Глава четвертая
Нежелательная. Большое, тяжелое слово, стоящее перед «беременностью». Но я была уверена в двух вещах, когда бумажная полоска домашнего теста окрасилась в розовый цвет: я не хочу ребенка — и боюсь даже подумать о том, чтобы уничтожить этого ребенка.
Однако если я была так уж решительно настроена против беременности, то еще там, в Майами, вполне могла ускользнуть от Тео на пару часиков, найти доктора, проглотить «утреннюю» таблетку, которую он выпишет. Но я так не поступила. Из этого логично вытекает вопрос: не было ли это нежелательное событие чем-то, чего в действительности я, сама того не ведая, желала?
— Конечно, ты хотела залететь, — вынесла суждение Кристи, когда я позвонила в Орегон, разбудив ее в семь утра.
Это было не слишком мудро, ведь моя подруга терпеть не могла рано вставать, однако, услышав ужас в моем голосе, Кристи не стала делать мне выговоров, а только пробурчала: «Видно, у тебя стряслось что-то серьезное». На это я разразилась длинной тирадой, поведала ей о том, что со мной стряслось и как я с математической точностью подсчитала, что этого не должно было произойти.
— Ты хочешь сказать, что всерьез полагаешься на метод подсчета по циклу?
— В этот раз я ошиблась. Мы здорово перебрали… вот я и…
— Фигня. Просто ты хотела забеременеть. Можешь отнекиваться и мне не верить, но это правда, истинная правда.
— Так что же мне теперь делать?
— Либо ты оставляешь ребенка, либо нет.
— Я не готова к материнству.
— Так найди по справочнику адрес ближайшей клиники, где делают аборты, и вперед…
— Нет, я так не могу.
— Тогда перед тобой действительно дилемма. Что тебя больше всего сейчас напрягает? Ответственность длиной в жизнь, утрата личной свободы, то, что ребенок навечно соединит вас с Тео?
— Все вышеперечисленное.
— М-да… пожалуй, тебе следует подождать денек, прежде чем принимать решение.
— Но если я скажу обо всем Тео, он тоже захочет участвовать в принятии решения.
— Если учесть то, каким образом происходит зачатие, он уже в значительной степени поучаствовал в принятии решения… каким бы оно ни было. Но прежде чем заводить разговор с ним, лучше бы тебе самой определиться, в какую сторону хочешь прыгнуть.
Давным-давно, много лет назад, я твердо решила не заводить детей. Но решимость эта была основана на всегдашней уверенности, что из-за ребенка я непременно попаду в безвыходное положение, загоню себя в тупик, особенно если учесть, что мои родители оказались в подобном капкане в результате моего появления на свет…
Следом передо мной вставал всеобъемлющий вопрос, касавшийся Тео. Люблю ли я его? Я убеждала себя, что люблю, и он тоже неоднократно объявлял мне о своей любви. Но эти декларации несколько обесценивались глубоко засевшей тревогой: смогу ли я жить одной семьей с человеком, который ведет такой странный образ жизни, а после секса, чтобы восстановиться, непременно должен смотреть кино? А его сверхаккуратность? Не заставит ли она меня пожалеть рано или поздно, что я связалась с маньяком, да еще таким, для которого главная любовь жизни — это фильмы?
Поводов для беспокойства было много, но мне было известно и другое: взявшись за что-то (например, за свой монументальный труд по истории кино), Тео относился к этому поразительно ответственно. Еще я знала, что вот уже несколько месяцев после той странной вспышки Тео вел себя примерно и явно очень старался держать под контролем темные силы, бушующие в нем.
К тому же отношение его ко мне не могло не радовать. Я по-прежнему оставалась «лучшим, что с ним когда-либо случалось». Я делала его счастливым. Как тут можно устоять?
И все же я боялась сообщить ему новость, поскольку за этим неизбежно должны были последовать самые разные вопросы с его стороны, главный из которых должен был звучать так: Какого черта ты мне не сказала, что не можешь справиться с контрацепцией? В смысле, разве я не имел права знать о том, что происходит?
Тео воспринял известие на удивление радостно:
— Что ж, бывает, с каждым может случиться, особенно после пяти «Маргарит». По-любому, это отличная новость.
— Ты уверен? — спросила я.
— Я не стал бы этого говорить, если бы не был уверен. Кстати, ты сама-то хочешь, чтобы у нас с тобой был ребенок, а?
— Конечно, конечно, — услышала я собственный голос.
Пока мои губы шевелились, произнося эти слова, в голове крутилось: До чего ты докатилась. Твоя голова уже принимает решения за тебя.
— Ты должен понять, Тео. Это многое изменит в нашей жизни.
— Меня это не пугает.
— Ну, что ж… тогда замечательно.
— А тебя-то это не пугает, Джейн? — спросил он, уловив сомнение в моем голосе.
— Это… серьезный шаг.
— Но мы явно будем не первыми, кто на него решился. И я этого хочу. Потому что я хочу жить с тобой.
— А я с тобой, — ответила я, хотя, положа руку на сердце, все еще не была до конца в этом уверена. И как только мы можем произносить такие вещи непререкаемым тоном, когда внутри все разрывается от сомнений?
Когда я перезвонила Кристи и рассказала про воодушевление Тео по поводу будущего отцовства — и семейной жизни со мной, — она отозвалась:
— Ну, ты ведь услышала то, что хотела услышать? К тому же такая реакция ясно говорит нам, что парень не собирается отлынивать от своих обязанностей и возложить все родительские обязанности на твои плечи. Значит, новости определенно хорошие.
— Я в этом не настолько уверена…
— Тогда перестань ныть и займись прерыванием беременности. Ты всегда можешь сказать Тео, что произошел выкидыш. Такое случается сплошь и рядом. Я даже готова приехать на восток, подержать тебя за руку и все такое, чтобы тебе не было страшно.
— Это такое серьезное решение…
— Конечно, кто спорит. Только отдавай себе отчет в очевидном: если оставишь ребенка, потом уже не избавишься.
Как однажды заметил Джордж Оруэлл, любые штампы по большому счету — правда. Избитая истина, изреченная Кристиной, заставила меня осознать, что решение основано на том, с чем мне постоянно приходится иметь дело в литературе: с интерпретацией. Как получается, что мы делаем этически правильный выбор? В основе интерпретации любых событий лежит чувство вины. Оно влияет на наше восприятие. Готовы ли мы перевернуть все с ног на голову, дав собственную версию происходящего? Как сможем (или не сможем) мы потом с этим жить?
Это стало для меня решающим соображением — я поняла, что если сейчас не решусь через это пройти, то впоследствии буду страдать от невыразимой тоски и никогда не смогу себя простить. Одновременно я вдруг осознала, что хочу этого ребенка, даже невзирая на то, что он свяжет меня и Тео (о чем я все равно думала с тревогой).
Тем временем Тео был безгранично вдохновлен предвкушением отцовства. Он вел себя как типичный будущий папаша из фильмов пятидесятых годов — разве что не раздавал прохожим сигары — и возвещал о моей беременности каждому встречному. Он даже позвонил без моего ведома Саре Кроу и сообщил ей радостную новость. Я получила ответный звонок от Сары, которая ехидным голосом — в лучших традициях Кэтрин Хепберн — выразила свое удивление тем, что узнала новость не от меня.
— Что ж, полагаю, тебя следует поздравить.
— Я собиралась сама тебе позвонить, но Тео, кажется, меня опередил. — Я постаралась скрыть свои чувства, хотя на самом деле была потрясена, поняв, что он трубит об этом налево и направо, будто подрядился на службу в агентство новостей «Рейтер».
— Тео был очень трогателен… — Сара не слишком старалась замаскировать иронию в голосе. — Он поведал мне, как чудесно, что та ночь изменила его жизнь, а еще он хотел, чтобы я знала, что он «до конца дней» будет благодарен мне за это.
— Понятно, — сказала я.
— Не сомневаюсь, ты тоже мне безумно благодарна.
— Не вижу повода для сарказма, Сара.
— О, неужели я говорила с сарказмом? Я не хотела этого, Джейн. С сомнением — да… но, в конце концов, это ведь твоя жизнь.
— Ты права. Это действительно моя жизнь. Благодарю тебя за добрые пожелания.
Вечером, когда Тео вернулся домой, я спросила, для чего нужно трезвонить на всех углах о том, что я беременна.
— Ты хочешь сказать, тебя смущает, что мы…
— Да нет. Просто… если что-то пойдет не так… вдруг я не доношу ребенка?..
— Но этого не случится.
— Надеюсь, что нет.
— Тогда что за беда? Что я, не могу поделиться с людьми своей радостью? А то, что именно Сара нас с тобой познакомила…
— Проблема не в этом.
— А в чем же проблема?
— Просто я на взводе, вот и все.
— Все будет отлично, — утешил Тео меня, обнимая за плечи.
— Конечно, — вздохнула я.
— И пора нам начать обдумывать мой переезд сюда, к тебе.
Последняя фраза не явилась неожиданностью. Как только я сообщила Тео, что беременна, стало понятно, что рано или поздно нам предстоит обсудить, как жить семьей. И так как моя квартира была намного просторнее…
— С учетом того, что спальня у тебя только одна, а твой кабинет в алькове, видимо, придется переоборудовать в детскую, мне довольно трудно будет втиснуть сюда весь свой скарб. Так, может, я буду приезжать сюда на ночь, а работать у себя?
Скажу честно, такое предложение вызвало у меня вздох облегчения. Оно означало, что изменения в моей жизни будут не слишком серьезными и у нас обоих останется какое-то личное пространство. Если брак моих родителей чему-то меня и научил, так это ощущению западни, в которую способна загнать людей затянувшаяся взаимная зависимость. Какой же молодец Тео — почувствовал, что мы оба только выиграем, имея этот спасительный вариант, возможность проводить какую-то часть времени порознь.
— Мне кажется, это очень правильно и по-взрослому… спасибо, что ты это предложил, — искренне поблагодарила я.
Через несколько дней после этого разговора Тео одолжил у знакомого микроавтобус и утром появился с первой порцией своих пожитков: стандартной коллекцией футболок и джинсов, кожаной курткой, двумя парами черных высоких кроссовок «Конверс», нижним бельем и носками. Все это аккуратно разместилось в симпатичном комоде, который я купила специально для него. Потом Тео притащил эспрессо-кофейник и особый вакуумный контейнер из нержавейки, в котором хранился его кофе «Лавацца». После этого он решил заново упорядочить всю мою библиотеку. И все переставил по-новому на кухонных полках. И закрепил цементом угол в душе, где никак не хотели держаться плитки. И счел, что прихожая будет выглядеть лучше, если в ней отциклевать пол. И..
— Когда ты дойдешь до того, что начнешь гладить мое белье, — предупредила я, — я сбегу.
На это Тео расхохотался, после чего подверг тотальной реорганизации мой чулан и починил все текущие краны.
— Что это на тебя нашло? — спросила я. — Раньше я как-то не замечала у тебя страсти к работе по дому.
— У меня наконец появился дом, стоящий того, чтобы его улучшить. Ты не возражаешь, надеюсь?
Я не возражала, потому что Тео был не из тех безумцев, которые гоняются с микроскопом за пылинками и устраивают сцены, если полотенце в ванной висит неровно. Но если я вдруг забывала разобраться с грязным бельем или оставляла в раковине немытую посуду… вуаля! Мистер Чистюля мигом брался за дело, и вскоре все сияло чистотой.
— Скажи спасибо, что тебе достался мужик, который не чурается подобных забот, — отреагировала Кристи, когда я позвонила ей с работы и рассказала о начале совместной жизни. — Это ведь означает, что ты ему и в самом деле небезразлична. Кстати, ты как, по утрам все еще обнимаешься с унитазом?
Нет, на самом деле утреннее нездоровье давно уже оставило меня. Ему на смену пришли приступы дикого зуда. Наблюдающая меня акушерка объяснила, что это так часто бывает во время беременности, и снабдила меня мазью, которая оказалась эффективной и сняла это ужасное ощущение, будто под кожей сучат лапками тысячи клопов. Тео настаивал, чтобы по вечерам я позволяла ему чесать мне спину, а потом садился рядом и внимательнейшим образом изучал книги о материнстве и уходе за младенцами — все, какие мне удалось найти. Потом я наконец засыпала, а он бодрствовал до четырех утра и крутил фильм за фильмом на нашем огромном плазменном телевизоре.
Чесотка прошла через две недели. Перейдя рубеж трех месяцев, я сочла необходимым поговорить с двумя людьми, с которыми мне было страшнее всего поделиться своей новостью: с заведующим кафедрой и мамой.
Как я и предполагала, профессора Сандерса отнюдь не порадовало известие о том, что через пять месяцев мне придется уйти в отпуск по беременности и родам.
— Точнее рассчитать вы не могли, — уныло заметил он, — особенно если учесть, что вас и саму мы нашли в последнюю минуту на замену Деборе Холдер. А теперь мне предстоит искать спешно замену той, которую так спешно нашли на замену.
— Пять месяцев — не последняя минута, осмелюсь заметить.
— В академических кругах это именно так и есть. И все же ничего не поделаешь. Да, и примите мои искренние поздравления.
Слух облетел кафедру за три наносекунды. Марти Мелчер отвел меня в уголок в коридоре и сказал:
— Итак, вы все-таки не девственница.
— А знаете, профессор, ведь подобное замечание можно расценить как одну из форм сексуального домогательства.
— Или как добродушный стеб. В конце концов, все дело в интепретации, не так ли?
— Нет, все дело в воспитании, которого вам явно недостает.
— Собираетесь настучать на меня в комиссию по сексуальной этике… или как там она может называться? Милости прошу. И тем самым подтвердите свою репутацию зануды.
— Тогда я последую вашему совету.
— Ну, извините, — произнес он в момент, когда я уже развернулась, чтобы уйти.
Остановившись, я снова повернулась к нему лицом:
— Что с вами такое?
Ответа от Марти Мелчера не последовало. Но я почувствовала, что ему неловко — так бывает неловко хаму, получившему отпор.
Стефани Пелц тем временем навела справки о моем «поклоннике» (она разговорилась на литературной конференции с Сарой Кроу) и подошла ко мне в университетском кафе:
— Что за чудесная новость! И какой интересный человек в качестве отца…
Я дождаться не могла, когда же можно будет не ходить в университет. Но за тот весенний семестр произошло кое-что выдающееся: Лорри Квастофф приняли в Гарвард. Все случилось после того, как в начале семестра я заговорила с Лорри за ланчем и заронила эту идею.
— В Гарварде никому не нужны ненормальные вроде меня, — сказала девушка.
— А мне сдается, что вам там будут очень рады. Вопрос, на который важно ответить, звучит так: вы сами этого хотите?
— Гарвард вообще-то круто, это для интеллектуалов.
— Вот именно, Лорри, вы к ним и относитесь.
— Я в этом не уверена.
— А я уверена, да и все здесь, у нас кафедре, в этом убеждены. Вы — наша звезда, и нуждаетесь в более сильном, более интеллектуальном окружении, чем…
— В Гарварде не понравится мой аутизм.
— Им понравится, что вы талантливы, а у вас есть возможности это доказать. Вы им понравитесь, потому что я позвоню всем, кому нужно, и напишу все необходимые рекомендательные письма, из которых там узнают, кто вы такая, и поймут, что надо быть сумасшедшими, чтобы от вас отказаться. Но больше всего вы им понравитесь, когда они с вами побеседуют и увидят, что вы — фантастическая.
— Фантастическая рифмуется с аутистической, — подметила Лорри.
— И что с того? — спросила я.
Мне пришлось говорить с Лорри еще два раза, прежде чем удалось убедить ее хотя бы подать заявление. Когда из Гарварда пришел ответ, в котором ее приглашали на собеседование, она сказала мне:
— Надеюсь, вы меня там не слишком нахваливали.
— Слухом земля полнится, Лорри. Так все и работает.
— Но я работаю не так. Если в Гарварде хотят меня принять, то это не из-за аутизма. Если я узнаю, что вы им что-то заранее про меня рассказывали, откажусь от перевода.
— Не волнуйтесь, Лорри. Обещаю, что до поры до времени не пророню ни слова.
Признаться, я уже успела позвонить в приемное отделение Гарварда и на кафедру английского и долго пела дифирамбы Лорри Квастофф, доказывая, что там просто обязаны ее принять. Но Лорри знать об этом было совсем не обязательно.
После этого я сдержала обещание и больше никому не звонила, зато (по просьбе сотрудников приемного отделения) написала убедительное и страстное рекомендательное письмо.
Новость о переходе Лорри в Гарвард буквально потрясла университет Новой Англии, однако руководство никак не отреагировало на нее. Стефани Пелц сообщила мне, что мистер президент недоволен и заявил, что для университета было бы лучше и престижнее оставить эту одаренную (читай: аутичную) студентку у себя. И зачем, непонятно, эта чертова Говард снова вмешалась не в свое дело?
Узнав, что Лорри принята, мы отметили это событие обедом в «Чарлз-отеле» в Кембридже. Я не могла пить по понятным физиологическим причинам, но подбила Лорри выпить немного шампанского. Она испуганно смотрела на официанта, наполнявшего ей бокал, потом добрую минуту нервно водила пальцем по стеклянной ножке, пока я не сказала ей:
— От глотка шампанского ты в тыкву не превратишься.
— Зато могу опьянеть.
— Ни за что. А хоть бы и так, бокал шампанского ты заслужила. Не каждый же день ты поступаешь в Гарвард. Так что вперед, попробуй.
С великой осторожностью Лорри поднесла к губам бокал, крепко зажмурилась, словно ожидая, что жидкость растворит ей губы, как кислота, и сделала крошечный глоточек. Глаза ее снова раскрылись. Казалось, девушка удивилась, что ее не поразила мгновенная смерть, и после недолгого размышления решилась на второй глоточек.
— Неплохо, — оценила она, — но я предпочитаю колу-лайт. Вы не можете пить, потому что ждете ребенка, да?
Я лишь однажды вскользь упомянула в разговоре с Лорри о своей беременности. Это было несколько недель назад, и тогда она отреагировала простым кивком, после чего сменила тему. Больше до сегодняшней встречи она ни разу не касалась этого предмета.
— Это верно, — ответила я. — Врачи не советуют пить в это время.
— Вы рады тому, что у вас будет ребенок?
— Да, пожалуй, рада, — сказала я.
— То есть вы не прыгаете до небес от счастья?
— Я не знаю, что значит прыгать до небес от счастья, так выражаются только в дурацких женских журналах.
— Значит, вы не хотите быть беременной?
В такие мгновения бывало трудно понять, является ли доходящая до жестокости прямолинейность Лорри симптомом аутизма или просто неспособностью улавливать нюансы в общении (если только речь шла не о литературе).
— Я уже беременна.
— Плохой ответ.
— Я знаю, что буду любить своего ребенка, когда он появится на свет.
— Все говорят, что ваш муж ненормальный.
— Он мне не муж… и кто, интересно знать, его так называет?
— Не я.
— Он не ненормальный. Вообще-то, я уверена, что он вам очень понравился бы.
— Он тоже аутист?
— Все мужчины немного аутичны.
— Но он настоящий аутист?
Будь осторожна.
— Нет.
— На что похожа любовь?
— Это сложно.
— По-настоящему сложно?
— Я полагаю, это зависит…
— Вы хотите сказать, по сравнению с профессором, с которым вы спали в Гарварде? — Лицо Лорри по-прежнему ничего не выражало. Она не всматривалась в меня, не пыталась определить, как я отреагирую на ее слова.
— Откуда вы про это узнали? — спросила я.
— Об этом все знают. Это была любовь?
— Да, это определенно была любовь.
— И было сложно, потому что он был женат?
— Да, это все усложняло.
— Он умер, да?
— Да, он умер.
— И вы грустили?
— Я грустила, как ни о чем в жизни.
И сейчас на лице Лорри ничего не отразилось. Она просто покивала несколько раз.
— Значит, права Эмили Дикинсон: «Свинцом на память лег тот час на вечный срок». Вот что такое любовь.
— Мне кажется, она говорила об утрате.
— Но любовь — это утрата, правильно?
— Во многих случаях это действительно так.
— А этот новый, ненормальный… его вы тоже собираетесь в конце концов потерять, да?
— Нет, такое в мои планы не входит. Но мы никогда не знаем…
— Непохоже, что вы его любите так же, как профессора.
— Это… другое, вот и все.
— «Другое» — не любовь.
Моя мама предложила вариацию на ту же тему, когда через несколько недель я привезла Тео к ней знакомиться. Я подготовила почву — нет, неверно: я попыталась подготовить почву, позвонив ей за две недели до визита и объявив наконец о своей беременности. Как и ожидалось, она приняла новость в штыки, и не только потому, что я «носила внебрачное дитя», но и потому, что сообщила ей об этом лишь через три месяца после того, как сама узнала, что стану матерью.
— Почему ты выжидала столько времени, почему только сейчас решилась мне сказать? — спросила она, не скрывая обиды.
— Я хотела убедиться, что беременность протекает нормально.
— Нет, ты просто не хотела со мной этим поделиться.
Молчание.
— А отец? — подала она наконец голос.
Я немного рассказала ей о Тео.
— Он какой-то… странный, по твоим словам.
Странный. Опять это слово.
— Он большой оригинал.
— Теперь ты заставляешь меня еще сильнее тревожиться.
— Может, ты хочешь с ним познакомиться?
— Конечно, я хочу познакомиться с Тео.
Через две недели, когда мы с Тео садились в «мазду-миата» (все увеличивающийся живот напоминал, что вскоре спортивную моя машинку придется продать и купить что-то более подходящее, чтобы возить ребенка), я торжественно пообещала себе приложить все старания, чтобы этот уик-энд у мамы оказался удачным. Однако, добравшись до семейного очага на Плезант-стрит в Олд Гринвиче, я увидела потрясение на мамином лице при первом взгляде на отца своего будущего внука. Одновременно я заметила, как Тео изучает неприглядный интерьер маминого дома, кое-где вздувшиеся обои, обстановку, которую не приводили в порядок последние тридцать лет. Да и сама мама… она совсем махнула на себя рукой, измученная безразличием к ней мира. Я почувствовала боль и вину, когда заметила, как она усохла и какой тоскливый у нее взгляд, и я было бросилась к ней, обхватила обеими руками, стала бормотать, что рада встрече. Ее реакцией было отчужденное изумление. Она вся напряглась, когда я ее обняла, а потом отстранилась, даже оттолкнула меня — легонько, но ощутимо, — а в ее глазах я прочла: И думать не смей, что можешь притворяться, будто мы близки, чтобы произвести впечатление на этого типа. Пропасть, пролегшая между нами, оказалась настолько глубокой, что ничего, кроме попыток защитить себя и плохо скрытой боли, в наших отношениях уже давно не осталось.
— Так это, стало быть, твой парень, — хмыкнула мама, оглядывая Тео с ног до головы.
— Да, мэм, — заговорил Тео, радостно улыбаясь, — я ее парень.
— Ну что ж, повезло вам.
Тео миролюбиво реагировал на подобные замечания и весьма искусно поддерживал вокруг себя легкую атмосферу, не допускающую конфликтов.
— Знаете, Джейн однажды объявила нам с ее отцом, что никогда не выйдет замуж и не станет заводить детей, — сообщила мама за ужином, когда мы ели приготовленный ею мясной рулет.
Я была уверена, что при первом удобном случаен мама непременно вернется к той проклятой истории. Поэтому Тео я подготовила заранее, рассказав ему обо всем еще до отъезда. Он справился с ситуаций великолепно. Когда мама замолчала, заговорил он:
— Это грустная история, миссис Говард. Но знаете что? Я то же самое говорил своим родителям, но они не развелись. Поэтому мне кажется, что все в первую очередь зависело от того, насколько удачным или неудачным был сам брак или насколько мы хотим возложить на кого-то ответственность за наши собственные проблемы.
Все это он произнес с мягкой улыбкой. Я видела, что мама растерялась, она не ожидала услышать от него жестокие, в общем-то, слова, произнесенные любезным тоном. Когда Тео, извинившись, вышел в туалет, мама наклонилась ко мне и прошипела:
— Ты ему заранее доложить успела?
— Я не понимаю, о чем ты, мама.
— Ты его предупредила, что я могу рассказать эту историю.
— А тебе не кажется, что в его словах есть доля правды?
— Он просто не представляет всех последствий…
— Того, что произошло шестнадцать лет назад и за что ты до сих пор не можешь меня простить? И я ничего, ничего не могу сделать, чтобы ты наконец перестала бесконечно возвращаться к тому злополучному вечеру и обвинять меня в том, что произошло между тобой и папой.
— У нас с ним все было прекрасно, пока ты не…
— Боже, да будет ли этому конец? Меня уже задолбало, что ты относишься ко мне как к главной ошибке всей своей жизни.
— Ты еще смеешь меня обвинять в том, что я тебя ненавижу.
— Ну, конечно, ты не…
Внезапно я заметила Тео, стоящего в дверном проеме.
— Я не помешал? — спросил он.
Воцарилось неловкое молчание, которое прервала моя мать:
— Я просто объясняла Джейн, что завтра у меня столько неотложных дел, что лучше будет, если вы уедете утром.
Снова повисла неловкая пауза.
— Конечно, мэм, — ответил Тео с широкой улыбкой.
— Да, великолепно, — завелась я, — мы столько времени ехали, чтобы я могла тебя познакомить с…
— Джейн, — спокойно прервал меня Тео, — пусть так.
— Вы весьма благоразумны, молодой человек, — сказала мама, вставая со стула. — Желаю вам всего хорошего.
И она удалилась наверх.
Я сидела за кухонным столом, уронив голову на руки. Тео подошел, обнял меня сзади и предложил:
— А что, если нам смыться отсюда прямо сейчас?
Через полчаса мы зарегистрировались в отеле «Хилтон» на окраине Стэмфорда. Гостиница оказалась современной и невыразительной, зато в ней были огромная удобная кровать и ванна, в которой я добрых полчаса отмокала в горячей воде, пытаясь осмыслить произошедшее. В какой-то момент Тео вошел в ванную и заговорил со мной:
— Посмотри на это так: больше ты не будешь чувствовать себя виноватой за то, что редко ее навещаешь. Когда прерываешь отношения… согласись, в этом есть свои маленькие плюсы.
— Она даже не спустилась попрощаться.
— Потому что хотела, чтобы ты прибежала к ней наверх, умоляла о прощении и сказала, что постараешься снова быть хорошей и послушной девочкой… и всю подобную муру, которую она, видимо, выжимала из тебя вплоть до прошлого года. Но пора ей узнать, что ты больше не играешь в эти игры, с чем я тебя поздравляю. Давно пора было с этим покончить.
— Ты просто великолепен. — Я взяла его за руку.
— Да, — ответил Тео, — я такой.
Когда мы вернулись в Кембридж на следующий день, я впала в чудовищную панику. Всем нам до смерти хочется, чтобы все у нас было в порядке. И мы верим, что почти все в жизни можно исправить и уладить. Укрепление дружеских связей, наведение мостов, налаживание контактов, психология взаимного исцеления. Лексикон современных американцев граничит с языком ремонтников — еще бы, ведь мы, черт нас возьми, нация энергичных исполнителей. Нам под силу справиться с любой трагедией, непреодолимая бездна между людьми для нас ничто, даже в самых запутанных перипетиях человеческих взаимоотношений мы наверняка сумеем найти выход. Проблема с этими оптимистами в одном: они отказываются признавать очевидное — что есть в мире такие проблемы, решить которые мы не можем, и что, хотим мы или нет, иногда все идет ужасно неправильно, но мы не можем и никогда не сможем этого исправить.
Паника не утихала несколько дней. А началось все с того, что я получила сигнальный экземпляр своей книги в твердой обложке. Я подержала ее в руках, потом раскрыла и услышала тихий, еле заметный треск новеньких страниц, переворачиваемых в первый раз. Глядя на сотни тысяч слов, я думала: «Надо же, это все написано мной» — и пыталась вообразить, что все это означает в масштабах Вселенной.
Тео при виде моей опубликованной работы воодушевился даже больше, чем я сама.
— Ты должна скакать на одной ножке и хлебать шампанское прямо из горлышка, — сказал он.
— Не самый подходящий вариант для женщины в моем положении.
— Ну хоть просто порадуйся победе.
— Я рада, — уверила я его.
— Тогда почему у тебя такой несчастный голос?
— Ну, просто…
— Джейн, ты ничего не можешь сделать, хоть из кожи вон лезь, — ты не можешь заставить эту женщину себя полюбить…
Тео прочел книгу в один присест и объявил мне, что она великолепна.
— Ну, я бы не стала заходить так далеко, — заметила я.
— Потому что ты не допускаешь даже мысли о том, что способна на что-то по-настоящему классное.
— Позвольте представиться, мисс Неуверенность.
— Ну, перестань себя мучить. Твоя книга потрясающая.
— Да брось, это всего-навсего научное исследование, учебник.
— Где тебя научили так себя уничижать?
— Где тебя научили быть таким великодушным?
— Я таким родился.
С этим я спорить не могла. При всех своих чудачествах и странностях, Тео, по сути, был очень неплохим человеком — и к тому же, как я поняла, способным выносить мои собственные странности, в частности мое постоянное самокопание и сомнения. Возможно, это одна из самых больших радостей в нашем временном существовании — вырваться из состояния вечной неопределенности и борьбы, которым характеризуется почти вся наша жизнь. Это была редкая передышка — по крайней мере, я ее воспринимала именно так, — и какое-то время я могла держать под контролем изводивший меня внутренний голос, полный неуверенности и сомнений.
Даже рождение дочери не превратилось в Götterdämmerung, которого я ужасно боялась. Наоборот, все шло гладко, как по нотам. Утром двадцать четвертого июля я поднялась, заварила чай и вдруг почувствовала, как по ногам струится водопад. Я не испугалась, не впала в панику. Просто вернулась в спальню и разбудила Тео:
— У меня началось — воды отошли.
Хотя Тео лег всего пару часов назад, после ночного марафона с Фрицем Лангом, он мгновенно вскочил и за шестьдесят секунд натянул одежду. Потом схватил мой махровый халат и сумку, которую он (верный своей сверхпедантичности) собрал для меня еще неделю назад. Мы доехали до Женской больницы Бригхэма меньше чем за полчаса. В течение часа меня зарегистрировали, осмотрели, уложили и сделали эпидуральную блокаду. Еще через четыре часа в этот мир явилась Эмили.
Странно слышать, как тебе велят тужиться, когда нижняя половина тела онемела и ничего не чувствует. Странно смотреть, приподняв голову, в зеркало, продуманно расположенное напротив приподнятых простыней, закрывающих ноги, и видеть, как из тебя медленно выдавливается это маленькое, измазанное кровью нечто. Но самое странное из всех ощущений испытываешь через мгновение после того, как твое тело освободилось от ребенка — твоего ребенка, — и тебе впервые протягивают и дают подержать это крошечное сморщенное существо… и ты чувствуешь смесь мгновенно вспыхнувшей любви и страха. Любовь захлестывает — потому что, говоря попросту, это твое дитя. Но страх тоже огромен, необъятен. Страх, что растеряешься, не справишься. Страх, что не сумеешь сделать ее счастливой. Страх, что подведешь ее. Страх, что просто-напросто сделаешь что-нибудь неправильно.
Но потом ребенок начинает плакать, и ты прижимаешь его к себе. Тебя охватывают радость и дикая усталость, ведь ты только что родила ребенка и перешла в новую для себя категорию матерей — и тут возникает следующая мысль: Я буду стараться, я все-все для тебя сделаю.
К счастью, Тео не снимал роды на видео, как грозился. Когда я прижала к себе Эмили (имя мы выбрали задолго до ее рождения), он тихонько подошел, погладил ее по головке, пожал мне руку и шепнул своей новорожденной дочери:
— Добро пожаловать в жизнь.
После этого он еще раз сообщил мне, что очень меня любит. А я сказала ему, как сильно я люблю его.
Много позже я вспомнила эту сцену и только тогда поняла, что это был последний раз, когда мы говорили друг другу о любви.
