Восемь

Марина жила в джунглях уже неделю, когда узнала, что доктор Ален Сатурн, которого она мысленно окрестила «первым доктором Сатурном», берет с собой Истера и отправляется на лодке в торговый пост, чтобы отправить там письма. (Торговый пост находился в двух часах плавания по реке. Собственно, это был не торговый пост, а большая деревня, где жили индейцы жинта. За небольшие деньги они хранили у себя письма и деньги, пока мимо не проплывал какой-нибудь торговец из Манауса, а это случалось регулярно. За более высокую плату торговцы лично отправляли письма по почте, а не бросали их в почтовый ящик, — немаленькая услуга, ведь письма уходили на Яву, в Дакар и Мичиган, а торговцы не привыкли выстаивать длинные очереди в почтовых отделениях.) Перед такой поездкой все, кроме доктора Свенсон, бросали работу, а после ленча на какое-то время уединялись и писали письма.

Доктор Буди дала Марине три голубые аэрограммы из своего обширного запаса, а Ален Сатурн обещал снабдить ее марками.

Марина, чья сумка так и не нашлась, провела эти семь дней в платье лакаши, хотя какой-то неведомый благодетель дал ей идентичное второе платье — то ли из чувства вины, то ли из сострадания.

Нэнси Сатурн, «вторая доктор Сатурн», дала ей две пары нижнего белья, а Томас Нкомо — нераспечатанную зубную щетку.

Тихонько и незаметно он сунул щетку ей в руку. И Марина тогда поняла, что это был едва ли не самый желанный подарок за всю ее жизнь!

— Вот почему я стараюсь не давать никому лодку, — проворчала доктор Свенсон, оглядывая опустевшую лабораторию. — Стоит лишь объявить, что она отплывает, как все разбегаются по углам с ручкой и бумагой, забыв про работу.

Но забыть про работу было невозможно, поскольку, кроме нее, тут ничего и не было.

Марину посадили в углу лаборатории и поручили делать тесты на стойкость препарата при нагреве и на свету. Как и Андерс, она привыкла работать с мельчайшими порциями вещества, с молекулами, так что новое задание было в рамках ее прежнего опыта. Данных было столько, что хватило бы на годы работы, и она заподозрила, что доктор Свенсон решила нагрузить ее делами. Не исключала она и того, что окружающие давали ей уже решенные проблемы, чтобы успокоить ее или проверить ее компетентность. Ведь они проводили опыты на мышах и явно проверяли и без нее концентрацию препарата в крови!

Вместе с тем она понимала, что если будет сидеть в своем углу и работать с тем материалом, какой ей дадут, она скорее сможет реально оценить, насколько далеко еще до первой эффективной дозы.

Время от времени она общалась с доктором Буди — та ведала клиническими исследованиями — и спрашивала о работе с кровью лакаши.

Теперь она понимала, как нелепо звучали тогда, в ресторане, ее вопросы о том, на каком уровне находятся исследования. Работая здесь, она получила возможность оценить все самой, а именно этого и хотел от нее мистер Фокс.

Да и вообще, что ей тут делать без работы, как коротать время?!

Джунгли с их пронзительными воплями, где кто-то постоянно кого-то пожирает, с гниющими грудами листьев совсем не годятся для прогулок.

Два парня-лакаши мечтали выучить английский и немецкий и стать туристическими гидами в центре «Эколодж» в сотнях миль отсюда. Они сплавляли в Манаус бревна и с надеждой глядели на круизные суда. В деревне у жинта они встречали натуралистов и с готовностью вели неуемного доктора в глубину джунглей, стороной от набитых троп, туда, где полуденный свет с трудом пробивался сквозь густую листву. Располагая скудным ресурсом слов на четырех языках, парой глянцевых путеводителей, определителем птиц, где на фронтисписе было напечатано имя «Андерс Экман», и неограниченным запасом жестов, они устраивали экскурсии в джунгли, показывали ей крошечных лягушек с неоновой раскраской, чья слизистая кожа содержала достаточно яда, чтобы убить двадцать человек.

Все натуралисты потом признавались, что уже через восемь минут были готовы отдать все, что имели, чтобы благополучно выбраться из джунглей…

Иногда к концу дня генератор не выдерживал перегрузок, и в лаборатории гасло электричество (за исключением резервных генераторов, которые поддерживали арктическую температуру в морозильных камерах, где хранились образцы крови).

Тогда жара гнала всех докторов, кроме доктора Свенсон, в реку, хотя там было еще хуже, чем в джунглях: в мутной взвеси было невозможно определить, кто к тебе подплывет.

Когда они медленно заходили в воду, стараясь не издавать шума, привлекающего хищников, они беседовали не о паривших над ними красивых бабочках величиной с носовой платок, а о микроскопической рыбке кандиру, умеющей забираться по мочеиспускательному каналу внутрь человека — с катастрофическими последствиями.

Марина, не имея выбора, плавала в своем платье и считала, что одновременно его стирает. Они остерегались водяных змей, чьи головы торчали над поверхностью реки, словно крошечные перископы, и вспоминали о летучих мышах-вампирах, которые запутывались коготками в москитных сетках над койками. В воде никто долго не задерживался, даже доктор Буди — в девичестве она была чемпионкой по плаванию у себя в Индонезии.

Для развлечений, не связанных с природой, имелись старые научные журналы и старый комплект журнала New Yorkers, но самые интересные материалы так затерлись, что не поддавались прочтению. Еще у доктора Свенсон было многотомное собрание сочинений Диккенса в твердой обложке. Каждый том был обернут в плотный пластик и перевязан бечевкой. Она выдавала книги докторам, а потом выборочно проверяла, чистыми ли их держали руками. В пластиковой обертке каждой книги лежала палочка корицы — когда-то ей сказал доктор Рапп, что муравьи боятся запаха корицы.

Доктор Свенсон была уверена, что с нынешней цивилизацией покончат именно муравьи.

Единственной альтернативой кратким и жалким развлечениям — ходьбе, плаванию и чтению — для доктора Свенсон и доктора Сингх, доктора Нкомо и доктора Буди, а также для двух докторов Сатурн была лаборатория.

Она же слегка напоминала казино Лас-Вегаса.

Там они проводили время без календаря и часов.

Работали, пока не давал о себе знать голод, делали перерыв и ели — открывали банку абрикосов и банку тунца.

Они работали до отупения, а потом возвращались в свои хижины, стоящие кружком позади лаборатории, словно бунгало в летнем лагере для девочек «Копье и Вигвам», и ложились на узкие койки. Перед сном читали кусочек из Диккенса. К концу первой недели Марина добралась до половины «Крошки Доррит». Из всех утраченных вещей она больше всего жалела о книге Генри Джеймса.

Что до лакаши, то они терпеливо переносили постоянное измерение и взвешивание, позволяли регистрировать свои менструальные циклы, брать у детей кровь на анализ.

Доктор Свенсон пользовалась их доверием и вспоминала о бесконечных уговорах и подарках, которые когда-то требовались даже при самых общих обследованиях.

— Я укротила их, — говорила она, употребляя именно этот глагол. — Мы с доктором Раппом много сделали для того, чтобы завоевать их доверие.

Но если она приучила их терпеть ее исследования, то друзьями они не стали.

Лакаши редко делились с учеными своей сушеной рыбой и корнями маниоки. Угощение незавидное, но таков первый урок в любом «Введении в антропологию»: главный символ гармоничного сотрудничества — общая пища.

А доктор Свенсон строго запрещала своим сотрудникам делиться едой с лакаши. Она считала, что банка арахисового масла вреднее для традиционного уклада, чем телевизор.

Так что, возможно, нежелание лакаши предлагать чужим свой хлеб было лишь пассивной местью.

Только Истер ел с обоих столов, точнее, из обоих котлов.

Лакаши не стучались в дверь лаборатории, чтобы пригласить ученых на свои танцы до трех утра, которые они устраивали по каким-то своим мотивам. Не предупреждая никого, они время от времени куда-то уходили все вместе, оставляя за собой зловещую тишину. Возвращались через двенадцать часов — умиротворенные, с красными глазами и в коллективном похмелье. Даже от детей пахло каким-то особым дымом, и они как столбики сидели на берегу реки, глядя прямо перед собой, и не расчесывали укусы насекомых.

— Мы называли это раньше «поиск видений», «вижн квест», в честь коренных жителей Америки, — сказала доктор Свенсон, когда Марина в панике прибежала в лабораторию и спросила, что случилось с лакаши. Тогда она прожила в лагере всего три дня, как вдруг все туземцы исчезли, как в фильме ужасов. — Это было идеальным определением того, чем они занимаются. Но сейчас появились видеоигра с таким названием и клич у кучек постаревших недорослей, пытавшихся легитимизировать свою тягу к психоделическим веществам. Теперь у меня нет этому названия. Я просыпаюсь, вижу, что они ушли, и думаю: «Ох, опять пришло время».

— Вы когда-нибудь уходили с ними? — поинтересовалась Марина.

Доктор Свенсон трудилась над сложной формулой, записывала цепочки чисел в свой блокнот со спиральным скреплением, но охотно продолжила разговор.

Лаборатория располагала компьютерами, но из-за непредсказуемого электричества и чудовищной влажности, которая периодически выводила из строя генераторы, все важные расчеты выполнялись вручную.

— Сейчас с ними никто не ходит. Кажется, только доктор Рапп получал их приглашения. Теперь лакаши просто уходят среди ночи, когда мы спим. Удивительные люди, я больше нигде не видала таких, как они! То орут, как буйволы, то умеют неслышно пройти всем племенем даже по сухому лесу, так, что не треснет ни одна ветка.

Марина еще немного подождала ответа на свой вопрос, но доктор Свенсон уже углубилась в свои математические расчеты.

Ей пришло в голову, что такие беседы и были причиной, по которой Бовендеры так старались оградить доктора Свенсон от общения с другими. Общение было ничем иным, как длинной, скучной светской беседой за обедом, когда каждый вынужден поддерживать разговор с соседом по правую и левую руку.

— Но вы-то ходили?

Доктор Свенсон на миг подняла голову, словно удивляясь, что Марина еще здесь.

— Конечно, ходила, когда была моложе. Тогда это казалось увлекательным, словно мы открыли нечто сокровенное, коренное в идентичности народа. Это было очень важно для доктора Раппа, для всей микологии. Я вспоминаю сейчас тех студентов, парней с Парк-авеню, и Гайд-парка, и Бэк-Бей, которые проводили свои предыдущие каникулы в Хэмптонсе на Лонг-Айленде и ели мороженое, а тут шли в джунгли, готовые переварить все, что им дадут. Когда они открывали рот и закрывали глаза, можно было подумать, что лакаши их причащают. Вообще-то, этот ритуал мог бы стать потрясающей темой для междисциплинарных исследований по биологии, антропологии и мировым религиям. Например, мне, студентке с медицинским профилем, было интересно наблюдать, сколько может жить человеческий организм при таком замедленном сердцебиении. У большинства из них пульс не превышал двадцати четырех ударов в минуту. Как-то я захватила с собой тонометр и через каждые двадцать минут измеряла давление у лакаши и студентов, когда они были без сознания. Измеряла в течение пяти часов. Их диастолическое давление мерцало почти на уровне смерти. Я делала это просто из любопытства, но если бы могла собрать контрольную группу из преданных науке людей, то со временем получилось бы важное исследование.

— А вы… — Марина замялась, не зная, как сформулировать свой вопрос.

— Да, конечно, я тоже участвовала, но микология меня никогда не увлекала. Мне было интереснее наблюдать со стороны и записывать наблюдения. А уж ботаники пускай сами описывают свои «улеты». В этом отношении я здорово помогала доктору Раппу. До меня у него не было аспирантов, готовых воздержаться от эксперимента. А я была рада служить науке. Реальной проблемой были сами лакаши. Когда женщины поняли, что я больше не собираюсь участвовать в улете, они стали складывать возле меня всех детей. Я быстро пресекла это дело.

— Дети тоже участвовали?

— Вероятно, это противоречит вашим представлениям о родительском долге. Вы бы предпочли, чтобы я остановила тех неразумных матерей, наставила их на путь истинный. Увы, я не была с вами знакома в те годы…

— Все в порядке. Сейчас меня интересует другое, — проговорила Марина — и не покривила душой.

Она уже убедилась, что дети-лакаши необычайно жизнеспособны, словно сделаны из титана. Они едят любые ягоды, падают с деревьев, плавают рядом с пираньями, их кусают ядовитые пауки — а им хоть бы что! Так что регулярное потребление галлюциногенов ничего бы не убавило и не прибавило…

— Но когда вы «улетали», вам нравилось это состояние? — Марина посвятила всю юность учебе и верила пропаганде о вреде наркотиков, а ее профессор, ее кумир проводила выходные на Амазонке и ела грибы!

Поэтому она считала себя вправе спросить, хотя бы задним числом: было ли это ей приятно?

Доктор Свенсон сняла очки и потерла кончиками пальцев переносицу:

— Я все еще надеюсь, доктор Сингх, что вы, как личность, значительнее, чем кажетесь. Вы мне почти нравитесь. Однако вы зациклены на самых низменных вопросах. Да, конечно, нам было интересно участвовать в ритуале. Для этого мы и приезжали сюда. Поначалу было страшновато — со всеми этими воплями и дымом. Вы получили некоторое представление об этом, когда приплыли сюда ночью. Только во время ритуала вы стоите в густой толпе, в огромной хижине со стенами. Конечно, узреть Бога интересно. Я серьезно сомневаюсь, что любая из наших западных религий способна показать Его мне, лично мне. Помнится, доктор Рапп после такого опыта ходил ошеломленный несколько дней, увидев что-то пурпурное, и потом продолжал участвовать в ритуале. Мы все были готовы к этому. Но, честно говоря, я терпеть не могу, когда меня тошнит, а это входит в ритуал лакаши. Это неизбежная часть программы. Организм не способен переработать такое количество яда без… — доктор Свенсон закрыла глаза, словно вспоминая те впечатления, и сидела так очень долго.

— Доктор Свенсон?

Она подняла руку и покачала головой, отсекая дальнейшие вопросы.

Потом побледнела, встала и быстро вышла за дверь.

Ее стошнило на ступеньки.

Марина исписала всю внутреннюю сторону аэрограммы и теперь не знала, как закончить письмо.

«С любовью» — не то слово, которое было принято между ними, хотя она не сомневалась в его уместности.

С другой стороны, она не видела тут ничего особенного.

Вот и написала: «С любовью, Марина».

Помимо этого письма она сочинила краткие послания матери и Карен, где в основном оправдывалась, почему пишет так кратко.

Ведь лодка скоро отплывала, и ей не хотелось никого заставлять ждать.

Она обещала, что немедленно напишет подробные письма и будет хранить их до следующей оказии.

Андерсу всегда не терпелось отправить письмо — об этом вспоминали все.

Он ходил с Истером к реке, и они часами стояли на берегу и ждали, когда мимо них кто-нибудь проплывет, и тогда Андерс посылал мальчишку: тот плыл к лодке с письмом и деньгами.

Доктор Буди вспоминала, что он пытался отправить письмо с каждой лодкой, в надежде, что одно или два попадут-таки домой к его жене.

Но через некоторое время он был уже слишком болен, чтобы самому ходить к реке и стоять часами на солнце, и посылал одного Истера.

Марина сразу поняла: Андерс, больной, писал письма жене. Истер не хотел оставлять надолго больного в одиночестве, ведь на этом притоке большой реки лодки проплывали редко, иногда раз в несколько дней. Вероятно, мальчик понимал ритуал передачи голубого конверта человеку в лодке. Но он не понимал, что такое письмо; он только знал, что Андерс писал и писал. Только-только он возвращался домой, а его друг посылал его снова, с очередным конвертом.

Когда Марина обнаружила в своей койке голубой бумажный прямоугольник, аккуратно запечатанный и адресованный Карен Экман в Иден-Прери, она застыла, как образец крови на дне морозильной камеры. Она наклонилась через перила и с бьющимся сердцем посветила фонариком в ночные джунгли, рассчитывая увидеть убегающего Андерса…

Впрочем, она быстро сообразила, кто доставил письмо. Для Истера эти голубые конверты были самыми драгоценными сокровищами и поэтому самыми лучшими подарками. К тому же он завладел ими в результате непослушания, на них лежал отсвет вины.

Письма были такими секретными, что он не держал их в своем металлическом ящике. Отдавал он их медленно — через день, через пару дней; клал под подушку, под простыню, в Маринино платье.

Больше ничего.

Может, эти письма Андерс просто не дописал — начал и забыл про них, а Истер подобрал их на полу, когда Андерс спал, и куда-нибудь спрятал. Из трех писем в двух было по несколько строк, а в третьем — лишь пара предложений.

После приступа тошноты доктор Свенсон удалилась к себе, а когда вернулась, все закончили письма, кроме доктора Буди — та взялась за какую-то тему глобального масштаба. Она долго глядела на бумагу, потом на потолок, словно прикидывала, сколько ей потребуется слов, чтобы выразить свои чувства, и сколько места осталось для них на бумаге…

После ленча доктор Свенсон вернулась как ни в чем не бывало, а когда Марина открыла рот, чтобы спросить о ее самочувствии, просто отмахнулась — мол, все нормально! — не дожидаясь вопроса.

Ален Сатурн встал перед доктором Буди и забарабанил пальцами по столу:

— Заканчивайте.

— Вы могли бы сообщить мне вчера, что хотите сегодня поехать, — это была худенькая женщина неопределенного возраста; свои черные волосы она заплетала в косу на манер лакаши.

Она сложила письмо втрое и провела языком по полоске клея.

— Тут нет никаких событий, — буркнул Ален. — О чем можно так долго писать?

Доктор Буди залезла в карман своего рабочего халата, достала несколько купюр и протянула доктору Сатурну вместе с конвертом.

Затем без дальнейших разговоров взялась за работу.

С ее преданностью делу, она была архетипом определенного сорта медиков в такой же мере, как раздражительный хирург или пьющий анестезиолог. В любой группе докторов всегда найдется такой или такая, чья машина будет уже стоять на парковке ранним утром, когда остальные сотрудники только приезжают, и за полночь, когда все уже разъедутся. Кто остановится в четыре утра возле комнаты сиделок, рассматривая кардиограмму, хотя не его очередь дежурить в выходные. Над кем посмеиваются украдкой другие доктора из-за отсутствия у него/нее личной жизни, но одновременно испытывают острую, иррациональную ревность.

Доктор Буди убедительно играла эту роль, хотя тут не было ни больницы, ни парковки, ни пациентов.

Хотя все ничего и не знали, кроме работы, доктор Буди все равно работала больше.

Еще она сетовала, что прочла всего Диккенса.

— Вы были когда-нибудь на Яве? — спросил у Марины Ален Сатурн. — Или где-нибудь в Индонезии?

— Нет, — ответила она.

Марина шла за ним к пристани вместе с лакаши, даже не спрашивая себя, зачем это делает.

Отъезд, приезд — она начинала ценить такие события.

Свои брюки она уже видела на одном из туземцев, только он подвернул штанины. Ее рубашки и шляпы иногда проходили мимо нее, и с этим нельзя было ничего поделать.

— Я считаю, что Буди больше подходит для тропиков, чем все мы. Этот воздух, эти запахи хорошо ей знакомы. Она редко глядит по сторонам, потому что для нее тут нет никакой экзотики.

Доктор Сатурн развязывал узел на веревке, державшей понтонную лодку у берега, и лишь сильнее его затянул. Прибежал Истер и хлопнул его ладонью по плечу.

— Вот, возьмите меня или Нэнси, жителей Мичигана. Для нас тут все гораздо тяжелее. Неважно, сколько мы здесь живем, как часто приезжаем — все равно мы никогда не акклиматизируемся до конца. Это место останется для нас чужим.

— Доктор Свенсон родилась в штате Мэн, но не кажется тут чужой.

— Доктора Свенсон никогда не нужно приводить в пример, если речь идет о том, как нормальные люди реагируют на окружающую среду.

Какая-то крупная белая птица странного вида, с размахом крыльев как у птеродактиля, летела над рекой в их сторону. У нее была голая черная голова, длинный черный клюв и красная полоса вокруг костистой шеи. Они замерли при виде нее, пока она после крутого виража не скрылась в густой чаще.

— Андерс сразу бы сказал, что это за уродец, — заметил Ален Сатурн.

Быстро перелистав страницы в книге Андерса, Беноит показал доктору Сатурну фотографию этой птицы, и тот одобрительно кивнул.

— Аист ярибу, — прочел он.

Беноит, один из парней, которые мечтали о карьере в туризме, ребенком попал в миссионерскую школу, которая открылась на одном из ближайших притоков. Благодаря баптистам из Алабамы он научился читать и писать по-португальски, запомнил строки из Библии и мог их цитировать. Все эти навыки превратили его в самого несчастного члена своего племени.

Марина подошла и взглянула на иллюстрацию.

— Я принесла шляпы! — сообщила Нэнси Сатурн, спускаясь к воде. — У меня их две. Теперь вы можете плыть с нами.

Она протянула Марине широкополую шляпу, а когда Марина застеснялась, доктор Сатурн взял шляпу у жены и надел Марине на голову. Разница в возрасте между супругами была больше, чем между мистером Фоксом и Мариной. Можно было предположить, что он когда-то был ее доцентом. В том, как жена наклонялась к мужу, когда тот говорил, Марина уловила сходство с тем, как она когда-то тянулась к доктору Свенсон. Во время вечерней беседы за бутылкой писко, виноградной водки, первый доктор Сатурн рассуждал о тропической медицине, а вторая доктор Сатурн доставала из кармана записную книжку и записывала его идеи. Она делала это потихоньку, и все могло остаться незамеченным, если б доктор Свенсон не спросила ее слишком громко, почему она не доверяет своей памяти. Доктор Свенсон не слишком жаловала вторую доктора Сатурн — считала ее незваной гостьей, хотя молодая женщина, ботаник с ученой степенью по здравоохранению, обладала прекрасной квалификацией. Ее научный профиль был явно самым близким к доктору Раппу.

— Я никогда не полагаюсь на свою память, когда пью, — ответила тогда Нэнси Сатурн.

Истер повернул ключ зажигания, и мотор понтонной лодки зачихал и закашлял.

Все лакаши подались вперед.

Марину со всех сторон толкали голые по пояс туземцы в коротких штанах и беременные женщины с большими животами. Она разглядывала их уши, ожерелья из семян и зубов животных и внезапно поняла, что ей всю неделю не снилась Индия. Отец, исчезнувший из ее жизни много лет назад, снова пропал, и на миг она ощутила ту же пустоту и безнадежность, как во сне, когда она теряла его в толпе.

Пока она размышляла, весь ли лариам вышел из ее организма, ее укусил в колено москит.

— Прыгайте! — велел Ален и сам прыгнул на палубу, сжимая в руке веревку. Лодку тут же подхватило течение и потащило от берега. Он повернулся и подал руку Марине: — Иначе через пять секунд на борту окажется все племя. Тут нерешительность воспринимается как приглашение.

И точно — все лакаши уже приготовились к посадке.

Беноит пробился вперед и прыгнул без разрешения. Он явно стремился куда-нибудь уехать. За ним последовала Нэнси. Еще двое лакаши прыгнули на лодку, но не успели они твердо встать на ноги, как Беноит спихнул их в воду. Тогда прыгнула и Марина, хотя за минуту до этого не собиралась никуда плыть.

Прыгнула неуклюже, и Истер засмеялся.

Она подошла к нему и положила руки ему на плечи. Каждую ночь они ложились спать отдельно — он в гамаке, она под сеткой на койке, — и каждую ночь их будили его кошмары.

Именно его, а не ее.

Она вставала, брала его на руки и переносила к себе.

Остаток ночи они так и спали на ее узком ложе.

Через неделю они так привыкли спать вместе, что научились дружно переворачиваться на другой бок.

Лакаши вошли в реку и поплыли — по-собачьи, с примесью элементов брасса.

Марина глядела на темные головы, торчавшие из мутной воды, и думала, что и она бы плыла вот так, лишь бы чем-то заняться.

Нэнси Сатурн сняла шляпу и помахала ею пловцам. Ее рыжеватые волосы были коротко острижены — она стригла себя сама. Она с энтузиазмом прокричала слова прощания — «гуд-бай» по-английски, «чау» по-португальски, а потом издала жужжащий звук, переходящий в писк, что на языке лакаши означало: «Я ухожу от тебя».

После четвертого или пятого повтора пловцы развернулись и поплыли к берегу.

Вряд ли они вообще намеревались догнать лодку.

Истер самостоятельно управлялся с мотором — без доктора Свенсон.

— Они хотят получить немножко внимания, — заметила Нэнси и помахала удалявшимся лакаши. — Если вы не обращаете внимания на то, что они делают, они продолжают это делать и дальше. Честно говоря, я не думаю, что они хорошие пловцы. Нельзя же утопить половину племени.

— Из Нэнси мог бы получиться прекрасный социальный бихевиорист, — сказал Ален Сатурн, обняв жену за плечи загорелой рукой. — Она понравилась бы доктору Раппу. Когда Нэнси приехала сюда в первый раз, она увидела много такого, чего мы прежде не замечали.

— Вы знали доктора Раппа? — спросила Марина.

Нэнси подняла брови и вздохнула, как бы предвкушая то, что последует дальше.

— Неужели вы пропустили ту знаменитую лекцию? — Она высвободилась из-под руки мужа и стала рыться в сумке, отыскивая солнцезащитный крем и гель от насекомых. Один тюбик она протянула Марине, другой открыла сама и принялась намазывать себя.

Ален Сатурн сдвинул очки на лоб, чтобы все видели восторг в его глазах.

— Я учился у него в Гарварде! Я записался на его знаменитый курс лекций по микологии в том году, когда он сломал лодыжку на Новой Гвинее, и из-за этого никуда не поехал и преподавал целый семестр. Его лекции были опубликованы в «Оксфорд Юниверсити Пресс», и по ним была написана масса курсовых работ. Вы наверняка читали некоторые из них. Вокруг его курса лекций уже ходит множество легенд. Они включались в каталог каждый год, но доктор Рапп никогда не появлялся в лекционной аудитории больше одного-двух раз в год. Все занятия проводил какой-нибудь аспирант, который сам не ездил в экспедиции и мог лишь читать чужой текст и проводить практические занятия. И вот, хотя лекции по микологии считались в университете одним из основных курсов, записывались на них лишь какие-нибудь провинциалы. Записаться туда — означало признать, что ты совершенно не в курсе происходящего. Но когда студенты поняли, что произошло, что сам великий ученый возвращается к преподаванию, все переменилось. Старшекурсники и аспиранты, даже некоторые доценты, платили новичкам, чтобы те уступили свои места. Сам я не согласился ни на какие пятьдесят баксов, за что был впоследствии вознагражден сторицей. В том семестре я познакомился с доктором Раппом и потом целых три семестра получал приглашения в его экспедиции на Амазонку.

— Там вы познакомились с доктором Свенсон? — Марина подумала о своей преподавательнице, летавшей из Манауса в США. Насколько ей помнилось, доктор Свенсон не пропускала ни одной своей лекции.

Нэнси Сатурн густо намазала лицо белым кремом и стала его растирать.

— Тот, кто знает доктора Раппа, знает и Энник Свенсон.

— Не мешай мне рассказывать, — сказал ей Ален и снова направил внимание на жадно слушавшую его Марину. — Энник старше меня на несколько лет.

Сказано это было из тщеславия, так как Ален Сатурн, с его редеющей седой шевелюрой, огромными белыми бровями и узловатыми лодыжками, казался отнюдь не моложе доктора Свенсон. А если и казался, то только благодаря своей молодой жене.

— Энник пришла к доктору Раппу гораздо раньше. Они были, скажем так, неразлучны в экспедициях.

— Энник отбирала парней для участия в грибных ритуалах, — снова вмешалась Нэнси. — Только парней. Она проводила собеседования в кабинете доктора Раппа в Гарварде. У знаменитого ученого не было времени на такие мелочи. Энник и взяла в экспедицию Алена.

Марина представила себе тогдашнего Алена — высокого и нескладного студента с рюкзаком на спине.

— Вы тоже знали доктора Раппа? — спросила она у Нэнси.

Та хмыкнула и намазала кремом ключицу, сунув руку за ворот рубашки.

— Я пришла в науку уже после доктора Раппа.

Ален Сатурн не обращал на жену внимания.

Он был захвачен воспоминаниями.

В реку упало гигантское дерево, его корни и ветви торчали из воды, словно моля о спасении. Ярко-желтая птица с длинной тонкой шеей сидела на одной из веток и взирала на проплывавшую лодку. При виде нее Беноит стал лихорадочно листать страницы.

— Мартин Рапп был для меня не только учителем. Он был моим идеалом мужчины; я хотел быть таким, как он. Его жизнь была расписана до минуты. Он никогда не делал то, что ему говорил кто-то другой, никогда не был спицей в чужом колесе. Он высоко держал голову и гордо глядел на окружающий мир. Вот мой отец был очень приличным человеком, он был портным в Детройте, когда там еще заказывали пошив костюмов. Он работал до тех пор, пока мог держать иглу в своих руках, обезображенных артритом. Когда к нему приходил заказчик и объяснял, чего он хочет, у отца был только один ответ — «да». Даже если заказ был смехотворным, даже если заказчик приходил утром в субботу и хотел вечером того же дня получить готовый костюм, отец говорил «да», хотя у него лежали груды работы. Если же мой отец говорил «да», это было равнозначно тому, что костюм уже сшит, потому что своим словом он дорожил больше всего на свете. Всю жизнь он провел, сидя в задней комнате своего ателье, и знал только одно — иглу, входящую в ткань. Он делал все это, чтобы я и мои братья могли учиться в колледже и не быть портными, чтобы мы могли позволить себе говорить «нет». Вот так я, сын портного из Мичигана, попал в Гарвард. И вот я сидел в лекционной аудитории, и в нее, стуча костылями, вошел великий Мартин Рапп с загипсованной лодыжкой. Он встал перед слушателями и сказал: «Джентльмены, закройте ваши книги и слушайте. Мы рассмотрим, ни много ни мало, весь наш мир». Мы были поражены, все до единого! Мы были готовы сидеть там все четыре года учебы в колледже. Тот день я помню и сейчас до малейших деталей — ту аудиторию, гигантские доски, свет, падавший сквозь окна. Я впервые увидел человека с сильным характером, и это было впечатляюще — ни до этого, ни после я не чувствовал этого так ярко. Он обладал какой-то особенной аурой. Глядя на него из десятого ряда, я видел его величие и был готов пойти за ним куда угодно.

— Вот, — сказала Нэнси Марине, — возьмите солнцезащитный крем, а мне дайте гель от насекомых.

Марина взяла крем, но какой прок был от него теперь?

Как она ни остерегалась, все равно ее кожа стала темной, как у туземцев. Сейчас ее не узнала бы и родная мать.

— Послушайте мою жену, — сказал Ален, хотя сам отказался от крема. — Тогда у нас не было солнцезащитных средств. Доктора Раппа погубила меланома. Когда обратили на нее внимание, она уже распространилась везде, где только могла. Не знаю, сколько лет он провел в лодке без тента, защищенный от солнца лишь белой рубашкой и соломенной шляпой. Удивительно, как он сумел протянуть столько лет. Потом я приезжал в Кембридж, чтобы взглянуть на него, и он практически не изменился. Его интересовала собственная смерть, он увлекся ею. Делал записи. Тогда ему было за восемьдесят, и он уже не мог ездить в экспедиции. Когда я спросил его, по-прежнему ли он занимается медитацией, он ответил: «Почему сейчас должно что-либо перемениться?» Большинство не знает про эту привычку доктора Раппа: где бы он ни находился — у себя дома в Кембридже или в палатке под проливным дождем в окрестностях перуанского Икитоса, — он всегда медитировал. Он начал заниматься медитацией еще в те дни, когда это слово знали только горстка индийцев ну и, может быть, тибетцев. Он часто говорил, что внутри любого из нас есть компас и что наша задача — найти его и следовать его указаниям. Но мы, студенты, были как слепые котята, поэтому мы верили его компасу. У нас не было собственных стандартов, и доктор Рапп был для нас эталоном Человека. Конечно, мы никогда и не надеялись стать такими, как он, но цель была благородная. Сейчас я гляжу на эту реку и вижу, как он плыл с нами в каноэ. Мы плакали, как дети малые, из-за наших ссадин и мозолей, готовы были все бросить, но он продолжал двигаться вперед, не говоря ни слова. Потом он неожиданно и резко повернул лодку; мы едва не попадали в воду. Он высадил нас на берег, и не успели мы опомниться, как он прошел по мелководью и скрылся в джунглях. Исчез! А мы остались одни. Через десять минут он вышел. В его сумке был гриб — вид, неизвестный науке. Он записал координаты, сфотографировал место и вытер носовым платком нож, которым всегда срезал грибы с деревьев, — вернейший признак того, что открытие сделано. Все это он проделал с театральным пафосом, каждый его жест был прекрасен. Мы, мальчишки, помчались в джунгли, пытаясь понять, что он увидел и откуда узнал, что тут растут такие грибы. Когда мы спросили у него, он ответил: «Я всегда гляжу по сторонам. Мои глаза всегда открыты» (Ален Сатурн растрогался от собственных воспоминаний). «Мои глаза всегда открыты». Вот таким был его урок. Те летние месяцы стали самыми счастливыми в моей жизни.

Глядя при ослепительном свете солнца на берега реки, на непроходимые джунгли, Марина представила себе тот давний эпизод. Ведь сорвать тот неизвестный науке гриб в чаще джунглей было так же невероятно и бессмысленно, как вытащить из цилиндра фокусника взрослую овцу.

Истер, стоявший у штурвала, повернулся и помахал ей рукой. Беноит высматривал птиц среди деревьев.

— Почему вы не ездили с ним после этого?

— Из-за малярии, — ответил Ален и вздохнул, вспоминая давние годы. — Я заболел в Перу летом после первого курса. Доктор Рапп болел малярией много раз, он и сам сбился со счета. Он сказал, что я быстро поправлюсь, но все получилось иначе. Вернувшись домой, я пропустил целый семестр. К лету, когда доктор Рапп набирал группу, я был здоров на девяносто пять процентов, но отец не пустил меня. И я не в обиде на него. Он считал, что защищает меня от опасностей, и мне не удалось его переубедить. Отец никогда не путешествовал, не видел мира, поэтому не считал предосудительным оградить меня от этого.

Нэнси Сатурн взглянула на мужа. На ее подбородке и возле ушей оставались мазки нерастертого крема. Она выждала еще минуту и спросила:

— Ты закончил?

— Это лишь несколько памятных эпизодов, — сказал он.

— Я слышу этот рассказ не в первый раз, и меня всегда не устраивают две вещи.

— Какие? — удивился Ален.

— Ну, во-первых, твой бедный отец. Почему ты всегда противопоставляешь его приземленность свободному духу Мартина Раппа? Ведь он не хотел, чтобы его сын, переболевший малярией, вернулся в джунгли, где подцепил эту болезнь. Я не считаю это преступлением.

Ален Сатурн внимательно выслушал жену и обдумал ее критические слова. Стряхнул с шевелюры какое-то насекомое, напоминающее длинноногого кузнечика.

— Ты по-своему права, — согласился он. — Но я рассказывал историю моей жизни, историю о том, как я сначала равнялся на отца, потом — на моего профессора, который был для меня кумиром. Я не умаляю роль своего отца. Это был большой труженик: кормил нас, дал нам возможность получить хорошее образование. Но если я вижу ролевой моделью доктора Раппа, то это мой осознанный выбор.

Нэнси выждала немного, потом пожала плечами. Казалось, такое признание дается ей с трудом:

— Я понимаю.

— Но я услышал твои слова. И я ценю их.

«Интересно, — подумала Марина, — они всегда так разговаривают, все годы их жизни в браке?»

Ее собственная семейная жизнь была короткой и давней, но она не могла представить себе, чтобы она и Джош Сью, двадцатилетние студенты, обменивались такими фразами.

— Ты сказала, что тебя не устраивают две вещи, — напомнил жене Ален Сатурн.

— Еще Энник Свенсон.

— Речь сейчас не о ней.

— Без нее немыслим всякий рассказ о докторе Раппе. Твоя история примечательна и тем, что ты рассказываешь, и тем, что оставляешь за скобками.

— Я оставляю за скобками личные моменты в его жизни. Они не имеют отношения к науке и не касаются меня самого.

— Вы только послушайте его! — воскликнула вторая доктор Сатурн и повернулась к Марине: — Что это такое?

Она снова повернулась к мужу:

— Это касается тебя на сто процентов. Когда человек, ставший ролевой моделью, берет с собой любовницу во все экспедиции, где участвует дюжина мальчишек, и ты — один из тех мальчишек, то это тебя касается. И потом ты приходил к своему кумиру домой и обедал с ним и его женой.

— Доктор Свенсон была его любовницей? — переспросила Марина.

От этих слов у нее остался кисловатый привкус во рту.

Какое ужасное и какое неправильное слово!

Любовница — это женщина, которая ждет любовника в номере отеля.

— Именно это я имел в виду, говоря о личном аспекте, — язвительно заявил Ален.

— Миссис Рапп живет в Кембридже, у нее три дочери. Ей девяносто два года. Мы посылали ей к Рождеству грейпфруты. Я не говорю, что у людей не бывает увлечений, даже у очень приличных людей. Мы тоже, к счастью, попали в эту категорию. Но мы не должны рассказывать историю жизни человека и выбрасывать из нее то, что нам не подходит, а оставлять только устраивающие нас факты. Он был великим ученым, кто спорит, он обладал мощной харизмой, но при этом изменял направо и налево двум женщинам. Признаться, меня это раздражает. Человек, которого ты считаешь примером для себя, был всю жизнь бабником.

— Когда это началось? — спросила Марина.

— Мы имеем право препарировать чужую жизнь. Мы постоянно это делаем.

На висках Алена Сатурна вздулись вены.

— Пикассо гасил сигареты о своих подружек, но мы не ценим меньше из-за этого его картины! Вагнер был законченным фашистом, а я могу напеть тебе увертюру к опере «Валькирия».

— Я не знаю Пикассо и не знаю Вагнера!

— И не знаешь доктора Раппа!

Их крики заставили Беноита поднять глаза от определителя птиц.

Он показал на верхушку дерева и сказал по-английски: «Глядите!»

Но ни доктор Сатурн, ни Марина, ни, конечно, Истер не обратили внимания на его призыв.

— Я знаю его жену! — воскликнула Нэнси. — Я знаю его любовницу! Если бы я не знала этих двух женщин, я бы согласилась с тобой. Я воспринимала бы это лишь как очередные сплетни из анналов истории. Но тут другое дело. Когда знаешь человека, невозможно отделить зерна от плевел. И я утверждаю, что он не был хорошим человеком.

— Он был самым выдающимся человеком, какого я знал.

— Он бросил тебя в Перу у индейцев с высоченной температурой!

— И они отвезли меня в Икитос, а потом я попал в Лиму. Ведь он не бросил меня одного в джунглях. Мы все знали условия, на которых участвовали в экспедиции. Из группы исключался всякий, кто замедлял ее работу. Доктор Рапп приезжал сюда работать, а мы — учиться.

— Тебе было девятнадцать лет, а он собирал грибы!

Глаза Нэнси Сатурн горели гневом, словно она говорила не о муже, а о ребенке.

— Его любовница к тому времени заканчивала Школу медицины. В любом случае она могла бы остаться с тобой.

Ален Сатурн бурлил от злости; на его лице читалось желание уйти куда-нибудь подальше от жены; на челюстях ходили желваки, он сжал руки в кулаки. Но сейчас они находились на небольшой лодке, плывущей по реке среди джунглей…

— Случай, который ты описываешь, произошел давным-давно, — его голос звучал негромко и ровно. — Я совершил явную ошибку, поделившись с тобой.

— Я — твоя жена. Рано или поздно я бы все равно узнала, — Нэнси Сатурн не собиралась отступать.

— Так вы ничего не знали про доктора Раппа и Энник? — Ален наконец обратился к Марине.

В его голосе еще сверкали искорки гнева.

— Абсолютно ничего, — ответила она.

Ей захотелось уйти от Сатурнов, отыскать место на лодке, где нет ползающих насекомых, и приткнуться там…

Хоть она и могла бы подтвердить, что доктор Рапп поступал нехорошо, и Нэнси Сатурн права, такие поступки заслуживают осуждения, — в душе она соглашалась с Алленом. Ей и самой знакома такая же безоговорочная преданность своему кумиру.

В этой жизни мы любим тех, кого любим.

И конкретные факты не имеют почти никакого значения.

— Да-а, — проговорил Аллен, стараясь дышать размеренно — вероятно, он тоже владел техникой йоговского дыхания. — Ну, это интимная тема.

Нэнси открыла рот, но он ласково дотронулся до ее лба и стер каплю крема, прилипшего к ее волосам.

Прокашлялся.

Он явно старался изо всех сил успокоить их обоих.

— Вы видите ту речку? — спросил он Марину, кивая в сторону небольшого притока, еле заметного в густых джунглях. — По ней вы попадете к племени хуммокка. Отсюда два-три часа на лодке. Это ближайшие соседи лакаши. Впрочем, я плавал туда несколько раз, но никогда их не видел.

Это была героическая попытка сменить тему. Ален убрал руку со лба жены, и между ними наступило молчаливое согласие.

Они были на лодке. Не одни.

Потом они найдут способ помириться.

— Доктор Свенсон считает, что Истер из этого племени, — сказала Марина, понимая, что сейчас ее роль в драме — делать вид, будто ничего не произошло.

— Этого никто точно не знает, — возразила Нэнси, тщательно взвешивая свои слова. — Но это единственное логичное объяснение. Жинта его бы не бросили.

— Никто не пытался забрать его назад? Может, им нужен этот мальчик? — Марина взглянула на Истера, но он даже не удостоил взглядом маленькую речку. Беноит показывал ему картинку. Истер держал штурвал одной рукой.

— Племена похожи на страны, — сказал Ален Сатурн. — У каждого племени свой национальный характер. Такие, как жинта, — канадцы. Другие, наподобие хуммокка, — Северная Корея. У нас нет прямого контакта с ними, поэтому мало информации, а та, которой мы располагаем, заставляет держаться от них подальше.

— Доктор Свенсон их видела, — сказала Марина. — Она рассказывала мне о них, когда мы плыли из Манауса.

— Это все, что она могла сообщить, — проговорил Ален. — Что она видела их и что они ее напугали. Уже сама мысль о том, что кто-то мог напугать Энник, не добавляет оптимизма в отношении этого племени.

— Они каннибалы, — добавила Нэнси.

— Они были каннибалами, — возразил Ален. — Вернее, они съедали во время ритуалов немного человечины, но регулярно ею не питались. За последние пятьдесят лет об этом не было сообщений.

Они уже миновали прореху в джунглях.

Марина оглянулась — и не смогла ее разглядеть в темно-зеленой стене.

— Нет сообщений за последние пятьдесят лет? Но это вовсе не означает, что кто-то регулярно наблюдает за этим племенем.

— Они стреляли в торговцев отравленными стрелами, — сказала Нэнси. — Либо они плохие стрелки, либо просто отпугивали чужаков. Если Истер и принадлежал когда-то к племени хуммокка, никто не собирается отправлять его туда.

Торговый пост напомнил Марине скорее Флориду, чем Канаду.

Из экоотеля приплыли с гидом около дюжины туристов. Дети-жинта, в юбках из травы и с пучками травы на запястьях, вихляли худенькими бедрами под гулкий ритм барабанов. В барабан били толстые мужики среднего возраста с обнаженными торсами — вероятно, их отцы. Их носы и щеки были покрыты полосами, казалось, нарисованными красной губной помадой. Барабанщики мотали головой из стороны в сторону, словно подростки из наспех сколоченной рок-группы где-нибудь в гараже на окраине Чикаго. Впрочем, барабанщики они были хорошие, но их дети — еще лучше. Их было около двадцати — от крошечных до подростков, чуть старше Истера. Они выделывали ногами замысловатые па, прыгали на одной ноге по большому кругу, издавая воинственные крики. Туристы фотографировали их мобильными телефонами. Девочка лет десяти-двенадцати с красным цветком гибискуса за ухом вышла вперед и исполнила сольный танец. На ее шее лежал боа-констриктор, он свисал с ее рук и мерно покачивался. Все невольно вспомнили, что боа из перьев имитировало такую змею. Потом матери танцоров быстро расстелили на земле платки и выложили маленькие разбрызгиватели, крошечных белых цапель из дерева и браслеты из красных семян. Белые женщины стали тут же торговаться, пытаясь купить браслет и бусы по цене одного браслета. Одна из женщин вручила мужу фотоаппарат и встала около Марины.

— Сними меня с ней, — сказала она. — Эта туземка вдвое выше остальных.

Марина, в платье лакаши, обняла туристку за талию так, чтобы на снимке получился и ее собственный красный браслет.

Истер подошел к высокому барабану и приложил ладони к его бокам. Через минуту он уловил ритм ударов и стал ритмично качать головой. Вышел мальчик с трехпалым ленивцем и посадил его на шею туристке; животное сонно повернуло голову и, казалось, улыбнулось. Ленивец пользовался большим успехом у туристов и вытеснил Марину из конкурентного поля.

Появилась массивная женщина в грязной майке и отрезанных ниже колена джинсах; в руках она держала увесистую капибару; держала словно ребенка, животом кверху, вероятно, считая, что получится забавный снимок с этим крупным грызуном. Но капибара стала сопротивляться, укусила ее и, визжа от страха, бросилась в кусты. Тут из хижины вышли два очень старых индейца в огромных головных уборах из перьев, потрясая «посохом дождя». Танцующие дети выстроились за ними в цепочку. Старший из индейцев, беззубый, остановился перед Мариной, взял ее за руку и осторожно потянул к себе.

— Вы должны танцевать, — сказала Нэнси.

— Я не умею, — растерялась Марина.

— У вас нет выбора.

Марина поглядела на толпу, на индейцев и прочла на каждом лице одно и то же: нет выбора.

И она взяла руку старейшины, которую он держал теперь над головой, на уровне Марининой щеки, и вместе они стали передвигаться по кругу медленными прыжками. Мужчины били в барабаны, туристы щелкали телефонами, дети шли следом с танцами, змеей и ленивцем.

Марина танцевала с людьми, у которых была темная кожа, а белые люди смотрели на них.

Она никогда не собиралась развлекать туристов.

Какой-то ребенок отдал ей ленивца. Она взяла его, повесила на шею и продолжала танцевать, ощущая кожей мягкую, теплую шерстку. Если бы у нее был выбор, она бы предпочла не возвращаться на веранду возле кладовой, не лежать под москитной сеткой, читая «Крошку Доррит».

Она знала, что танцевать с туземцами менее оскорбительно, менее вульгарно, чем просто стоять и таращиться на них.

Доллары сложили в плетеную корзину — подношение богам.

Письма отдали гиду.

Тот сказал, что на следующий день будет в Манаусе и сам их отправит.

Беноит поговорил с ним и получил убедительный урок о важности английского и немецкого.

Нужно еще учиться говорить и по-испански!

А португальский — не более чем основа.

На обратном пути Марина и Сатурны уделили особое внимание Беноиту. Они разглядывали всех птиц и обезьян, которых он им показывал, а когда он находил в книге соответствующую иллюстрацию, учили его правильно произносить слова по-английски — spotbilled toucanet («пестроклювая селенидера»), Ален захватил бинокль и показывал Беноиту, как им пользоваться.

Вероятно, туристы заразили их: теперь они тоже вели себя как туристы. С любопытством смотрели на воду, листву, небо и почти не глядели друг на друга. Рассматривали розовых дельфинов и разных птиц.

Лодка несколько раз сворачивала в мелкие протоки, потому что Беноит показывал на них Истеру, и тот охотно направлял туда лодку.

Марина и Сатурны выжгли свой запас эмоций и теперь ощущали покой или, возможно, усталость.

На обратном пути им не встретилась ни одна живая душа; казалось, огромный мир принадлежал только им.

По левому борту им попалась плавучая лужайка зеленого латука. Беноит похлопал Истера по руке, и мальчишка повернул лодку прямо на нее.

Сквозь птичьи крики раздался нежный хруст и потрескивание, словно лодка плыла в декабре по прихваченному первым ледком пруду.

Марина смотрела за борт и видела, как под понтонами латук лишь приминается, а потом почти целым всплывает за кормой.

От проплывшей лодки не оставалось и следа.

Вот и мы тоже, подумала Марина, были здесь, а будто и не были.

Эта зелень была намного ярче и свежее, чем все, что она видела в джунглях. По нежной лужайке уверенно бродили длиннопалые птицы. Может, крошечный латук выдержит и вес некой сотрудницы фармацевтического концерна? Вот только глубоко ли здесь, один фут или все двадцать?

Беноит снова похлопал Истера по плечу и поднял руку.

Истер остановил лодку.

Тогда Беноит лег на живот и свесил голову за борт.

Он что-то увидел.

К нему подошли Сатурны и тоже наклонились.

Подошла и Марина.

— Рыба? — спросила Нэнси. — Peixe?

Беноит помотал головой.

— Я ничего не вижу, — сказал ее супруг.

Истер не отрывал глаз от Беноита, а тот, не глядя на штурвального, показал рукой влево, вправо и чуточку назад.

Истер сбавил скорость и ловко лавировал лодкой.

Наконец Беноит, направивший все внимание на веточку латука, резко поднял руку, и Истер заглушил мотор.

Марину потрясла тишина.

Начинающий гид-натуралист, лежа на животе, запустил руку в ковер листьев и принялся втаскивать в лодку колоссальную змею.

Человеческий инстинкт подсказывает, что змею следует держать подальше от лица: Беноит вытянул руку как можно сильнее и крепко сжимал змею. Длинные загнутые зубы рептилии яростно щелкали в воздухе, тянулись к запястью парня, а Беноит постепенно передвигал руку ближе и ближе к змеиной голове. Потом он перекатился на бок, на спину и втащил на палубу первую половину змеи. Ее туловище тянулось и тянулось, словно электрический кабель. Возле шеи змея была толщиной с запястье Беноита, а дальше ее гладкое чешуйчатое тело, на спине — темно-зеленое с черными пятнами, а на брюхе — белесое, расширялось в несколько раз. Теперь змея уже сама переползала на палубу, сворачивалась в мускулистые кольца. Она тянулась к телу Беноита, а парень, напрягая все силы, держал ее голову подальше от лица.

— Выбрось ее! — завизжала Нэнси по-английски — на языке, который обещал Беноиту исполнение его мечты: стать гидом.

— Выбрось ее!

— Мать твою! — проговорил Ален Сатурн и повторил это непечатное заклинание еще множество раз.

Беноит крепко держал рептилию, но все же недостаточно близко к ее голове. Пасть змеи раскрывалась шире, чем казалось возможным при такой маленькой голове, открывая на обозрение множество рядов мелких зубов.

Они ждали возможности впиться в кожу парня.

Лишь бешено размахивая змеиной головой, он не позволял ей укусить его в руку. Он направил все внимание всего на шесть дюймов змеиного тела — от своего кулака до кончика змеиного языка — и совершенно игнорировал огромное, извивающееся тело, которое тяжело надвигалось на него.

Беноит хохотал, мокрый от пота и воды, скатывавшейся со змеи.

Прижатый спиной к полу, как боец в поединке без правил, он ревел от неудержимой радости и пытался подобраться к голове змеи.

Истер, всегда готовый помочь, вцепился в нижнюю половину их гостьи и пытался оттащить ее от своего друга.

Змея сворачивалась в кольца, распрямлялась — поэтому трудно было определить ее длину, кажется, она была около пятнадцати-восемнадцати футов.

Рост Беноита составлял около пяти футов и пяти дюймов, а его вес — где-то на пятьдесят фунтов легче, чем у рептилии.

Три доктора отшатнулись к борту и орали разные междометия на языке первобытных людей.

Марина хотела прыгнуть в воду и побежать по плавучей лужайке, обгоняя длиннопалых птиц, — но кто знает, не живет ли под зеленым ковром целая змеиная семья?!

Задняя половина змеи обхватила узкую талию Истера и обернулась вокруг нее несколько раз. В тот момент, когда мимо него пролетела змеиная голова, которой размахивал Беноит, Истер стремительно выбросил руку и схватил змею как раз под ее головой, намного выше кулака Беноита.

Так Истер поймал змею, пойманную Беноитом.

Ох, какой раздался вопль!

Триумф и слава!

Беноит и Истер сотрясли своими воплями джунгли, потому что Истер кричал тоже. Крик был такой пронзительный, так напоминал смертную агонию, что все три доктора решили, что мальчика укусила змея, и рванулись вперед — инстинкт человеческой порядочности побуждал их спасать его жизнь.

Но Истер лишь безумно усмехался, сжимая глотку змеи, а Беноит, который был намного сильнее, быстро перехватил руку. Они с жадной радостью заглядывали в змеиную пасть, а язык рептилии серебристой молнией метался в их сторону.

— Это же анаконда, мать твою! — воскликнул Ален. — Он поймал анаконду голыми руками!

Казалось, Ален испытывал одновременно смесь всех эмоций: восторг лакаши, ужас жены и Марины и ярость змеи, глаза которой превратились в две смертельных иглы.

Истер вдруг захрипел.

Может, Марина поняла это еще раньше, чем он захрипел, — сказать невозможно.

Но для нее все стало ясно.

Она перемахнула через барьер отвращения и страха и ухватилась за хвост анаконды, сжимавшей худенькое тело мальчика. Кожа змеи была одновременно липкая и сухая, а еще — прохладная, несмотря на ужасный зной.

Когда-то, еще на уроках биологии в колледже, она препарировала змею — маленькую черную подвязочную змейку — давно умершую и вонявшую формальдегидом. Она рассекла ее вдоль туловища и, развернув, прикрепила к покрытой воском дощечке. Кажется, это была единственная змея, до которой она дотрагивалась когда-либо.

И вот теперь она вцепилась во вторую, огромную и живую, и отдирала ее от мальчика.

Слегка ослабив змеиную хватку, она перехватывала руки, словно перебирала канат; вот только конец этого каната стал обвиваться вокруг ее запястья.

Это была мышца, каких она еще не видела. Мышца не боролась с ней, она просто не замечала ее…

Марина потянула сильнее.

Истер снова захрипел.

Теперь и Беноит заметил проблему: его друг оказался в змеиных объятьях — змея сообразила, как справиться с рукой, схватившей ее за глотку. Беноит передвинул руку выше и сменил руку Истера. Мальчик попытался засунуть свои маленькие руки между своим телом и змеей, а когда сделал выдох, чтобы выиграть пространство, анаконда почувствовала его движение и сдавила кольца еще сильнее.

Глаза мальчика устремились на Марину, она увидела в них страх и всю его душу и рванула змею-удавку.

Рядом с ее руками оказались руки Алена.

Теперь они тянули все сообща.

Нэнси Сатурн закричала: «Нож! Нож!», затем: «Яка!»

Но Беноит не слушал ее.

Он был прикован к гигантской змее, которая душила его друга, слишком маленького для своих двенадцати лет.

— Мать вашу, скажите мне, где лежит нож на этой чертовой лодке! — закричала Нэнси.

Губы Истера посинели.

От тяжести змеи или нехватки кислорода он опустился на колени.

Марина подумала, что у него может треснуть позвоночник.

Все они тоже встали на колени. Марина вдруг вспомнила, что к рулевой колонке привязан мачете. Истер рубил им ветки, когда они останавливались на отдых.

Она моментально вскочила.

Нож был длиной с ее руку и тяжелый, будто теннисная ракетка. Она нацелилась чуть выше кулака Беноита и одним махом отсекла голову анаконды.

Если бы она при этом убила змею, это был бы величайший момент в ее жизни!

Но обезглавливание ничего не изменило.

Голова упала на палубу и продолжала разевать и закрывать грозную пасть, медленно двигаясь по кругу, а тело продолжало сдавливать мальчика.

— Господи, — проговорила она.

На шее Беноита напряглись жилы, от неимоверных усилий он выдвинул челюсть, показав кривые нижние зубы; кровь обезглавленной анаконды текла по его руке.

Пока он пытался отжать верхнюю часть змеиного туловища, пока Сатурны тянули за хвост, в середине медленно умирал Истер…

Марина принялась разрезать кольца змеиных мышц, держа руку возле головы мальчика и направляя острие мачете к его ногам.

Она хотела рассечь оба кольца разом, так как сомневалась, что у нее будет время, чтобы проделать это дважды.

Истер не издавал ни звука, чтобы не тратить последние крохи воздуха. Он замер в змеиных объятьях и не отрывал глаз от Марины.

Опасаясь задеть Истера мачете, она не нажимала слишком сильно. Она рассекла позвоночник в первом кольце и поводила лезвием из стороны в сторону, чтобы разрезать связки. Потом прорезала ребра и мощные мышцы, который шли вниз до брюшной пластины и клоаки.

Приблизившись к телу мальчика, она отложила нож и стала разрывать змеиную плоть руками.

Тяжесть рептилии была ей в помощь — теперь ее тело разрывалось само и вскоре упало на палубу.

Нэнси Сатурн подхватила легкого как перышко ребенка, положила возле его убийцы и вдувала, вдувала воздух в его маленький рот.

Подложила руку под его затылок, запрокинула его голову, другой рукой зажимала ему нос и вдувала воздух, пока не увидела, что его грудная клетка вздымается.

Никто не мог сказать, чье это дыхание.

Она остановилась и подождала.

Дышал он.

Поначалу неглубоко и прерывисто, но дышал сам.

Нэнси задрала его рубашку и осторожно дотронулась до красных рубцов на его теле. Ален Сатурн встал возле нее на колени и приложил ухо к груди Истера. Беноит сидел на корточках в стороне, прижав голову к коленям, и тяжело дышал.

Истер открыл глаза и заморгал.

Марина села рядом в расползающейся луже крови и взяла его за руку.

Вернулись они еще засветло.

Лодку вел Ален Сатурн.

На берегу их дожидалась толпа туземцев с ветками, пока еще не зажженными. При виде лодки они вскочили, чтобы лучше ее видеть, но в воду прыгать не стали и обошлись без криков. Возможно, потому, что лодки не было лишь полдня, или потому, что на борту не было доктора Свенсон.

В любом случае все, кто находился на борту, испытали облегчение, хотя повод для торжества сейчас был огромный, какого они еще не знали в своей жизни.

Но когда Ален Сатурн причалил к маленькой пристани и лакаши попрыгали на палубу, их крики и возгласы выражали не театральный восторг, а искреннюю радость, какой Марина не видела прежде.

Трое мужчин подняли с липкой от крови палубы три больших куска змеи, а четвертый схватил голову — ту самую голову, которую Марина хотела сбросить пинком в воду, но побрезговала дотрагиваться до нее даже ногой.

Они потащили куски змеи, каждый размером с небольшой чурбан, и водрузили их на голову, чтобы показать ликующей толпе.

Сегодня они поужинают анакондой.

Об этом пиршестве они будут рассказывать через много лет своим внукам!

Беноит получил столько дружеских шлепков от соплеменников, что едва не покрылся синяками…

Лакаши протянули и Сатурнам куски анаконды, что бывало очень редко, но те решительно и резко отказались от угощения.

Истер встал на ноги и попытался идти, но тут же пошатнулся.

Беноит взял его на руки, и лакаши приветствовали его радостными криками, хотя мальчик плакал от боли.

Марина отвела их на веранду, и Беноит уложил Истера на ее койку, а когда парень ушел, она и сама залезла под сетку и легла рядом.

Они были живы, были вместе, и их тошнило от змеи.

Вскоре к ним пришла доктор Свенсон и увидела, что они лежат на узкой койке, плечо к плечу, и держатся за руки — маленький Бензель и большая Гретель.

Истер спал, осторожно дыша ртом.

Глаза Марины были широко открыты.

Еще не совсем стемнело.

— Сатурны рассказали мне, что произошло, — доктор Свенсон сунула руку под сетку и погладила мальчика по голове.

— А я не понимаю, что произошло, — проговорила Марина, глядя на узел сетки. — Ничего не понимаю. Он увидел в воде змею и вытащил ее на палубу. Зачем?

— Беноит мечтает стать гидом, а главное в ремесле амазонского гида — умение ловить всякую экзотику: тарантулов, каймановых ящериц, всевозможные редкости. Втащить анаконду на лодку — чрезвычайное достижение. Мне еще не доводилось такое видеть, хотя многие на моих глазах пытались это сделать. Если бы все прошло благополучно, он, вероятно, попросил бы вас написать письмо в Национальный совет по туризму.

— Просто чудо, что эта тварь никого не укусила. Я до конца жизни не забуду ее клыки.

Доктор Свенсон покачала головой.

— Зубы, — поправила она, — а не клыки. Мне говорили, что укус невероятно болезненный и что отрубить голову анаконде очень трудно. Но змея не ядовитая. То, что она сделала с Истером, гораздо серьезнее, чем укус.

Марина повернулась к своему профессору:

— А что с его печенью, с селезенкой? Если бы мы были дома, я бы отвела его на УЗИ.

— Если бы вы были дома, его бы не сдавила анаконда. Его бы сбил на машине какой-нибудь лихач, когда он катался на велосипеде. Так что змея, пожалуй, лучше.

— Что?

— Жить тут опасно, что и говорить, но там еще опаснее. Тут Истер понимает все, что происходит, и знает, как с этим справиться. Может, у него трещины в нескольких ребрах. Следите за ним, и он поправится. Доктор Экман носился с идеей взять Истера с собой. Он считал, что если мальчик потерял слух на нервной почве, ему поможет кохлеарный имплантат. Но таких людей невозможно переменить. Вы не можете вернуть слух глухому мальчику и не можете сделать американцем каждого встречного. Истер не сувенир, не маленькая безделушка, которую вы положите в карман, чтобы она напоминала вам о Южной Америке. Вы не растерялись, доктор Сингх, и спасли ему жизнь. Я признательна вам за это. Но если вы считаете, что в награду за это можете взять его себе, уверяю вас, что это не так. Хватит с вас и простой благодарности. Он не про вас.

Марине проще всего было бы ответить, что она не понимает, о чем идет речь.

Но на самом деле она все поняла.

Просто доктор Свенсон ясно сформулировала то, что Марина еще не осознала до конца.

Она и в самом деле готова была взять Истера с собой, ведь этого хотел и Андерс. Получилось так, что это их общий ребенок, результат семи лет, которые они провели вместе в крошечной лаборатории. Истер стал для Марины компенсацией за то, что она утратила. Просто доктор Свенсон поняла это раньше Марины и отрезала ей дорогу.

— Ужасная какая, — слабым голосом проговорила Марина, желая увидеть хоть немного сочувствия.

Она имела в виду змею.

— Не сомневаюсь. — Доктор Свенсон потрогала лоб мальчика, проверяя, не повысилась ли у него температура; потом прижала пальцы к его шее и посчитала пульс.

— Вы когда-нибудь мечтали о собственном ребенке, доктор Сингх?

И снова она угадала эмоции Марины, проследила цепочку ее мыслей: «Я не могу взять этого ребенка. Мне надо родить своего».

Неужели она действительно такая прозрачная?

Или доктор Свенсон просто умеет читать ее мысли?

— Да, одно время мечтала, — ответила Марина.

Она никак не могла отделаться от змеиной вони и удивлялась, почему доктор Свенсон никак это не комментирует.

— И что, время уже прошло?

Марина пожала плечами.

Странная терапия — ты лежишь рядом с ребенком, которого хочешь взять себе (ты только что это поняла), а тебя спрашивают, хочешь ли ты ребенка.

— Мне сорок два. Я серьезно сомневаюсь, что за год-другой моя жизнь настолько изменится, что это станет возможным.

Теперь она уже сомневалась, что хочет ребенка от мистера Фокса, а в ее возрасте нерешительность играла против нее.

— Неужели непонятно, что у вас еще будет для этого время? Лакаши предлагают нам именно это. Если я могу родить в мои семьдесят три, то почему вы не можете в ваши сорок три? Я скажу вам правду, доктор Сингх: я открыла в этих деревьях не то, что ожидала. И это не то, чего ждет ваша фармацевтическая компания. Это нечто гораздо большее, более амбициозное, чем все, на что мы рассчитывали. Таков великий урок доктора Раппа: никогда не фокусируйтесь на том, что вы ищете, иначе вы пропустите мимо сознания вещи, которые вам дарит судьба!

Марина села.

Отпустила руку Истера, хотя их руки прочно склеились засохшей змеиной кровью, и выбралась из-под сетки.

— Вы беременны? Вы это хотите сказать?!

Доктор Свенсон заморгала и на какой-то момент, казалось, была удивлена больше, чем Марина.

— А вы думали, что я растолстела?

— Вам семьдесят три!

Доктор Свенсон сложила руки на животе — жест, общий для всех беременных. Такого жеста Марина никогда у нее не видела. Рубашка профессора сбилась кверху и открыла округлый живот.

— Вы ведь видели здесь женщин моего возраста и старше, и они были беременны. Я слышала ваши восторги по этому поводу.

— Но ведь они лакаши, — Марина не знала, чего в ее словах больше — расизма или научного подхода.

Искажение биологической природы — это для них, не для нее.

От реки доносилось их пение. Они били в барабаны, несомненно, благодаря и уговаривая змею не сердиться, прежде чем надеть на палочки куски ее мяса и жарить над огнем; или как там они будут ее готовить.

— Да, они лакаши, и в этом вопрос. Мы знаем, что если они едят кору регулярно, с начала первых менструаций, то их яичники не стареют. Но американцы не станут пичкать своих дочерей таблетками каждый месяц, начиная с тринадцати лет, в расчете на то, что их дочь станет медлить с рождением ребенка до пятидесяти. Нам нужно выяснить другое — способна или нет эта кора восстанавливать репродуктивную функцию у женщин постменструального возраста.

— И вы проверяете это на себе? Вы не смогли найти кого-то другого?

— У женщин-лакаши нет постменструального возраста. В этом-то и дело.

— Тогда поезжайте к жинта. Не пробуйте на себе.

— Как быстро мы отбрасываем нашу медицинскую этику! Я создам этот препарат. Если я верю в него, а я верю, тогда я должна испробовать его на себе.

— А кто отец?

Доктор Свенсон смерила ее взглядом, полным сурового разочарования, какой приберегала для первокурсников:

— Доктор Сингх, это несерьезно, честное слово.

Учитывая бурные события этого дня, Марина могла бы поклясться, что ее уже ничто не огорчит, и все-таки увидела, что у нее задрожали руки.

— Я понимаю, что вы проводите очень узкое первоначальное испытание на себе. Но конечным результатом этого эксперимента будет ребенок. При всех моих пожеланиях вам долгих лет жизни, возможно, вы проживете не столько, сколько требуется ему. Если нет и отца — в традиционном смысле, тогда что же будет с ним?

— Тут вокруг полно детей. Думаете, племя не вырастит еще одного? Меня тут очень уважают. Любой результат моего эксперимента, как вы ласково именуете этого ребенка, станет желанным и не останется без хорошего ухода.

— Вы намерены оставить его здесь? Ребенок Энник Свенсон будет жить у лакаши?

— Это приличное, хорошо организованное племя.

— Вам нужно лечь в госпиталь Рэдклиффа.

— Не хочу.

Между тем Истер крепко спал.

Его рубашка, руки и лицо были измазаны кровью.

Она только что это заметила.

Ладно, она возьмет тряпочку и оботрет его.

Пока он спит.

— Представьте себе, что доктор Рапп стал отцом какого-нибудь здешнего ребенка, — сказала она, вспомнив спор Алена Сатурна с женой и стараясь говорить спокойно. — И что тогда? Так и будут сын или дочь величайшего ученого всю жизнь бродить по джунглям, не используя свой потенциал?

— Вы думаете, тут у него нет детей? Неужели вы верите, что таких вещей не бывает? Попросите Беноита взять вас на очередной их «улет» или как там это теперь называется.

Доктор Свенсон тряхнула головой и села на маленький стул.

Села на второе платье Марины и вторые трусики, так как на нем Марина хранила свои вещи.

— Я очень устала, доктор Сингх, — сказала она и пригладила ладонями волосы. — У меня ишиас в левой ноге, а плод давит на мой мочевой пузырь. Когда я ложусь, он начинает бунтовать. Я рада, что сама провела эту часть исследования. Теперь мне понятно то, на что иначе я бы и не обратила внимания: после определенного возраста женщины просто не приспособлены вынашивать детей. Лакаши привычны к этому, такая у них особенность. Своих детей они могут отдать правнучкам. Им не обязательно их растить. Такова единственная награда за поздних детей: матери знают, что могут не отвечать за них. До беременности я никогда не чувствовала себя старухой, это точно, хотя всю жизнь избегала зеркал. В двадцать лет я не очень представляла себе, как я выгляжу, не представляю и сейчас, в семьдесят три. У меня был лишь артрит в плече, а так ничего серьезного. Я держалась. Я приезжала сюда, продолжала свою работу, работу доктора Раппа. Я не вела старушечью жизнь, потому что не была старухой. Но вот этот ребенок вернул мне мои семьдесят три года, да еще с добавкой. Я наказана за вторжение на территорию биологически молодых особей. И поделом мне.

Марина поглядела на своего профессора, на ее опухшие ноги, обутые в поношенные сандалии «биркеншток», поглядела, как гравитация прижала ее к стулу.

И задала самый нелепый вопрос, просто потому, что он только что был задан ей самой:

— Вы когда-нибудь хотели иметь детей?

— А что вы мне только что ответили на мой вопрос? Хотела ли я? Пожалуй. Хотя, честно признаться, не помню. В нынешнем состоянии я могу сказать, что вынашивать ребенка — это рыть себе могилу. Но в свое время я помогла появиться на свет тысячам и тысячам младенцев, и многие матери выглядели счастливыми, по крайней мере, в тот момент. Я понимаю, молодым все легко.

Доктор Свенсон закрыла глаза, и, хотя она держала голову прямо, казалось, что она спит.

— Вас проводить? — спросила Марина.

Доктор Свенсон обдумала ее предложение.

— А что с Истером?

Марина оглянулась на него и отметила, что мальчик дышит ровно и спокойно.

— Он пока что не проснется, у него был длинный день.

— Вот такой вам и нужен ребенок, — сказала доктор Свенсон, возвращаясь к началу их разговора, хотя на этот раз она, казалось, наоборот — уже предлагала Истера Марине. — Такой умный, подросший, любящий. Если бы мне кто-нибудь дал гарантии, что мой ребенок будет таким, как Истер, я бы родила. Вот только сделала бы это много лет назад.

Марина кивнула и, держа доктора Свенсон обеими руками, подняла ее со стула:

— На этом мы с вами и сойдемся.

— Вы разумно поступили, доктор Сингх, что остались у нас. Я все ждала, что вы уедете, но теперь вижу, что вас искренне интересует наша работа.

— Да, — ответила Марина, впервые осознав, что и не думала об отъезде.

Потом она взяла доктора Свенсон под руку, и они вместе спустились по ступенькам и пошли через джунгли к лаборатории.

Там Марина взяла кусок мыла и кастрюлю. Спустилась к реке, сняла платье и на какое-то время погрузилась с головой в теплую мутную воду.

Около лаборатории имелся капризный и слабый душ. Для него приходилось носить воду из реки и процеживать сквозь фильтры.

Но сейчас он был для нее бесполезен, ей нужно было отмыться от змеиной крови и слизи. Она высунула голову из воды, открыла глаза, посмотрела на вечернее солнце и с удивлением поняла, что больше не боится реки.

Она выстирала свое платье, потом оттерла себя его грубой тканью, нырнула в последний раз и прямо в платье поплыла назад. Когда она вышла из воды, змеиный запашок был все еще слышен, хотя и не такой навязчивый.

Потом она уговорила женщин, чтобы они позволили ей поставить кастрюлю с водой на край их костра. Пока она ждала, когда вода нагреется, к ней подошла одна из них, села позади нее, стала расчесывать Маринины волосы пальцами и заплетать их. Если некоторые мужчины из племени мечтали уехать в город и стать гидами, то все женщины мечтали о ремесле парикмахерши. Отказываться от их услуг было бесполезно, все равно что мешать маленьким африканским птичкам садиться на спину крокодила и склевывать насекомых.

В первые дни Марина сопротивлялась, убирала их руки от своих волос, но потом смирилась и научилась не напрягаться от их прикосновений. Пока женщина заплетала ей косу, Марина смотрела на реку и считала рыб, выскакивавших из воды.

Насчитала восемь штук.

Когда вода нагрелась, Марина потащила кастрюлю домой.

Наконец-то стемнело, и вечер был приятным и ясным.

Из мертвых деревьев вылетали летучие мыши, возвещая о сумерках.

Марина смыла с Истера следы змеи.

Он проснулся и щурился, а она обтирала тряпкой его руки, пальцы на руках и ногах, обтерла его лицо и волосы и очень осторожно принялась за живот и грудь, уже раскрасившиеся в целый спектр багровых и зеленых полос и пятен.

Когда она закончила, он с большим трудом перевернулся и подставил ей спину.

Марина постелила ему чистую простыню, так, как это делали сиделки, — она уже и забыла, что умеет это делать — менять белье у лежачего больного.

Итак, он был когда-то каннибалом, но в другой жизни.

В свете последних событий об этом даже не стоило упоминать.