Глава седьмая
Эмили… За последующие полтора года, чтобы ни случалось со мной в жизни, у меня была одна неизменная и самая важная опора — моя дочь. Все остальное, что происходило со мной и вокруг меня, было ужасно, но винить я никого не могу, только себя. В конце концов, своими руками передав деньги Тео и Адриенне, я сама дала им возможность…
Но я снова забегаю вперед… Сначала Эмили. К полутора годам она уже изъяснялась простыми, но удивительно интересными и осмысленными фразами и, казалось, обожала меня так же, как и я ее. Видимо, тягостная семейная история наложила на меня тяжелый отпечаток, поэтому я с самого начала твердо решила, что своей дочери жизнь не отравлю и не позволю ей страдать от чувства вины перед родителями. Я постоянно повторяла Эмили, что она была и остается самым лучшим, что когда-либо было у меня в жизни.
Способен ли был маленький ребенок, совсем еще младенец, понять это? В такое могут верить только совсем уж ненормальные родители. Скажу честно, у меня не было уверенности даже в том, правильно ли я сама все понимаю. Но в одном я была твердо уверена — я наслаждалась каждым мигом, проведенным с дочерью. Она никогда не доставляла мне хлопот. А может, я просто решила, что от Эмили не может исходить ничего неприятного или раздражающего, что бы она ни делала. Проливала ли она молоко, будила ли меня ночью, капризничала ли и ревела — ничто не могло вывести меня из терпения. А самым удивительным для меня самой же оказалось то, что я вдруг поняла: ради дочери я готова сделать что угодно, и все мне под силу. Поразительное это было ощущение, ибо через него мне открылась вся глубина беззаветной любви к этой крохотной девчушке, которая, так уж получилось, приходилась мне дочерью.
Эмили спокойно относилась к моим отлучкам и не скандалила, когда по утрам я отдавала ее в ясли. Каждый вечер, когда я возвращалась с работы, она нетвердыми шагами ковыляла (а потом и бежала) мне навстречу, радостно сообщая Хулии: «Мама домой!»
Хулия постоянно пела мне о том, какая Эмили лапочка и как легко за ней присматривать.
— Она прекрасная, потому что вы с ней прекрасная мать, — сказала она как-то на своем ломаном английском.
— Да нет, — ответила я, — Эмили прекрасна сама по себе.
В три года она полюбила хватать книги и приговаривать что-то вроде: «Мама любит книги — я люблю маму». А иногда, когда я за столом проверяла студенческие работы, она забиралась ко мне на колени и пыталась прочитать слова, написанные мной на листках.
По выходным мы с Эмили непременно отправлялись в какой-нибудь интересный познавательный поход: в Музей науки, зоопарк, Музей изобразительных искусств (где однажды она ткнула пальчиком в висящее на стене полотно Ротко и сказала: «Красиво»), даже в библиотеку Виденера в Гарвардском университете, где моя приятельница Диана из отдела каталогов провела для нас экскурсию. Эмили слегка оробела среди бесконечных рядов стеллажей и жалась ко мне все время, пока Диана терпеливо рассказывала ей о том, как отыскать на полке нужную книгу, и о том, что здесь есть книги с историями, и книги про разные науки, и книги про то, что происходило в прошлом, и…
— Я буду писать истории, — вдруг объявила Эмили.
— Обязательно будешь, — лучезарно улыбнувшись, согласилась Диана.
И снова я выслушивала восторги и комплименты по поводу своей доченьки, такой спокойной и сообразительной. Как-то в снежный зимний день я побоялась садиться за руль и решила отвезти Эмили в детский сад на метро. Всю поездку она весело болтала и калякала что-то в раскраске «Улица Сезам», время от времени демонстрируя мне свои успехи. Сидящая напротив пожилая женщина нагнулась ко мне и заговорила:
— Знаете, у меня несколько внуков, и они совершенно не умеют себя вести, вечно орут и брыкаются. А ваша девочка — что-то потрясающее… это, безусловно, ваша заслуга.
Да, я и сама понимаю, что все это звучит несколько преувеличенно. Но я не могла иначе воспринимать Эмили. Впервые в моей жизни появился настолько важный для меня человек, заслонявший все остальное. Сказано сильно, но точно. Эмили была самым дорогим мне существом, самой большой любовью моей жизни.
С ее отцом между тем дело повернулось совсем иначе. С того момента как я перевела пятьдесят тысяч долларов на счет «Фантастик Филмворкс», Тео стал стремительно отдаляться от нас. На полученные от меня деньги они с Адриенной арендовали офис на Гарвард-сквер за тысячу двести долларов в месяц. Я была поражена такой расточительностью.
— Гарвард-сквер — самое дорогое место во всем Кембридже, — возмутилась я.
— Так и должно быть. Адриенна говорит, что это вопрос имиджа. Имея дело с крупными прокатчиками, мы не можем позволить себе ютиться где-то на задворках. А Гарвард-сквер каждый знает.
— И все-таки пятнадцать тысяч в год только за съемную контору.
— Да не парься ты. Адриенна говорит, что через четыре месяца на нашем счету осядет минимум сто штук баксов. Ты получишь назад свои пятьдесят, и проблем с наличными у нас больше не будет.
— У тебя уже появились проблемы с наличными?
— Этого я не говорил.
Адриенна и Тео вместе летали в Милан на какое-то важное совещание. Тео уверил меня — но только тогда, когда я задала прямой вопрос, потому что хотела дать себя успокоить, — что жить они будут в разных номерах.
— Не парься по этому поводу. Адриенна не в моем вкусе, я не в ее вкусе… да и вообще, у нее же есть этот мужик, с которым они сейчас встречаются.
— Как его зовут?
— Тодд… фамилии не помню.
— А кто он такой?
— Кажется, журналист из «Феникса».
Я проглядела выходные данные «Бостон феникс». Там не было упомянуто никого по имени Тодд. Я не поленилась позвонить в редакцию газеты и спросила, не пишет ли для них какой-нибудь репортер с именем Тодд. Женщина на другом конце провода ответила, что не уполномочена давать подобного рода информацию, но я могу сама проверить, так как все номера газеты доступны в архиве их интернет-сайта. Достаточно их полистать, чтобы найти то, что я ищу. Так я и сделала — прибегнув к помощи компьютерной поисковой системы, прошерстила все выпуски за год, не обнаружив ни одного упоминания о каком-либо Тодде вообще. Я расширила поиск до двух лет. Тот же результат. Любые Тодды явно старательно обходили «Феникс» стороной.
Я вскользь упомянула об этом Тео. Его это разозлило.
— Решила поиграть в Эдварда Робинсона из «Двойной страховки»?
— Я не ищейка и ничего не собираюсь вынюхивать, — оскорбилась я, вспомнив фильм.
— Вот именно этим ты и занята, а то не бросилась бы выяснять, пишет ли Тодд для «Феникса».
— К слову, он этого определенно не делает.
— Следовательно?
— Следовательно, у нее нет никакого парня по имени Тодд.
— Нет, у нее точно есть парень, и зовут его именно Тодд.
— Но он не работает в «Фениксе».
— Значит, я что-то спутал.
Из Милана Тео привез мне чудовищно дорогие черные сапоги от Феррагамо.
— Потрясающие, — признала я. — Не стоило меня так баловать.
— Предоставь мне самому об этом судить, — ответил он. — Тем более что мы получили от итальянцев пятнадцать штук как предоплату за прокат.
Но сапоги стоили полторы тысячи (оценить их мне помог все тот же Интернет), и мне стало не по себе при мысли, что Тео просадил на меня десятую часть первой же выручки. Однако я решила его не нервировать, тем более что совсем скоро у нас возникли более серьезные причины для трений.
— Здравствуйте, спаси-и-ибо, что вы позвонили в «Фантастик Филмворкс».
Этот голос — странноватый, замедленный и явно наводивший на мысль, что его носительница перебрала галлюциногенов, — ответил мне, когда я в один прекрасный день позвонила Тео в офис.
— Кто это? — задала я вопрос, когда трубку взял Тео.
— Наша ассистентка, Трейси-Спейси.
— Вы наняли ассистентку?
— Не на полный день.
— Все же наемная рабочая сила. А что за странное имя, Трейси-Спейси?
— Нам нужен был помощник. Я же продолжаю работать в архиве, а Адриенна постоянно ездит…
Еще одно обстоятельство, безумно раздражавшее меня, — Адриенна все время была в разъездах, сновала между Лондоном, Лос-Анджелесом, Миланом и Барселоной. Время от времени эта гранд-дама удостаивала меня телефонного звонка, демонстрируя показное дружелюбие и пытаясь подбодрить.
— Джейн, золотко, ты просто не поверишь, как тут все дорого в этом проклятом Лондоне. Нет, только представь, сейчас в «Старбаксе» с меня содрали восемь баксов за фрапучино. Кому в голову придет платить такие деньги?
— Тебе, например.
В ответ она залилась своим лающим, как у гиены, смехом:
— А тебе палец в рот не клади! Но мне что-то кажется, что наша Джейн немножко, капельку-капелюшечку, нервничает. Я попала в точку?
— Да, угадала.
— А все потому, что ты пока не знаешь, зачем я звоню… У меня есть новости, славненькие-чудесненькие! Слышала когда-нибудь про «Филм фэктори»? Так вот, они готовы отстегнуть двести пятьдесят тысяч за кинопрокат в Британии!
— А как с правами на диски?
— Это они хотят в рассрочку, но мы будем получать сорок процентов с продаж!
— И сколько, по их мнению, это может принести?
— Нет, вы только послушайте эту умничку… настоящая бизнес-леди!
— Тридцать процентов с двухсот пятидесяти — семьдесят пять тысяч. Не такой уж безумный навар, если вспомнить, что Великобритания чуть ли не основной англоязычный рынок.
— Это отличная цена. — В голосе Адриенны послышались раздраженные нотки.
— За прокат «Убей меня сейчас» в кинотеатрах Британии получено семьсот пятьдесят тысяч. — Я назвала недавно нашумевший, жутко чернушный фильм ужасов, имевший огромный кассовый успех в тридцати с чем-то странах.
— Откуда ты знаешь?
— Умею пользоваться поисковиком в Интернете. Поисковик отослал меня к сайту журнала «Вэрайети», а там в архиве был сюжет, посвященный прокату «Убей меня сегодня». Услышав, что вы со своим фильмом потянули только на треть от того, что они получили за прокат в Британии…
— Знаешь, дорогуша, — перебила меня Андриенна, — мы так не договаривались, когда я соглашалась инвестировать в проект твои деньги.
— Ты, значит, соглашалась на мои инвестиции, — заговорила я злобно (потому что и в самом деле страшно разозлилась). — Вы с Тео пришли ко мне и упросили…
— У меня восемнадцатилетний опыт работы в кинобизнесе. Меня назвали «одной из серьезных фигур в прокате авторского кино». И вообще, двести пятьдесят — отличная цена.
— Средняя это цена.
— Твое вложение она покроет.
— Уж я надеюсь.
Когда вечером домой явился Тео, я сразу поняла, что он раздражен и недоволен.
— Я и не знал, что у тебя такой богатый опыт в вопросах кинопроката, — проговорил он тихо и кротко.
— Я способна сравнить удачный прокат со средним.
— А знаешь ты, что Адриенна позвонила мне из Лондона вся в слезах?
— Ты ждешь, что я тоже заплачу? Да и с чего такая реакция, я ведь просто указала ей на то, что гордится пока особенно нечем.
— Впредь не ставь ее суждения под сомнение.
— Это приказ, сэр?
— Не мешай ей заниматься своим делом — она с ним очень хорошо справляется.
— Не так уж, если получила на шестьдесят пять процентов меньше, чем…
— Никто не мог предположить, что цены на кинорынке немного упадут. Ты работала с финансами, ты должна понимать, что всегда есть риск, важно его оценить и предвидеть. Так к чему эти разговоры о том, удачная это сделка или неудачная? Ты-то свои деньги назад получишь.
Но я не получила свои деньги. Прошло четыре месяца. Тео и Адриенна ездили в Лос-Анджелес, а потом на Американский кинорынок, где взяли напрокат «форд-мустанг» с откидывающимся верхом и сняли многокомнатный люкс в отеле у самого океана. Откуда я обо всем этом узнала? Я посмотрела фотографии Тео, на которых он и Адриенна позировали у ярко-красного автомобиля. Были и кадры вечеринки, устроенной ими для всевозможных типов из мира кино в шикарных апартаментах, где (в истинно голливудском стиле) имелась даже просторная веранда, выходившая на пляж Санта-Моники. Увидела я эти фотографии потому, что Тео оставил свой новенький навороченный фотоаппарат на кухонном столе включенным. На экране видоискателя красовались они с Адриенной, обнимающие друг друга за плечи.
Смутило ли это меня? Совсем чуть-чуть. Фотокамера явно была оставлена на видном месте для меня, так что я, разумеется, прокрутила и другие кадры. Тогда-то я увидела и номер люкс с верандой, и вечеринку с киношниками, и то, как они вместе с другими гостями предаются пьяному разгулу и валяются на широченной гостиничной кровати.
Зачем Тео оставил свой фотоаппарат на кухонном столе? На этот вопрос возможен лишь один ответ: он хотел, чтобы я его нашла. Он хотел донести до меня тот факт, что они с Адриенной стали любовниками. Следуя освященной веками мужской традиции, он решил перевалить на мои плечи свой маленький постыдный секрет, а заодно заставить и меня тоже мучиться чувством вины.
Вечером, когда Тео вернулся домой, я подступила к нему с вопросами. Однако его реакцией было холодное негодование.
— Почему ты смотрела фотографии?
— Потому что ты мне их оставил.
— Чушь собачья, — возразил он. — Фотоаппарат просто лежал. Не обязательно было его трогать. Ты сама решила его взять.
— А ты сам решил оставить на видоискателе снимок, где вы в обнимку с Адриенной?
— Мы просто положили руки друг другу на плечи, и все.
— И все? Вы там вместе кувыркаетесь в кровати.
— Там на кровати много народу.
— Но ты положил голову ей на бедро.
— Большое дело. Мы все были пьяные вдрызг.
— Вы были в одном люксе.
— Да, верно, в люксе. Не забудь, в номерах люкс несколько комнат. Вот и в этом было две спальни. Одна для Адриенны, другая для меня.
— Хочешь, чтобы я в это поверила?
— Да мне, честно говоря, все равно, поверишь ты или нет. Просто это правда, так и было.
— Пусть даже, как ты утверждаешь, вы с этой женщиной не спали, но ты не можешь отрицать, что вы откровенно пустились в разгул и занимаетесь диким разбазариванием денег.
— Боже, снова те же песни!
— Да, снова те же песни. Потому что стартовый капитал, который вы транжирите на кабриолеты и люксы в роскошных отелях, а также на все эти бесконечные увеселительные поездки, вообще-то принадлежит мне. А мне вы пока ни гроша не вернули.
— Это потому, что деньги по подписанным контрактам еще не начали поступать.
— И сколько регионов вы уже обработали?
— Вопрос не ко мне. Поговори с Адриенной, это по ее подразделению.
— Ее подразделению? У вас что, уже международная корпорация с подразделениями в тридцати странах? Должен же ты знать, сколько именно контрактов вы подписали и на какую приблизительно сумму.
— Не могу я тебе ответить, правда, не знаю. Штук шесть, я думаю.
— Ты думаешь. А в Штатах — серьезный большой контракт…
— Вот, об этом я как раз и собирался сказать. «Нью Лайн Синема» предлагает нам, кажется, миллион.
От такой новости я на миг онемела.
— Когда это произошло?
— Пару дней назад.
— Что же ты мне не сказал?
— Не был до конца уверен. И не хотел тебя обнадеживать, а потом разочаровывать.
— Я сотрудник фирмы. Нужно было мне рассказать.
— Ладно, тут я сплоховал. И прошу прощения. Но разве новость тебя не радует?
— Конечно же радует. Это же значит триста тысяч долларов для нас. Чудесная новость.
— Так что можешь не волноваться насчет того, как мы тратим деньги, стараясь раскрутить и повыгоднее продать фильм. Если бы мы приехали на Американский кинорынок и остановились в каком-нибудь мотеле, а я бы сидел за рулем взятого напрокат «бьюика», никто бы с нами и разговаривать не стал. Как говорит Адриенна, чтобы заработать денег, нужно сначала потратить деньги. Так уж это делается.
— И все же хотела бы просмотреть отчет о ваших поездках со всеми чеками и подписанные контракты.
— Этот вопрос мы решим, — уклончиво ответил Тео.
Тео продолжал уклоняться и дальше. Каждые две недели я терпеливо напоминала ему, что он так до сих пор и не показал мне счета и контракты. Тео обещал, что все сделает через пару дней. Когда это повторилось в третий раз, я не выдержала, вспылила и поставила условие: либо он немедленно предъявляет мне все документы, либо будет разговаривать с моим юристом. И я наконец узнаю, почему, черт возьми, мне до сих пор не вернули мои пятьдесят штук.
На другой день мне позвонила Адриенна:
— Золотко, золотко, прости, киса, прости, не дуйся. Я виновата-виновата, глуплю-туплю…
Глуплю-туплю.
— …просто я совсем затрахалась со всей этой подготовкой к Каннам, вот и не успеваю собрать бумаги, познакомиться с которыми ты не просто можешь, а заслуживаешь. Но я с радостью пришлю их тебе с курьером сегодня вечером.
— Зачем тратить деньги на курьера, если Тео сам может донести папку до дома?
— Разве Тео тебе не сказал? Он сейчас не в Нью-Йорке, уехал со Стюартом на встречу с представителями «Фокуса», «Нью Лайн», и еще пары фирмочек поменьше — разговор пойдет о следующем проекте.
— Нет, он мне ничего не сказал.
— Упс! Снова я глуплю-туплю! Он же просил ничего тебе не говорить. Все это так неожиданно свалилось на голову, потому что, благодаря нам, Стюарт сейчас в цене, в цене, в цене! И каждый так и норовит заполучить его новый сценарий. Конечно, первыми с ним договорились мы, пообещали выплатить ему аванс, чтоб писал.
— Что?
— Ой, перестань, не делай круглые глаза. Не может быть, чтобы Тео не сказал тебе, что часть стартового капитала мы вложили в новый сценарий.
— Какой еще сценарий?
— «Темный лес». Этот уже не настолько кровавый и забавный, как первая лента. Более хичкоковский. Двое подростков-близнецов, одержимых мыслью об убийствах, живут в сельской глуши в Мэне. Обитают они в трейлере со своей беспутной мамашей и решают поубивать всех ее неотесанных дружков. А потом их внимание привлекают все жители поселка, которые изменяют женам. В общем, нечто среднее между Джоном Стейнбеком и «Жаждой смерти».
— Так вы заплатили Стюарту, чтобы он написал этот сценарий?
— Правильно поняла.
— А сколько именно вы ему заплатили?
— Сто тысяч долларов, — ответила она.
— Ты шутишь?
— Это недорого, если учесть, в какой он сейчас цене.
— Это недорого, если иметь деньги.
— У нас есть деньги.
— Да, я понимаю, у вас есть куча денег, но ведь они же все на бумаге, в контрактах. Но что-то с трудом верится, чтобы Стюарт согласился писать, не видя наличных, а?
— Конечно нет. Вокруг него сейчас кругами ходит столько желающих, настоящие стервятники.
— И вы захотели заполучить его первыми?
— Точно, золотко.
— Я тебе не золотко, — отрезала я и швырнула трубку.
Тео появился дома через три дня, и его первыми словами, обращенными ко мне, были:
— Ты, стало быть, отчитывала Адриенну за договор со Стюартом о сценарии.
— Вижу, твоя подружка держит тебя в курсе всех наших разговоров.
— Она не моя подружка, но я понимаю, почему ты ее терпеть не можешь.
— Я никогда такого не говорила.
— Да это и не требуется. У тебя все на лице написано.
— Ну да, потому что эта женщина — ходячая проблема. Она отравляет все вокруг себя, а это опасно.
— Ты вообще ничего не понимаешь. Ее так уважают в кинобизнесе…
— Если она так уважаема, какого черта решила заниматься бизнесом с тобой?
Я тут же пожалела об этой реплике, едва успела она сорваться с моих губ. Но таковы уж правила выяснения отношений на повышенных тонах. В запальчивости мы выкрикиваем слова, которые потом невозможно взять назад.
— Какая же ты сука, — тихо выговорил Тео.
— Прости… я не то хотела сказать…
— Нет, ты сказала именно то, что хотела, каждое слово… Ты всегда смотрела на меня как на неудачника и жалела, что стала со мной спать. Что ж, пусть. Но знай, пришлось бы мне выбирать между тобой и Адриенной, я выбрал бы Адриенну и даже глазом не моргнул.
Последние слова он выкрикнул и ткнул пальцем прямо мне в лицо. Потом схватил куртку и свою фотокамеру и ушел.
Я не видела его еще три недели. И не слышала о нем ни слова. Я пробовала звонить ему на мобильный. Я посылала бесчисленные сообщения по электронной почте. Через сорок восемь часов я позвонила в Гарвардский киноархив и узнала, что Тео взял шестимесячный отпуск… и что его местонахожение в настоящий момент неизвестно. Тогда я съездила к нему на квартиру. Оказалось, что она сдана гарвардскому аспиранту из Мумбай. У того тоже не было адреса Тео — только номер почтового ящика для писем до востребования. После этого я испробовала другой подход — извинялась перед Тео в многочисленных электронных письмах за то, что не сумела сдержать эмоции, писала, что искренне сожалею о том, какое направление принял наш разговор… предлагала — в самый последний раз — встретиться и искренне поговорить с глазу на глаз.
Ответа не последовало.
Я позвонила Адриенне. Она тоже хранила молчание, не отвечая ни на мои звонки, ни на электронные письма. Я ясно представляла, что они вдвоем смотрят, как на экранах их телефонов высвечивается мой номер, но молчат, потому что сговорились от меня избавиться. Теперь я уже не сомневалась в том, что они живут вместе и состоят в сговоре против меня.
— Конечно, он ее трахает, — сказала Кристи. Она заезжала в Кембридж через несколько недель после исчезновения парочки. — Сама посуди, он мужик. Они клюют на любую бабу, если только она доступна и не возражает. Тут все дело в другом — сколько времени ты еще намерена это терпеть и, если уж на то пошло, с какой стати ты вообще терпела все это до сих пор?
— У нас же ребенок.
— Но он-то давно не занимается Эмили, так что…
— Я понимаю, понимаю…
— Если мужчина, с которым ты живешь, исчезает из твоей жизни на несколько недель, если у него даже не хватает мужества позвонить тебе и сказать, где он и что с ним, позволь спросить — на хрена тебе вообще его возвращать?
Я опустила голову, моргнула и почувствовала, что к глазам подступают слезы.
— Дело не только в этом, есть и другие вещи, поважнее, — начала я.
Тут я рассказала ей про телефонный звонок. Мама позвонила мне на прошлой неделе. Это был наш первый разговор после того неудавшегося визита. Когда родилась Эмили, я отправила маме фотографии, а она ответила вежливой официальной запиской, в которой говорилось, что Эмили, конечно, прелестная девочка и она желает, чтобы дочь принесла мне много радости и счастья. Вот так. Я накатала длинное письмо (мама упорно отказывалась вести по электронной почте личную переписку, хотя и вынуждена была ею пользоваться на работе). В нем я писала, что жизнь коротка и что, если она хочет навестить нас в Кембридже, я всегда буду рада ее видеть. Прошло две недели, я уже собиралась позвонить маме, когда от нее пришла открытка:
Джейн!
Честно говоря, я думаю, что сейчас не самое подходящее время для визита. Возможно, в будущем я изменю свое мнение.
Если это случится, я сама с тобой свяжусь.
Всего наилучшего,
мама.
P. S. Пожалуйста, не пиши и не звони, я не передумаю. Я знаю, что мне по силам выдержать, а что нет.
Я не стала перечить и навязываться с приглашениями, но каждые полгода исправно посылала ей фотографии Эмили, вкладывая в конверт короткую нейтральную записку, что-то вроде: «Подумала, может, тебе интересно будет посмотреть, как быстро подрастает твоя внучка». Мама неукоснительно отвечала вежливой открыткой, отмечая умный взгляд, красоту Эмили и т. п. Однако со мной она явно по-прежнему не желала иметь ничего общего… до той недели перед приездом Кристи, когда вдруг, совершенно неожиданно, раздался ее звонок.
— Буду краткой, — заговорила она подчеркнуто деловым тоном. — У меня обнаружили странную опухоль, доктор настаивает на том, чтобы я легла в больницу в Стэмфорде на обследование. Я сочла, что нужно поставить тебя в известность.
— Что говорит врач, насколько это серьезно? — просила я.
— Не надо делать вид, что ты очень встревожена, Джейн…
— Ты несправедлива, и сама это знаешь. Я всегда тревожусь о тебе. Если уж кто и возводил между нами стену, это была не я.
— С какой стороны посмотреть.
— Ладно, не будем об этом. Можно мне приехать, навестить тебя, пока идет обследование?
— Не вижу в этом никакой необходимости.
— Если ты не видишь необходимости, зачем же позвонила?
— Потому что может оказаться, что я умираю, и моей дочери следует об этом знать.
Мама положила трубку. Через час я ей перезвонила — сердце у меня разрывалось попеременно от гнева и чувства вины. Она не ответила на звонок, и я оставила сообщение на автоответчике. Прошли сутки. От мамы все еще не было ни слова. Я снова набрала ее домашний номер, потом позвонила в библиотеку и поговорила с одной из маминых коллег. Оказалось, что мама легла в Стэмфордский медицинский центр, и коллега дала понять, что дела у нее плохи.
— Как получилось, что мы столько времени вас здесь не видели? — поинтересовалась она.
— Долго рассказывать, — ушла я от ответа.
Я немедленно перезвонила в медицинский центр и узнала, как позвонить в палату. Мама ответила после второго гудка.
— Я ждала, что ты позвонишь, после всех этих сообщений, что ты оставила. Мучает совесть, что бросила меня столько лет назад?
— Как твои дела? — спросила я наконец.
— Мой онколог, доктор Янгер, все возится со мной, проводит исследования, анализы делает. А результат будет один: куда ни посмотришь, везде этот чертов рак.
— Я завтра приеду.
— Что это ты надумала?
— Ты моя мама…
— Приятно, что спустя столько лет ты наконец об этом вспомнила.
— Это несправедливо, и ты это знаешь.
— Я знаю одно: в настоящий момент я не нуждаюсь в твоем обществе, Джейн.
Я хотела бросить все и отправиться к матери немедленно, но не смогла из-за учебного расписания и трудностей с поисками ночной няни. В то утро, когда приехала Кристи, мне в офис позвонил доктор Сэнди Янгер.
— Ваша мать дала мне этот номер, — сказал он, — некоторое время назад, когда мы начали сеансы химиотерапии. Она велела позвонить только в том случае, если дело явно «пойдет к финалу».
Его слова застали меня врасплох. Хотя я и знала — догадывалась на основании скудной информации, полученной от мамы, — что ее болезнь смертельна, но, услышав об этом прямо от врача, почувствовала, как костлявая ледяная рука сжала мне горло.
— Сколько ей осталось? — сдавленным голосом спросила я.
— Может, месяц, не больше. Я бы на вашем месте постарался появиться здесь как можно скорее. На этой стадии заболевания ситуация может ухудшиться стремительно. Простите, что лезу, может быть, не в свое дело, но мне показалось, что вы с матерью в разладе…
— Она так решила, не я, — услышала я собственный голос.
— У каждой такой истории есть две стороны. Но хочу дать совет: примиритесь с ней сейчас. Вам потом будет куда легче перенести все, если сумеете закрыть это дело…
Он так и сказал: «закрыть это дело». Выражение, которое приводит меня в бешенство, поскольку допускает мысль о том, что можно на самом деле перешагнуть через какие-то вещи, что ощущение непоправимой потери и боли можно вот так просто уложить на полку, сдать в архив в папочке с надписью «Пройденный этап». Закрыть можно шкаф, но с людьми такое не проходит.
— …закрыть это дело до ее кончины.
— Хорошо, я буду завтра, — пообещала я.
Когда я пересказала все это Кристи, она без раздумий сказала:
— Не беспокойся насчет ночей. Езжай спокойно, я побуду с Эмили, пока ты не вернешься.
— Я тут думала, может, мама захочет наконец познакомиться с внучкой.
— Когда у меня умирал от рака отец, в последние дни он и меня-то с трудом узнавал. И вообще, если до сих пор твоя мама не проявляла никакого желания взглянуть на Эмили, зачем тащить туда маленькую девочку, да еще и пугать зрелищем умирающего человека? Пожалей ее, избавь от таких впечатлений в раннем детстве.
Я согласилась с этими доводами и на другой день поехала в Стэмфорд одна. На всем протяжении этой трехчасовой поездки на юг я не чувствовала ничего, кроме ужаса, и не только потому, что представляла маму на последней стадии рака, но и от мысли, как легкомысленны мы были и сколько времени потратили впустую, живя с ней на одной земле. Мы не научились приносить друг другу радость, не сумели сделать решающий шаг от неприязни к любви. Между нами всегда стояла обида. Мы обе знали это — всегда знали, — но так и не смогли найти способа это исправить.
И вот теперь…
Мама лежала в трехместной палате онкологического отделения. Низко наклонив голову, я прошла мимо двух других больных, которых почти не было видно за проводами и трубками, кабелями, электронными мониторами и прочими приспособлениями для поддержания жизни. Мама, напротив, была почти свободна от подобных атрибутов высоких технологий — только два проводка, отходящих от обеих ее рук, да монитор, тоненько выводящий «бип-бип-бип» в ритме ее пока еще бьющегося сердца.
Ее внешний вид меня поразил. Как я ни готовилась увидеть ее на пороге смерти, все равно это было полной неожиданностью — так сильно она изменилась. Она не только полностью лишилась волос, но вся стала меньше, будто съежилась, пепельно-серая кожа туго обтягивала усохший череп. Когда мама открыла рот, я увидела, что у нее осталось всего несколько зубов. Болезнь одержала победу, отняв у нее все. Но как только я присела рядом с кроватью и взяла иссохшую, но все еще теплую мамину руку в свою, мне немедленно стало ясно, что чувства ее ко мне нисколько не ослабли.
— А… ты явилась посмотреть финал, — прошелестела она.
— Я приехала повидать тебя, мама.
— И не привезла свою дочь с собой. Это был единственный мой шанс ее увидеть, но ты меня его лишила…
Не заводиться, не заводиться…
— Никто не лишал тебя возможности увидеть ее, — тихо сказала я, — ты сама от этого отказывалась.
Мама высвободила свою руку из моей.
— Это с какой стороны посмотреть, — шепнула она.
— Мне просто показалось, что сейчас не самый подходящий момент везти Эмили…
— На днях звонил твой отец, — перебила она.
— Что?
— Что слышала. Мне звонил твой отец. Сказал, что уход от меня был ошибкой, самым ужасным решением в его жизни, и что он возвращается в Стэмфорд, чтобы снова на мне жениться… прямо здесь, в больнице…
— Понятно… — Я постаралась говорить спокойно. — А откуда папа тебе звонил?
— Из Манхэттена. Представь, он теперь управляющий в очень крупной компании. Все гадости, которые про него рассказывали… в общем, все это оказалось ложью. Я с самого начала это знала. Не просто ложью, Джейн, — клеветой. Но правда всегда выйдет наружу, и сейчас твой отец снова на коне. Он прибудет завтра, чтобы повторно заключить со мной союз.
— Это прекрасно, — сказала я.
— Да, в самом деле. Церемония назначена на полдень.
— И он готов поклясться тебе в любви до гробовой доски?
— Да, до гроба… ведь теперь он понимает, что сделал ужасную ошибку, когда оставил меня. Он, чуть не плача, признался мне, что проклинает себя за то, что тогда послушался тебя и…
Тут я встала, поспешно вышла из палаты, бросилась к ближайшему туалету и сидела там, запершись в темной кабинке, борясь с желанием завыть в голос и начать биться головой о стенку, чтобы изгнать из памяти голос этой женщины. На смену этому порыву пришли спазмы, перехватившие горло, так что заплакать никак не удавалось. Моя мама умирает, она уходит… и при этом может говорить только об одном…
Прежде чем рыдания прорвались и превратились в страшную, первобытную бурю, в уголке моего мозга (в той его части, которая отвечает за самосохранение) возникла мысль: Все, хватит… Я вышла из туалета и по запутанному лабиринту коридоров стала выбираться из больницы. Через пять минут я оказалась в машине и стремительно рванула на север по трассе 95, стремясь максимально увеличить расстояние между собой и матерью. Я вела без остановок и добралась до Кембриджа еще до полуночи. Кристи не спала — она сидела в гостиной с бокалом красного вина — и не удивилась, увидев меня.
— Последние два часа я названивала тебе на мобильник. Но потом догадалась…
— Я его отключила.
— Звонили из больницы.
— Она… — Я не договорила.
— Примерно два часа назад. Врачи не могли понять, куда ты девалась.
— Я… сбежала.
Кристи встала, обняла меня и прижала к себе. Но я не расплакалась, и не содрогнулась от боли, и не воздела кулак к небесам, вопрошая, почему моя мать была такой несчастной и озлобленной и почему всю жизнь отыгрывалась на дочери, которая так нуждалась в ее любви. Нет, увы, я не испытала того катарсиса, того очищающего страдания, которое должно было бы сопровождать смерть родителей.
Я чувствовала только… усталость.
— Ложись-ка ты, — сказала Кристи, заметив, что я едва держусь на ногах. — Поспи часов девять-десять, а я отвезу Эмили в сад.
— Ты слишком добра.
— Заткнись, — улыбнулась она.
Я поступила, как мне велели, и действительно проспала десять часов без перерыва. Проснувшись, я обнаружила записку от Кристи:
К тому времени, как ты это прочтешь, Эмили уже благополучно будет доставлена в садик. Надеюсь, тебе удалось хоть чуть-чуть отдохнуть… и что ты в относительном порядке, насколько позволяют обстоятельства. И может быть, тебе захочется позвонить своему обожаемому Тео вот по этому номеру. Он звонил вчера, когда ты уже заснула, и хотел сообщить, что они заключили договор по прокату фильма в Штатах… на три миллиона долларов.
Похоже, тебя стоит поздравить. Ты богата.
