об этом.

Кажется, ей было трудно говорить, а я и не подумала прийти ей на помощь. Я затаила обиду на нее за то, что вообще появилась на этот свет.

– Я узнала о том, что ты здесь, совершенно случайно. В поезде две женщины разговаривали о тебе, о твоей книге, и одна из них вдруг спросила другую, что с тобой происходит сейчас. Она не знала, так же как и я.

– Об этом писали в газетах.

Она махнула рукой:

– Откуда у меня время читать газеты?

Я все время гадала, имею ли я дело с простой женщиной, как моя бабушка, или же она – интеллигентка. Ее внешность говорила в пользу первого предположения, но у меня когда– то в университете была одна преподавательница, которую незнакомые люди принимали за уборщицу, а это был один из самых выдающихся умов, которые мне приходилось когда– нибудь встречать в своей жизни. Даже Эдвард испытывал к ней почтение.

Эта женщина напротив меня до сих пор не произнесла ничего такого, что бы дало мне повод точнее определить ее социальное положение. Она была одета довольно обманчиво. Так мог одеваться человек, у которого было плохо со вкусом, или же тот, кто вообще не придавал одежде большого значения.

– А чем вы занимаетесь?

– Я – твоя мать, – ответила она неуверенно, как бы намекая, что к ней следует обращаться именно так.

– Я этого не чувствую.

– Может, ты в обиде на меня, – начала она, но я прервала ее на полуслове:

– У меня своя жизнь, а у вас – своя. Зачем нужно это свидание?

Она сложила пальцы в щепотку, как будто собиралась перекреститься:

– Я тоже много думала об этом, когда впервые увидела твою фамилию в газетах. Тогда я подумала, что Дарья Калиц– кая – это, должно быть, ты. А когда прочитала книгу… об этой матери, которая умерла… ты прощалась с ее телом в часовне… я приняла это на свой счет…

– Я имела в виду бабушку… – Я повторила ту версию, которую представила когда-то Изе.

Женщина поерзала на табурете.

– Ты ведь ничего не знаешь. Моя мать была женщиной суровой. Она, наверное, навсегда выбросила меня из своего сердца…

– Вы даже не приехали на похороны.

– А зачем мне было приезжать, ведь ты сама написала в своей книге, что мать нельзя лишить жизни, потому что она ее дает. Для меня мать – это мать, все равно, жива она или мертва. Она для меня есть.

А для меня – нет, пронеслось у меня в голове, и виной тому – ты.

Она, будто угадав мои мысли, сказала:

– Когда я тебя родила, я сама еще была совсем ребенком, мне было четырнадцать лет…

– Что? – вырвалось у меня, мое изумление было неподдельным и искренним.

Она грустно улыбнулась:

– Если бы ты знала своего отца, то так бы не удивлялась. Он был само очарование, я пошла бы за ним в огонь и воду. Впрочем, баб у него было предостаточно, а женился он на мне.

Я почти не слушала, что она говорит, в голове моей все смешалось. Так значит, я была ребенком четырнадцатилетней девчушки. И не знала об этом. А если бы знала, что бы это изменило? Когда мне было четырнадцать лет, я все еще играла в куклы. Мужчины для меня не существовали, только двумя годами позже появился этот студент…

– Мне было четырнадцать лет, – повторила она. – Твоего отца убили на моих глазах. Я побоялась быть матерью… И убежала…

– Вы… – Я заколебалась, не зная, как называть ее, слова «мать» я вымолвить не могла. – А есть еще кто-нибудь из семьи?

– Есть. Мой нынешний муж и я держим трактир… у нас два сына… одному семнадцать, другой на два года моложе…

Ага, значит, я – дочь владелицы ресторана, подумала я про себя.

– Если захочешь, приезжай в гости.

– Теперь это невозможно.

– Когда выйдешь отсюда.

Воцарилась неловкая тишина.

– А они знают обо мне?

– Муж знает, сыновья поначалу были слишком маленькими… сейчас я расскажу им об этом… если ты, конечно, соберешься к нам приехать.

– А почему ты приехала ко мне только сейчас? – впервые я обратилась к ней с вопросом как к матери.

– Я подумала, что нужна тебе. Бабушки нет. Ты осталась совсем одна, а кого-то необходимо иметь рядом.

Я вернулась в библиотеку, но не могла усидеть за своим столом. Я металась по этому крохотному помещению, как раненый зверь, шла к стеллажам, потом тут же возвращалась. Поздно мать вспомнила обо мне… Отца я тоже не знала, но он погиб, прежде чем я успела родиться. Даже если бы я росла с ним, что бы это изменило? У меня перед глазами были иные примеры и другой образец мужчины. Как утверждала та сексопатолог, мой идеал мужчины – духовный. Он носил имя Феодосий, имя царей, и был ученым мужем. Целые дни напролет он проводил, склонившись над толстыми фолиантами. Когда мы приезжали к нему, он вел с Эдвардом долгие беседы, нет, не мировоззренческого характера – он был слишком деликатен и никого не хотел обращать в свою веру. Они вели философские диспуты. И по выражению лица Эдварда я видела, что его собеседник не из тех, кого он, Эдвард, презирает.

Так какой бы была моя жизнь, если бы мать тогда не бросила меня? Кем бы я была теперь? Какой бы была?.. Может, такой, как она. Принимала бы жизнь такой, какая она есть, не особо задумываясь над ней. А что мне дала моя рефлексия? Семьи нет, да и Нобелевки я не получила. Да и вообще, разве только для этого становятся писателями? Писателем становятся для того, чтобы страдать. А вот тут я всегда в первых рядах. То есть все в порядке. Впереди есть еще перспектива…

Агата вернула мне книгу. Когда я ее спросила, понравилось ли ей, она только кивнула. Быть может, не хотела разговаривать на эту тему при свидетелях. Спустя две недели после этого мы одевались после душа в предбаннике. Она натянула штаны от нашей тюремной униформы и, голая до пояса, сушила волосы полотенцем. Вдруг Агата повернулась ко мне, и я увидела ее чудовищных размеров груди с расплывшимися сосками, они были все в растяжках и красных прожилках.

– У меня все Наталья не выходит из головы, – сказала Агата.

– Натали, – поправила я.

Она будто не слышала.

– Как это люди умеют так писать, что все прямо видишь… И этот дом, и сад… и Наталью… У меня перед глазами стоят ее глаза, волосы… Погубили ее! Погубили!

В какой-то момент я решила, что Агата спятила – глаза у нее сделались совершенно ненормальные.

– Она была красивая. Красивая! – чуть ли не с болью в голосе выкрикнула она, а потом, резко отвернувшись от меня, поспешно стала натягивать робу. Сокамерница стеснялась собственного вида и хотела поскорей прикрыть от меня свое грузное, бесформенное тело, а может, от себя.

Эдвард остался без нее… Когда он приходил на Мальчевского из своей опустевшей квартиры, нам было труднее общаться, чем когда она была жива. Молчание между нами становилось многозначительным. Полагаю, он думал, что я хочу переехать обратно к нему. А о чем он думал на самом деле?.. Как-то Эдвард позвонил мне из редакции.

– Может, сходим в кино? – спросил он.

Первый раз после ее смерти мы оказались в такой близости друг от друга. Я ощущала его локоть на подлокотнике кресла и боялась пошевелиться, даже вздохнуть поглубже. Потому что прислонись я к нему плечом посильнее или отстранись – он мог бы это неправильно истолковать. Я почти не видела, что происходило на экране, сидела, не меняя положения, и только когда зажегся свет, ощутила, как затекла моя шея. Он проводил меня до дома, до самых дверей. Мы простились у подъезда. Поднимаясь по лестнице, я корила себя за то, что не пригласила его наверх – не была уверена, хочет ли он этого сам. По-моему, он не хотел. Мы оба этого не хотели, и оба боялись говорить об этом вслух. В наши отношения вкралась какая-то натянутость, такого не было никогда. Совершенно случайно я узнала, что он ездит на кладбище. Как всегда, от его секретарши. Позвонила, а она мне сказала, куда он поехал.

– Покупает цветы в цветочном магазине напротив и ездит туда каждый день. В редакцию уже не возвращается.

Да ведь там только тело, подумала я. А она и была только телом. Ничего удивительного, что он не может с ним расстаться. Все вдруг представилось мне в таком жалком свете. Эти наши отношения, длившиеся столько лет. Какое место в этом треугольнике занимала я? Какая роль отводилась мне? «Маркизы», – подсказал мне внутренний голос. «Я хотела их разлучить». – «И тебе это удалось…» – «Нет, это не я, а судьба их разлучила», – пыталась я защититься.

«Не все ли равно кто, – продолжал голос, – не будем мелочиться…»

Когда Аферистка номер два подошла ко мне сегодня в читальне, я вдруг почувствовала к ней что-то вроде неприязни. Несмотря на то что она носит вещи свободного покроя, ее интересное положение сильно бросается в глаза.

Интересное положение… Хорошее определение – внешне она изменилась до неузнаваемости. Это уже не та точеная девушка с простодушным личиком, на котором особенно выделялись удивленные глаза с хитрецой на дне. Теперь я заметила в них выражение, которое затруднилась бы определить. Страх? Она боится будущего своего материнства?

Если она ко мне шла с этим, то выбрала не лучшего собеседника.

– Хочешь почитать что-нибудь? – спросила я.

На ее лице появилась беспомощная улыбка.

– Не знаю… С окончания школы я книжек в руки не брала… А теперь, может, что-нибудь бы и почитала… Чтоб потом детеныш не сказал, что у него глупая мамка.

Детеныш… Так обычно называют малышей у животных. Это еще больше настроило меня против нее. Ее биологизм был мне противен, ужасал меня. То, что теперь с ней происходило, было мне чуждо. Погрузневшая фигура, слегка припухшее лицо, землистая кожа. Под глазами синие круги.

– Коль у тебя нет потребности в чтении, то и не читай, – сухо сказала я.

– Не то чтобы нет потребности… а почему чтение так важно? – Она смотрела на меня глазами беременной самки. Не в силах вынести этот взгляд, я потупила глаза.

– Не для всех оно важно. – Я все еще пыталась скрыть от нее свою неприязнь. – Много таких, которые ни одной книжки в своей жизни не прочли, и ничего, живут себе.

– Но это, наверное, стыдно? Все умные люди много читают. Зачем?

– Чтение – это как бы разговор с самим собой… со своей душой… подтверждение того, что она у тебя есть…

Маска с Любовницей выходят на свободу вместе. Их вместе арестовали, они вместе спали на одних нарах и вот теперь выходят, тоже вместе. Они устроили что-то вроде прощальной вечеринки – скупили все запасы из импровизированного магазинчика Агаты и Аферистки номер один. Мы вместе уселись вокруг стола, каждый со своей железной кружкой. Прием получился не без шика – соленые палочки, орешки, даже миндаль, и все это под наш тюремный аперитивчик – разбавленный водой спирт.

– Держи фасон, девчата, не опозорьте нас там, на воле, – сказала Агата. – И чтоб я вас тут больше не видела!

– По доброй воле мы сюда точно не сунемся, – хохотнула Маска, а Любовница хихикнула вслед за ней.

К сожалению, мне так и не представилось больше возможности поговорить с ней наедине – Маска глаз с нее не спускала. А мне хотелось убедить ее начать самостоятельную жизнь, на свой страх и риск. Не могла же она всю жизнь оставаться лишь тенью своей подружки, как будто ее самой вовсе нет. Я порадовалась про себя, когда она пришла за моей книжкой, но на следующий день вдруг вернула ее. На мой вопрос – что, не понравилось? – она ответила, что не любит отдельных рассказов, а предпочитает длинные произведения. Но потом раскололась и, взяв с меня клятву не говорить об этом Маске, призналась, что та велела ей немедленно отнести книгу назад. Я было подумала, не поговорить ли мне с Маской, но потом отказалась от этой мысли. Меня могли неправильно понять, впрочем, в мои обязанности не входило наставлять на путь истинный целый мир, достаточно было моей попытки очеловечить Агату. Это имело чуть ли не библейский смысл – она стала первой, кто бросил в меня камень, едва я появилась здесь, и камень тот ранил меня довольно ощутимо. А я вышла к ней навстречу с хлебом-солью, то есть, другими словами, с Буниным, но что-то не заметила в ней никаких изменений в лучшую сторону.

Как всегда, последнее слово осталось за судьбой. Вскоре после выхода Маски и ее любовницы в нашей камере снова появилась Лена. Иногда я встречала ее в коридоре и не могла в ней узнать прежнюю Лену – сексапильную, дерзкую русачку. Ее светлые волосы потускнели, также как и лицо, почти слившееся с холщовой тюремной робой. Теперь Лена могла бы сойти за свою мать – она прибавила, как минимум, лет десять – пятнадцать к своему возрасту. Интересно, а как выгляжу я? Урок, преподанный ей Агатой, успешно продолжили другие. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, каких услуг от нее требовали соседки по камере. Иза обмолвилась, что Лена серьезно попала. Мне было ее жаль, но помочь я ей ничем не могла, только попросила Изу, чтобы та похлопотала о ее переводе. Иза к моей просьбе прислушалась. Меня, правда, беспокоило, как отнесется к возвращению Лены в нашу камеру Агата. Если она снова вздумает гнобить ее, я вмешаюсь. Но дело прояснилось в первый же день, за ужином.

Я, Агата и обе Аферистки сели за стол, а наученная горьким опытом Лена забилась на свои нары и принялась есть, держа миску на коленях.

Агата повернула голову в ее сторону и умильным голосом произнесла:

– Леночка, прошу к нашему шалашу

Мы все так и замерли, не зная, что она имеет в виду – это могло быть провокацией с ее стороны.

– Ну же, Леночка, – добродушно повторила Агата, – неужто ты побрезгуешь нашим обществом?

После этих слов Лена встала и с опаской подошла к столу, потом осторожно присела, готовая в любую минуту броситься бежать. Я напряженно следила за Агатой, не выкинет ли она какой-нибудь фортель – возьмет да и плеснет Ленке горячим кофе в лицо. Но Агата уплетала свою кашу, позабыв о существовании русской. В какой-то момент, взглянув на нее, она вдруг спросила:

– Есть в Москве улица Бунина?

Лена перестала есть и со страхом подняла на нее глаза.

– Ну что, язык проглотила? – В голосе Агаты послышалось нетерпение.

– Не-е зна-аю, – пролепетала Лена. – Я живу во Львове.

Ох уж эта Иза, вечно она все перепутает.